Бэнкс Иэн. Умм, или Исида среди Неспасенных

   – Исида, Исида, – повторял он, зарываясь лицом мне в грудь и учащенно дыша.
   – Дедушка, – выдохнула я ему в макушку, где розовела проплешина. – Что поведал тебе Господь?
   – Исида! – повторил он, поднял голову и еще теснее прижал меня к складкам своего туловища. – Исида! – Его голова терлась из стороны в сторону о мои груди. – Мы в Их власти, мы у Них под надзором. Мы должны делать, как Они велят!
   Его руки мяли мои ягодицы. Рот дышал мне прямо в лицо.
   – Мы должны соединить свои души, детка. Мы должны причаститься друг друга! – Он впился мне в губы.
   – Что? – завопила я, пытаясь его оттолкнуть. – Как же так, дедушка?
   – Я все знаю! – осипшим голосом выкрикнул он, ища поцелуя. – Тебе кажется, это дурно, но я слышу Их голос!
   – Да ведь это запрещено! – Я напряглась, чтобы его отпихнуть, но он норовил повалить меня на простыни. – Нас разделяют два поколения!
   – Прежде было запрещено, а теперь – нет. То была ошибка. Так возвестил глас Божий. – Он пригвоздил меня к ложу; я ухитрилась соединить ноги и перевалиться набок. Он цепко удерживал меня за талию, все еще нацеливаясь с поцелуем.
   – Пойми, Исида. Так предначертано. Мы с тобой – Богоизбранники, то есть избранные Господом. Общие заповеди для нас не писаны. Это священный союз: он уготован Богом!
   – Но ты – мой дед! – вскричала я, прикрываясь от его настырных губ.
   Его рука поползла вниз по моему животу. Я впилась в нее пальцами.
   – Исида! Забудь нелепые заповеди Неспасенных! Мы отмечены, мы избраны, мы можем делать, что пожелаем и что пожелает Господь! Глупые мирские законы и правила далеки от нашего священного предназначения!
   Его рука норовила достичь моего лона; прямо надо мной пыхтело и покрывалось испариной бородатое лицо; на мгновение он поймал мои губы, и я дернулась в сторону.
   – Но у меня нет желания это делать! – взмолилась я.
   – Что я слышу? – горько усмехнулся он. – При чем тут наши желания? Мы делаем то, что повелевает Господь! Нужно подчиниться Их воле, Исида! Мы обязаны подчиниться! Мы должны веровать, веровать и доверять! Ты обещала, вспомни!
   – Всему есть границы!
   – Значит, твоя любовь к Богу имеет границы, Исида? – срывающимся голосом проговорил он, настойчиво раздвигая мне ноги потной ладонью и наливаясь краской. – Значит, ты повинуешься Им, когда тебе заблагорассудится? Так? Отвечай!
   – Нет, – выплюнула я, придавленная его тяжестью. – Тебе наверняка был ложный сигнал! Господь не мог такого повелеть!
   – Вот как? Разве акт любви не угоден Господу? Для этого не требуется повеления! Разве Будда не по доброй воле отрекся от мирских благ? Разве Магомет не сам взялся за оружие, чтобы идти против неверных? Разве Авраам не с чистым сердцем готовился принести в жертву родного сына – и осуществил бы свое намерение, не останови его Господь? Все, что от нас требуется, Исида, – это акт любви в доказательство нашей веры. Мы должны подчиниться! – Крякнув, он вырвал руку, и она нырнула между моих плотно сведенных бедер, чтобы нащупать мое средоточие.
   Приподнявшись, я сбросила с себя грузное туловище и откатилась вбок, но, когда попыталась встать, Сальвадор поймал меня за лодыжку и рывком опустил на четвереньки.
   – Подчинись, Исида, не противься! Докажи свою любовь к Богу! – Он попытался взобраться на меня сзади, но я выскользнула.
   – Ты не в себе! – на бегу кричала я, утопая в перине, и остановилась лишь для того, чтобы подхватить одежду. – Не может быть, чтобы Господь такого потребовал!
