Страница:
Мраморная лестница вела к двойным дверям из стекла, за которыми открывался вестибюль с мягкими креслами и экзотическими растениями. Подергав ручку, я обнаружила, что дверь заперта.
– Облом, – подытожил брат Зебедий. – Не пустят.
В мраморной стене он нашел глазами какую-то сетку из квадратных ячеек с кнопками и мелкими светящимися надписями. Сбоку виднелась небольшая решеточка.
– Номер? – спросил он.
– Тридцать пять, – сказала я.
Он провел пальцем сверху вниз по пластиковым ячейкам. Под отросшим ногтем чернела грязь, но я придержала язык.
– Во, – сказал он. – Тридцать. Пять. Написано. Мистер. Миссис. Гойл. – Он надавил на кнопку.
– Да? – Из-за решетки немного погодя зазвучал женский голос.
– Позволь-ка, брат. – Я отодвинула Зебедия в сторону и приблизилась к решетке. – Добрый день, мадам. Извините за беспокойство, мне нужна Мораг Умм, знаменитая исполнительница баритонной музыки.
– Кто, простите?
– Мораг Умм, знаменитая исполнительница баритонной музыки, – повторила я. – Мы с ней двоюродные сестры. По моим сведениям, она здесь живет. Это ее последний адрес, который нам известен.
– К сожалению, ничем не могу помочь. Леди, которая жила в этой квартире, выехала месяца два назад.
– Я не знала. Понимаете, она моя двоюродная сестра, и наша семья очень встревожена отсутствием вестей. Может быть, она хотя бы оставила адрес для пересылки корреспонденции?
– Не могу сказать. Простите, а кто этот джентльмен, рядом с вами?
Распрямившись, я уставилась на Зеба – не скрою, как баран на новые ворота. Он кивком указал поверх моей головы на маленькую коробочку, закрепленную сразу за входной дверью:
– Камера.
– Еще не хватало! – расстроилась я. – Нас снимают для телевидения?
– ТВ-глазок, – объяснил Зеб.
– Кошмар! – задохнулась я. – Сколько же зрителей собирает передача «Глазок»? – У меня пересохло во рту.
– Алло? – напомнил о себе голос из-за решетки. От моей тупости Зеб досадливо скривился:
– Не передача. Охрана. Квартир. Наблюдение.
Что-то вроде бы прояснилось; я поспешила вернуться к решетке переговорного устройства.
– Еще раз извините, мадам. Не расслышала. Это мой сводный брат, брат Зебедий, он тоже из ласкентарианцев.
– Как вы сказали? – удивился голос; Зеб вздохнул, и я краем глаза увидела, что он отрицательно качает головой. – Он тоже – откуда?
– Из ласкентарианцев. – Меня бросило в краску: растолковывать такие дела Неспасенным – жуткая морока. – Это долго объяснять.
•– Понимаю. Ну что ж, – сказал голос с очевидным намерением закончить беседу. – Жаль, что не смогла помочь.
– Может быть, она все же оставила почтовый адрес? – От безнадежности я решилась на повторную попытку, – Мы просто хотим убедиться, что с ней ничего не случилось.
– Вообще-то…
– Очень вас прошу.
– …она оставила адрес то ли агента… то ли менеджера, что-то в этом духе, на случай крайней необходимости. Но только адрес – ни номера телефона, ни факса.
– Это просто чудо! – сказала я. – О, мы вам чрезвычайно признательны.
– Подождите минутку, сейчас найду. – Раздался щелчок.
С несказанным облегчением я повернулась к Зебу, который рассеянно изучал деревья прилегающего сквера, и от избытка чувств хлопнула его по спине. Брата Зебедия качнуло и бросило на две ступени вниз. Закашлявшись, он уничтожил меня взглядом.
– …Вы слушаете? – прорезался знакомый металлический голос.
Район, куда привел нас адрес мистера Фрэнсиса Леопольда, импресарио кузины Мораг, выглядел весьма специфически.
– Похабель? – спросил Зеб и сделал очередную попытку усмирить дикую растительность (хорошо, если не живность) у себя на голове.
Остановившись на тротуаре, мы увидели вывеску «Книги для взрослых» и подозрительно пустую витрину.
– Ну, не знаю, – сказала я, отводя глаза. – Адресом вроде бы не ошиблись.
Брат Зебедий присмотрелся.
– Порнокиношка.
– А вот здесь?
Зеб сунулся в дверь.
– Пип-шоу. Внизу. Наверх. Модельки. Телки. Наверно, у меня был самый идиотский вид.
– Проститутки, – со вздохом объяснил Зеб.
– Ах вот оно что, – сказала я. – У кого бы навести справки?
На узкой физиономии Зеба уместился широкий спектр сомнений.
– Справки? Прям так? Не стремно?
– Брат Зебедий, – поразилась я. – Никак ты стесняешься? – Я обвела рукой многочисленные секс-шопы. – Порицать такие заведения может только ханжеское общество, которое страшится влияния сексуальности; а ведь в подобных местах торжествует, пусть в убогой и неприглядной форме, физическое единение духовных начал.
(Честно говоря, у меня не было уверенности, что дело обстоит именно так, – просто я позволила себе слегка перефразировать слова некоего брата Джейми, нашего неофита из Инвернесса, который обучался в университете города Стерлинга, всего в нескольких милях от Общины; правда, в его устах тирада звучала куда убедительнее. Теперь, оказавшись среди таких заведений, я затруднялась выявить приметы особого торжества. Однако мою мини-проповедь требовалось достойно закончить, даже если это был ложный сигнал.)
– Если вдуматься, – с пафосом произнесла я, – эти притоны, согласно нашему вероучению, заслуживают называться храмами!
Несколько секунд брат Зебедий сверлил меня взглядом полуприкрытых глаз. Потом, набрав полную грудь воздуха, медленно кивнул.
– Храмы. Ладно. Ага. Вперед. Давай. Ну. Клево. Это. – Он кивком указал на ближайшую к нам дверь. – Пропускаю.
