У него в жизни оставалась лишь одна отдушина, одно-единственное утешение, благодаря которому он мог сравнительно легко переносить все свои беды. Это была его дорогая Любаша. Боже! Как он любил ее. Это чувство не ослабевало с годами. Все с тем же трепетным благоговением Степанов смотрел на свою красавицу-жену. Его не смущало даже то, что нрав Любаши стал меняться. И далеко не в лучшую сторону. Все реже и реже ее прелестное личико озарялось по-детски счастливой улыбкой, смех ее уже не был таким звонким, а взгляд – таким лучистым и ласковым. Любаша понемногу замыкалась в себе. Очень редко Степанову удавалось вытащить жену на прогулку. Еще реже доводилось привлечь к исполнению супружеских обязанностей.
Странно, но это не беспокоило Антона Николаевича. У его было слишком мало времени, чтобы задуматься над странным поведением Любаши, как правило, Степанов возвращался домой заполночь, когда жена уже спала. Он старался выкраивать каждую свободную минутку для работы в своей лаборатории. Кроме того, Степанов настолько был поглощен мыслями о кознях коллег, что мало внимания обращал на атмосферу в собственном доме. С него было достаточно того, что каждый раз, возвращаясь к себе, он знал, там его ждет Любаша. Если не удавалось перемолвиться с женой и несколькими словами, с него было довольно просто посмотреть на нее спящую, услышать ее ровное спокойное дыхание, втянуть ноздрями запах ее духов, всегда витавший в их спальне.
Побыв с ней рядом несколько часов Степанов, словно Антей, набирался новых сил для возобновления постоянной борьбы. И в самые тяжелые моменты его поддерживало сознание, что где-то недалеко есть Любаша, которая принадлежит ему и всегда будет оставаться рядом. Если бы так оно и было, то Степанову наверняка удалось бы победить, тем более, что приближались времена перестройки.
И как же тяжело ему было, когда оказалось, что Любаша уже давно не принадлежит ему, а по большому счету никогда и не принадлежала… Этого он не смог пережить и сломался. Уход жены исковеркал всю его жизнь, разрушил душу, превратив Степанова в полуманьяка, существующего одной идеей – идеей отмщения…
Роковой для Антона Николаевича час пробил вскоре после трагической гибели при восхождении на пик Сталина Сашки Александрова. Весть о ней потрясла Степанова. Но он и не предполагал, каким ударом она стала для Любаши.
… Антон Николаевич помнил этот черный день так же отчетливо, как если бы он был вчера. Вернувшись домой из института, как всегда, поздней ночью, Степанов еще с порога почувствовал, что произошла беда. Он не мог сказать, что именно случилось, но по квартире витал какой-то жуткий, чуть ли не кладбищенский дух.
– Любаша! – громко позвал Степанов, хотя никогда раньше этого не делал.
Никто не отозвался. Не в силах ступить и шагу, Антон Николаевич долго стоял в темной прихожей в тщетной надежде услышать хоть какой-нибудь звук – доказательство, что в доме все обстоит по-прежнему.
– Любаша! – снова позвал Антон Николаевич, чувствуя, как замирает в груди сердце.
Он не мог вспомнить, сколько времени простоял в прихожей, прежде чем ступить в коридор и, пройдя несколько шагов, толкнуть дверь в сумрачную спальню.
Тикали часы. Из кухни доносилось негромкое гудение холодильника. На первый взгляд все было как обычно. В полной темноте Степанов не мог ничего разглядеть. Но войдя в спальню, он уже не сомневался, что Любаши там нет. Он чувствовал это всем своим существом и все же снова, в третий раз, окликнул ее по имени. В этом зове он излил всю свою боль, всю свою звериную тоску. И в этот миг к Степанову пришло осознание, что он уже давно подспудно ждал этого.
Упав на колени, Степанов уткнулся лицом в изножье кровати и зарыдал…
Позже он нашел письмо от жены. Любаша писала, что ей стала невыносима такая жизнь.
„… Ты, наверное, и сам догадываешься, что я никогда тебя по-настоящему не любила. Я лишь была благодарна тебе за твою любовь. Мне казалось раньше, что этого будет достаточно. Но, видно, я ошибалась. Нельзя жить с человеком вечно, если ты его не любишь…
Прости за то, что сейчас прочтешь, но я должна сказать тебе все. Столько времени меня удерживала только надежда, что ты прославишься и станешь великим ученым. Мечта быть женой нобелевского лауреата кружила мне голову. Я уже рисовала в воображении немыслимо роскошный туалет, в котором буду сидеть в огромном зале и принимать поздравления от самых великих ученых мужей нашего времени. Смешно!
