Беломлинская Ю.. Бедная девушка или Яблоко, курица, Пушкин

И за наши темные души?

И за то, что не медом и мятой
Пахнут женщины и младенцы:
Кровью, семенем, жестким мясом
Да куда ж от этого деться?

Значит, ты идешь в японцы?
Ну, иди, иди, не бойся...

Бог желает тебе удачи.
Он поможет тебе дойти.
Ни буран, ни разъезд казачий
Твоего не прервут пути...

Но однажды проснешься где-нибудь в Тянь-Шане,
У подножья восточных скал
И увидишь с дорожным мешком за плечами,
Бога, которого ты не искал.

Он встанет - усталый и спокойный.
(Его руки испачканы в НАШЕЙ грязи и крови)
и скажет:
Браток, ты просто меня не понял.
Я хотел тебе дать немного ЛЮБВИ...

Вот что я прочла. Это я сочинила для красивого скульптора Лени Лермана,
еще когда замужем была. Леня увлекался буддизмом, а я с этим увлечением, как
могла, боролась.
Не то что бы я особый враг буддизма - буддизм для меня вещь скорее
неинтересная, нежели неприятная - это ловушка для слабых душ,
ловушка-убежище, нет в буддизме ни стыда, ни счастья; буддизм и травка -
неразлучные брат с сестрой - оба они призваны вызвать возбуждение - там, где
не от чего возбудиться, умиротворение - там, где не с чего умиротвориться,
нежность и страсть - там, где не хватает любви, искусственную энергию - там,
где нет собственной. Ничего плохого во всем этом нет - но я предпочитаю
искать настоящую любовь, настоящее возбуждение - от чего то, что меня
"всухую" возбуждает и умиротворяться от истинного умиротворения. Если же
этого не происходит - то куковать без всего вышеперечисленного, но уж зато,
когда это есть - знать что это - взаправдашнее. Алкоголю я больше доверяю -
он лишь усугубляет уже существующее состояние. Кроме того - я считаю, что за
буддийским доброжелательным равнодушием - системой невмешательства, кроется
- как и за любой формой нейтралитета - помощь врагу - в данном случае всякой
дьявольщине. Я слишком деятельный человек, чтобы принимать буддизм без
раздражения.
Но вообще - то нелюбовь к буддизму - это моя тайна, кажется, не любить
буддизм так же неприлично, как не любить евреев - признаешься где-нибудь в
приличном обществе, всяко, какой никакой, но пизды получишь. И правильно!
Это все - сугубо личные проблемы, и их надо обсуждать дома - с домашними.
Вот мы с Полей - любим иногда поговорить, на досуге, о нашей неприязни к
буддизму и траве - интимный разговор матери с дочерью.
А стихи я написала, потому что Леня Лерман увлекался буддизмом, а мне
хотелось, чтоб он мною увлекался, а вовсе не буддизмом этим - вот и
написала. Кузьма - ужасно над этим стихом издевался и обзывал меня
по-разному:
"Киплинг, говорящий на идиш", "Иосиф Уткин в пробковом шлеме"
и прочие ругательства.
А сама я считала, что это лучшее из моих стихотворений
Мой бедный пастуший народ, представленный в мастерской Комара и
Меламеда некоторым количеством зубных врачей и адвокатов - тоже был в полном
восторге.
Куда бы не занесла еврея жизнь - от телячьего вагона до Аппер
Ист-сайда, никогда он не чужд изящной словесности. Любовь к слову видимо
последнее, что остается - вымаривают ли наше тело голодом, или душу -
излишней сытостью, а стихам находиться место везде...
Мои стихи кого-то просто развеселили, а кого-то тронули. Знание почти
всех присутствующих о буддизме было не больше моего и сводилось к смутной
сплетне о том, что "У Наташки Козловой муж ушел в буддийский монастырь...",
некоторое время назад поразившей Русский Нью-Йорк. Тем не менее, мои стихи
дали людям возможность почувствовать их личную причастность к какому-то,
хоть и тоже смутному Богу - но, СВОЕМУ-НАШЕМУ, и из стихов явно следовало -
что он-то будет получше, чем у буддистов!
Людям обычно такие стихи нравятся. ( Мне тоже нравятся такие стихи!)

