– Что-то я не замечал подавленности в профессоре, – произнес Дзержинец.
– Еще бы, – Тихомиров усмехнулся, – он весь в ожидании своих очередных питомцев. Не станете же вы сравнивать меня – рядового научного сотрудника – с гениальным ученым. Вам не приходилось выступать в роли няньки вечно рассеянного и погруженного в свои изыскания человека. Вам не понять, как это утомляет.
– Да, – Дзержинец изобразил сочувствие, – наверное, вы правы, это и впрямь тяжело.
– Не то слово, полковник! – Тихомиров явно начал увлекаться, Дзержинец, держась чуть позади, не сводил с ассистента внимательного взгляда.
– Я безумно устал от постоянных капризов, вечных выражений недовольства. При этом, если раньше хотя бы время от времени на профессора находила потребность повиниться и в нем просыпались отеческие чувства, то теперь этого нет и в помине! Я для него стал пустым местом. Он настолько ушел в себя и свои исследования, что не замечает ничего и никого вокруг. Этот несчастный Геракл стал для него во сто крат более значительной персоной, чем я и вы, вместе взятые!..
Он говорил бы еще долго, если бы Дзержинцу не прискучило слушать эти жалобные излияния.
– Вам нужно отдохнуть, Михаил Анатольевич, – произнес он, перебивая Тихомирова на полуслове, – вы стали слишком ранимым и мнительным.
– Да, пожалуй, – сразу согласился Тихомиров, мгновенно превратившись в прежнего скромного и почти незаметного ассистента.
* * *
Эту ночь они провели без сна. Остаток дня Любовь была молчаливой и задумчивой. Алекс не решался тревожить ее расспросами, он и сам чувствовал некоторую подавленность. Что-то было не так в этом мире. Понимание этого пришло далеко не в тот день, когда он боролся с чувством долга и приказом того, кто велел ему называть себя Хозяином, но которого он предпочитал называть профессором. Алекс уже за долго до этого дня, в самом начале их с Любовью пребывания на острове, не переставал задаваться одними и теми же вопросами: почему они здесь? что они должны будут делать потом? Был еще один, самый важный вопрос, не дававший Алексу покоя: в чем их с Любовью предназначение? В том, что ни он, ни она не принадлежат самим себе, не было ни малейших сомнений. Так кому же они принадлежат? „Хозяину“? Не похоже. Он показался Алексу не достаточно могущественным. В том человеке ощущалась скрытая злоба, какая-то неуверенность и страх. „Хозяин“ явно боялся кого-то и ненавидел. Впрочем, эти чувства, как правило, всегда бывают сродни друг другу. Алекс не мог разобраться в собственных ощущениях. Тот человек вызывал в нем противоречивые эмоции, чаще всего жалость, иногда даже нечто, похожее на презрение, а однажды Алекс почувствовал гнев. Это произошло в самый последний момент, перед их с Любовью отправлением на остров. Тогда „хозяин“, провожавший их до шлюза, вдруг схватил Алекса за руку, до боли сжал ее влажными от пота ледяными пальцами и зашипел ему на ухо:
– Если я узнаю, что ты прикоснулся к ней, вам обоим не поздоровится. Ты меня понял?
Алекс увидел мрачный блеск глаз фанатика, острые мелкие зубы, обнаженные в зверином оскале и бледное, как полотно лицо. Он не знал, что ответить этому человеку, вырвал свою руку, отвернулся и пошел вперед, догонять исчезающую из вида Любовь.
– Постой! – громким шепотом продолжал „хозяин“, схватив Алекса за плечо и рванув к себе. – Ты меня понял?
– Да, – ответил Алекс.
– Запомни хорошенько: не смей прикасаться к ней даже пальцем, иначе я накажу и тебя, и ее.
– Хорошо, я понял вас, – повторил Алекс.
Ему пришлось выдержать долгий полубезумный взгляд. Первым отвел глаза тот, кто называл себя „хозяином“.
– Иди, – процедил он, подтолкнув Алекса в спину.
Именно в этот момент он вдруг ощутил гнев. Алексу захотелось развернуться и толкнуть в ответ этого вздорного злобного человека. Но он, разумеется, не стал этого делать. Любовь уже почти скрылась из вида и он поспешил за ней.
