* * *
Алекс снова шел по следу Геракла. Но на сей раз он примерно представлял себе направление продвижения. Снова вспомнились наставления Дзержинца о том, что он, Алекс, должен доверяться своей интуиции. Задача облегчалась тем, что все мысли Алекса были направлены на Геракла. Между ними существовала некая необъяснимая связь, обусловленная тем, что Геракл двигался к Любови. В те минуты, когда мысли Алекса обращались к любимой женщине, все в нем замирало. Он чутко прислушивался к своим ощущениям. На протяжении почти всего времени следования за Гераклом Алекс был скорее спокоен, чем волновался за нее. Стойкая уверенность, что ей не грозит опасность, пребывавшая где-то в тайниках его подсознания, успокаивала Алекса, обнадеживала его, придавала силы и веры в благополучный исход.
Понимая, что Геракл не допустит близкого соседства с ним, Алекс вынужден был двигаться в почтительном отдалении от галобионта. Он никогда не сталкивался с Гераклом, не находил ни одного его следа, но тем не менее был уверен, что безошибочно двигается в нужном направлении. Он и сам считал, что запасная база должна находиться где-то на севере.
Видя что Геракл следует тем же курсом, Алекс постоянно убеждался в правильности выбранного направления. Преодолевая сотни и тысячи километров со скоростью около семидесяти километров в час – таким образом используя не более трети своих возможностей – и останавливаясь не столько за тем, чтобы отдохнуть самому, сколько для того, чтобы дать отдохнуть Гераклу, Алекс ни на секунду не переставал размышлять обо всем, что с ними происходило. Мозг, напряженно работающий около двадцати часов в сутки, нисколько не утомился и функционировал по-прежнему ясно, четко и быстро. То же касалось и физического состояния Алекса. Он не ощущал ни малейшей слабости, ни усталости. Духовное напряжение в нем было так велико, что он легко переносил все тяготы долгого путешествия. Алекса не тяготил ни все более усиливающийся холод, ни скудная пища. Подобно Гераклу время от времени он пользовался препаратами, которыми снабдил его профессор. Запас средств, поддерживающих силы, у него был гораздо скуднее, но это компенсировалось собственным потенциалом организма Алекса.
* * *
– Ну-с, моя милая, как мы себя чувствуем?
Это были первые слова, которые услышала Любовь с той минуты, как она потеряла сознание на южной базе. Долгие недели, в течение которых ее перевезли на север отложились в сознании, как одно мгновение. Еще не открывая глаз, Любовь поняла, что над ней склонился тот самый человек, которого она боялась больше всего на свете. И снова, как и тогда, девушку сковал ужас.
– Открой глазки, – лопотал профессор, – я знаю, ты слышишь меня.
Она почувствовала на своем лице горячее прерывистое дыхание Степанова и еще крепче зажмурилась, не желая ничего, кроме того, чтобы погрузиться в прежнее состояние. Но Антон Николаевич был настроен весьма решительно.
– Открой же глаза, – потребовал он более настойчиво, – перестань вести себя так, будто ты маленькая девочка.
В его тоне сквозила неприкрытая угроза. Испугавшись, как бы профессор не вознамерился привести ее в чувство более радикальными методами, Любовь сделала над собой усилие и разомкнула веки.
– Ну вот и молодец, вот и умница, – с хрипотцой в голосе проговорил Антон Николаевич, – дай мне полюбоваться на тебя, я так долго ждал этого.
Любовь и сама не могла понять, почему вид профессора внушает ей такой страх. В его присутствии она полностью утрачивала контроль над собой, силы оставляли ее. Она готова была расстаться с жизнью, лишь бы только не испытывать больше этой муки. Ни один человек, ни одно существо на всем свете не могло вызвать у Любови такого ужаса. Даже галобионт, которого звали Гераклом, не казался девушке страшным, хотя она прекрасно понимала, насколько он опасен и как враждебно настроен против нее и Алекса.
– Ты меня боишься? – вкрадчиво говорил Антон Николаевич.
– Не нужно меня бояться. Я не сделаю тебе ничего плохого. Я ведь так люблю тебя.
Степанов протянул к ней слегка подрагивающие руки, обхватил за плечи и приподнял, заставив ее сесть на своем ложе. От его прикосновения у Любови потемнело в глазах. Голова девушки безвольно откинулась назад, рот полуоткрылся, а сердце, секунду назад готовое выскочить из груди, вдруг замерло.