Унизанная перстнями рука чрезвычайно крупного, коротко стриженного, облаченного в темный костюм джентльмена крепко ухватила меня за шиворот, предварительно нахлобучив мне шляпу прямо на глаза, и нас с Зебом бесцеремонно препроводили – мимо постеров непристойного содержания – прямо к выходу, а на пороге каждому дали такого пинка, что мы вылетели на мостовую, как из пушки, причем я едва не угодила под мотоцикл. Мотоциклист резко вильнул в сторону и, подняв щиток шлема, уверенно прокомментировал мои сексуальные пристрастия, склад ума и некоторые особенности телосложения, логично охарактеризовал меня через женские гениталии, а потом, видимо, запутался, потому что стал утверждать, что у меня под шляпой не голова, а мужской половой член (уж не знаю, где он видел такие размеры) и что союз моих родителей не мог быть санкционирован ни государством, ни церковью.
Приподняв шляпу, я попросила у него прощения, но он уже с ревом мчался прочь – только шлем прыгал вверх-вниз.
На противоположной стороне улицы ко мне присоединился Зеб. Его воротник остался в кулаке негостеприимного джентльмена (который все еще загораживал собой вход в кинотеатр, сложив на груди руки-бревна). Кое-кто из прохожих бросал на нас недоуменные взгляды.
– Цела? – спросил Зеб.
– Достоинство слегка пострадало, – сообщила я, расправляя куртку. – Но других повреждений нет. Сам-то как?
– Нормалек, – отозвался Зеб, повел плечами и одернул свитер.
– Ну и ладно. – Я поправила шляпу. – Не мешало бы чаю выпить; что скажешь?
– Чаю. Ага. Точняк. Кафе. Вон.
– Видимо, солистов целесообразнее искать в других местах, – сказал молодой человек, которого вызвала кассирша.
Он был обходителен и хорошо одет; единственное, что ему мешало, – это волосы: они беспрерывно спадали на лицо и закрывали правый глаз, а рука без устали откидывала их назад. Еще мне показалось немного странным, что в разговоре работник оперного театра цедит сквозь зубы и почти не разжимает губ.
– Понятно, – сказала я.
Обстановка решительным образом отличалась от той, какая встретила нас в порнографическом кинотеатре, менее чем в миле от этого места, хотя обилие позолоты и ярких, резких цветов навевало похожие, только более помпезные чувства.
– Но вы хотя бы слышали это имя? Мораг Умм, всемирно известная исполнительница баритонной музыки?
– Баритон, – произнес юноша, откидывая назад светлые волосы и задумчиво глядя на главную люстру под высоким потолком. – Баритон… – Он поджал губы. – Это где-то в Ирландии, что ли?
– Это род виолы да гамба, – холодно пояснила я. – С дополнительным набором симпатических струн.
– Да-да, – процедил молодой человек, как по принуждению. – Да-да. Пожалуй, когда-то я видел афишу концерта…
– Солировала наверняка моя двоюродная сестра, – сказала я.
Хм. – Сложив руки на груди, он прикрыл рот ладонью. – К сожалению, больше ничем помочь не могу. Не представляю, что побудило вашу родственницу написать письмо на нашем фирменном бланке, но в принципе канцелярские принадлежности у нас не убираются в сейф, а поскольку сейчас везде есть ксероксы и прочее… – Он улыбнулся и склонил голову набок. Волосы накрыли глаз. Рука в очередной раз откинула их назад.
– Понятно, – сказала я. – Жаль, конечно, но все равно спасибо.
Я пошарила в кармане куртки.
– Не стоит благодарности, – улыбнулся он и уже повернулся, чтобы уйти. Волосы опять закрыли глаз.
– Постойте; это вам на память, – сказала я и вручила ему заколку-«невидимку».
Мы с братом Зебедием стояли на открытой террасе «Ройял-фестивал-холла», обдуваемые легким, но неугомонным речным ветерком, прямо над широкой серой спиной Темзы. Перед нами, покачиваясь на волнах, отраженных от чужих бортов, сновали прогулочные катера; иллюминаторы ловили солнечных зайчиков.
– Ага.
Сложив руки на груди, я прислонилась спиной к ограждению. Удрученное лицо Зеба уже подергивалось от легкого тика.
– Но я же своими глазами видела афишу! – клятвенно заверила я.
– Ага.
Для служащих «Ройял-фестивал-холла» имя кузины Мораг тоже оказалось пустым звуком; никакого концерта она там не давала, но ведь на афише, красовавшейся, с благословения дедушки, у нас в Верхне-Пасхальном Закланье, прямо в холле особняка, было черным по белому напечатано: вторник, 16 февраля 1993 года, начало в 20 часов (если, конечно, мне не изменяла память, которая до сих пор меня не подводила).
Подобревшая к нам, хотя и не сразу, женщина-администратор не задумываясь заявила, что на этой сцене концертного комплекса вообще никогда не проводились сольные концерты баритонной музыки, но, по крайней мере, я убедилась в существовании такого инструмента, а то меня уже терзали сомнения. Наша собеседница, одетая в шерстяной кардиган, подтянутая, аккуратно причесанная, уверенная в себе, демонстрировала память не хуже моей, и это значило, что одна из нас ошибается. Я умолила ее поднять документы. Любезная дама предложила нам подождать в баре, а сама удалилась в дирекцию и через некоторое время вернулась с толстой потрепанной папкой, которую она называла репертуарным планом: там содержалась подробная информация о концертах, которые состоялись в 1993 году на всех сценах «Ройял-фестивал-холла».
– Сольный концерт такого рода, скорее всего, прошел бы в зале имени Перселла… – сообщила она, перелистывая страницы большого формата с зеленой подложкой.
– Может, в афише перепутан год? – спросила я.
Она подняла голову и сняла очки.
– В прошлом году таких казусов не случалось, я бы запомнила; но если вы настаиваете, можно проверить девяносто второй.
– Буду вам нижайше признательна. – Я сняла шляпу, изображая робкую просительницу.
– Ну, что с вами делать, – вздохнула она.
Проводив ее взглядом, я сказала:
– Брат Зебедий. – (Тут он вздрогнул, будто со сна.) – Думаю, мы должны угостить эту любезную женщину чашечкой кофе.
Он застыл. Я кивнула в сторону барной стойки. На него вдруг нахлынуло негодование.
– Я, – возмутился он. – Вечно. Платить. Сразу. Я. Фиг. – Он махнул рукой в мою сторону. – Чья очередь? – (Его осадил мой пристальный взгляд.) – Нет? – Горячность иссякла.