Иногда Алекс вспоминал слова „хозяина“. Сначала он вообще не понимал, к чему они были сказаны. Понимание стало приходить потом. Примерно с того времени, когда он стал смотреть на Любовь, как на самое дорогое, любимое и желанное существо на земле. Алекс знал о так называемом комплексе Отелло и догадался, что бедняга-„хозяин“ болен именно этой болезнью. Тот человек хотел Любовь и безумно ревновал ее к Алексу. Видимо, у него не оставалось иного выхода, кроме как отослать их на остров, но делал он это явно не по доброй воле. Наверняка „хозяин“ ненавидел Алекса, воспринимая его как соперника, который будет иметь возможность жить рядом с женщиной, что должна, по его мнению, принадлежать только ему и никому другому.
Скорее всего, Алекс никогда не нарушил бы обещания, вырванного из него чуть ли не клещами. Если бы не сама Любовь.
Вечером, после купания, девушка сама подошла к нему.
– Я хочу быть с тобой, – сказала она.
Алекс недоуменно посмотрел на девушку.
– Ты и так со мной, – ответил он с ласковой улыбкой.
– Не смейся надо мной, ты прекрасно знаешь, о чем я говорю, – произнесла Любовь, выглядевшая немного обиженной.
Алекс покачал головой, любуясь ее чудными волосами, развеваемыми свежим ветерком.
– Ты помнишь, что я тебе говорила там, – Любовь указала на вершину горы.
Алекс кивнул, не переставая улыбаться.
– Я люблю тебя, – сказала она, – я хочу быть с тобой.
Она подошла к Алексу вплотную и прижалась к нему всем телом.
– Я хочу быть твоей, – шепнула она, обвив руками его шею.
В этот момент он утратил чувство реальности. Близость любимой девушки, жар ее гибкого тела, ощущение мягких рук на плечах заставила его позабыть обо всем. Только сейчас он осознал, как ждал этой заветной минуты. Его руки обхватили ее талию. Он наслаждался прикосновением к ее нежной гладкой, как атлас, коже. Любовь поднялась на цыпочки и их губы слились в долгом поцелуе, от которого кружилась голова и земля уходила из-под ног.
– Я люблю тебя, – прошептал он впервые и сам поразился, что так долго мог не говорить ей этого.
Любовь засмеялась тихим смехом, ее глаза заискрились слезами счастья. Она взяла его за руки и легла на еще теплый песок, потянув Алекса за собой… Потом он целовал каждый изгиб ее тела, а она шептала слова любви, не зная, что до нее их говорили тысячи женщин. Она все открывала для себя заново. Алекс знал это и тем ценнее был для него ее глубокий, страстный порыв… Потом они лежали на остывающем песке, а золотой закат освещал их нагие тела. Любовь плакала и смеялась одновременно. Алекс не мог отвести от нее глаз. Никогда еще она не казалась ему такой женственной, такой прекрасной. Он понимал, что переживает едва ли не самые счастливые мгновения своей жизни. И ему было больно от осознания того, что скоро это счастье закончится. Утешало лишь то, что Любовь, казалось не задумывалась над этим, наслаждаясь неизведанными ощущениями. Но заглянув в ее наполненные слезами глаза, он увидел в них такую же щемящую тоску, которая проснулась в нем почти одновременно с ощущением блаженства. Любовь знала все.
* * *
ГЛАВА 7
* * *
Тихомиров расстался с Дзержинцем в аэропорту курортного города. Полковник отбывал в Москву, а Михаил Анатольевич отправлялся в Екатеринбург – город, где он родился и вырос, и куда ездил каждый год, чтобы повидать дорогие сердцу места. Зная об этой давней традиции, Дзержинец вручил Тихомирову билет на самолет в машине, по дороге в аэропорт. На протяжении всего пути они молчали. Дзержинец был занят своими мыслями и, казалось, напрочь забыл о существовании Тихомирова. А тот больше не делал попыток излить полковнику свои горести, горячо сожалея о том, что вообще предпринял такую попытку, представ перед Дзержинцем полнейшим ничтожеством.
– Встретимся здесь же через неделю, – сказал Дзержинец и не подавая руки смешался с толпой пассажиров, спешащих на московский рейс.