– Э-э нет, моя дорогая, так дело не пойдет, не надо жеманиться и делать вид, что ты лишаешься чувств.
Степанов слегка встряхнул Любовь, все еще держа ее за плечи.
– Прекрати этот балаган, иначе мне придется прибегнуть к более действенным методам воздействия, чем простые уговоры.
Снова угроза. И снова Любовь моментально пришла в себя, широко распахнула глаза.
– Ну вот и умница, – удовлетворенно проговорил профессор, – такой ты мне больше нравишься. Как ты себя чувствуешь?
Любовь молчала, не в силах произнести ни звука. Огромные глаза, полные страха и мольбы, наливались слезами.
Степанов нахмурился. Нагая беспомощная женщина, сидевшая перед ним на узкой кушетке, не вызывала у профессора ни тени жалости. Удостоверившись, что Любовь чувствует себя достаточно хорошо, чтобы участвовать в его затее, он прошептал: «Игра начинается».
При взгляде на нее в Степанове ожили вдруг самые свирепые животные инстинкты, о существовании которых он раньше и не подозревал. Любовь в его глазах воплощала в себе все самое тяжелое и худшее, что ему пришлось пережить. Все злоключения, вся неудовлетворенность, чувство задавленности и заброшенности, одиночество, рабская зависимость от ненавистного Дзержинца, вечная неизбывная жажда мести… Это все вдруг нахлынуло на Степанова, превратив его в настоящего безумца. Любовь символизировала первопричину всех бед профессора, а стало быть, и главный объект его мщения. Антон Николаевич наслаждался сознанием того, что ему никто не помешает. Он мог погрузиться в свое занятие, не опасаясь, что кто-то отвлечет его от вкушения этого острого, сводящего с ума удовольствия, к которому он стремился долгие двадцать лет. Степанов был намерен подойти к нему со всей возможной тщательностью. Временами его охватывал дикий порыв наброситься на женщину, чтобы немедленно утолить снедавшее его вожделение. Однако профессор дела все, чтобы сдержаться – гораздо приятнее было продлить наслаждение. Не для того он стремился к нему столько лет, чтобы в одну минуту выплеснуть все, что в нем накопилось. Степанов не мог, да и не хотел отдавать себе отчета в своих эмоциях. И все же где-то в глубине души в нем шевельнулось осознание того, что явилось основным мотивом его дикого настроя. Панический ужас, внушаемый им женщине, распоясывал профессора, разжигая в нем самые низкие порывы, лишал последних остатков здравомыслия.
Степанов отошел от кушетки. Ему со страшной силой хотелось выпить чего-нибудь покрепче. Понимая, что алкоголь может сыграть с ним недобрую шутку, профессор тем не менее налил себе полстакана водки. Хмель оглушил его сразу. Сказывалась крайняя степень нервного напряжения и то, что он много лет не брал в рот спиртного. Однако алкоголь помог ему собраться с силами, придав видимость ощущения контроля над собой.
– Встань! – приказал он женщине, не сводящей с него затравленного взгляда.
Любовь вздрогнула, но не сдвинулась с места.
– Ты не слышала? – Степанов повысил голос. – Я не буду повторять дважды своих приказаний.
Любовь медленно спустила ноги с кушетки.
– Быстрее! – прикрикнул профессор сквозь сжатые зубы.
Девушка встала на ноги. Явившееся его замутненному взору зрелище прекрасного женского тела всколыхнуло самые горькие воспоминания. Степанов застонал, словно от острой пронзительной боли. Огромным усилием воли он отвел глаза от Любови, чтобы отогнать мучительные картины, возникшие в памяти.
– Подойди к столу, к тому, что стоит у стены, – приказал Степанов, не глядя на девушку. – Видишь на нем коробку?
Молчание Любови взбесило профессора. Он ухватился за этот гнев, так как только гнев мог придать ему достаточно сил для продолжения его игры.
– Отвечай, когда я тебя спрашиваю! – голос Степанова сорвался на фальцет. Он потрясал сжатыми кулаками, но не приближался к женщине. – Ты видишь коробку?!
– Да, – прошептала Любовь чуть слышно.
– Говори громче! Ты видишь коробку?
– Да! – сквозь рыдания выкрикнула девушка.
– Открой ее.
Послышалось тихое шуршание. Не глядя на женщину, Степанов задал следующий вопрос:
– Что ты там видишь?
– Одежду, – неуверенно произнесла Любовь.