В результате, я снискала некоторый дешевый успех и уже следующим утром
проснулась знаменитой, а в тот же вечер раздался телефонный звонок:
- Юля? Здравствуйте. Это Андрей Рицман - мы познакомились вчера. Вы
что-то говорили насчет любовника. Я все же не понял - у вас есть любовник?
- Именно что - нет! Если б был - стала бы я со сцены стихи читать!
Стихи у вас очень забавные, но вам совсем не обязательно становится
поэтессой, для того чтобы иметь любовников. Вашим любовником - буду я.

Вот этот розовый доктор из предместья как- то решительно не вписывался
в мою идею любовника.
- Нет, Андрюша, вы знаете, я такая женщина, ну дикая, некоторые меня
считают даже СУМАСШЕДШЕЙ. Любовник мой должен быть - ну такой, знаете, такой
Феденька Протасов. Чтобы он там пил, к цыганам ездил, кидал, знаете ли,
хрусты направо и налево, требовал "Невечернюю"...
- Это - я.
- Чего?
- Все, что вы описываете - это я.
Ну вот - подумала я, кажется нашего полку сумасшедших и вправду прибыло
- можно по крайней мере наладить группу поддержки и дружбу по интересам.
- Нет, Андрюша, вы все же меня не понимаете. Мне нужен такой человек,
который пьет запоем, потом бродит ночью по городу...
- ...Пешком, потому что полицейские отобрали у него ключи от машины, а
потом они его вяжут и он одному из них разбивает нос, а потом ему
приходиться долго судиться...
- Ой, откуда вы знаете такие истории?
- Потому что это - мои истории. Я же сказал - человек, который вам
нужен - это я!

(Ну и что я теперь буду делать с этим, выдуманным мною чудовищем,
которое пьет запоем и бродит, по ночному городу, разбивая носы полицейским?
Этот хуев Голем может и мне запросто нос разбить....)
- Завтра встречаемся в "Дяде Ване" в полвосьмого. Вам подходит?
Мне подходило.

"Дядя Ваня" - маленькое кафе на 54-й между 8-й и 9-й. Над входом гордо
реет Андреевский флаг. Хозяйка - красивая русская актриса Марина, но все ее
зовут "Тетя Маша". В "Дяде Ване" - уютно и спокойно, под крылом у Маши
собираются русские девушки с судьбой - актрисы, танцовщицы из топлессов,
скучающие "американские жены", валютчицы, приехавшие в Нью-Йорк на гастроли
или просто бляди на отдыхе. Во всяком случае, если где в этом городе и можно
встретить большое скопление красивых баб - так это в "Дяде Ване", поэтому я
и указала точный адрес этого заведения.
Но, если для знакомства "Дядя Ваня" место самое подходящее, то для
первого свидание - совсем неудобное - там все друг друга знают и нету
никакой приватности.
Поэтому мы с Рицманом решили перейти оттуда в какое-нибудь другое
место.
Мы вышли на улицу. Вокруг простиралась "Адова кухня" - так называется
район Сороковых и Пятидесятых улиц между Девятой и Одиннадцатой авеню. Там
куча всяких забегаловок.
- Я вам сочинил стихи.
Андрюша начал читать стихи прямо на улице - громко и вдохновенно, но в
эту минуту грянул гром, и началась жуткая гроза. В Нью-Йорке, как и в
Питере, погода меняется каждые полчаса без малейшего на то основания, так
что Айрис Мэрдок с ее чудной фразой "Эта сумасшедшая старуха - лондонская
погода" - может смело отдыхать, пожила бы она У НАС!
Гром грянул, и мы с Андрюшей заметались по "Адовой кухне" в поисках
какого-нибудь славного местечка - нырять абы куда, нам не хотелось -
все-таки, первое свидание - не хуй собачий! Славное местечко нашлось почти
сразу - что-то забавное в стиле 60-х, с оранжевыми пластмассовыми креслами и
розовыми торшерами, мы вбежали мокрые, плюхнулись в эти кресла и Андрюша
снова начал читать стихи:

Ты лежишь на краю теплой бездны,
Названной одиночеством ночью.
Или покоем? Судить бесполезно.
Каждый себя доживает заочно

Так вот и я; оживая помалу,
Впрок берегу затвердевшую данность.
Мертво губами шепчу все условия
И прижимаю к себе одеяло...

