Страница:
Я приподняла шляпу:
– Доброе утро, сэр. – Вытащив банкноту, я положила ее на прилавок; под стеклом тускло поблескивали монеты и соперничали яркостью лент всевозможные ордена. – Хочу узнать ваше мнение вот об этом.
Он осторожно взялся за мою купюру, покрутил ее в неярком свете, проникающем сквозь единственное подвальное окошко, а потом включил мощную настольную лампу для более тщательного осмотра.
– Что можно сказать? Здесь все самоочевидно, – заключил он. – Банковский билет номиналом в десять фунтов, Королевский шотландский текстильный, июль тысяча девятьсот сорок восьмого. – Он пожал плечами. – Такие выпускались с мая тридцать пятого по январь пятьдесят третьего, после чего Шотландский текстильный был поглощен Королевским банком. – Он покрутил бумажку ловкими движениями карточного шулера. – Для своего времени оформление достаточно вычурное. Разработано, между прочим, по заказу некоего Мэллори, которого в сорок втором приговорили к повешению за убийство жены, – Его губы тронула прохладно-вежливая улыбка. – Полагаю, вы хотели узнать стоимость.
– Видимо, стоимость равна десяти фунтам, – предположила я, – если такие купюры еще в ходу.
– Они изъяты из обращения. – Хозяин усмехнулся и покачал головой. – А стоимость равна примерно сорока фунтам, если банкнота в идеальном состоянии, чего о вашей не скажешь. Могу предложить пятнадцать, исключительно из любви к ровным цифрам.
– Вот как, – сказала я. – Тогда, наверное, повременю.
Я разглядывала свою банкноту, чтобы только выиграть время. Хозяин еще раз повертел ее на прилавке.
– Ну что ж, – заговорила я, поскольку Топек уже был на взводе. – Благодарю вас, сэр.
– Всегда к вашим услугам, – после некоторого замешательства ответил хозяин.
Забрав купюру, я сунула ее в карман.
– Всего доброго. – Я дотронулась до шляпы.
– Да-да, – рассеянно пробормотал хозяин, когда мы с Топеком уже шли к выходу.
Над дверью опять звякнул колокольчик.
– Э… постойте, – окликнул хозяин.
Я оглянулась через плечо.
Он сделал движение рукой, будто протирал разделявшее нас невидимое стекло.
– Не думайте, я не собираюсь торговаться – цена, уверяю вас, реальная, однако… позвольте еще раз взглянуть.
– Конечно.
Вернувшись к прилавку, я вторично протянула ему купюру. Некоторое время он изучал ее, хмуря брови, а потом спросил:
– Не возражаете, если я сниму копию?
– А купюра не пострадает? – встревожилась я. Он снисходительно улыбнулся:
– Ни в коей мере.
– Тогда ладно.
– Я вас не задержу.
Хозяин исчез в подсобке. Оттуда донеслось негромкое металлическое постукивание. Через мгновение он вышел к нам, неся с собой банкноту и большой лист бумаги с двусторонней копией. Банкнота вернулась ко мне.
– Можете дать мне номер телефона для связи?
– Конечно, – ответила я. – Топек, не возражаешь?..
– А? Что? Я? Нет, ну… это… да-да-да, все нормально. Без проблем.
Я продиктовала хозяину номер.
– Что дальше? – спросил Топек, когда мы вышли на улицу.
– Военные архивы и подшивки старых газет.
Вращая два маленьких колесика, можно управлять предметным стеклом, на котором лежит микрофиш, и просматривать новые и новые десятки страниц. Находишь нужный материал, нажимаешь на кнопку – и все, что показывает экран, распечатывается на стандартном листе бумаги.
Думаю, меня привлекла в первую очередь механическая сторона этого процесса, хотя само устройство работало от сети. Если поднести микрофиш к свету, можно увидеть миниатюрные очертания газет и даже различить крупные черно-серые заголовки на белом фоне. Иными словами, вся информация реально, хоть и в уменьшенном до предела виде, присутствует на этих карточках, а не преображается в электронный, штриховой или магнитный код, вообще не поддающийся расшифровке без вмешательства техники.