Тихомиров проводил полковника взглядом и не спеша направился к кассе, чтобы поменять свой билет. Он знал, что за ним наверняка следят люди из Безопасности, но, если раньше это беспокоило его, то теперь ему было абсолютно все равно. В любом случае в аэропорту они не стали бы ничего предпринимать – слишком людное место.
На сей раз Дзержинец ошибался – Тихомиров вовсе не намерен был ехать в родной город. У него были совсем иные планы. Они зрели в его голове уже давно. Михаил Анатольевич мог часами продумывать и прорабатывать все детали задуманного мероприятия. Всякий раз Тихомиров резюмировал свои размышления следующим образом: он никогда не решится на осуществление своего дикого замысла. Но чем больше проходило времени, чем больше унижений испытывал ассистент от своего руководителя, тем серьезнее он задумывался и тем вероятнее ему казалось воплощение задуманного в жизнь.
Тихомиров оглядел зал. Интересно, кто из многочисленных пассажиров, покидающих южный город на исходе курортного сезона, на самом деле человек из Безопасности, не спускающий с него, Тихомирова, взгляда? А впрочем, не все ли равно! Антон Николаевич пожал плечами, не замечая, что выглядит при этом довольно эксцентрично.
Он собирался поменять билет и отправиться в Санкт-Петербург, тем паче, что в родном городе Тихомирова никто не ждал. Родственников ассистент профессора не имел – он был выходцем из детского дома. Степанов, обративший внимание на способного, исполнительного студента, подающего немалые надежды, взял его под опеку и пестовал до окончания института. Потом Антон Николаевич помог Тихомирову сдать кандидатский минимум, защитить диссертацию и взял в свой НИИ младшим научным сотрудником. Степанов помогал Михаилу Анатольевичу не только в продвижении по карьерной лестнице. Он способствовал и решению его бытовых проблем. Провинциальный студент без кола-без двора, без единой родной души на всем белом свете, нашел в Антоне Николаевиче понимание и поддержку. Степанов помог Тихомирову получить постоянную прописку в Москве, частенько выручал деньгами, а однажды даже приютил у себя на полтора месяца. Нечего и говорить, что не было человека, более преданного Антону Николаевичу, чем Тихомиров. Они всегда работали вместе. Степанов посвящал своего ученика во все детали исследований, больше того, Тихомиров был вхож и сердечные дела Степанова. Спустя десяток лет после их первой встречи, Михаила Анатольевича с полным правом можно было назвать доверенным лицом профессора, бывшего тогда еще доктором наук. Степанов не без оснований считал, что может рассчитывать на своего ассистента в любой ситуации. Тихомиров был готов для Антона Николаевича в огонь и в воду, причем он сделал бы это не просто из желания исполнить долг, а с великой радостью. И тогда, когда Степанов предложил Тихомирову спуститься вместе с ним под воду и отгородиться от внешнего мира на долгие годы, ассистент, ни секунды не сомневаясь, пошел за своим покровителем. Кто бы мог подумать, что придет время, когда от былой преданности не останется и следа? А вот пришло. Все изменилось. Место в сердце профессора, ранее прочно занимаемое Тихомировым, становилось все меньше и вскоре его и вовсе не осталось. Ассистент был безжалостно вытеснен из сердца своего обожаемого покровителя неким выскочкой, грубым, амбициозным и беспардонным. Если бы он мог отомстить Гераклу! Устранить его таким образом, чтобы не нанести вреда Степанову. Но как он это сделает? Постепенно неприязнь к Гераклу стала распространяться и на профессора. До Тихомирова стало доходить, что дело даже не в сопернике, а в самом Степанове. Антон Николаевич замыкался в себе, становился все раздражительнее. Прошли те времена, когда они подолгу беседовали между собой, делились сокровенными мыслями и мечтами. По правде сказать, делился в основном Степанов, Тихомиров же выступал в роли слушателя. Но какое наслаждение доставляли ему эти неспешные беседы со старшим наставником! Лишенный их, Тихомиров почувствовал себя таким же обездоленным, каким был в бытность свою обитателем свердловского детского дома номер восемнадцать. В детском доме он был, что называется, изгоем. С ним никто не хотел иметь дела. Маленький Миша не получал других знаков знаков внимания, кроме пинков и зуботычин. Его называли „недоростком“, „заморышем“ и другими прозвищами. Хуже всего было то, что мальчика недолюбливали и воспитатели. Миша мог противопоставить всеобщей неприязни лишь вечное молчаливое презрение. Он подолгу просиживал в одиночестве, где-нибудь в темном уголке, доедая припасенную с обеда или ужина краюху черного хлеба, приправленную горькими слезами. Как он ненавидел свою жизнь! Как он ждал счастливого освобождения из мрачных стен детдома! Как мечтал о светлом будущем, которое непременно когда-нибудь настанет. Тихомиров не только мечтал о этом, но и прикладывал все старания, не жалея сил, чтобы успешно окончить школу, получить приличный аттестат зрелости и накопить достаточно знаний для поступления в столичный ВУЗ. Это удалось Михаилу Анатольевичу. Но только он один знал, каких усилий стоило достижение главной мечты его детства.