Прости меня, если можешь. Знаю, ты скажешь, я пустая, глупая дурочка, недостойная быть спутницей такого гения, как ты. Я поняла это и потому ухожу.
Не могу больше жить в постоянном ожидании какого-то чуда. Я хочу жить. Пусть мне придется страдать, но я пойму, что это значит – жить в полную силу. Мне уже двадцать шесть, а я ни разу не была по-настоящему влюблена.
Нет! Я скажу тебе все. Пусть это письмо станет моей исповедью. Я любила однажды и любила очень сильно. Это началось еще в детстве – в двенадцать лет. Но я до сих пор считаю, что чувство мое было серьезным и глубоким. Хотя, почему было? Оно и сейчас во мне. Оно всегда во мне жило, как бы я ни старалась запрятать его, скрыть от самой себя.
Я любила твоего друга Сашку Александрова. Помани он меня хоть пальцем и я пошла бы за ним на край света. Но он относился ко мне только как к младшей сестричке и, наверное, относился бы так всю оставшуюся жизнь. Но мне все равно. Я не собираюсь никому навязываться. Я уже хорошо поняла, что нельзя соглашаться жить с человеком, если один из двоих не любит другого.
Я сделала большую ошибку. Прости меня. Я верю, что ты сможешь меня простить. Ведь было бы подлее и гнуснее, если бы оставалась с тобой, но искала приключений на стороне. Ведь я права? Ты не согласился бы на это? Поэтому я и исповедуюсь тебе. Вспомни, ведь мы с тобой никогда не говорили откровенно, по душам. Слишком ты всегда бываешь занят своей наукой, чтобы поинтересоваться моим душевным состоянием. Не думай только, что это упрек. Я хорошо понимаю, как нелегко тебе приходится, но, видно, не суждено мне быть достойной спутницей на твоем тернистом пути.
Извини меня, я пишу несвязно, у меня сейчас и мысли путаются. Я все пытаюсь представить себе твое лицо, когда ты будешь читать это письмо. Значит, я к тебе все же не равнодушна, если меня волнует твоя реакция. Больше всего я желаю, чтобы ты легко перенес мой уход. Потому что я не вернусь никогда. Это окончательное решение, назревавшее долгие месяцы. А если с полной откровенностью, то и годы. Да что там! С самого начала нашей совместной жизни я знала, что рано или поздно наберусь смелости сказать тебе, что не люблю.
Ты можешь подумать, что я жила с тобой из одной только жалости, но это не так. Тут было другое. Я, наивная дурочка, решила принести себя в жертву науке. Я уже видела себя в ореоле эдакой мученицы – жены гениального ученого – благодетеля человечества. Эта роль казалась мне благородной и даже героической. Ты видишь, сколько во мне дешевенького романтизма? Мне страшно, боюсь, что после этих строк ты натворишь какую-нибудь глупость…
Я уже давно поняла, что не гожусь для роли твоей супруги. Долго терпела, ждала, что когда-нибудь все изменится само собой. Но больше не могу. Я задыхаюсь здесь. Если бы ты посмотрел на меня внимательнее, то увидел бы, как я изменилась. Мне страшно смотреть на себя в зеркало – я стала настоящей старухой.
Больше не могу так жить. Прости меня. Прости! Постарайся забыть меня поскорее. Я не стою твоих сожалений. Прощай.
Любовь.“
Жена никогда не называла себя так. С самого первого дня знакомства она была для Степанова только Любашей. Поэтому, дочитав письмо, он испытал жуткое, леденящее душу ощущение: с ним прощалась, от него уходила сама любовь. А вместе с ней и все другие чувства. От него уходила сама жизнь.
… Несколько месяцев прошли для Антона Николаевича, как нескончаемый кошмарный сон. Он смутно помнил, что делал, с кем говорил, где бывал. Часами Степанов сидел в спальне, не зажигая света, когда наступал вечер, слушал тиканье часов и ждал, что жена вернется к нему.
Он так и не узнал, куда поехала Любаша. Как бы ему не было плохо, ни разу не возникло желания найти ее. До он почти и не думал об этом. Сознание того, что она ушла из его жизни, лишало Степанова воли и душевных сил.