– Прекрасно. Надень ее.
– Я не знаю, как это делается.
– Пораскинь своими мозгами, ты же женщина.
И все же профессору пришлось прийти к ней на помощь. Если кружевные трусики и бюстгальтер Любовь еще смогла натянуть, то назначение чулок с поясом осталось для нее полной загадкой.
– Теперь надень платье, – велел Степанов, стараясь не смотреть на девушку, стоявшую в белом кружевном белье и телесного цвета чулках. – Надеюсь, ты сможешь сама разобраться, что здесь к чему.
Антон Николаевич повернулся к Любови спиной и отошел от нее на несколько шагов. Девушка взяла в руки шелковое платье цвета морской волны. Это было самое любимое платье Степанова, из всех тех, что оставила в шкафу его ушедшая жена. Оно было сшито из китайского шелка. Степанов хорошо помнил, что Любаша заказывала его у портнихи и заплатила немалые по тем временам деньги. Но оно того стоило. Летнее платье без рукавов едва прикрывало колени. Облегая талию, оно ниспадало к низу широкими складками. Скромный вырез в форме конуса не открывал и половины груди. Но при всей его кажущейся целомудренности, платье выглядело очень сексуальным. Антон Николаевич с болезненной тоской вспоминал, как смотрели мужчины вслед его Любаше, когда она шла в нем по улицам. Еще он помнил гладкость и прохладу тонкого шелка, под которым его трепещущие от любви и страсти руки ощущали тепло молодого упругого тела.
– Все? – спросил он, не оборачиваясь.
– Да, – ответила Любовь.
– Хорошо, тогда надень обувь.
– Я не знаю, как она надевается, здесь какие-то ремешки…
– Как ты глупа! – с досадой процедил Степанов. – Брось его мне, я покажу тебе, как это нужно делать.
По-прежнему не глядя на девушку, Антон Николаевич с горем пополам продемонстрировал ей, как застегиваются ремешки на босоножках, использую в качестве манекена собственную обутую в полосатый носок ногу.
– Тебе все понятно?
– Да, – произнесла Любовь, но без особой уверенности в голосе.
– Постарайся, в этом нет ничего сложного. Нужно лишь приложить немного фантазии.
Через некоторое время Любовь справилась с задачей.
– Теперь причеши волосы и забери их сзади на затылке. В коробке есть заколка. Только не проси меня показывать тебе, как это делается. Ты выводишь меня из терпения. Подойди к зеркалу у стены и приведи себя в порядок. Когда закончишь, скажи, что ты готова и пройди на середину комнаты.
…Это была и она, и не она. От двойственности ощущения у Степанова помутилось в голове. Сколько раз Антон Николаевич представлял себе эту сцену. И вот настал его звездный час. Час, ради которого стоило пройти все муки ада, стоило умереть. Но Степанов не испытывал ни радости, ни торжества. Он безмолвно смотрел на стоявшую в центре комнаты женщину в бирюзовом шелковом платье, босоножках на высоких тонких каблуках. Золотые волосы, забранные назад, не закрывали идеально правильного овала его прелестного лица с огромными темно-голубыми глазами, отливающими зеленью от отблесков платья. Любовь разглядывала себя в зеркале с любопытством, в котором проскальзывало женское кокетство. По крайней мере, так показалось Степанову. Сколько раз он любовался на свою жену, когда она точно так же стояла перед зеркалом, сосредоточенно изучая свою отражение и не подозревая, что в жизни она во сто крат притягательнее и очаровательнее, чем может поведать о том кусок стекла.
– Ну здравствуй, Любаша, наконец-то я вижу тебя, – проговорил профессор. От слабости его плохо слушались ноги и Степанов вынужден был сесть на кушетку.
Девушка недоуменно смотрела на Антона Николаевича, сразу почувствовав, как изменилось его отношение к ней.
– Как ты жила без меня все это время?
Со времени их расставания прошло двадцать лет, но в сознании Степанова этот факт никоим образом не отложился. Ему ни разу не приходило в голову, что его бывшая жена могла измениться за прошедшие годы. Она всегда оставалась для него именно такой, какой запечатлелась в его застывшей памяти.
Любовь молчала, обескураженно хлопая ресницами.
– Что же ты молчишь? Не хочешь говорить со мной? Понимаю, тебе стыдно. Ты не можешь не чувствовать себя виноватой, ведь ты причинив мне столько горя. Но я готов тебя простить, если ты хорошо меня об этом попросишь.