В эту минуту я вдруг увидела у него за спиной что-то странное. Я
увидела абсолютно голого малайского мальчика лет 15-ти. Он стоял к нам
спиной, и я увидела его круглую желтую попу - почти, как наяву. Но ясно
было, что наяву такое происходить не может, поэтому я зажмурилась и крепко
потерла глаза. Когда я их снова открыла - попа никуда не исчезла.

Я помню страшный разговор,
Сердцебиенье без обмолвок,
Где слово - ледяной осколок,
Входило в ткань судьбы.
И не осталось ничего,
воздушной ток молчанья,
осел как мокрый снег...

Андрюша читал, вдохновенно запрокинув голову и прервать его было
немыслимо - к тому же он читал мне посвященные любовные стихи:

...Забыть нельзя,
(я пью твой горький смертный сок),
но вот, остыв и не простив,
перетопить соль бурую
московских зимних улиц
в теченье речевых,
бездомных, донных строк...
Я открывала и закрывала глаза, в надежде, что видение исчезнет, но оно
не исчезало. Наконец мой новый друг закончил, и я молча показала ему
глазами, чтобы он обернулся. Он обернулся и небрежно заметил:
Жопа... Это мы в гейский бар заскочили
Тут только я заметила, еще нескольких голых мальчиков. Что касается
того - первого мальчика, то он нес на блюде, приставленном к низу живота,
своего "мальчика" джентльмену за столиком напротив нас. Джентльмен стал
принесенное сокровище тихо поглаживать, а я вылупилась на них так, что нас,
наконец, заметили, определили как разнополых - НЕНАШИХ натуралов и так
закидали косыми взглядами, что пришлось уйти.
Голый мальчик так и остался самым ярким моментом в нашей с Андрюшей
любви. Дальше все пошло как-то странно: он звонил мне по несколько раз в
день, и домой и на работу, объяснялся в любви и читал стихи - множество
стихов. Но больше ничего не происходило. Ничего не произошло ни на следующий
день, ни через неделю...
- Ирка, я все-таки не понимаю - что у меня с ним происходит?
- Но он тебя любит? Влюблен?
- Слушай, каждый день я прихожу с работы и там полный автоответчик
стихов и признаний в любви! Да у меня такой СТРАСТИ в жизни не было!
- Но ты с ним спала? Хоть раз - было у вас?
- Нет еще. Но может это период ухаживанья?
- Какого ухаживанья? Ты же говорила, что он сразу в первый день в
любовники попросился. Ты вообще с ним часто видишься?
- Да я не виделась с тех пор - с голого мальчика. Он все занят.
- Не виделась? Так уж две недели прошло! Ты не понимаешь, что
происходит? Он никаким любовником тебе никогда не будет.
- Но он стихи читает, в любви объясняется!
- Правильно. Он сидит в своем госпитале, на дежурстве - делать ему не
хрен - и пишет эти стихи, а потом читает на твою машинку. А потом едет домой
- спать с женой. Он любит свою жену Лену и спит с ней, а ты ему нужна для
вдохновения. Понятно?
- Так чего теперь делать?
- А что - он тебе мешает? Ну, стихи эти и клятвы?
- Да нет, наоборот приятно, но только я думала, дальше чего-нибудь
будет.
- Ничего дальше не будет. С этим вариантом - все ясно. Это, между
прочим - не худший вариант. Ты с ним, с Андрюхой этим - дружи. Дружи, но ни
на какой секс не рассчитывай, он уже давно был бы, если бы хоть как-то
входил в его планы.