   Дед стоял на коленях; символ его мужественности торчал вверх, подпирая толстый живот. Круглое лицо исказилось незнакомым выражением яростной, кипучей ненависти, отчего меня пробрал холод, смешанный с тошнотой.
   – Отвергаешь Бога, Исида? – сдавленно выговорил он.
   Я бросилась к закрытой двери. Оказалось, это не выход из спальни, а всего лишь дверь в ванную. Сальвадор вклинился передо мной и широко развел руки.
   – Отвергаешь таинство единения душ? Прислонившись к стене, я никак не могла попасть ногой в штанину брюк.
   – Если бы Господу это было угодно, Они бы дали мне знать, – возразила я.
   – Достаточно того, что Они дали знать мне! – Он ударил себя кулаком в грудь.
   Воспользовавшись тем, что я стою на одной ноге, он опять бросился в атаку. Наученная опытом, я отпрянула в сторону, но при этом выронила куртку и носки. Спотыкаясь на перине, зажала локтем блузу и натянула брюки. Со второй попытки я уже не ошиблась дверью. На пороге попыталась отдышаться, а дед так и маячил бледной тенью возле ванной комнаты; в мерцании свечей его грудь и живот вздымались при каждом вдохе. Пенис бессильно обмяк. Дед утер испарину.
   – Ах ты, иуда, – прошипел он.
   – Дедушка, опомнись… – начала я, застегивая блузу.
   – Язычница! – Под робким свечным огоньком у него брызнула слюна. – Отступница! Неверная! Еретичка! Неспасенная тварь!
   – Это несправедливо, дедушка, – выговорила я, заправляя блузу в брюки. – У тебя…
   – Несправедливо? – ядовито передразнил он. – А что справедливо? Господь не вершит справедливость, Господь повелевает. Ты не вправе Их ослушаться.
   – Я Их не ослушалась. – У меня навернулись слезы.
   – Ты мне не веришь, – прошептал он.
   – Готова поверить, что ты… запутался. – Я прикусила губу.
   – Ах, вот как? Девчонка! Тебе не дано понять слово Божье.
   – Когда услышу – пойму.
   – Какое самомнение, Исида! Ты грешишь против Бога, грешишь против собственной веры.
   Качая головой, он заковылял по перине туда, где бросил свое облачение. Пока он надевал его через голову, я успела собрать носки, трусы и куртку.
   – Лучше нам забыть этот случай, дедушка. – Я натянула носки.
   Оглядевшись, он нашел стакан, заброшенный его рукой в дальний угол, и плеснул себе виски.
   – Я тебе это попомню. И Господь тоже не забудет. Прощение и забвение еще надо заслужить.
   Я уже стояла в куртке.
   – Как бы то ни было, нам обоим лучше забыть все, что здесь произошло.
   – Ты, милая, воровка и еретичка, – ровным тоном изрек он, придирчиво изучая виски в своем стакане. – Не в моей власти даровать тебе прощение.
   – Я не воровка и не еретичка. – Помимо воли, у меня хлынули слезы и ручьями потекли по разгоряченным щекам; я кляла себя за такое ребячество. – Это ты заблуждаешься, а не я. – Меня душили неистовые рыдания. – Я не совершила ничего дурного, ровным счетом ничего. Меня оболгали, а ты еще… ты пытался овладеть родной внучкой!
   Сальвадор презрительно фыркнул.
   – Из нас двоих ты должен молить о прощении. – Отвернувшись, я утерла лицо трусами.
   Дед отмахнулся, не глядя в мою сторону.
   – Несмышленая, самонадеянная… глупая девчонка, – бросил он. – Убирайся с глаз долой. Если впредь захочу тебя видеть, то лишь для того, чтобы выслушать твои покаяния и извинения.
   У меня перехватило дыхание.
   – Дедушка! – в отчаянии вскричала я. – Что с тобой? Тебя как подменили! Почему ты так поступаешь?