С течением времени в его замутненном сознании стали возникать новые мысли, которые скоро оформились в цельную идею, захватившую все его существо. Как-то само собой так вышло, что в памяти всплыл некий человек, возникший в его жизни три с половиной года тому назад.
Некто позвонил Степанову на работу (тогда еще был жив Мечников). Представившись журналистом, он попросил Антона Николаевича дать ему интервью для какой-то газеты. Поскольку прецеденты уже имели место, Степанов легко согласился на встречу, которая произошла в кафе на Малой Бронной. Однако с первой минуты знакомства с молодым, среднего роста, брюнетом, имеющим обыкновение приторно улыбаться и заглядывать в глаза собеседнику снизу вверх, он понял, что здесь что-то не так. „Журналист“ представился Александром Давыдовым. Немного порасспросив Степанова о его исследованиях, он с места в карьер перешел к делу.
– У меня к вам, Антон Николаевич, есть деликатное предложение. Вы талантливый ученый. По моим сведениям, вас ожидает блестящее будущее. Но не кажется ли вам, что в этой стране заслуги людей оцениваются не в той мере, в какой это было бы желательно?
– Вы думаете, я стану обсуждать тут с вами такие вещи? – возмутился встревоженный Степанов.
– А почему бы нет? – ответил Давыдов. – Вы умный человек и с вами совершено незачем ходить, что называется, вокруг да около. Мне думается, у вас уже было достаточно возможностей, чтобы убедиться, что за рубежом нашей с вами родины ваши успехи оцениваются гораздо выше, чем здесь. Такова жизнь.
Если даже не брать в расчет меркантильные соображения, достаточно вспомнить о том, что ученому вашего масштаба нужен огромный простор для деятельности. Такого простора у вас, увы, нет и вряд ли когда-либо будет.
– Я не желаю слушать ваш бред! – возмутился Степанов, порываясь встать, чтобы уйти. – Вы знаете, чем пахнут такие разговоры?
– Прекрасно знаю, и вижу в этом еще одно доказательство невозможности полноценного существования в этой стране.
Страшная догадка озарила Степанова. Его пронизал холодный пот.
– Вы провокатор! – сказал он так громко, что люди за соседними столиками обернулись в их сторону.
Приторная улыбка мигом сползла с лица „журналиста“. Ледяной взгляд близко посаженных зеленых глаз заставил Степанова замереть от страха.
– Не поднимайте шума, Антон Николаевич, – зловещим шепотом произнес Давыдов, – вы взрослый человек, а ведете себя, как ребенок.
– Оставьте меня в покое! – проговорил Степанов, не повышая, однако, голоса. – Я не жалею иметь с вами ничего общего.
Антон Николаевич встал и направился к выходу. К его удивлению, Давыдов не стал бежать за ним вдогонку. Но вскорости „журналист“ снова позвонил Степанову. Тот послал его ко всем чертям. Однако Давыдов не отступался и продолжал донимать Антона Николаевича звонками и просьбами о встрече. Таким образом псевдожурналист изводил Антона Николаевича около месяца, пока тот, потеряв терпение, не пригрозил пожаловаться „куда следует“.
– Вы можете это сделать, Антон Николаевич, – ответил Давыдов, – в этом случае моя жизнь ощутимо усложнится, вы же не выиграете ничего. Я прошу вас только об одном разговоре. Дайте мне только один шанс. Если у нас с вами ничего не выйдет, я обещаю исчезнуть навсегда.
Степанову ничего не оставалось, как согласиться. Они встретились в парке. Стояла поздняя осень. Дул пронизывающий ветер, разметая опавшие листья. Было слякотно и сыро. Антон Николаевич ежился в своем драповом полупальто, что не мешало ему внимательно выслушивать доводы вербовщика. Многое в словах Давыдова было созвучным мыслям Степанова. Если бы не страх, что так называемый журналист может оказаться провокатором, он, пожалуй, решился бы на ответную откровенность. Степанов всегда был осторожным человеком, но что-то в этом человеке вызывало его невольное доверие. На провокатора Давыдов явно не походил, хотя ученый не мог не отдавать себе отчета, что у него слишком мало опыта в общении с людьми подобного типа.