Ирка было как всегда права, прошло и три недели и четыре, мы с Андрюхой
действительно подружились и даже иногда встречались в "Дяде Ване" выпить по
рюмочке, но никаких завершенных действий между нами не происходило.
Так проще, привычней. Забудь меня. Пыль
застынет знакомым и матовым слепком.
И оклик, приняв очертание "мы",
Осядет на дно и запомнится пеплом...
В это время в моей жизни начало происходить что-то, что заставило меня
отвлечься на некоторое время от поисков любви и сосредоточиться на поисках
хлеба насущного.
Гармент-дистрикт - это район в Нью-Йорке, где делают одежду. Тридцатые
- улицы между Мэдиссон и Восьмой. Седьмая в этом месте называется "Фэшн
эвеню" и на углу Седьмой и Сороковой даже стоит памятник Портному -
еврейский старик в ермолке, сидящий за швейной машинкой.
Известно ли вам, что Нью-Йорк стоит на трех китах, это:
"Фэшн бизнес"
"Паблишинг бизнес" и
"Интертеймент бизнес".
А, проще говоря - Тряпки, Книжки и Зрелища.
Все это - на самом деле еврейские деньги. Про это я тоже сочинила
стихи:

ЕВРЕЙСКИЕ ДЕНЬГИ.

Где пустили - там и княжим
Слава Всевышнему.
Наша денежка - портняжья,
Балаганная, книжная...

Не стыдись ее звона,
Поднеси ее к устам,
Мальчик - белая ворона,
Залетевший в волчий стан.

Мы устроили - как знали
От Бруклина - до Голливуда
Мальчик, хочешь жить с нами?
Среди храма и блуда,

Среди блуда и храма,
Шансонеток, жилеток,
Плохих стихов,
Человечьего хлама,
Сметенного со всех уголков.

Мы устроили, как веселей и проще,
А придут за нами, в который раз -
Утекай в кукурузу, хлопчик,
Не тебе - умирать за нас

Вожди, подстрекаемые народами,
Нас снова посадят в вагоны телячьи,
А ты, давай огородами, кирпичами Южного Бронкса,
Беги, прячься.

Не жалей обреченное племя,
Раздели с нами жизнь, но не смерть
Не жалей свое бедное семя,
что в нас не успело созреть...

Вот и кончился город человечьего хлама
Шансонеток, жилеток, плохих стихов,
Снова варят суп из еврейской мамы,
Перинного пуха и куриных потрохов.

И опять настала полночь
И опять не стало нас...
Глухо воет Матерь волчья,
Матерь божья - не подымет глаз.
....................................................................................

...А в Австралии - за океаном -
Нас как - будто еще не били....
Остатки собрали храма и балагана
Оплакали и ... поплыли!

За еврейскими деньгами,
За веселою наживой...
Мальчик, хочешь плыть с нами?
Мы пока еще - живы.