   – Исида, дитя, если ты готова покаяться и искупить свою вину – передо мной, перед всеми, кто будет на Празднике, – у тебя еще остается надежда принять подобающее участие в торжествах, – проговорил дед, по-прежнему изучая стакан.
   Прикончив виски, он поковылял в ванную и в дрожащем свете фитилей скрылся за дверью. Я еще поплакала, стоя на пороге, а потом сунула в карман мокрые от слез трусы и вышла из спальни.
   В гостиной никого не было; на столике возле бара теплилась керосиновая лампа. С ботинками в руке я выскочила в вестибюль и только на крыльце, при свете настенной свечи, обулась и завязала шнурки, а потом, всхлипывая и часто моргая, сошла по ступенькам и покинула притихший особняк.

Глава 17

   Густо-синее небо над внутренним двориком, испещренное яркими звездами, обрамляло почти полную луну. До ежемесячной службы в честь полнолуния оставались считаные дни.
   Из освещенных окон фермерского дома доносились неразборчивые голоса; в мастерской при кузнице приглушенно стучал молоток. У меня в носу защекотало от запахов кухни и печного дыма, обыденных и спокойных. Я ступала по булыжникам, как в тумане. Ноги сами собой вели меня к арочным воротам, откуда начинался путь к реке и мосту. Когда Община осталась позади, я остановилась под аркой и вгляделась в изгибы тропинки, сбегающей вниз, к прибрежной лесополосе. С одной стороны на тропинку падала слабая тень от садовой стены, а с другой – лунная рябь от застекленной оранжереи. На юге гигантской кобальтовой волной вздымалась гряда холмов.
   Откуда-то сзади слышалось пение под гитару; еще дальше прозвучал короткий детский смех.
   Ветер шуршал кронами деревьев. Спускаясь по тропе, я сама еще не знала, куда иду и зачем. Под ногами было совсем темно, над рекой – чуть светлее; старый мост, выгнувшийся над водой, казался обманчиво прочным и надежным. На другом берегу желтела полоска света: за шторами дома Вудбинов, украшенного башенкой, горела электрическая лампа.
   Добравшись до середины моста, я предусмотрительно замедлила шаги перед прогнившими досками, сквозь которые виднелся ржавый железный щит с неопознанным гербом. Над этим местом я остановилась лицом к востоку и взялась обеими руками за шершавые металлические опоры. Во мраке речные воды выглядели неподвижной твердью, и только редкий всплеск выдавал их медленное, ровное течение. Когда глаза привыкли к темноте, на водной поверхности стали видны зыбкие тени – это лунный свет пробивался сквозь дырявый деревянный настил. Я попыталась разглядеть свое отражение и даже помахала рукой, но из этой затеи ничего не вышло.
   В роще заухал филин; вдалеке, на невидимой дороге, послышалось урчание автомобиля. Под мостом часто-часто замельтешили какие-то черные тени – не иначе как летучие мыши.
   – О Господи, – зашептала я, – помоги мне.
   Закрыв глаза, я замерла в темноте и начала прислушиваться душой, пытаясь уловить ясный, спокойный глас Создателя; мне хотелось раствориться во мгле, чтобы только услышать Их слова. Я услышала многое: текучий мрак реки, недовольство филина, таинственное перешептывание ветвей и листьев, протяжный, томный стон хищной птицы и ворчанье далекого поезда, умирающее на ветру. Я услышала свое сердце, которое двойным ритмом выстукивало мое имя: Ай-Ай, Ай-Ай, Ай-Ай…
   Перед моим мысленным взором теснились разрозненные образы и сцены; фигура деда, голос деда. Я медленно, с усилием тряхнула головой. Тяжесть мыслей подавляла все остальное; я чувствовала, что Господь со мной, что Они меня слушают, но сама так и не услышала Их глас. Хотя вокруг царил покой – неспешность реки, шепот ветерка, – в моем сознании бушевал свирепый ураган, завывала буря; мыслимо ли было в таком шуме разобрать Их слова?