– У вас будет все, Антон Николаевич, – с жаром вещал вербовщик, – деньги, грандиозные возможности, признание всего мирового сообщества. Если вы не думаете об этом, то вспомните хотя бы о том, что здесь, в этой стране, невозможно производить исследования, подобные вашим, в том масштабе, какой необходим такому ученому как вы. Подумайте, Антон Николаевич – вкрадчиво проговорил Давыдов, – что будет, когда вы лишитесь поддержки Мечникова. А ведь это время, увы, не за горами. Понимаете вы это?
– Я так не думаю, – почти искренне возразил Степанов – он тогда был еще довольно наивным и самонадеянным.
– Хорошо! – увлеченно подхватил Давыдов, словно ждал этих слов. – Если вы опасаетесь неприятностей, давайте встретимся после того, как свершится это горькое, но, увы, неизбежное событие! Я согласен ждать. Тем более, что по моим сведениям, ждать осталось недолго.
Сведения о болезни ученого такой категории как Мечников, невозможно утаить – это Степанов хорошо понимал, но все же не удержался от язвительных слов:
– Вы, как я посмотрю, неплохо осведомлены.
– Разумеется, Антон Николаевич! – ответил Давыдов с прежним пылом. – Видите ли, исследования, которыми занимается группа ученых под руководством Мечникова не могли не заинтересовать определенные круги, причина очевидна: они могут ознаменовать величайшие открытия, ведущие немного-немало к изменению существующей картины мира.
Степанов с интересом посмотрел на Давыдова. Такая точка зрения была самой непопулярной в среде его соотечественников-ученых. Но самое главное, сам он частенько задумывался об этом. Видя, что Степанов ничего не может возразить против этого, Давыдов продолжал с еще большим воодушевлением:
– Только представьте себе, Антон Николаевич, сколького вы сможете добиться, если примете мое предложение.
Степанов покачал головой.
– То, о чем вы мне говорите, называется у нас предательством.
– Давайте не будем использовать эти высокопарные эпитеты. Мне кажется, что они и у вас набили такую же оскомину, как и у всех передовых наших соотечественников. О каком предательстве может идти речь, если вы работаете на благо человечеству? Заметьте, Антон Николаевич, не одной нации, которая пока не в состоянии оценить ваши титанические усилия, а всему че-ло-ве-че-ству, – Давыдов произнес это слово по слогам.
– Перестаньте, – отмахнулся Степанов, – вы не проймете меня своими пламенными речами.
– Хорошо, – с готовностью заговорил Давыдов, – обсудим другую сторону нашего вопроса. Вам нужны деньги?
– А кому они не нужны?
– Действительно, несколько неуместный вопрос в наше меркантильное время, – согласился Давыдов, – мы готовы предоставить их вам в том количестве, которое вы сочтете нужным.
– Откуда вы знаете, какие у меня запросы?
– Видите ли, – лукаво ответил Давыдов, – к радости ли вашей, или к сожалению, мы знаем о вас практически все. Прежде всего хочу сказать о том, что мы знаем о вашей прелестной молодой супруге, которой, по всей видимости, как и всякой юной особе, совершенно необходимо создать приемлемые для нее условия существования.
– Условия существования моей жены вас не касаются, – сухо отрезал Степанов, которого покоробили эти слова собеседника. – Моя жена живет в условиях, вполне подходящих для нее.
– Это вы так думаете, Антон Николаевич! – ответил Давыдов с широкой ухмылкой. – Но, помяните мое слово, пройдет энное количество времени, и вы поймете, что прав был я, а не вы.
– Я не хочу об этом говорить, – решительно произнес Степанов, изменившись в лице.
Поняв, что слова о жене задевают наиболее чувствительные струнки в душе ученого, вербовщик быстренько переключился на другие аспекты.
Они проговорили очень долго, не замечая, что сгущаются сумерки, усиливается ветер и начинает подмораживать. Антон Николаевич с интересом выслушивал из уст Давыдов истины, к которым пришел сам и уже довольно давно. Иногда он порывался послать вербовщика к чертовой матери, а временами, наоборот, испытывал желание согласиться с его предложениями, которые и впрямь выглядели весьма заманчивыми. Однако в конечном итоге благоразумие одержало верх над жаждой денег и славы. Давыдов, похоже, был готов к такому обороту событий и никак не выказал своего удивления или разочарования.