По всей вероятности, фиш можно читать и без машины, если взять очень сильную лупу, а для нас это определяет границы возможного: ласкентарианцы традиционно испытывают почти инстинктивное подозрение ко всем механизмам, у которых нет или почти нет движущихся частей. Это определяет наше неприятие электроники, но устройство, о котором я рассказываю, кажется мне более или менее приемлемым. Рискну предположить, что брату Индре оно бы понравилось. Мои мысли вновь обратились к Аллану, звонившему по мобильнику из нашей конторы, но я, стиснув зубы, приступила к чтению старой периодики, ради чего, собственно, и пришла в библиотеку.
Передо мной были номера шотландских и английских газет за 1948 год. Бегло ознакомившись с материалами первого полугодия, я перешла ко второму. Сама не знаю, что хотела найти, просто выхватывала глазами необычные сообщения.
Брату Топеку я поручила разузнать, как можно получить данные о конкретном человеке, проходившем службу в Британских вооруженных силах. До моего захода в библиотеку мы побывали в призывном центре на Сочихолл-стрит. Там я оставила его стоять в очереди, искренне надеясь, что он ничего не перепутает и по ошибке не завербуется в армию; впрочем, пареньку с серьгами в ушах такое, видимо, не грозило.
У меня был богатый выбор: «Гералд», «Скотсмен», «Курьер», «Диспетч», «Миррор», «Ивнинг тайме», «Тайме», «Скетч»… Я решила начать со «Скотсмена», по той лишь причине, что эту газету выписывал мистер Уорристон из Данблейна, а я как-то раз тайком прочла несколько страниц, впервые оказавшись у него в гостях.
В газете освещалось убийство Ганди, образование государства Израиль, берлинский воздушный мост, победа Гарри Трумэна на президентских выборах, раскол Кореи на Северную и Южную, скромные Олимпийские игры в Лондоне, нормирование продовольствия в Британии, отречение голландской королевы Вильгельмины.
Но меня больше занимали кораблекрушения, ограбления банков, таинственные исчезновения, заметки о пропавших без вести служащих армии и флота. Мои поиски ограничивались сентябрем 1948 года: скорее всего, интересующие меня события произошли как раз в тот период. Я безуспешно изучала последний сентябрьский номер «Скотсмена», когда в библиотечном закутке, отведенном для работы с микрофиш-проектором, появился Топек.
– Ну как? – спросила я.
Он, как марафонец, упал на соседний стул, чтобы перевести дух.
– Никак. Доступ, на фиг, закрыли.
– Куда? В армию?
Да нет, к военным архивам. Ко всем военным архивам. Раньше эта информация находилась в ведении государственных органов, а теперь передана какой-то конторе под названием «Армейские архивы» – там дерут деньги за каждую справку, да еще по выходным не работают. Весело, да? Финиш. – Он покачал головой. – А у тебя есть что-нибудь?
– Пока ничего. Просмотрела «Скотсмен», теперь перехожу к «Глазго гералд». Давай ты будешь читать правую полосу, а я – левую, для ускорения. – Подвинувшись, я освободила для него место.
Он втиснулся рядом и с тоской посмотрел на часы.
– Ребята сейчас джаз слушают, – жалобно протянул он.
– Топек, – одернула я, – это важнее. Если ты не готов целиком сосредоточиться на деле, так и скажи. Беги играть с ребятами.
– Да ладно тебе. – Откинув назад волосы, он приник к экрану.
Я вынула фиш «Скотсмена» и вставила на его место «Глазго гералд». Топек не сводил глаз с экрана.
– Ай?
– Что такое?
– Объясни хотя бы, что искать.
– Кораблекрушения.
– Кораблекрушения?
– Ну, может быть, не собственно кораблекрушения. – По словам Жобелии, кораблекрушений в то время не было. – Но что-нибудь этакое.
Топек скривился и закатил глаза.
– Ну-ну. С ума сойти. Больше тебе ничего не нужно?
– Больше ничего. Только то, что хоть как-то связано с кораблекрушениями.
– То есть?
– Все, что привлечет твое внимание. Все, что имеет отношение к Ордену.