   Я продолжила путь по шаткому деревянному настилу, зигзагом огибавшему опасные места, и вскоре уже шагала по дорожке к дому Вудбинов. Это небольшое строение с единственной башенкой выглядело совсем игрушечным. Полоска света, заметная издалека, пробивалась из гостиной, расположенной на первом этаже. Я постучалась в дверь. У меня все еще не было твердой уверенности, что нужно призвать на помощь бабушку Иоланду.
   Мне открыла Софи, которая возникла в прямоугольнике света с книгой в руке и с распущенными волосами, струящимися по плечам.
   – Ай! – улыбнулась она. – Привет! Говорят, у тебя… Как ты?
   Язык меня не слушался: я и рада была бы ответить, но не могла. Из глаз опять потекли слезы: тихие, беспомощные, безнадежные. Софи потянулась через порог, выронила книгу и прижала меня к себе.
   – Айсис, Айсис, Айсис! – шептала она.

***

   Яркая, видная собой, широкая в кости, Софи много лет остается моей опорой. Не сомневаюсь, когда-нибудь она найдет достойного человека, о каком мечтает, уедет с ним из этих мест, станет хорошей женой и матерью. Жизнь разведет нас в разные стороны; хочу верить, у меня хватит ума принять это как должное, но пока я чрезвычайно дорожу нашей дружбой. У меня часто возникает вопрос, люблю ли я Софи, и ответ всегда оказывается утвердительным, хотя это чувство подруги, а не любовницы. Я также спрашивала Софи, как она ко мне относится; она тоже говорит, что любит меня всем сердцем, но сердце у нее, как я понимаю, большое, и в нем найдется место для многих других. Возможно, я оставлю в нем свой след, но в один прекрасный день меня все же потеснит добрый, хороший человек. Надеюсь, я не стану терзаться ревностью. Надеюсь, ей встретится такой человек; надеюсь, не слишком скоро.
   Мистера Вудбина дома не было. Я лежала в объятиях Софи на диване в гостиной: ее блузка намокла от моих слез, длинные соломенные волосы спутались на груди, ноги в синих джинсах переплелись с моими. Глаза у Софи голубые с карими точками, как моря с островами. Она размеренно и по-матерински спокойно гладила меня по голове.
   После того как она привела меня в гостиную, я разрыдалась у нее на плече; она усадила меня на диван, и я кое-как взяла себя в руки, чтобы поведать о своих путешествиях; рассказ меня слегка успокоил, и мы даже вместе посмеялись, но, когда я дошла до событий этого вечера, меня опять стали душить слезы; слова хлестали из меня, как рвота, я поперхнулась, закашлялась, задохнулась, но, выпустив из себя эту желчь, смыла ее привкус горькими слезами.
   – Ох, Айсис, – выдохнула Софи, когда я умолкла, – ты, надеюсь, не пострадала?
   – Еще как пострадала, – ответила я, хлюпая носом, и Софи протянула мне очередную косметическую салфетку, достав ее из картонной коробочки. – Только не физически, если ты об этом.
   – Он тебе ничего не сделал?
   – Нет. – Я закашлялась и осушила глаза салфеткой. – Только меня как будто… выпотрошили, вынули все внутренности, и теперь во мне пустота, а раньше там была… Вера. Родня. Община. Вся моя жизнь.
   – Что же ты теперь будешь делать?
   – Еще не решила. С одной стороны, хочу немедленно вернуться и открыть всем правду; с другой стороны, хочу где-нибудь скрыться.
   – Оставайся у меня ночевать, договорились? – Софи подняла голову; у нее скуластое загорелое лицо с едва заметными веснушками, которые она проклинает, но больше для виду.
   – А можно?
   – Конечно можно. – Она меня обняла.
   Я снова положила голову ей на грудь.
   – Он сказал, что не желает меня видеть, пока я не покаюсь и не принесу извинения. Но я не могу на это пойти.
   – Только попробуй! – прорычала Софи с шутливой угрозой.