– Я не понимаю, о чем вы, – пролепетала девушка, растерянно глядя на Антона Николаевича.
Степанов вскочил со своего кресла, но тут же снова упал в него. Его разрывали противоречивые чувства. Щемяще-нежная любовь к ушедшей жене, проснувшаяся в нем, как только он увидел девушку в одежде Любаши, переплеталась с острой ненавистью к женщине-галобионту, каковой на самом деле являлась Любовь. Иллюзия обладания любимой не могла быть полной, ибо профессор не мог не осознавать, что перед ним стоит другая. За это он и ненавидел свою жертву. Ей предстояло принять на себя наказание не только за грехи Любаши, но и за то, что она не могла стать ею.
– Ты все поймешь, моя красавица, – глухо пробормотал Степанов, – уж будь уверена, я растолкую тебе, что к чему.
– За что вы меня мучаете? – со слезами воскликнула девушка. – Что плохого я вам сделала!
Вопрос застал Степанова врасплох. Из груди его вырвался блеющий смех, покрытая красными пятнами физиономия перекосилась злобной гримасой.
– А тебе не приходит в голову, что меня злит твой страх? – наконец произнес он, склонив голову набок и разглядывая дрожащую девушку с издевательской усмешкой. Я твой хозяин, я твой создатель, в конце концов. Ты должна быть мне благодарной за то, что я дал тебе жизнь, наделил тебя такими способностями, за то, что ты прекрасна, как только может быть прекрасна женщина! А что я вижу? Вместо того, чтобы ползать передо мной на коленях, целовать мне руки, быть послушной и доверчивой, ты тут дрожишь передо мной, словно осиновый лист и лепечешь, что боишься меня! Где твоя благодарность? Разве я когда-нибудь обижал тебя, был с тобой груб и жесток? У меня, если на то пошло, – Степанов снова засмеялся, запрокинув назад голову, – не было на это времени. Все время что-то мешало нашему с тобой общению.
Если бы я был фаталистом, то решил бы, что над нами тяготеет злой рок. И вот, когда я наконец тебя дождался, ты шарахаешься от меня, как от зачумленного. Скажи на милость, как я должен на это реагировать?
– Я не могу ничего с собой поделать, – умоляюще проговорила Любовь, – я старалась не бояться вас, но у меня ничего не выходит.
Весь скорбный облик девушки молил Степанова о пощаде.
«Будьте добры со мной, – казалось, говорили ее испуганные глаза, – и я постараюсь ответить вам благодарностью».
Однако профессор был уже не в том состоянии, чтобы проявлять лучшие качества своей натуры, коих, по большому счету, почти не осталось.
– Ну что же, моя милая, – заговорил он все с той же жесткой ухмылкой, – придется поступать с тобой так, как ты того заслуживаешь.
В этот миг Любовь окончательно поняла, что ей никогда не удастся совладать этого страшного человека. Словно в подтверждение ее мысли, Степанов поднялся и медленно направился к ней, бормоча:
– Ты испьешь всю чашу до дна, моя милая, ты понесешь ответ за все мои страдания.
Все остальное Любовь воспринимала словно в полубредовом кошмаре. Не сопротивляясь, не пытаясь ни словом, ни взглядом не пытаясь задобрить профессора, она позволила ему делать с ней все, что ему заблагорассудится.
Сотни рз в течение всех прошедших двадцать лет излюбленным занятием Степанова было прокручивание в голове сцен осуществления возмездия над предавшей его женой. Его воображение, извратившееся в результате многолетнего пребывания в замкнутом пространстве и постоянного сосредоточения всех помыслов на одном устремлении, рождало разнообразные способы мщения. Степанов постоянно изобретал что-то новое. Но все казалось ему недостаточно удовлетворительным. Единственное, в чем он был в полном согласии с самим собой, это желание подвергнуть свою жертву как физическому, так и моральному воздействию. Теперь он поступал по наитию. Галерея картин смешалась в его воспаленном воображении. Степанов действовал скорее бессознательно. Его подрагивающие руки двигались сами собой.
Первым делом Антон Николаевич поставил посреди комнаты самый громоздкий стул из всех, какие были в его распоряжении.
Потом он принес несколько кожаных ремней. Посадив на стул Любовь, он сначала привязал к ножкам ее ноги, затем стянул за спинкой руки девушки. Зачем он проделывал все это, профессор и сам не мог бы сказать. Любовь не выказывала ни единой попытки с сопротивлению. Такая инфантильность ее сильнее распаляла Степанова. Ему страстно хотелось вынудить девушку к крикам мольбы, к униженным просьбам о пощаде.