– Брат Зебедий. – Я приосанилась и надела шляпу. – Меня привела сюда чрезвычайно важная миссия, освященная и санкционированная самим Основателем. Имея при себе резервные средства, я все же рассчитываю на финансовую помощь Благословенных, вне зависимости от соблюдения ими наших заповедей. Надеюсь, ты не забыл, насколько серьезно обстоят дела; Мораг давно стала знаковой фигурой в нашей миссионерской деятельности, не говоря уже о том, что к ней благоволит наш любимый Основатель, который отвел ей центральную роль на следующем Празднике. От каждого подчас требуются жертвы, брат Зебедий; меня поражает, что ты…
– Хорош! Все! Лады! Все! Заколебала! – перебил он, не дав мне добраться до сути, и размашисто зашагал к стойке.
Кофе остался невостребованным, и мне было совестно перед братом Зебедием до самого конца этой встречи, в ходе которой стало предельно ясно, что кузина Мораг никогда не концертировала в зале на южном берегу Темзы. Привстав с места, я поблагодарила на прощание милую даму и снова опустилась на стул, чтобы собраться с мыслями. Зеб мстительно заглотил кофе, шумно втягивая в себя остывшую жидкость.
– Адреса нет, импресарио нет, концертов нет и не было, о ней самой никто не слышал, – в сердцах выпалила я. – Тоже мне звезда музыкальной сцены!
– Ага. Непонятки.
В такой ситуации у простого человека едет крыша. Но нам, ласкентарианцам, с детства разъясняют, что внешний мир, населенный миллиардами Неспасенных, явно, доказуемо, наглядно и непоправимо безумен и время это покажет (в данном случае уже показало), тогда как нашим единоверцам дарована несказанная удача, или, если угодно, карма (это спорный момент богословской теории), родиться в лоне Истинной церкви, которая предлагает убедительное обоснование всех явлений и реальный взгляд на вещи.
Поэтому я не усомнилась в собственном здравомыслии (разве что на один миг – когда создалось впечатление, будто мне изменяет память), а лишь сказала себе, что в деле возникла серьезная загвоздка и, следовательно, моя миссия стремительно обрастает новыми вопросами и сложностями, которых не предвидели ни руководители нашей Общины, ни я сама.
Нужно было срочно что-то делать.
По большому счету поддержать меня мог только разговор с Богом.
Глава 9
– Облом, – подытожил брат Зебедий. – Не пустят.
В мраморной стене он нашел глазами какую-то сетку из квадратных ячеек с кнопками и мелкими светящимися надписями. Сбоку виднелась небольшая решеточка.
– Номер? – спросил он.
– Тридцать пять, – сказала я.
Он провел пальцем сверху вниз по пластиковым ячейкам. Под отросшим ногтем чернела грязь, но я придержала язык.
– Во, – сказал он. – Тридцать. Пять. Написано. Мистер. Миссис. Гойл. – Он надавил на кнопку.
– Да? – Из-за решетки немного погодя зазвучал женский голос.
– Позволь-ка, брат. – Я отодвинула Зебедия в сторону и приблизилась к решетке. – Добрый день, мадам. Извините за беспокойство, мне нужна Мораг Умм, знаменитая исполнительница баритонной музыки.
– Кто, простите?
– Мораг Умм, знаменитая исполнительница баритонной музыки, – повторила я. – Мы с ней двоюродные сестры. По моим сведениям, она здесь живет. Это ее последний адрес, который нам известен.
– К сожалению, ничем не могу помочь. Леди, которая жила в этой квартире, выехала месяца два назад.
– Я не знала. Понимаете, она моя двоюродная сестра, и наша семья очень встревожена отсутствием вестей. Может быть, она хотя бы оставила адрес для пересылки корреспонденции?
– Не могу сказать. Простите, а кто этот джентльмен, рядом с вами?
Распрямившись, я уставилась на Зеба – не скрою, как баран на новые ворота. Он кивком указал поверх моей головы на маленькую коробочку, закрепленную сразу за входной дверью:
– Камера.
– Еще не хватало! – расстроилась я. – Нас снимают для телевидения?
– ТВ-глазок, – объяснил Зеб.
– Кошмар! – задохнулась я. – Сколько же зрителей собирает передача «Глазок»? – У меня пересохло во рту.
– Алло? – напомнил о себе голос из-за решетки. От моей тупости Зеб досадливо скривился:
– Не передача. Охрана. Квартир. Наблюдение.
Что-то вроде бы прояснилось; я поспешила вернуться к решетке переговорного устройства.
– Еще раз извините, мадам. Не расслышала. Это мой сводный брат, брат Зебедий, он тоже из ласкентарианцев.
– Как вы сказали? – удивился голос; Зеб вздохнул, и я краем глаза увидела, что он отрицательно качает головой. – Он тоже – откуда?
– Из ласкентарианцев. – Меня бросило в краску: растолковывать такие дела Неспасенным – жуткая морока. – Это долго объяснять.
•– Понимаю. Ну что ж, – сказал голос с очевидным намерением закончить беседу. – Жаль, что не смогла помочь.
– Может быть, она все же оставила почтовый адрес? – От безнадежности я решилась на повторную попытку, – Мы просто хотим убедиться, что с ней ничего не случилось.
– Вообще-то…
– Очень вас прошу.
– …она оставила адрес то ли агента… то ли менеджера, что-то в этом духе, на случай крайней необходимости. Но только адрес – ни номера телефона, ни факса.
– Это просто чудо! – сказала я. – О, мы вам чрезвычайно признательны.
– Подождите минутку, сейчас найду. – Раздался щелчок.
С несказанным облегчением я повернулась к Зебу, который рассеянно изучал деревья прилегающего сквера, и от избытка чувств хлопнула его по спине. Брата Зебедия качнуло и бросило на две ступени вниз. Закашлявшись, он уничтожил меня взглядом.
– …Вы слушаете? – прорезался знакомый металлический голос.
***
Поездка из Финчли прошла сравнительно гладко: по северной линии метро в южном направлении, до Тотнэм-Корт-роуд, пешком по Оксфорд-стрит, а дальше по Дин-стрит до Бруэр-стрит.Район, куда привел нас адрес мистера Фрэнсиса Леопольда, импресарио кузины Мораг, выглядел весьма специфически.