   – Представляю, как он ославит меня перед нашими. Но, может, он все же одумается, поймет, что ему был ложный сигнал, раскается и сам попросит у меня прощения, а потом… Ох, Софи, это в голове не укладывается. – Я заглянула ей в глаза. – Не он ли подбросил мне бальзам, чтобы спровоцировать эту историю? Что у него на уме? Говорю – и сама себе не верю, но что еще можно предположить? Начинаешь думать, что Дьявол не просто существует, но вселился в него.
   – Богословие – это по твоей части, – сказала Софи. – Тут я – пас. По мне, он просто грязный старикашка.
   – Да ведь он – наш Основатель! – запротестовала я, села на диване и взяла ее за руки. – Мы всем ему обязаны: он открыл нам истину, осветил путь. Я в этом не сомневаюсь. Не сомневаюсь и в нашей вере. Просто мне трудно поверить, что это был он; в нем появилась какая-то бесовская одержимость.
   – Не иначе как это от старости, Айсис, – негромко проговорила Софи. – Чует, что недолго ему осталось.
   – Что ты говоришь? – вырвалось у меня. – Он всегда будет во Славе! Его ожидает такая будущность, по сравнению с которой земной путь покажется мелким, суетным и незначительным. Мы не страшимся смерти!
   – Даже праведники не чужды сомнений. – Софи сжала мне руку. – Тебе никогда не приходило в голову усомниться в своей правоте?
   – Нет! – заявила я. – Ну, разве что в тех пределах, в каких «Правописание» велит нам сомневаться; мы должны придерживаться веры, но не вслепую. А предписанные сомнения только укрепляют нашу веру. Как же может Сальвадор усомниться в том, что сам создал?
   – Как тебе сказать. – Софи в задумчивости наморщила нос – Может, в том-то и дело: вы все обращаетесь к нему, и только он один обращается к Богу. Кто выше, тому виднее, или как там говорится. Кто наверху, у того и власть.
   – Он обращается ко всем нам, – сказала я, прекрасно понимая, что она имеет в виду.
   – Пусть так, но праведник – всего лишь человек. Может, твой дед просто привык считать всех женщин Ордена своей собственностью.
   – Нет, он не такой! – возмутилась я,
   – Да брось ты, Айсис Это недалеко от истины.
   – У нас никогда не было принуждения. Все получается естественным образом. Наша вера ставит во главу угла любовь, во всех ее проявлениях. Мы этого не стесняемся. А он был… да и сейчас остается привлекательным мужчиной. У него есть харизма. Все так считают; на него женщины сами вешались. И сейчас вешаются. – Я пригладила волосы. – Господи, что он во мне нашел?
   – Запретный плод? – предположила Софи.
   – Не знаю, – простонала я, снова упала головой ей на грудь и вдохнула аромат ее тела. – Мораг меня чурается. Дед пристает. Меня поносит…
   – Расстройство желудка? – переспросила Софи.
   – Нет, меня поносит – очерняет – кто-то из своих.
   – Ах вот оно что.
   – Куда катится моя жизнь? – спросила я. – Что вообще происходит?
   Софи пожала плечами; я чувствовала, что она качает головой.
   В прихожей зазвонил телефон. Мы прислушались.
   – Нет, это не ваши, – сказала Софи после седьмого сигнала и погладила меня по спине. – Надо подойти; может, за отцом придется ехать…
   Она вышла.
   – Слушаю. – Пауза. – Алло!.. Алло?
   Софи заглянула ко мне, с усмешкой держа трубку возле уха:
   – Не разбери-поймешь… – Она еще немного послушала и нахмурилась. – Музыка играет… Вроде кто-то снует… Посуда звякает… – Ее лицо приняло недоуменное выражение, уголки рта поползли вниз, на шее обозначились жилки.
   Она протянула трубку в мою сторону, и как раз в этот миг оттуда послышался металлический лязг и приглушенный выкрик. Софи пришла в замешательство. Недоверчиво оглядев трубку, она поднесла ее к уху.
   Я вскочила с дивана. Нечто почудилось мне в этом выкрике… Софи слегка отстранила трубку, чтобы мы могли слушать вместе.
   – …падает, зараза, – раздался искаженный телефонной линией голос.