Он вытаращился на меня:
– Не врубаюсь. Хочешь сказать, ищи то, не знаю что?
– Не совсем так. – Я не отрываясь просматривала свою половину дисплея. – Но если бы я точно знала, что искать, мне бы не потребовалось читать все подряд.
– Ладно… – сдался он, – значит, надо искать нечто, чтобы ничего не пропустить, но при этом не зная, что именно надо искать, хотя это может быть связано с кораблекрушением, правильно?
– Правильно.
Краем глаза я видела, что Топек по-прежнему сверлит меня взглядом. Меня бы не удивило, если бы он встал с места и ушел, но он повернулся лицом к экрану и придвинул поближе стул.
– Bay, – хохотнул он. – Дзен, типа!
Прошел час. Топек божился, что не пропускает ни строчки, однако все время заканчивал полосу одновременно со мной, но у меня-то есть навыки скорочтения. В мои планы входило покончить с сентябрьскими номерами 1948 года до закрытия библиотеки, поэтому оставалось только верить ему на слово. Впрочем, по прошествии первого часа Топек стал мурлыкать, присвистывать и цокать языком, губами и зубами.
Не иначе как это изображало джаз.
Второй час близился к концу.
Я изо всех сил старалась не отвлекаться, но время от времени мысленно возвращалась к событиям прошлой ночи, к будничному рассказу Жобелии о тех способностях, которые раньше мнились чудесами, подвластными лишь мне одной, – благословенный недуг, непостижимые заговоры хворей, – а теперь, как выяснилось, были унаследованы мною от прародительниц по женской линии, включая саму двоюродную бабку. Проливало ли это свет на мои ощущения, сопровождающие любое предвидение? Трудно сказать. Мои видения теперь укладывались в определенную схему, но загадка все равно не находила решения.
Если Богу было угодно именно таким способом вершить Свои чудеса, что из этого следует? Я не могла отделаться от мысли, что Сальвадор прав по меньшей мере в одном: нам не дано постичь Божий промысел. Мы можем лишь всеми силами стремиться к постижению, не прикрываясь невежеством и не переоценивая пределы нашего знания. Вот я и подталкивала себя к решению нынешней задачи, чтобы раскопать в прошлом ключ к настоящему.
И раскопала.
В газете «Глазго курьер» за 30 сентября 1948 года. Хорошо, что я сидела; приступ головокружения, вызванный наследственным прозрением, так и не стал для меня привычным, хотя в последние дни накатывал с удручающей частотой. Сначала у меня поплыло перед глазами, но я терпеливо ждала, когда это пройдет.
Я продолжила чтение, ни слова не сказав Топеку, который тоже читал свою полосу, а может, только делал вид.
Я с улыбкой развернулась к нему, удивляясь, почему он не слышит, как у меня колотится сердце.
– Отлично. – Я убрала фиш в каталожный ящичек. – Сделай одолжение, Топек, узнай у библиотекаря, нельзя ли выпить стакан воды или чаю прямо здесь, за столом, чтобы не терять времени. Ужасно пересохло в горле…
– Момент! – Топек подскочил, как на пружине.
Проводив его взглядом, я достала все тот же фиш и сделала несколько распечаток. Потом быстро просмотрела другие газеты. В них публиковались аналогичные сведения, но «Курьер» приводил больше подробностей: его корреспондент взял эксклюзивное интервью у бабки рядового Блэка. Я подошла к соседней полке и достала ящичек с газетами за октябрь.
В субботу, второго числа, «Курьер» вкратце сообщил, что рядовой Блэк все еще находится в розыске, а подвергшийся нападению офицер, госпитализированный с сотрясением мозга, пошел на поправку.
На той же полосе мне бросилось в глаза знакомое имя: оказалось, это название грузового судна. Из заметки следовало, что пароход «Сальвадор», водоизмещением 11,5 тысяч тонн (порт приписки – Буэнос-Айрес), вышел из доков Гоувэна утром 28 сентября рейсом на Квебек-Нью-Йорк-Колон-Гуаякиль, но попал в сильнейший шторм у Внешних Гебридских островов и, получив механические повреждения корпуса, вынужден был взять обратный курс на Глазго. В трюмах находились железнодорожные вагоны и другие транспортные средства, предназначенные для отправки в Южную Америку. Несколько железнодорожных вагонов, закрепленных на открытой палубе, смыло за борт во время шторма.