– Помните о моем предложении, Антон Николаевич? – спросил он перед расставанием. – Вот мои координаты, – Давыдов протянул Степанову визитку, – позвоните, когда сочтете нужным. Я не ограничиваю вас во времени, но, заметьте, говорю не „если сочтете нужным“, а „когда сочтете нужным“. Таким образом, Антон Николаевич, я не сомневаюсь, что рано или поздно сей ответственный момент настанет. Мы люди терпеливые. Будем ждать. Обещаю вам, Антон Николаевич, что не появлюсь больше в поле вашего зрения до тех пор, пока вы сами этого не захотите.
Эти слова одновременно и успокоили, и смутили Степанова. Некоторое время после этого разговора, Антон Николаевич все ждал ночного ареста или иных репрессий. Но время шло, а ничего не происходило. Мало-помалу Степанов перестал нервничать по этому поводу и почти позабыл о встрече с вербовщиком. Однако то же самое благоразумие, которое не позволило ему согласиться на сотрудничество с вербовщиком, подсказало Антону Николаевичу сохранить визитку Давыдова.
Впервые он четко вспомнил встречу с „журналистом“ почти сразу после смерти Мечникова, когда на него обрушились первые проблемы. Но тогда это были лишь смутные мысли и ничего более. Антон Николаевич все еще не принимал всерьез возможности сотрудничества с иностранными резидентами. Уход Любаши все изменил. Едва вспомнив о Давыдове, Степанов возжаждал вновь увидеть вербовщика, страшась, как бы за столько времени тот не позабыл о его существовании. Но Давыдов помнил. Подняв трубку и услышав голос Антона Николаевича, вербовщик отреагировал без тени удивления и с таким радушием, точно расстался со Степановым всего неделю назад и был бы рад встретиться с ним снова.
… Он продал вербовщику один пустячок, совершеннейшую ерунду, которая не занимала и сотой доли их с Мечниковым исследований. Но эта информация относилась к разряду сверхсекретных и касалась разработок в области клонирования. Степанов получил за нее бешеные, по его представлениям, деньги – что-то около пятидесяти тысяч долларов. Степанов шел на этот страшный риск вполне сознательно, решившись испытать свою судьбу. Сделка совершилась благополучно, что заставило Степанова поверить в счастливые перемены в его жизни и в то, что он сделал верный шаг.
К тому времени в голове у Антона Николаевича отчетливо сложился план дальнейших действий: став обладателем громадной суммы, Степанов, вопреки ожиданиям и предложениям вербовщика, не собирался покидать пределов Россию. Он планировал обосноваться где-нибудь в малозаселенном месте на побережье одного из северных морей и заняться подпольными исследованиями. Понимая, что одному справиться будет более чем проблематично, Антон Николаевич намеревался найти подходящего ассистента и создать лабораторию. Только спустя довольно долгое время Степанов понял, сколь наивны были его планы и какого он свалял дурака.
Спрятав деньги, Степанов занялся поисками помощника. Задача была не из легких. Ему пришлось перебрать очень многих людей, прежде чем он остановил выбор на одном из своих студентов, скромном незаметном молодом человеке Михаиле Тихомирове, приехавшем из глубинки. Помимо вполне подходящих умственных и деловых качеств, кандидат в ассистенты обладал бесспорным преимуществом перед всеми другими – Тихомиров был круглым сиротой. А стало быть, его ничто не будет крепко связывать с внешним миром. Степанов стал всячески привечать робкого студента и вскоре убедился в правильности сделанного им выбора. Более подходящую кандидатуру трудно было бы отыскать. Тихомиров оказался именно тем человеком, которого Антон Николаевич хотел видеть своим ассистентом. Преданность молодого протеже, полностью подпавшего под влияние пригревшего его преподавателя, могла соперничать с преданностью верного пса. Это Степанов счел еще одним счастливым знаком, знаменующим, что фортуна благоприятствует его намерениям.
Последним знаком явилось то, что Антон Николаевич на сороковом году жизни, в 1983 году был удостоен профессорского звания. Примерно тогда же в ученых кругах поползли слухи о том, что Степанова собираются представить к получению Нобелевской премии. Антон Николаевич не особенно обольщался на сей счет, но тем не менее эти разговоры давали определенную надежду на изменения к лучшему. Нобелевский лауреат мог рассчитывать на некоторые послабления.