– Похабель? – спросил Зеб и сделал очередную попытку усмирить дикую растительность (хорошо, если не живность) у себя на голове.
Остановившись на тротуаре, мы увидели вывеску «Книги для взрослых» и подозрительно пустую витрину.
– Ну, не знаю, – сказала я, отводя глаза. – Адресом вроде бы не ошиблись.
Брат Зебедий присмотрелся.
– Порнокиношка.
– А вот здесь?
Зеб сунулся в дверь.
– Пип-шоу. Внизу. Наверх. Модельки. Телки. Наверно, у меня был самый идиотский вид.
– Проститутки, – со вздохом объяснил Зеб.
– Ах вот оно что, – сказала я. – У кого бы навести справки?
На узкой физиономии Зеба уместился широкий спектр сомнений.
– Справки? Прям так? Не стремно?
– Брат Зебедий, – поразилась я. – Никак ты стесняешься? – Я обвела рукой многочисленные секс-шопы. – Порицать такие заведения может только ханжеское общество, которое страшится влияния сексуальности; а ведь в подобных местах торжествует, пусть в убогой и неприглядной форме, физическое единение духовных начал.
(Честно говоря, у меня не было уверенности, что дело обстоит именно так, – просто я позволила себе слегка перефразировать слова некоего брата Джейми, нашего неофита из Инвернесса, который обучался в университете города Стерлинга, всего в нескольких милях от Общины; правда, в его устах тирада звучала куда убедительнее. Теперь, оказавшись среди таких заведений, я затруднялась выявить приметы особого торжества. Однако мою мини-проповедь требовалось достойно закончить, даже если это был ложный сигнал.)
– Если вдуматься, – с пафосом произнесла я, – эти притоны, согласно нашему вероучению, заслуживают называться храмами!
Несколько секунд брат Зебедий сверлил меня взглядом полуприкрытых глаз. Потом, набрав полную грудь воздуха, медленно кивнул.
– Храмы. Ладно. Ага. Вперед. Давай. Ну. Клево. Это. – Он кивком указал на ближайшую к нам дверь. – Пропускаю.
***
Ни в одном из множества сомнительных заведений мы так ничего и не добились. «Чего?», «Не знаю, не слыхал», «Без понятия», «Ошиваются тут всякие», «Валите, пока целы» – так звучали самые приемлемые из полученных ответов. В тесном фойе эротического кинотеатра я попыталась объяснить, что, невзирая на скудость обстановки и преобладание меркантильных интересов над собственно порнографическими, существует все же некая связь между сугубо коммерческой эксплуатацией самого благого из человеческих инстинктов и чистым, освященным выражением этого желания, но постичь эту связь можно лишь посредством учения нашего Священного Ордена. На смену остекленевшим взглядам очень скоро пришла иная реакция.Унизанная перстнями рука чрезвычайно крупного, коротко стриженного, облаченного в темный костюм джентльмена крепко ухватила меня за шиворот, предварительно нахлобучив мне шляпу прямо на глаза, и нас с Зебом бесцеремонно препроводили – мимо постеров непристойного содержания – прямо к выходу, а на пороге каждому дали такого пинка, что мы вылетели на мостовую, как из пушки, причем я едва не угодила под мотоцикл. Мотоциклист резко вильнул в сторону и, подняв щиток шлема, уверенно прокомментировал мои сексуальные пристрастия, склад ума и некоторые особенности телосложения, логично охарактеризовал меня через женские гениталии, а потом, видимо, запутался, потому что стал утверждать, что у меня под шляпой не голова, а мужской половой член (уж не знаю, где он видел такие размеры) и что союз моих родителей не мог быть санкционирован ни государством, ни церковью.
Приподняв шляпу, я попросила у него прощения, но он уже с ревом мчался прочь – только шлем прыгал вверх-вниз.
На противоположной стороне улицы ко мне присоединился Зеб. Его воротник остался в кулаке негостеприимного джентльмена (который все еще загораживал собой вход в кинотеатр, сложив на груди руки-бревна). Кое-кто из прохожих бросал на нас недоуменные взгляды.
– Цела? – спросил Зеб.
– Достоинство слегка пострадало, – сообщила я, расправляя куртку. – Но других повреждений нет. Сам-то как?
– Нормалек, – отозвался Зеб, повел плечами и одернул свитер.
– Ну и ладно. – Я поправила шляпу. – Не мешало бы чаю выпить; что скажешь?
– Чаю. Ага. Точняк. Кафе. Вон.
***
Королевский оперный театр «Ковент-Гарден» тоже не дал нам никакой полезной информации, правда, отказ был облечен в более вежливую и элегантную форму.– Видимо, солистов целесообразнее искать в других местах, – сказал молодой человек, которого вызвала кассирша.
Он был обходителен и хорошо одет; единственное, что ему мешало, – это волосы: они беспрерывно спадали на лицо и закрывали правый глаз, а рука без устали откидывала их назад. Еще мне показалось немного странным, что в разговоре работник оперного театра цедит сквозь зубы и почти не разжимает губ.
– Понятно, – сказала я.
Обстановка решительным образом отличалась от той, какая встретила нас в порнографическом кинотеатре, менее чем в миле от этого места, хотя обилие позолоты и ярких, резких цветов навевало похожие, только более помпезные чувства.
– Но вы хотя бы слышали это имя? Мораг Умм, всемирно известная исполнительница баритонной музыки?
– Баритон, – произнес юноша, откидывая назад светлые волосы и задумчиво глядя на главную люстру под высоким потолком. – Баритон… – Он поджал губы. – Это где-то в Ирландии, что ли?
– Это род виолы да гамба, – холодно пояснила я. – С дополнительным набором симпатических струн.
– Да-да, – процедил молодой человек, как по принуждению. – Да-да. Пожалуй, когда-то я видел афишу концерта…
– Солировала наверняка моя двоюродная сестра, – сказала я.
Хм. – Сложив руки на груди, он прикрыл рот ладонью. – К сожалению, больше ничем помочь не могу. Не представляю, что побудило вашу родственницу написать письмо на нашем фирменном бланке, но в принципе канцелярские принадлежности у нас не убираются в сейф, а поскольку сейчас везде есть ксероксы и прочее… – Он улыбнулся и склонил голову набок. Волосы накрыли глаз. Рука в очередной раз откинула их назад.