   В его звучании было что-то странное: механическое и в то же время размытое.
   – Номер вроде бы тот… вы слушаете?
   Софи с озадаченным видом прижала палец к губам.
   – Тьфу ты, автоответчик. Я, это… – В трубке опять звякнуло. – В общем… – Голос сбился на неразборчивое бормотание. – Номер-то какой?.. Да вроде пра… праль… правильный. Пардон, пардон, пардон… я чуток… чуток… устал, понимаете? Я что хочу сказать – послание получил. Мне, значит, прибыть завтра, так? Короче, приеду. К вам. Звоню сказать… Надеюсь, это… – Молчание, приглушенный лязг и звон посуды.
   Софи прикрыла трубку ладонью.
   – Ничего себе, – шепнула она. – Надо же так напиться.
   – Угу, – подтвердила я.
   Сомнений не оставалось. Я узнала этот голос. Мы снова стали слушать вдвоем. Кто-то шаркал по полу, кто-то шуршал крахмальной тканью. Затем:
   – …соскочил… ч-ч-черт… с комода… ну, вообще… Я… я… щас иду. Вы там… Это… ладно. Значит, завтра. – В трубку тяжело задышали. – Завтра. Сам за ней приеду. Доброй ночи. – В трубке раздался щелчок, и голос умолк.
   Мы с Софи уставились друг на дружку.
   – Бред какой-то, да? – У нее вырвался нервный смешок.
   Я кивнула. Она вышла в прихожую, чтобы повесить трубку.
   – Видимо, не туда попали.
   Застыв на пороге, я прикусила губу и скрестила руки на груди. Софи положила руку мне на плечо.
   – Что с тобой?
   – Ничего, – сказала я. – Просто этот голос показался мне знакомым.
   – Неужели? – засмеялась Софи. – Выходит, напрасно я отмалчивалась?
   – Сама не знаю. – Я не на шутку растерялась. – Кажется, это звонил мой дядя Мо.
   – Вот как? Тот самый, актер? Из Брэдфорда?
   – Точнее, из Спейдтуэйта. Ну да. Он самый.
   Софи задумалась.
   – Что-то я не поняла: кому он звонил?
   – В самом деле, кому? Какому-то конкретному человеку, – сказала я. – И за кем, интересно, он приедет?
   Софи прислонилась к другой стороне дверного косяка, точно так же скрестила руки и согнула в колене одну ногу, подтянув ее к себе. Мы, не отрываясь, смотрели друг дружке в глаза.
   – Не за тобой ли? – тихо спросила она, выгнув брови.
   – За мной, – ответила я, теряясь в догадках.

Глава 18

   Я ночевала у Софи, целомудренно лежа в кольце ее добрых, больших рук; она дышала ровно, почти не ворочалась и только время от времени бормотала что-то неразборчивое. Ее отец вернулся около часу ночи; от звонка в дверь Софи зашевелилась и открыла глаза, потом встала и пошлепала вниз. До меня донеслись приглушенные голоса; вскоре она вернулась, тихонько посмеиваясь, и сбросила халат.
   – Напился до чертиков, – прошептала она, залезая под одеяло. – Ох уж эти сборища в гольф-клубе… – Она подкатилась ко мне под бочок. – Ну ладно, по крайней мере, кто-нибудь его всегда подвозит до дому…
   Подбородок Софи ткнулся мне в плечо; я погладила ее по волосам. Она пару раз вздрогнула, один раз извинилась и затихла. В ту же минуту ее сморил сон. По лестнице приближались шаги мистера Вудбина, и меня обуял трепетный ужас: когда я оставалась у Софи на ночь, мне всегда казалось, что ее отец непременно ворвется в спальню и застукает нас в постели, хотя мы не позволяли себе ничего предосудительного. На лестничной площадке, прямо под дверью, скрипнули половицы, но тяжелая поступь, как обычно, заглохла в соседней комнате, и я перевела дух.
   Софи видела какой-то сон: она цепко держала меня за руку, то учащенно дыша, то замирая.