Боже.
Я перечла заметку о пароходе «Сальвадор» и закрыла глаза.
Моего деда смыло за борт в железнодорожном вагоне?
Я тут же бросилась к телефону. Мистер Уомерследж сказал, что серийный номер на десятифунтовой банкноте значится среди номеров купюр, похищенных из какой-то воинской части в сентябре 1948 года; возможно, банкнота представляет несколько большую ценность, нежели ему показалось на первый взгляд, и он готов предложить за нее пятьдесят фунтов. Со словами «спасибо, надо подумать», я повесила трубку.
Последний, весьма шаткий камень из основания моей веры в деда скатился на землю, и мир, каким я его знала, начал оседать, словно не ко времени выросший сугроб. Топек принялся меня тормошить: эй, а как насчет, типа, выпить, теперь-то можно, пошли, что ли?
И я, само собой, сказала: пошли.
Глава 27
– Доброе утро, сэр. – Вытащив банкноту, я положила ее на прилавок; под стеклом тускло поблескивали монеты и соперничали яркостью лент всевозможные ордена. – Хочу узнать ваше мнение вот об этом.
Он осторожно взялся за мою купюру, покрутил ее в неярком свете, проникающем сквозь единственное подвальное окошко, а потом включил мощную настольную лампу для более тщательного осмотра.
– Что можно сказать? Здесь все самоочевидно, – заключил он. – Банковский билет номиналом в десять фунтов, Королевский шотландский текстильный, июль тысяча девятьсот сорок восьмого. – Он пожал плечами. – Такие выпускались с мая тридцать пятого по январь пятьдесят третьего, после чего Шотландский текстильный был поглощен Королевским банком. – Он покрутил бумажку ловкими движениями карточного шулера. – Для своего времени оформление достаточно вычурное. Разработано, между прочим, по заказу некоего Мэллори, которого в сорок втором приговорили к повешению за убийство жены, – Его губы тронула прохладно-вежливая улыбка. – Полагаю, вы хотели узнать стоимость.
– Видимо, стоимость равна десяти фунтам, – предположила я, – если такие купюры еще в ходу.
– Они изъяты из обращения. – Хозяин усмехнулся и покачал головой. – А стоимость равна примерно сорока фунтам, если банкнота в идеальном состоянии, чего о вашей не скажешь. Могу предложить пятнадцать, исключительно из любви к ровным цифрам.
– Вот как, – сказала я. – Тогда, наверное, повременю.
Я разглядывала свою банкноту, чтобы только выиграть время. Хозяин еще раз повертел ее на прилавке.
– Ну что ж, – заговорила я, поскольку Топек уже был на взводе. – Благодарю вас, сэр.
– Всегда к вашим услугам, – после некоторого замешательства ответил хозяин.
Забрав купюру, я сунула ее в карман.
– Всего доброго. – Я дотронулась до шляпы.
– Да-да, – рассеянно пробормотал хозяин, когда мы с Топеком уже шли к выходу.
Над дверью опять звякнул колокольчик.
– Э… постойте, – окликнул хозяин.
Я оглянулась через плечо.
Он сделал движение рукой, будто протирал разделявшее нас невидимое стекло.
– Не думайте, я не собираюсь торговаться – цена, уверяю вас, реальная, однако… позвольте еще раз взглянуть.
– Конечно.
Вернувшись к прилавку, я вторично протянула ему купюру. Некоторое время он изучал ее, хмуря брови, а потом спросил:
– Не возражаете, если я сниму копию?
– А купюра не пострадает? – встревожилась я. Он снисходительно улыбнулся:
– Ни в коей мере.
– Тогда ладно.
– Я вас не задержу.
Хозяин исчез в подсобке. Оттуда донеслось негромкое металлическое постукивание. Через мгновение он вышел к нам, неся с собой банкноту и большой лист бумаги с двусторонней копией. Банкнота вернулась ко мне.
– Можете дать мне номер телефона для связи?