– Понятно, – сказала я. – Жаль, конечно, но все равно спасибо.
Я пошарила в кармане куртки.
– Не стоит благодарности, – улыбнулся он и уже повернулся, чтобы уйти. Волосы опять закрыли глаз.
– Постойте; это вам на память, – сказала я и вручила ему заколку-«невидимку».
***
– Ну и ну, – заговорила я, – странно это.Мы с братом Зебедием стояли на открытой террасе «Ройял-фестивал-холла», обдуваемые легким, но неугомонным речным ветерком, прямо над широкой серой спиной Темзы. Перед нами, покачиваясь на волнах, отраженных от чужих бортов, сновали прогулочные катера; иллюминаторы ловили солнечных зайчиков.
– Ага.
Сложив руки на груди, я прислонилась спиной к ограждению. Удрученное лицо Зеба уже подергивалось от легкого тика.
– Но я же своими глазами видела афишу! – клятвенно заверила я.
– Ага.
Для служащих «Ройял-фестивал-холла» имя кузины Мораг тоже оказалось пустым звуком; никакого концерта она там не давала, но ведь на афише, красовавшейся, с благословения дедушки, у нас в Верхне-Пасхальном Закланье, прямо в холле особняка, было черным по белому напечатано: вторник, 16 февраля 1993 года, начало в 20 часов (если, конечно, мне не изменяла память, которая до сих пор меня не подводила).
Подобревшая к нам, хотя и не сразу, женщина-администратор не задумываясь заявила, что на этой сцене концертного комплекса вообще никогда не проводились сольные концерты баритонной музыки, но, по крайней мере, я убедилась в существовании такого инструмента, а то меня уже терзали сомнения. Наша собеседница, одетая в шерстяной кардиган, подтянутая, аккуратно причесанная, уверенная в себе, демонстрировала память не хуже моей, и это значило, что одна из нас ошибается. Я умолила ее поднять документы. Любезная дама предложила нам подождать в баре, а сама удалилась в дирекцию и через некоторое время вернулась с толстой потрепанной папкой, которую она называла репертуарным планом: там содержалась подробная информация о концертах, которые состоялись в 1993 году на всех сценах «Ройял-фестивал-холла».
– Сольный концерт такого рода, скорее всего, прошел бы в зале имени Перселла… – сообщила она, перелистывая страницы большого формата с зеленой подложкой.
– Может, в афише перепутан год? – спросила я.
Она подняла голову и сняла очки.
– В прошлом году таких казусов не случалось, я бы запомнила; но если вы настаиваете, можно проверить девяносто второй.
– Буду вам нижайше признательна. – Я сняла шляпу, изображая робкую просительницу.
– Ну, что с вами делать, – вздохнула она.
Проводив ее взглядом, я сказала:
– Брат Зебедий. – (Тут он вздрогнул, будто со сна.) – Думаю, мы должны угостить эту любезную женщину чашечкой кофе.
Он застыл. Я кивнула в сторону барной стойки. На него вдруг нахлынуло негодование.
– Я, – возмутился он. – Вечно. Платить. Сразу. Я. Фиг. – Он махнул рукой в мою сторону. – Чья очередь? – (Его осадил мой пристальный взгляд.) – Нет? – Горячность иссякла.
– Брат Зебедий. – Я приосанилась и надела шляпу. – Меня привела сюда чрезвычайно важная миссия, освященная и санкционированная самим Основателем. Имея при себе резервные средства, я все же рассчитываю на финансовую помощь Благословенных, вне зависимости от соблюдения ими наших заповедей. Надеюсь, ты не забыл, насколько серьезно обстоят дела; Мораг давно стала знаковой фигурой в нашей миссионерской деятельности, не говоря уже о том, что к ней благоволит наш любимый Основатель, который отвел ей центральную роль на следующем Празднике. От каждого подчас требуются жертвы, брат Зебедий; меня поражает, что ты…
– Хорош! Все! Лады! Все! Заколебала! – перебил он, не дав мне добраться до сути, и размашисто зашагал к стойке.
Кофе остался невостребованным, и мне было совестно перед братом Зебедием до самого конца этой встречи, в ходе которой стало предельно ясно, что кузина Мораг никогда не концертировала в зале на южном берегу Темзы. Привстав с места, я поблагодарила на прощание милую даму и снова опустилась на стул, чтобы собраться с мыслями. Зеб мстительно заглотил кофе, шумно втягивая в себя остывшую жидкость.
– Адреса нет, импресарио нет, концертов нет и не было, о ней самой никто не слышал, – в сердцах выпалила я. – Тоже мне звезда музыкальной сцены!
– Ага. Непонятки.
В такой ситуации у простого человека едет крыша. Но нам, ласкентарианцам, с детства разъясняют, что внешний мир, населенный миллиардами Неспасенных, явно, доказуемо, наглядно и непоправимо безумен и время это покажет (в данном случае уже показало), тогда как нашим единоверцам дарована несказанная удача, или, если угодно, карма (это спорный момент богословской теории), родиться в лоне Истинной церкви, которая предлагает убедительное обоснование всех явлений и реальный взгляд на вещи.
Поэтому я не усомнилась в собственном здравомыслии (разве что на один миг – когда создалось впечатление, будто мне изменяет память), а лишь сказала себе, что в деле возникла серьезная загвоздка и, следовательно, моя миссия стремительно обрастает новыми вопросами и сложностями, которых не предвидели ни руководители нашей Общины, ни я сама.
Нужно было срочно что-то делать.
По большому счету поддержать меня мог только разговор с Богом.
Глава 9
Судя по всему, мой дедушка до сих пор уверен, что самым выдающимся результатом его проповедей стало обращение мистера Мак-Илоуна во вновь созданную веру, которая в то время даже не успела обрести окончательную форму. Можно добавить, что такой результат доставил немалое удовольствие самому Основателю, отчего он возжелал не останавливаться на достигнутом, но это, полагаю, будет излишне, поскольку Основателем двигали исключительно добродетель и благость.