   А мне не спалось, несмотря на смертельную усталость. Предыдущей ночью я легла поздно и просто впала в алкогольный ступор, а с утра начались мои злоключения.
   Можно было подумать, прошла целая неделя с тех пор, как роскошный «ягуар» вез меня мимо лондонского универмага «Хэрродз», а потом я стояла в потемках на мосту, где следила за пируэтами летучих мышей, слушала уханье филина, но так и не уловила Глас Божий.
   Короче, я опять маялась без сна, перебирая в памяти непостижимые события последнего времени: Мораг от меня шарахается, драгоценный жлоньиц утрачен, дед пристает с грязными домогательствами, а теперь еще дядя Мо, пьяный в хлам, еле ворочая языком, звонит по телефону и наговаривает сообщение о своем приезде за кем-то из наших (за мной?), хотя у Вудбинов отродясь не было автоответчика.
   Что же происходит? Куда катится моя жизнь?
   Приезд этого родственника не сулил ничего хорошего. Дядюшка Мохаммед приходится братом Калли и Астар; он актер, внешне довольно импозантен, хотя выглядит старше своих сорока с небольшим – возможно, из-за смуглого цвета кожи; в шестнадцать лет отправился на поиски славы и удачи в Лондон (ни больше ни меньше) и еще до моего рождения добился некоторой известности на телевидении, получив роль в мыльной опере о семье из Манчестера. Какой-то язвительный столичный критик, куда более скромно оценивший дядюшкино дарование, нежели сам Мохаммед, написал, что в его актерской манере сочетаются мох, хам и мед; мусульманская община, к которой, сделавшись вероотступником, примкнул дядя Мо, всколыхнулась и потребовала опровержения. Лет десять назад дядюшкину роль убрали из мыльной оперы; тогда-то он и подался в Спейдтуэйт (это на севере Англии, недалеко от Брэдфорда), где перебивается случайными актерскими заработками и, по слухам, подхалтуривает официантом в индийском ресторане.
   Когда дядя подвизался на телевидении, это угнетало моего дедушку даже сильнее, чем переход Мо в иную веру, хотя и то и другое дед переживал болезненно; первое поколение наших единоверцев вообще наносило ему удар за ударом – Бриджит и Мо сменили вероисповедание, а осевшая в Бейсингстоке Рэя, выйдя замуж, блюла исключительно культ Мягкотелости. Вся надежда была на Калли, Астар и моего отца, но отец ушел из жизни во время пожара, и бремя первородства легло на сестер, которые по мере возможности заменяли покойного брата, объединив усилия со своей матерью и тетушкой. Не будет преувеличением сказать, что своей преданностью и целеустремленностью они спасли наш Орден от упадка и разрушения.
   Я видела дядю Мо лишь несколько раз и считала его конченым человеком, но мы не отторгаем и не изгоняем своих, даже если они отрекаются от нашей веры, поэтому каждый может приехать в гости, а уж тем более на Праздник. Внешняя представительность и сердечность дяди Мо на поверку обернулись слабостью и безволием; под ними скрывалось разъедающее душу одиночество. От наших встреч у меня осталось впечатление, что Мо был бы не прочь вернуться в лоно нашей Церкви и поселиться в Общине, но к тому времени он уже оброс многочисленными связями на севере Англии, отчего в любом другом месте чувствовал себя неприкаянным и, положив на чаши весов одному ему известные узы и обузы, склонился в сторону свободного выбора, а не внутренних убеждений.
   В последний раз мы с ним виделись четыре года назад, на Празднике любви; тогда он признался, что подыскивает себе жену (которую, кстати, не нашел по сей день). Вслед за тем он сделал мне предложение руки и сердца, но я однозначно расценила это как шутку. Мы с ним дружно посмеялись; мне и сейчас кажется, что это был розыгрыш, но ведь почему-то Мохаммеда потянуло к нам именно теперь – с какой, спрашивается, целью? «Сам за ней приеду», – говорил он. За кем? За мной? Или за Мораг? Или за кем-то еще? Но главное – для чего? И по чьей указке?