– Сейчас, моя милая Любашенька, – бормотал профессор, – сейчас мы все сделаем…
Привязав девушку, Степанов вынул из заранее приготовленной коробки большой нож с острым изогнутым лезвием, из тех, которыми вооружались галобионты. Вернувшись к своей жертве, Антон Николаевич слегка похлопал девушку по щеке, чтобы привести ее в чувство.
– Открой свои чудные глазки, моя маленькая, посмотри, что у меня есть для тебя.
В какой-то момент на смену одуряющему, лишающему воли страху к Любови вдруг пришло прозрение. Сквозь пелену ужаса отчетливо проступило сознание того, что этот страшный человек ищет, вернее пытается найти и не находит, в ней, Любови, какую-то другую женщину. И вместе с прозрением страх начал ослабевать, уступая место какому-то умиротворению.
Степанов внимательно изучал девушку, в тщетной надежде разглядеть в ее лице хотя признак испуга.
– Ну же! – грубо крикнул крикнул профессор. – Что ты сидишь, как неживая!
Любовь открыла глаза.
– Что вы от меня хотите? – тихо произнесла она.
– Я хочу, чтобы ты смотрела на меня и слушала, когда я с тобой разговариваю!
– Вы хотите убить меня, – безо всякого выражения проговорила девушка.
– Ну почему же, убить, – увлеченно возразил профессор, заметно повеселевший после того, как Любовь вступила в разговор. – Я не хочу делать тебе ничего плохого, моя милая, наоборот, я собираюсь доставить тебе незабываемое наслаждение.
– А разве для этого обязательно нужно меня привязывать к стулу и махать перед моим лицом этим ножом?
– Видишь ли, моя милая, я собираюсь доставить удовольствие не только тебе, но и себе. Поэтому мне приходится действовать таким способом.
– Тогда не требуйте от меня участия. Это ваше развлечение, а не мое.
– Нет, моя дорогая, это удовольствие наше с тобой в равной степени. Ты еще слишком мало прожила, слишком мало видела в жизни. Приготовься к тому, чтобы испытать неизведанное удовольствие. Я открою тебе великое таинство жизни. Ты должна гордиться этим. Твой создатель собирается лишить тебя невинности.
Степанов залился безумным смехом.
– До тебя такая честь выпадала только одной женщине, той что была родом из Назарета, супруге Иосифа.
До Любови так и не дошел смысл слов профессора, но она смогла угадать издевательский их подтекст. И тут, впервые в жизни, девушка испытала возмущение, придавшее ей смелости.
– Вы ошибаетесь, – громко произнесла она, устремив на Степанова ясный взгляд, – вам не удастся исполнить свое намерение.
Обескураженный профессор отшатнулся от девушки. Некоторое время Степанов ловил ртом воздух, не в силах озвучить вопроса, застрявшего у него на языке. Любовь сама внесла ясность.
– Вы не будете первым, – теперь в ее лице проглядывалось нечто, похожее на торжество, от страха не осталось и следа.
– Что…, – профессор задыхался, покрываясь испариной, – что ты хочешь этим сказать, маленькая тварь?
Довлеющее воздействие Степанова мало-помалу сходило на нет. Может быть, Любовь видела, что вызывая его ярость, она способна противостоять давящему натиску.
– Я хочу сказать, что первым был Алекс.
От сильного удара голова Любови резко запрокинулась назад, в глазах потемнело. Однако это только еще более усилило возникшее в ней желание противостоять воздействию Степанова.
– Вы можете делать со мной все, что захотите, – проговорила она, поднимая голову и взглядывая на профессора, – на вам никогда уже не быть первым…
– Замолчи, мерзкая дрянь! – завизжал Степанов, наотмашь ударив девушку по другой щеке.
– Убейте меня и создайте себе новую, девственную жертву!
Выронив нож, Степанов в бешеной ярости принялся избивать девушку. Однако с каждым ударом сил в ней только прибывало.
Она уже не только выкрикивала оскорбительные для Антона Николаевича слова, но и перемежала их громким смехом.
Вдруг стул, на котором сидела девушка, накренился и упал на пол. Степанов, полностью утративший человеческое обличье, принялся бить Любовь ногами. Ему хотелось только одного: растерзать это лежащее у ее ног тело, смешать ее красную кровь с голубым шелком платья. Из уст профессора вырывались нечленораздельные крики. Брызгая слюной, он продолжал избивать девушку, которая не издавала уже ни звука.