Мистер Мак-Илоун, человек душевный и благородный, был вольнодумцем, закоренелым атеистом, которому достало мужества и твердости характера – хотя и направленных в ложное русло – упорствовать в своих греховных убеждениях, невзирая на глумливые выпады лицемеров-обывателей, составлявших его «ближний круг», как сказали бы люди, не затрудняющие себя поисками точных терминов для обозначения социальных связей.
В соответствии со своими принципами мы, казалось бы, должны считать населяющих Западные острова суровых пресвитериан, начисто лишенных чувства юмора и усматривающих в Боге лишь сдерживающую и карательную силу, нашими союзниками (нравится им это или нет), а таких, как мистер Мак-Илоун, – в лучшем случае объектами нашей миссионерской деятельности, а в худшем – ярыми противниками, ибо легче нести свое слово наполовину обращенным, нежели пытаться заронить зерно веры в души, отягченные грузом фальши; однако в нравственном смысле нам гораздо легче общаться с людьми истинно добрыми, великодушными, умными и просвещенными (и лишь по нелепой случайности воспитанными в безбожии), нежели с теми, кто под суровым гнетом своих верований (пусть даже в чем-то смыкающихся с нашими) не способен находить самозабвенную радость в поклонении Богу и созерцании духовной и физической красоты Вселенной, Мира и Человека.
Мистер Мак-Илоун был, по-видимому, чувствительной натурой, склонной к унынию. Как и мой дед, он не видел в основе людских поступков ничего, кроме бессмысленной жестокости, но, в отличие от Сальвадора, выбрал для себя более легкий путь: заклеймил всех подряд и отгородился от мира.
Из того, что мне довелось прочитать, – а для своего возраста, скажу без ложной скромности, я достаточно начитанна, – и вправду следует, что этот мир заслуживает осуждения: самая разрушительная война в истории человечества на прощание зажгла два адских ядерных рассвета над Японией и поставила мир на грань Апокалипсиса. Страшная, всеобъемлющая способность в мгновение ока стирать с лица земли целые города, издревле считавшаяся привилегией богов, теперь всецело принадлежала человеку, и никакое древнее божество не могло сравниться в беспощадности и своенравии с новым обладателем этой власти.
После той войны против всех войн человечество стало думать, будто движется по пути прогресса, но, когда облака пыли и копоти улеглись, стало ясно, что наиболее передовая и цивилизованная держава не нашла ничего лучшего, как подавить своей промышленной мощью древний народ, который внес самый значительный вклад в копилку вселенской мудрости (возможно, люди даже знали о том, что их собственные державы тоже вошли в сговор, который в конце концов и привел к этому постыдному варварству).
Памятуя о таком пароксизме жестокости, задушившем идею разумного начала, можно ли было надеяться на грядущее торжество человечности?
И в самом деле, война не закончилась: она, правда, стала холодной, зато в ее арсеналах появилось такое оружие, которое грозило концом света; союзники стали врагами, а истинные победители восстали против самих себя и продолжили бойню с удвоенной жестокостью, как будто государственная машина, узнав о двадцати миллионах погибших, только вошла во вкус. (Как раз в это время мистер Оруэлл на другом острове Гебридского архипелага писал роман, который вполне мог бы озаглавить «Тысяча девятьсот сорок восьмой».)
Таков был мир, в котором обретался мистер Мак-Илоун, гражданин ослабленной, изможденной Британии конца сороковых, где еще сохранялось нормирование продовольствия, и только экономика Западных островов, отчасти самодостаточная благодаря мелкому фермерству и рыболовству, могла слегка ослабить суровые тиски дефицита, терзавшие население больших городов; но это было суровое, промозглое, открытое всем ветрам место, где человек трудился на море или на земле, находя утешение и поддержку лишь в общении со своим Богом, с родными и близкими да еще с бутылкой.
Стоит ли удивляться, что мистер Мак-Илоун, узнав о пылких мессианских устремлениях моего деда, а также о нетрадиционных, но вполне открытых отношениях, кои тот наладил с двумя знойными красавицами, начал склоняться к мысли, что обкрадывает сам себя, если считает отшельничество единственным способом противостоять жестокому и абсурдному миру.
Не важно, какие соображения, эмоциональные, личные или философские, послужили причиной коренной перемены, которая произошла с мистером Мак-Илоуном, но к концу 1949 года этот процесс завершился, и у нашего Основателя появился первый новообращенный (своих жен, похоже, он не считал истинно верующими, хотя те вели себя примерно).
Мой дед стал управляющим на его ферме в Ласкентайре: он по-прежнему пользовался библиотекой, носил при себе все ключи, получал содержание как натурой, так и деньгами и наконец полностью взял бразды правления в свои руки. Здесь и обосновалась наша конфессия, Истинная ласкентарианская церковь, которая ютилась на ферме с 1949 по 1954 год, пока миссис Вудбин не отписала нам Верхне-Пасхальное Закланье – усадьбу в зеленой пойме древней реки Форт, далеко-далеко на юго-восток от тех неприветливых островов.
Я воспользовалась драгоценным бальзамом жлоньиц несколькими часами ранее, когда мы с Зебом вернулись в Килберн с южного берега Темзы (к счастью, без пересадки). Взобравшись на чердак, я втащила за собой стремянку и ею же приперла люк. Потом разделась до трусов и устроилась в позе лотоса для подготовительной медитации. С одной стороны от меня стояла кружка с водой из-под крана, с другой – ароматическая свеча Ордена.
Откупорить крошечный сосуд удалось не сразу; наконец крышка, треснув, поддалась. В пламени свечи пахучий бальзам казался совсем черным. Взяв мизинцем каплю этой густой темной массы, я тронула лоб, за ушами и пупок. Остаток положила в рот и спешно проглотила.
Запила водой; черная, скрипящая на зубах мазь обожгла язык, нёбо и горло.
Я закашлялась, из носа потекло, и мне показалось, будто меня с головой обволакивает этот темный, неумолимый запах, жгучий и резкий, плывущий с гор полумистического Востока. Продув ноздри, я сделала глубокий вдох, чтобы чудодейственный бальзам пропитал все мое естество, а потом расслабилась и постаралась распахнуть душу навстречу гласу Создателя: для этого нужно было отринуть мысли об огромном городе, о миллионах Суетных, Неспасенных душ и одновременно использовать нетронутую, неведомую им самим способность осуществлять Прием, чтобы замкнуть сигналы Бога на себя.