Степанова Михаил Анатольевич воспринимал почти как господа бога. Он готов был молиться на своего покровителя, выделившего незаметного студента из пестрой массы молодежи. Жизнь уже не была беспросветной. Перед его мысленным взором замаячили прекрасные горизонты. И тем жестче стало разочарование, когда на подходе к достижению предела его желаний, покровитель охладел к Тихомирову, выбрав себе другого наперсника. Михаил Анатольевич и сам не подозревал, сколько в нем тайной нравственной силы, как сильна может быть в нем ненависть и жажда мести.
Сначала Тихомиров подумывал поехать в Москву, но очень быстро осознал, что в первопрестольной осуществление его планов маловероятно. Он понял, что в Москве ему и шагу не дадут ступить, заметут сразу же. Тогда возникла идея отправиться в северную столицу. Это желание можно было объяснить вполне естественными причинами: человеку захотелось полюбоваться красотами одного из самых прекрасных городов мира. А то, что он не предупредил об этом заранее, Тихомиров собирался списать на спонтанно возникшее острое желание, которому он не мог противостоять. Однако в глубине души Михаил Анатольевич надеялся, что ему не придется объяснять свой неожиданный поступок. Он рассчитывал успеть воплотить в жизни свой замысел о того, как его заластают люди Дзержинца. А после этого, хоть трава не расти! Терять Тихомирову все равно было уже нечего. Он и так потерял все, что успел приобрести в этой жизни. Мечта рухнула, так и не сумев осуществиться. Осталась одна лишь месть. На нее-то он и собирался потратить остаток своих сил и отпущенных ему дней жизни.
Все виделось Тихомирову предельно простым. Он приедет в Санкт-Петербург, отправит сообщения в несколько крупнейших изданий, если удастся, попадет на телевидение и даст интервью. Выступление с телеэкрана было для Тихомирова пределом его устремлений. Когда он думал об этом, его пульс учащался, а лоб покрывала испарина. Для человека, привыкшего воспринимать себя, как мелкую сошку, бесплатное приложение к во сто крат более значительной персоне, которое легко можно заменить на другую кандидатуру, возможность обнародовать сенсационную информацию являлась венцом желаний. С сильно бьющимся сердцем Тихомиров представлял себя выступающим перед телевизионной камерой и вещающим миру о таинственном подводном объекте, где непризнанный гений создает фантастические существа, несущие угрозу всей цивилизации. А чтобы его не признали сумасшедшим, Михаил Анатольевич прихватил с собой дискету с информацией. Любой специалист, мало-мальски разбирающийся в генетике, без особого труда смог бы понять, что факты, собранные на этой дискете имеют вполне научную основу. Разработки Степанова поражали своей простотой. Профессор был далеко не первым, кто посвятил свою жизнь исследованиям и манипуляциями с ДНК. Но, возможно, он был одним из немногих, кто решился совместить их с научными изысканиями иного рода – клонированием живых организмов.
Он как истинный гений сумел сделать открытие в областях, которые, казалось, были изучены вдоль и поперек, найти новую грань в том, что представлялось очевидным и абсолютно ясным…
А для случая, если его не захотят слушать даже после предоставления дискеты, у Тихомирова был припасен главный козырь – информация о гибели подлодки „Антей“. Михаил Анатольевич не сомневался, что стоит ему заикнуться о затонувшей субмарине, вокруг него соберется рой журналистов, гоняющихся за сенсацией.