Это - тоже - "Киплинг, говорящий на идиш и Уткин - в пробковом шлеме".
Но мне уж больше не приходилось читать стихи - в поэтессы меня приняли после
первого раза - единодушно и без испытательного срока, но легче мне от этого
не стало - никакая "Наша Ахматова" мне явно не светила - ни почета я не
обрела, ни уважения, а лишь еще больше дурной славы.
Однажды Яша Крейно - знаменитый исполнитель еврейских песен, вытащил
меня на радио в свою передачу "Блуждающие звезды". Поскольку блуждающих
звезд явно не хватало - его коллеги попросили одолжить меня им на прямой
эфир. Я никогда раньше на радио не была и не очень понимала, что такое
прямой эфир, но поскольку меня назвали известной еврейской поэтессой - то я
и не стала петь песни о бедных девушках, а начала читать это патриотическое
стихотворение.
Почти сразу за стеклом передо мной появилось чье-то красное злое лицо.
Лицо яростно замахало руками. Яша безмятежно улыбался. Потом человек,
сидящий слева от меня, начал бить Яшу ногой по ноге (все-таки не меня, а
Яшу, и то хлеб!) Когда прямой эфир кончился, они стали жутко на меня орать,
обзывать хулиганкой, в общем, устроили безобразную сцену. Я никак не могла
поверить, что это - евреи. Не особенно они были похожи на евреев, я,
пожалуй, сильней смахиваю. Кроме того, непонятно, что им не понравилось.
Видимо само предсказание, а я ведь только хотела сказать:
-Не обижайтесь на меня за то, что я не встаю с вами в очередь за
ортопедическими матрасами и грантами на изучение английского. Когда будет
очередь в телячий вагон, я встану вместе с вами, не скажу что радостно
побегу, но, придется, никаких действий к тому, чтоб эту очередь миновать, я
не предпринимаю...
- Яша! Эти мужчины - что они так орут на меня? Они обиделись? Они что -
евреи?
- Это не мужчины и не евреи! Это бесполое, безнациональное существо под
названием СОВОК!
В общем, дурную славу снискать легко, а почет и уважение - впоследствии
могущие привести меня к любви и сексу, кажется еще больше от меня отдалились
с момента перехода из художниц в поэтессы.
Значит - три кита - три еврейские денежки:
Зрелища - от поглядеть на Сорок второй за 25 центов в дырочку - как
ябуцца, до Бродвейских мюзиклов и Метрополитэн Оперы.
Издательства - самые крупные во всем мире.
И - шмотье, есть три места на земле откуда идет одежда - Париж, Милан и
вот наш Гармент-дистрикт. Тут в Нью-Йорке работают великие дизайнеры. Тут
разрабатывают фасоны и рисунки тканей, и тут же на маленьких фабричках вся
эта одежда создается. А рядом - на соседних улицах - аксессуары, ювелирка,
меха, кожа - все тут: Тридцатые - Сороковые улицы. Посредине Бродвей -
именно в этом месте он становится пресловутым - Бродвей тянется через весь
Нью-Йорк, но печально известный советский телекомментатор Валентин Зорин
всегда вел свои репортажи именно отсюда - с Таймс сквер и всегда начинал их
словами:
- Я стою на ПРЕСЛОВУТОМ Бродвее.

Большинство фабрик - подпольные. Еврейский портной остался только в
бронзе
( так они и начинали - в 1905-м году), а теперь за машинками сидят
китайцы - безъязыкие, беспашпортные ребята, привезенные в трюмах.
В нашем бизнесе - текстильном, происходит вот что: верхние деньги -
еврейские, дальше - средний уровень, на среднем уровне вступают еще и
корейцы - южные конешно, много маленьких студий принадлежит корейцам, а
художники - это три вида людей: корейцы, китайцы и русские.