Буду краткой: из этой затеи ничего не вышло. Я ждала, что на меня устремится Божий взор, что древний Бог даст мне знак; ждала вплоть до следующего удара сердца, вплоть до следующего ледникового периода; ждала едва различимого шепота и громоподобного Божьего гласа, вопиющего о вселенском бесчувствии; ждала, пока не догорела свеча, пока не затекли ноги, пока по спине не побежали мурашки.
Делать было нечего, оставалось лишь открыть глаза: в темноте из-под крышки люка пробивалась полоска света, снизу доносился приглушенный гул голосов, а вместе с ним и запах стряпни. Повесив голову, я чуть не заплакала, но тут же решила, что не имею права себя жалеть: кто виноват в моих неудачах, если не я сама? Шмыгнув носом, я встала, размяла затекшие ноги, оделась, кое-как привела себя в порядок и спустила стремянку в чердачный лаз.
– Что же это было за лекарство? – спросила я Деклана.
Почем я знаю? – Он закурил тонкую самокрутку. – Какая-то гадость. Мамаша говорила: «мое знадобье»; натирала нас этой фигней от всех хворей, даже от зубной боли – весь рот обжигало, хоть криком кричи.
– То-то чую, кориандром тянет, – сказала Тушка, скручивая косячок.
Мы все, кроме Скарпы, сидели в гостиной и слушали какой-то модный диск. Я довольствовалась остатками общего ужина, потому что задержалась, пытаясь настроиться на Прием. Мои попытки объяснить, чем я занималась на чердаке, оказались тщетными, но самой большой ошибкой было упоминание жлоньица. Одна Тушка выразила хоть какое-то сочувствие. Брат Зеб с головой ушел в священнодействие и забыл о моем существовании.
– Дек, – окликнул Боз, протягивая ему над моей головой пущенный по кругу косяк.
Когда Дек из вежливости помедлил, Боз предложил длинную белую цигарку мне:
– Айсида, солнышко, затянись; анаша – святое дело, покруче твоего зелья будет.
Я рассмотрела косяк:
– Боюсь закашляться.
Впрочем, такое предложение навело меня на некоторые раздумья. Наша вера не объявляет какую-либо сущность вредной лишь в угоду Мягкотелым, а в школе и даже у нас в Общине я слышала, что травка не опасна, хотя слегка дурманит голову. Честно сказать, электричество, которое питало всю аппаратуру в этом доме, смущало меня куда больше, чем плывущий по комнате дымок.
– А ты попробуй, – подзадорил Деклан.
– Была не была, – ответила я и сделала полный выдох. Но стоило мне потянуться за косяком, как Боз отдернул руку:
– Эй, не увлекайся, Айсида; тебя действительно кашель задушит, это точно. Просто легонько пыхни – и все.
Теперь я сделала вдох и подняла взгляд на Боза, который тоже сидел на огромной диванной подушке. (Самато я, конечно, сидела на деревянном полу.) Взяв у него длинную самокрутку, я затянулась, но не глубоко.
Мистер Мак-Илоун, человек душевный и благородный, был вольнодумцем, закоренелым атеистом, которому достало мужества и твердости характера – хотя и направленных в ложное русло – упорствовать в своих греховных убеждениях, невзирая на глумливые выпады лицемеров-обывателей, составлявших его «ближний круг», как сказали бы люди, не затрудняющие себя поисками точных терминов для обозначения социальных связей.
В соответствии со своими принципами мы, казалось бы, должны считать населяющих Западные острова суровых пресвитериан, начисто лишенных чувства юмора и усматривающих в Боге лишь сдерживающую и карательную силу, нашими союзниками (нравится им это или нет), а таких, как мистер Мак-Илоун, – в лучшем случае объектами нашей миссионерской деятельности, а в худшем – ярыми противниками, ибо легче нести свое слово наполовину обращенным, нежели пытаться заронить зерно веры в души, отягченные грузом фальши; однако в нравственном смысле нам гораздо легче общаться с людьми истинно добрыми, великодушными, умными и просвещенными (и лишь по нелепой случайности воспитанными в безбожии), нежели с теми, кто под суровым гнетом своих верований (пусть даже в чем-то смыкающихся с нашими) не способен находить самозабвенную радость в поклонении Богу и созерцании духовной и физической красоты Вселенной, Мира и Человека.
Мистер Мак-Илоун был, по-видимому, чувствительной натурой, склонной к унынию. Как и мой дед, он не видел в основе людских поступков ничего, кроме бессмысленной жестокости, но, в отличие от Сальвадора, выбрал для себя более легкий путь: заклеймил всех подряд и отгородился от мира.
Из того, что мне довелось прочитать, – а для своего возраста, скажу без ложной скромности, я достаточно начитанна, – и вправду следует, что этот мир заслуживает осуждения: самая разрушительная война в истории человечества на прощание зажгла два адских ядерных рассвета над Японией и поставила мир на грань Апокалипсиса. Страшная, всеобъемлющая способность в мгновение ока стирать с лица земли целые города, издревле считавшаяся привилегией богов, теперь всецело принадлежала человеку, и никакое древнее божество не могло сравниться в беспощадности и своенравии с новым обладателем этой власти.
После той войны против всех войн человечество стало думать, будто движется по пути прогресса, но, когда облака пыли и копоти улеглись, стало ясно, что наиболее передовая и цивилизованная держава не нашла ничего лучшего, как подавить своей промышленной мощью древний народ, который внес самый значительный вклад в копилку вселенской мудрости (возможно, люди даже знали о том, что их собственные державы тоже вошли в сговор, который в конце концов и привел к этому постыдному варварству).
Памятуя о таком пароксизме жестокости, задушившем идею разумного начала, можно ли было надеяться на грядущее торжество человечности?
И в самом деле, война не закончилась: она, правда, стала холодной, зато в ее арсеналах появилось такое оружие, которое грозило концом света; союзники стали врагами, а истинные победители восстали против самих себя и продолжили бойню с удвоенной жестокостью, как будто государственная машина, узнав о двадцати миллионах погибших, только вошла во вкус. (Как раз в это время мистер Оруэлл на другом острове Гебридского архипелага писал роман, который вполне мог бы озаглавить «Тысяча девятьсот сорок восьмой».)