Все эти удачи были не способны радовать Степанова, так как после ухода Любаши его уже ничто не могло развеять его угрюмости. И все же, они приносили ему заметное облегчение и позволяли верить, что когда-нибудь наступит час отмщения. Ученый тешил себя мыслью, что жена, увидев, какие он делает успехи, раскается в своем легкомысленном поступке и немедленно вернется к нему. Нечего и говорить, что для Антона Николаевича ни в коей мере не стоял вопрос о том, примет он Любашу, либо нет. Она была необходима ему, как воздух, независимо от того, какие причины толкнули бы ее на возращение к Степанову. Антон Николаевич растравлял свои кровавые душевные раны, представляя, как поглумится он над потерпевшей фиаско Любашей, которая по-другому теперь будет смотреть на него. Степанов не раздумывал над тем, простит ли он когда-нибудь жене ее предательство или до конца дней своих будет напоминать Любаше о ее преступлении.
Возможно, поведи себя Степанов правильным образом, он смог бы добиться успеха. Однако в тот период своей жизни Антон Николаевич был менее чем когда-либо готов к заискиванию перед „нужными“ влиятельными персонами. Кроме того, уход Любаши полностью изменил его отношение к жизни. Слава перестала прельщать Степанова. Презрение к роду человеческому вообще и к отдельным его представителям в частности, присущее Антону Николаевичу еще в бытность его студентом, возросло во сто крат. Теперь к нему примешивалась еще и ненависть. Степанов ненавидел Любашу, презирал себя самого. Но самую лютую злобу Антон Николаевич испытывал к погибшему Сашке, считая его главным виновником своих несчастий. Антон Николаевич точно знал, что если бы Александров был жив, он не остановился бы не перед чем, чтобы отомстить ему. Здесь сказывалась подспудная зависть, которую Антон Николаевич издавна питал к более удачливому, жизнелюбивому счастливцу Сашке. В присутствии друга это неприятное чувство притуплялось под воздействием бьющего через край обаяния Александрова. Но оно никогда не исчезало полностью. Степанов был слишком умен, чтобы обманывать себя, не признавая этого. Когда пришло известие о гибели Александрова, Антон Николаевич искренне расстроился – Сашка был дорог ему, но где-то в тайниках его души шевельнулось нечто, похожее на облегчение. Сашка, пожалуй, был единственным человеком, которого Степанов не мог презирать. Друг ушел навсегда и теперь Антону Николаевичу не грозило терзаться сомнениями в „шекспировско-толстовском духе“ – так называл Степанов все размышления нравственно-философского толка. Последним кирпичиком в глухой стене недоверия к роду человечеству стало предательство жены. Степанову ни разу не пришло в голову, что он, возможно, был в чем-то не прав и сам подтолкнул Любашу к совершению этого поступка. Он был уверен, что виновата только она одна.
Долгими ночными часами, сидя в углу неосвещенной спальни, Степанов измышлял способ мести. Все варианты казались ему недостаточно изощренными. Предательство Любаши стоило особенного возмездия, такого, какого еще не видел этот гнусный мир.
Однажды, когда Антона Николаевича сморила тяжелая дремота, ему приснился кошмар. Он увидел себя в каком-то странном месте, похожем на громадную лабораторию, где за высокими окнами вместо городского пейзажа открывались морские глубины. На столе стоял вместительный аквариум. Обычный, с водорослями, ракушками и компрессором для подачи кислорода. В этом аквариуме плавало только одно живое существо. Во сне Степанов долго присматривался к обитателю мутной воды за стеклом. Он никак не мог разглядеть, кто судорожно мечется в аквариуме. Какая-то непреодолимая сила влекла Антона Николаевича к стеклу. Приникнув лицом к самой стенке аквариума, он внимательно всмотрелся… и в ужасе отпрянул – в мутном крошечном водоеме, среди ракушек и водорослей плавала… Любаша. Он узнал ее огромные синие глаза, золотистые волосы, разметавшиеся в воде; полуоткрытые губы слегка шевелились, словно она что-то говорила ему. Но больше всего Степанова поразил ее взгляд, полный тоски и мольбы о пощаде.
Антон Николаевич проснулся от собственного крика. Воспаленный мозг рождал такие фантазии, от которых впору было бы сойти с ума. Сначала Степанову так и показалось. Но, справившись с эмоциями, он задумался над своим сном более хладнокровно. Как знать, случайно ли подсознание подкинуло ему эту дикую фантазию?