Все это - представители Великой китайской школы графики, из Китая она
достигла ближайших соседей - Кореи и России. Японцы, конешно тоже так могут,
но японцев не очень много в Нью-Йорке, им видимо и дома хорошо. Хотя все что
есть - тоже в нашем текстильном деле.
Не знаю, кто первый догадался, что завозить в трюмах из Китая можно не
только простой народ для швейных фабрик, но и художников, только
благословляю судьбу, что так поздно догадался - успела вырастить Полю, пока
еще работа наша стоила 10-15 баксов в час. Поле было уже 16, когда наша
лавочка начала трещать по швам. Работы становилось все меньше и меньше, и
никто не хотел платить, как следует, зачем, ведь китайцы - те, из трюмов,
сделают все задешево.
Наступили дни, когда Мелисса - хозяйка стала класть грузинам по десять
заданий, а нам с Иркой, по одному и ясно было, что на это не прожить и надо
уходить из этого уютного места под названием "Русалочка", куда-то в большой
и жесткий мир. Ирка этого мира боялась как огня, но ее жизнь миловала - она
быстро и испуганно перебралась на соседнюю улицу в русскую студию, к доброй
девушке Тане.
Таня - красивая деревенская девушка, тоже кончившая Муху, открыла
когда-то крошечную студию на три стола, чтобы отмывать деньги своего мужа -
тоже красавца, казанского узбека, занявшегося в Америке - исконным ремеслом
предков - он гонял по свету караваны необандероленых шелков. Таня родила
прекрасному контрабандисту троих детей и вела свою студию - лениво, без
энтузиазма, но все же заказы потихоньку капали. Ирка уже давно потихоньку
там подрабатывала, и, поняв, что "Русалочка" медленно, но верно идет ко дну,
перенесла к Тане свою кофеварку и ящик с красками.
Остальные два стола у Тани были уже заняты - армянской и грузинской
девушками.
Грузинскую девушку Фену, мы с Иркой сами туда и посадили. Однажды мне
позвонил Сашка Захаров - художник и радостно сообщил, что послал к нам в
студию, молодую прелестную красавицу из Тбилиси.
- У вас там - грузинки, земляки, СВОИ - вот они ей и помогут. Грузины,
они - не как мы, русские, они слава Богу, как вы, евреи, СВОИХ не бросают.
- Саша, ты спятил совсем, что ли? У нас работы в обрез! Мы с Иркой еле
выживаем. Конешно они ей помогут - СВОЯ. Но мы то им не СВОИ - значит кого-
то из нас, ты без работы оставил! Не евреев - мифических, а нас с Иркой -
твоих приятельниц. Меня вот, например - мать одиночку!
- Да я ж не знал, что у вас с работой плохо! Бляха-муха, чего делать то
теперь? Позвонить, чтоб не ходила к вам?
- Поздно уже. Ничего не делать. Покорно согласиться со званием мудилы и
в следующий раз думать. Не забывать, что ты не в Москве, на Грузинской, а
тут, в Вашингтон Хайтс - на лесоповале.
- Прости.
- Да ладно. Примем твою грузинку. Красавица, говоришь?
- Ангел!
- Наши то - толстые...
На следующий день ангел-Феона пришла в студию. Маленькая, нарисованная
тонкой кисточкой, итальянская принцесса. Грузинки взяли ее под крыло и стали
обучать. Говорили они всегда целыми днями по-грузински, и нам с Иркой это
нравилось, потому что непонятная речь - звучит как музыка и не отвлекает.
Через три дня, эта "своя" кинулась к нам в слезах:
- Не могу тут больше! Если б вы только понимали, что они говорят целыми
днями! Они говорят гадости!
- О нас?
- О вас тоже, но в основном, обо всех - обо всех знакомых! И мне тоже -
прямо в лицо. Они такие злые! Завистливые! Не могу здесь. Уйду я...