Таков был мир, в котором обретался мистер Мак-Илоун, гражданин ослабленной, изможденной Британии конца сороковых, где еще сохранялось нормирование продовольствия, и только экономика Западных островов, отчасти самодостаточная благодаря мелкому фермерству и рыболовству, могла слегка ослабить суровые тиски дефицита, терзавшие население больших городов; но это было суровое, промозглое, открытое всем ветрам место, где человек трудился на море или на земле, находя утешение и поддержку лишь в общении со своим Богом, с родными и близкими да еще с бутылкой.
Стоит ли удивляться, что мистер Мак-Илоун, узнав о пылких мессианских устремлениях моего деда, а также о нетрадиционных, но вполне открытых отношениях, кои тот наладил с двумя знойными красавицами, начал склоняться к мысли, что обкрадывает сам себя, если считает отшельничество единственным способом противостоять жестокому и абсурдному миру.
Не важно, какие соображения, эмоциональные, личные или философские, послужили причиной коренной перемены, которая произошла с мистером Мак-Илоуном, но к концу 1949 года этот процесс завершился, и у нашего Основателя появился первый новообращенный (своих жен, похоже, он не считал истинно верующими, хотя те вели себя примерно).
Мой дед стал управляющим на его ферме в Ласкентайре: он по-прежнему пользовался библиотекой, носил при себе все ключи, получал содержание как натурой, так и деньгами и наконец полностью взял бразды правления в свои руки. Здесь и обосновалась наша конфессия, Истинная ласкентарианская церковь, которая ютилась на ферме с 1949 по 1954 год, пока миссис Вудбин не отписала нам Верхне-Пасхальное Закланье – усадьбу в зеленой пойме древней реки Форт, далеко-далеко на юго-восток от тех неприветливых островов.
***
– Разит той дрянью, которой нас мамаша от простуды спасала, – сообщил Дек, шлепаясь на огромную подушку, брошенную на пол возле меня.Я воспользовалась драгоценным бальзамом жлоньиц несколькими часами ранее, когда мы с Зебом вернулись в Килберн с южного берега Темзы (к счастью, без пересадки). Взобравшись на чердак, я втащила за собой стремянку и ею же приперла люк. Потом разделась до трусов и устроилась в позе лотоса для подготовительной медитации. С одной стороны от меня стояла кружка с водой из-под крана, с другой – ароматическая свеча Ордена.
Откупорить крошечный сосуд удалось не сразу; наконец крышка, треснув, поддалась. В пламени свечи пахучий бальзам казался совсем черным. Взяв мизинцем каплю этой густой темной массы, я тронула лоб, за ушами и пупок. Остаток положила в рот и спешно проглотила.
Запила водой; черная, скрипящая на зубах мазь обожгла язык, нёбо и горло.
Я закашлялась, из носа потекло, и мне показалось, будто меня с головой обволакивает этот темный, неумолимый запах, жгучий и резкий, плывущий с гор полумистического Востока. Продув ноздри, я сделала глубокий вдох, чтобы чудодейственный бальзам пропитал все мое естество, а потом расслабилась и постаралась распахнуть душу навстречу гласу Создателя: для этого нужно было отринуть мысли об огромном городе, о миллионах Суетных, Неспасенных душ и одновременно использовать нетронутую, неведомую им самим способность осуществлять Прием, чтобы замкнуть сигналы Бога на себя.
Буду краткой: из этой затеи ничего не вышло. Я ждала, что на меня устремится Божий взор, что древний Бог даст мне знак; ждала вплоть до следующего удара сердца, вплоть до следующего ледникового периода; ждала едва различимого шепота и громоподобного Божьего гласа, вопиющего о вселенском бесчувствии; ждала, пока не догорела свеча, пока не затекли ноги, пока по спине не побежали мурашки.
Делать было нечего, оставалось лишь открыть глаза: в темноте из-под крышки люка пробивалась полоска света, снизу доносился приглушенный гул голосов, а вместе с ним и запах стряпни. Повесив голову, я чуть не заплакала, но тут же решила, что не имею права себя жалеть: кто виноват в моих неудачах, если не я сама? Шмыгнув носом, я встала, размяла затекшие ноги, оделась, кое-как привела себя в порядок и спустила стремянку в чердачный лаз.
– Что же это было за лекарство? – спросила я Деклана.
Почем я знаю? – Он закурил тонкую самокрутку. – Какая-то гадость. Мамаша говорила: «мое знадобье»; натирала нас этой фигней от всех хворей, даже от зубной боли – весь рот обжигало, хоть криком кричи.
– То-то чую, кориандром тянет, – сказала Тушка, скручивая косячок.
Мы все, кроме Скарпы, сидели в гостиной и слушали какой-то модный диск. Я довольствовалась остатками общего ужина, потому что задержалась, пытаясь настроиться на Прием. Мои попытки объяснить, чем я занималась на чердаке, оказались тщетными, но самой большой ошибкой было упоминание жлоньица. Одна Тушка выразила хоть какое-то сочувствие. Брат Зеб с головой ушел в священнодействие и забыл о моем существовании.
– Дек, – окликнул Боз, протягивая ему над моей головой пущенный по кругу косяк.
Когда Дек из вежливости помедлил, Боз предложил длинную белую цигарку мне:
– Айсида, солнышко, затянись; анаша – святое дело, покруче твоего зелья будет.
Я рассмотрела косяк:
– Боюсь закашляться.
Впрочем, такое предложение навело меня на некоторые раздумья. Наша вера не объявляет какую-либо сущность вредной лишь в угоду Мягкотелым, а в школе и даже у нас в Общине я слышала, что травка не опасна, хотя слегка дурманит голову. Честно сказать, электричество, которое питало всю аппаратуру в этом доме, смущало меня куда больше, чем плывущий по комнате дымок.
– А ты попробуй, – подзадорил Деклан.
– Была не была, – ответила я и сделала полный выдох. Но стоило мне потянуться за косяком, как Боз отдернул руку:
– Эй, не увлекайся, Айсида; тебя действительно кашель задушит, это точно. Просто легонько пыхни – и все.
Теперь я сделала вдох и подняла взгляд на Боза, который тоже сидел на огромной диванной подушке. (Самато я, конечно, сидела на деревянном полу.) Взяв у него длинную самокрутку, я затянулась, но не глубоко.