Первоочередной задачей Тихомиров считал благополучный отлет в Санкт-Петербург. Михаил Анатольевич опасался, что следящие за ним люди Дзержинца не дадут ему такой возможности. Вспомнив, как неосторожно разоткровенничался с полковником, Тихомиров стиснул зубы от злобы на себя самого. Как мог он поддаться этой идиотской слабости! А что было бы, если бы Дзержинец не был так занят собственными хлопотами и придал больше значения моральному состоянию ассистента профессора? За этим неминуемо последовало бы ужесточение слежки за ним, а в худшем случае, полный запрет на отбытие с Базы, что стало бы настоящей катастрофой.
Тихомиров твердил себе, что должен призвать все свое хладнокровие и не допускать подобных срывов. Но, если бы он мог видеть себя со стороны, то сразу понял бы, как тщетны его усилия. Бледное лицо, беззвучно шевелящиеся губы, беспокойный взгляд, суетливость движений выдавали Тихомирова с головой. Спасали лишь обилие народа и сутолока в зале аэропорта. Никому не было дела, до одинокого человека в иссиня-черном костюме с небольшим чемоданчиком в левой руке.
Михаил Анатольевич не стал сдавать свой билет до Екатеринбурга, поскольку опасался привлекать к себе лишнее внимание. У него было достаточно денег для покупки билета до Санкт-Петербурга. Большую часть суммы Тихомиров получил от Дзержинца, кое-что у него оставалось с прошлого отпуска – жизнь научила Михаила Анатольевича бережливости. На его счастье, удалось приобрести билет на сегодняшний рейс, правда, пришлось отдать за него почти половину всех имевшихся в наличии денег, так как оставались места только в салоне первого класса.
Фортуна не покидала Тихомирова и дальше: вылет самолета в северную столицу производился практически одновременно со екатеринбургским. Таким образом Михаил Анатольевич благополучно занял место в самолете. Но до самого отлета он не переставал тревожно озираться по сторонам, ожидая увидеть спешащих к самолету людей в форме. Только тогда, когда стюардесса произнесла долгожданные слова: „Пристегните ремни“ и уши слегка заложило при подъеме самолета в воздух, Тихомиров облегченно перевел дыхание. Наблюдая через иллюминатор, как взлетная полоса стремительно исчезает из вида, Михаил Анатольевич сказал себе, что сама судьба содействует исполнению его замыслов.
* * *
Степанов спешил в главную лабораторию, где его ждал Геракл. Наконец-то профессору удалось избавиться от лишних людей, чье присутствие при адвентации он считал более чем нежелательным. Угрозы остаться без ассистента у Степанова не было, так он мог полностью положиться на Геракла. Зато представилась великолепная возможность приступить к завершению процесса генезиса без посторонних, к разряду коих Антон Николаевич с недавних пор стал причислять и Тихомирова. Он уже не мог вспомнить, откуда взялось это отчуждение между ним и ассистентом. Просто в один прекрасный момент он вдруг понял, что Тихомиров его раздражает. Степанов и раньше знал ассистента, как человека, довольно ограниченного ума, но смирялся с этим, считая, что недостаток интеллектуального развития компенсируется в ассистенте безукоризненной исполнительностью и редкостной преданностью. Однако с тех пор, как в его распоряжении появился Геракл, чьи преданность и исполнительность ни в чем не уступали Тихомировским, он стал смотреть на своего давнего помощника другими глазами. В Геракле было то, чего не хватало Михаилу Анатольевичу, а именно: быстрота соображения, смелость в принятии решений, независимость суждений и высочайший коэффициент интеллектуального развития. IQ Геракла составлял 145. Кроме того, Геракл интересовал Степанова и по иным причинам. Он представлял собой профессора, являясь на данном этапе его работы лучшим экземпляром. Недаром полковник остался столь доволен успехами питомца Степанова. Всякий раз, взглядывая на Геракла, профессор испытывал чувство гордости. Пожалуй, это создание было для него самым дорогим в жизни существом. Степанов не сомневался, что вскоре у него появятся и более совершенные творения – над этим-то он как раз и работал, но Геракл наверняка останется для него, если так можно выразиться, любимчиком. Ибо в него были вложены те черты, которых всегда не хватало Степанову. Геракл был смелым, находчивым, решительным, сильным и духом, и телом. Он никогда не задавал лишних вопросов, не проявлял чрезмерного любопытства, был ровен и хладнокровен; именно таких качеств весьма и весьма не доставало Тихомирову. Но профессор ценил в своем питомце не только это. Гораздо более важным и привлекательным в Геракле он находил то, что рассудок галобионта был свободен от всяческих догм и предрассудков. Степанов называл это „чистым разумом“. Разумеется, в его питомце наличествовали и инстинкты, без которых невозможно полноценное существование человека как части части животного мира. Но профессор постарался, чтобы Геракл мог без труда обуздывать себя, если это было необходимо. Пожалуй, он был единственным, кого профессор хотел видеть в главной лаборатории во время адвентации. Хотя, положа руку на сердце, Степанов предпочел бы остаться один, но к сожалению, процедура была слишком сложна, чтобы он мог с ней справиться без ассистента.