СВОЯ ..... В общем, мы с Иркой направили ее к Тане - учиться ремеслу, и
к тому времени, когда Ирка туда перешла, добрейшая Феона уже вовсю там
работала.
Место это было чудесное, спокойное, тоже с диваном, цветами и
кофеварками. Теперь я приходила к Ирке туда, пить кофе и советоваться за
личную жизнь.
Но мне - ничего не оставалось, как направиться на поиски работы в
большой американский мир. У меня было великолепное портфолио, и брали меня
повсюду - с первого интервью. Кажется, за пару месяцев я сменила пять или
шесть мест.
Повсюду я теперь видела одно и тоже - ничего похожего на архитектурную
мастерскую. Везде теперь были - фабрики. В огромных комнатах - стояли столы
- рядами, как парты, за ними сидели китайцы и работали по 12 часов, 7 дней в
неделю.
Последнее мое место называлось "Vogue" (лучше бы оно "Вок" называлось,
в честь китайской сковородки, для приготовления овощей".)
Все как везде - комната, "парты", китайцы. Между ними ходит переводчик,
орет на них. Кажется, что это надсмотрщик с кнутом. За соседним столом сидит
старик - лет 70-и - бывший профессор Пекинской Академии Художеств -
графического факультета.

Когда мы приехали - детей определили в специальные классы - усиленного
английского. У Поли в классе были дети из 13 стран. Она подружилась с Лидией
- дочкой китайских художников. "Лидия" - это она себе сама придумала новое -
американское имя.
Я помню - папа Лидии рассказывал, как он учился: ничего не было - ни
Академии, ни профессоров - все были сосланы в деревни на
сельскохозяйственные работы. Книг - тоже не было - их сожгли. Вот там, в
деревне - он прожил часть своего детства и юности. Работал в поле - с утра
до ночи вместе с родителями, папой - доцентом- биологом и мамой - оперной
певицей. А в соседней хижине жил профессор Пекинской Академии Художеств. И
он сберег книгу! Одну - русскую. Это был русский академический учебник
рисования - сталинский, со всякими передвижниками, но и с Дюрером, Рубенсом,
Рембрантом. По ночам - после сельскохозяйственных работ, профессор учил папу
Лидии рисовать - по этой книге.
Может это тот самый профессор и есть?
Его вызвали к начальнице - и из ее кабинета раздался дикий крик - ее и
переводчика - какой то лепесток, у какой то розы - старик, вероятно,
неправильно нарисовал - более крупных трагедий в нашем текстильном деле не
бывает. Потом он вернулся на место. Непроницаемое плоское лицо, а руки - вот
они лежат на столе и трясутся. Несколько минут, он не сможет этими руками
рисовать. Этими руками он рисовал всю жизнь, а потом - пятнадцать лет рыл
землю.
Он счастлив, что опять можно рисовать.
Я пытаюсь представить на его месте своего папу - выпускника
графического факультета Питерской Академии - он всегда рисует - кажется
каждую минуту своей жизни - в гостях, в ресторане. В метро. Просто рисует
все, что видит. Одна статья о нем начиналась цитатой из него же "Мне
повезло, я всю жизнь рисую!".
В Америке ему повезло - буквально через неделю, его - знаменитого
художника детской книги, за ручку привели в "Новое Русское Слово" -
метранпажем. Потом даже вырос до старшего метранпажа. Поскольку не рисовать
он не мог, то стал делать карикатуры для газеты - это был его приработок.
Папа стал лицом этой газеты и фактически - ее художественным редактором
(формально там была такая должность - "Арт-директор", и на ней числился сын
владельца). Все это папе было не важно.
Он был счастлив, что опять можно рисовать.
Я собираю свои вещи и иду к начальнице - проститься, (это - пятое место
за месяц, из которого я ухожу). Начальница, на самом деле, она владелица, но
слово "начальница" к ней идеально подходит, крупная баба - светлоглазая
еврейка - наверное, она была красивой, пока обжорство, пьянство и сволочизм
над ней не поработали. В столе у нее всегда бутылка коньяку. Морда -
красная.
- Вивиан, я ухожу. Мне не нравится, что тут орут на людей.
- Да брось ты, Джулия. Не бери в голову. Орут на китайцев - ну ты же
знаешь, какие они бестолковые. На тебя тут никто не орет и никогда не будет.
Ты же БЕЛАЯ ЖЕНЩИНА.
"Белая женщина" - это что-то из моего пионерского детства - Маршак,
Михалков, Маяковский...
Мистер Твистер - "Бедный старик, он ночует на стуле!", какая-то
идиотка-девочка, вылезшая на сцену, с рублем в руке: "Друзья, купите дядю
Тома!.... И вся советская страна за этой девочкой стояла!...", "Белый сахар
- делает черный..."
Там, в Мид-вест Индиане - был Мартинсвиль, но я никогда не смотрела в
его живое лицо, он был в 15-ти милях, но для меня все равно - только на
бумаге - у Шеппарда.
- Нет, я не белая! Никогда не была белой и не собираюсь ею быть. Это ты
- белая. Белая сука.
("Вайт бич" - так говорят негры.)
Последний раз останавливаюсь в дверях: вот он сидит - буддизм:
сгорбленные над дизайнами спины, бесстрастные лица, ранние морщины у глаз -
от бесконечного недосыпа. ПЕРВАЯ ЗИМА...
Плакали мои еврейские деньги! Что ж такое!
ЭЙ ВЫ, ЕВРЕЙСКИЕ ДЕНЬГИ! ДАЙТЕ ТРЕШКУ ДО СУББОТЫ!
Трешку до субботы дает мне Ирка - "еврейская невеста", ее личная жизнь
медленно, но верно катится к свадьбе.
А я о личной жизни временно не думаю - кончаются последние заначки и
скоро будет нечем заплатить за квартиру. Что делать - непонятно. Но в
текстиль я больше не вернусь - не могу больше видеть эти парты с
надсмотрщиками.

ПАНДОРА БОКС.

В текстиль я больше не вернусь, хотя все говорят, что это глупо, я
профессионал и надо продолжать искать себе нормальное место. Таня говорит,