– Конечно, – ответила я. – Топек, не возражаешь?..
– А? Что? Я? Нет, ну… это… да-да-да, все нормально. Без проблем.
Я продиктовала хозяину номер.
– Что дальше? – спросил Топек, когда мы вышли на улицу.
– Военные архивы и подшивки старых газет.
***
Время от времени я сталкиваюсь с техническими приспособлениями, которые не оставляют меня равнодушной. В их числе оказалось снабженное принтером устройство для чтения карточек «микрофиш», на которое мне указали в библиотеке «Митчелл». С виду оно напоминало большой, вертикально развернутый телевизор, но на самом деле это был своего рода проектор, который многократно увеличивал и высвечивал на экране тексты из старых газет, специализированных журналов, протоколов, учетных книг и других документов, которые в свое время были сфотографированы и помещены на ламинированные пластиковые карточки, причем каждая из них вмещала буквально сотни источников. Если в прежние времена для хранения такого количества полноформатных газет потребовался бы целый зал, то теперь эти подшивки умещались в маленьком ящичке, который удобно нести в одной руке.Вращая два маленьких колесика, можно управлять предметным стеклом, на котором лежит микрофиш, и просматривать новые и новые десятки страниц. Находишь нужный материал, нажимаешь на кнопку – и все, что показывает экран, распечатывается на стандартном листе бумаги.
Думаю, меня привлекла в первую очередь механическая сторона этого процесса, хотя само устройство работало от сети. Если поднести микрофиш к свету, можно увидеть миниатюрные очертания газет и даже различить крупные черно-серые заголовки на белом фоне. Иными словами, вся информация реально, хоть и в уменьшенном до предела виде, присутствует на этих карточках, а не преображается в электронный, штриховой или магнитный код, вообще не поддающийся расшифровке без вмешательства техники.
По всей вероятности, фиш можно читать и без машины, если взять очень сильную лупу, а для нас это определяет границы возможного: ласкентарианцы традиционно испытывают почти инстинктивное подозрение ко всем механизмам, у которых нет или почти нет движущихся частей. Это определяет наше неприятие электроники, но устройство, о котором я рассказываю, кажется мне более или менее приемлемым. Рискну предположить, что брату Индре оно бы понравилось. Мои мысли вновь обратились к Аллану, звонившему по мобильнику из нашей конторы, но я, стиснув зубы, приступила к чтению старой периодики, ради чего, собственно, и пришла в библиотеку.
Передо мной были номера шотландских и английских газет за 1948 год. Бегло ознакомившись с материалами первого полугодия, я перешла ко второму. Сама не знаю, что хотела найти, просто выхватывала глазами необычные сообщения.
Брату Топеку я поручила разузнать, как можно получить данные о конкретном человеке, проходившем службу в Британских вооруженных силах. До моего захода в библиотеку мы побывали в призывном центре на Сочихолл-стрит. Там я оставила его стоять в очереди, искренне надеясь, что он ничего не перепутает и по ошибке не завербуется в армию; впрочем, пареньку с серьгами в ушах такое, видимо, не грозило.
У меня был богатый выбор: «Гералд», «Скотсмен», «Курьер», «Диспетч», «Миррор», «Ивнинг тайме», «Тайме», «Скетч»… Я решила начать со «Скотсмена», по той лишь причине, что эту газету выписывал мистер Уорристон из Данблейна, а я как-то раз тайком прочла несколько страниц, впервые оказавшись у него в гостях.
В газете освещалось убийство Ганди, образование государства Израиль, берлинский воздушный мост, победа Гарри Трумэна на президентских выборах, раскол Кореи на Северную и Южную, скромные Олимпийские игры в Лондоне, нормирование продовольствия в Британии, отречение голландской королевы Вильгельмины.
Но меня больше занимали кораблекрушения, ограбления банков, таинственные исчезновения, заметки о пропавших без вести служащих армии и флота. Мои поиски ограничивались сентябрем 1948 года: скорее всего, интересующие меня события произошли как раз в тот период. Я безуспешно изучала последний сентябрьский номер «Скотсмена», когда в библиотечном закутке, отведенном для работы с микрофиш-проектором, появился Топек.