– Как у нас дела? – спросил Антон Николаевич, распахнув дверь и с нетерпением приближаясь к гебуртационным камерам.
В лаборатории стоял ровный мерный гул. Неискушенному человеку звук показался бы точно таким, как обычно, но Степанов сразу обратил внимание на то, что приборы переключились на иной режим работы. Из этого следовало, что процесс генезиса близок к завершению.
– Все без изменений, Хозяин, – отвечал Геракл, вставая со стула.
– Это очень хорошо. Я боялся, что не успею к началу, – сказал Степанов так, словно спешил на увертюру „Бориса Годунова“ в Большом.
По сложившейся у него привычке, первым делом Антон Николаевич приблизился к крайней справа гебуртационной камере, той самой, что стояла на возвышении. Не было сомнений, что больше всего его занимает именно она. На первый взгляд, внутри все оставалось без изменений. Но острый глаз Степанова тотчас же обнаружил некоторое важнейшие перемены. Свечение становилось бледнее и прозрачнее, огрстекло было не таким прозрачным, словно начиная едва заметно запотевать. Примерно то же самое происходило и в других гебуртационных камерах.
– Я не ошибся, – пробормотал он себе под нос, – уже началось.
Профессор подскочил к пульту управления гебуртационными камерами.
– Геракл, – крикнул он через плечо, махнув рукой в сторону первой камеры, – следи за ней.
Тот не сразу понял, что имеет в виду Хозяин, лишь по направлению движения руки Степанова Геракл догадался, о чем идет речь и подошел к возвышению. Генезис заканчивался. Сине-зеленый сверкающий туман почти полностью рассеялся и Геракл с изумлением воззрился на выступившее из свечения лицо. Это было самое прекрасное лицо из всех, которые он успел увидеть в своей жизни. Но не это потрясло Геракла. Он видел лицо… женщины.
На пульте загорелась ярким светом оранжевая лампочка, тонкий тихий писк возвестил о том, что в следующую секунду, жидкость будет выкачана из гебуртационной камеры и внутрь нее начнет поступать кислород. Геракл, заворожено рассматривающий женское лицо, почувствовал сильный толчок в спину. Он с трудом сохранил равновесие, больно ударившись о соседнюю со стоящей на возвышении гебуртационную камеру. Обернувшись, Геракл увидел физиономию Степанова, почти совершенно утратившую человеческий облик. Страшный оскал делал его похожим на голодного волка, нагнавшего, наконец, свою добычу. Не дыша, профессор наблюдал за тем, как внутренность камеры заполняется кислородом, и ноздри женщины начинают чуть заметно шевелиться, вдыхая животворящий газ.
– Вот ты какая, – с какими-то жуткими бульканьями и хрипами проговорил Степанов, поставив в тупик обычно невозмутимого Геракла.
Правильные черты овального лица, пухлые ярко-малиновые губы, тонкие дуги темных бровей, длинные ресницы, спящие на нижних веках огромных глаз, маленький, слегка вздернутый нос, довольно высокий, чуть выпуклый лоб и пышные золотые локоны, выглядевшие так, словно их обладательница только что вышла их парикмахерского салона… Она была еще прекрасней, чем он представлял в самых смелых своих мечтах. Степанов тяжело дышал, из его перекосившегося рта вылетали нечленораздельные звуки. Чтобы прогнать туман, застилающий заслезившиеся глаза, профессор до боли растирал веки обоими кулаками. Он не замечал, что удивление Геракла все более возрастает. Степанов совершенно утратил чувство реальности. Он всем своим существом погрузился в изучение женского лица под стеклом гебуртационной камеры.