Снова разрушилась единственная мечта его жизни. Снова между ним и самой дорогой для него женщиной вклинился тот, кого профессор считал виновным в своей трагедии. Саша. Саша Александров!.. Как клял себя Антон Николаевич за то, что поддался глупой иррациональной идее использовать для создания галобионтов пятой серии клетку погибшего друга юности. Для чего он это делал? На сей вопрос у него никогда не находилось ответа. Как знать, быть может Степанов безотчетно стремился смоделировать то положение вещей, которое существовало в дни его молодости? Только так он мог по-настоящему испытать свою судьбу. И, победив, сказать себе, что победа вполне заслуженна. Однако, как и больше двадцати лет назад, судьба обманула Степанова. Как и тогда между ним и Любашей вклинился этот необыкновенный человек, умный, талантливый, никогда не унывающий Сашка! Снова он оказался первым и единственным, кто безраздельно владел той женщиной, которая должна была, просто обязана была принадлежать только ему, Степанову!
Антон Николаевич потерял счет времени. Наконец, силы его стали иссякать. Шатаясь, он отошел от лежащей без движения девушки и рухнул в свое кресло. Он переживал точно такие же ощущения, как и тогда, когда придя к себе домой, почувствовал, что Любаши там нет. На Антона Николаевича навалилась та же страшная опустошенность. Но было еще нечто, усугубляющая и это без того невыносимое чувство. Степанов потерпел фиаско второй раз. Он добивался возмездия двадцать лет, посвятил этому все свои умственные, физические, моральные силы. Он жил одной лишь надеждой, которая вселяла в него силы. Без этой надежды Степанов, скорее всего, уже давно гнил бы в могиле.
Судьба жестоко обманула его и теперь профессор рыдал, положив голову на стол. Свербившая в нем мысль, что он не заслужил такого страшного обмана, лишила профессора последних сил. Ярость его иссякла. Он чувствовал себя жалким, уничтоженным и совершенно беспомощным. Любовь, по-прежнему лежавшая на полу и не подававшая признаков жизни, нисколько не интересовала Степанова. Привязанная к стулу девушка была для него чем-то вроде выброшенной тряпичной куклы. В тот момент Антону Николаевичу не пришло в голову, как прозорлив был Дзержинец, когда сказал ему, что рано или поздно он захочет выбросить девушку на помойку. Так оно и вышло. Женщина его мечты оказалась куклой, с плохо налаженным механизмом. Степанов вдруг осознал, что в жизни нет ничего горше неосуществимой мести. Стремление совершить возмездие оказалось иллюзорным. И сам себе Антон Николаевич представлялся безнадежным неудачником.
Прошло довольно долго времени, прежде чем профессор поднялся на ноги. В нем созрело решение, показавшееся панацеей от всех несчастий. Если жизнь утратила всякий смысл, но и нечего за нее цепляться. Если жизнь настолько жестока, что не дает ему возможности свести счеты с обидчиками, то единственное что ему остается, это свести счеты с самой жизнью.
Степанов уже подошел к шкафчику с препаратами и задумчиво выискивал среди многочисленных склянок наиболее верное и безболезненное средство, как с пульта охранной системы базы раздался писк. Кто-то вышел на связь с базой. Этим некто мог быть только Дзержинец. Действуя скорее автоматически, чем осознанно, Степанов подошел к пульту и медленно повернул рычажок, уже готовясь произнести привычное приветствие. Но голос, зазвучавший в динамике, мгновенно вывел Степанова из состояния глубочайшей депрессии.
– Хозяин, вы меня впустите?
Антон Николаевич не верил своим ушам: с ним говорил никто иной, как Геракл.
– Кто это? – спросил Степанов, чтобы удостовериться, что он не ослышался.
– Это я, Хозяин, Геракл.
Некоторое время опешивший профессор тупо взирал на экран.
– Откуда ты?
– Издалека, Хозяин, вы впустите меня.
– Но как ты здесь оказался?
– Я расскажу вам, как только вы меня впустите. Я устал, Хозяин, мне нужна ваша помощь.
– Значит, ты все-таки выжил, – пробормотал профессор, все еще не в силах прийти в себя от неожиданности.
– Да, но если вы меня не впустите, мне долго не протянуть.