– Ну как? – спросила я.
Он, как марафонец, упал на соседний стул, чтобы перевести дух.
– Никак. Доступ, на фиг, закрыли.
– Куда? В армию?
Да нет, к военным архивам. Ко всем военным архивам. Раньше эта информация находилась в ведении государственных органов, а теперь передана какой-то конторе под названием «Армейские архивы» – там дерут деньги за каждую справку, да еще по выходным не работают. Весело, да? Финиш. – Он покачал головой. – А у тебя есть что-нибудь?
– Пока ничего. Просмотрела «Скотсмен», теперь перехожу к «Глазго гералд». Давай ты будешь читать правую полосу, а я – левую, для ускорения. – Подвинувшись, я освободила для него место.
Он втиснулся рядом и с тоской посмотрел на часы.
– Ребята сейчас джаз слушают, – жалобно протянул он.
– Топек, – одернула я, – это важнее. Если ты не готов целиком сосредоточиться на деле, так и скажи. Беги играть с ребятами.
– Да ладно тебе. – Откинув назад волосы, он приник к экрану.
Я вынула фиш «Скотсмена» и вставила на его место «Глазго гералд». Топек не сводил глаз с экрана.
– Ай?
– Что такое?
– Объясни хотя бы, что искать.
– Кораблекрушения.
– Кораблекрушения?
– Ну, может быть, не собственно кораблекрушения. – По словам Жобелии, кораблекрушений в то время не было. – Но что-нибудь этакое.
Топек скривился и закатил глаза.
– Ну-ну. С ума сойти. Больше тебе ничего не нужно?
– Больше ничего. Только то, что хоть как-то связано с кораблекрушениями.
– То есть?
– Все, что привлечет твое внимание. Все, что имеет отношение к Ордену.
Он вытаращился на меня:
– Не врубаюсь. Хочешь сказать, ищи то, не знаю что?
– Не совсем так. – Я не отрываясь просматривала свою половину дисплея. – Но если бы я точно знала, что искать, мне бы не потребовалось читать все подряд.
– Ладно… – сдался он, – значит, надо искать нечто, чтобы ничего не пропустить, но при этом не зная, что именно надо искать, хотя это может быть связано с кораблекрушением, правильно?
– Правильно.
Краем глаза я видела, что Топек по-прежнему сверлит меня взглядом. Меня бы не удивило, если бы он встал с места и ушел, но он повернулся лицом к экрану и придвинул поближе стул.
– Bay, – хохотнул он. – Дзен, типа!
Прошел час. Топек божился, что не пропускает ни строчки, однако все время заканчивал полосу одновременно со мной, но у меня-то есть навыки скорочтения. В мои планы входило покончить с сентябрьскими номерами 1948 года до закрытия библиотеки, поэтому оставалось только верить ему на слово. Впрочем, по прошествии первого часа Топек стал мурлыкать, присвистывать и цокать языком, губами и зубами.
Не иначе как это изображало джаз.
Второй час близился к концу.
Я изо всех сил старалась не отвлекаться, но время от времени мысленно возвращалась к событиям прошлой ночи, к будничному рассказу Жобелии о тех способностях, которые раньше мнились чудесами, подвластными лишь мне одной, – благословенный недуг, непостижимые заговоры хворей, – а теперь, как выяснилось, были унаследованы мною от прародительниц по женской линии, включая саму двоюродную бабку. Проливало ли это свет на мои ощущения, сопровождающие любое предвидение? Трудно сказать. Мои видения теперь укладывались в определенную схему, но загадка все равно не находила решения.
Если Богу было угодно именно таким способом вершить Свои чудеса, что из этого следует? Я не могла отделаться от мысли, что Сальвадор прав по меньшей мере в одном: нам не дано постичь Божий промысел. Мы можем лишь всеми силами стремиться к постижению, не прикрываясь невежеством и не переоценивая пределы нашего знания. Вот я и подталкивала себя к решению нынешней задачи, чтобы раскопать в прошлом ключ к настоящему.
И раскопала.
В газете «Глазго курьер» за 30 сентября 1948 года. Хорошо, что я сидела; приступ головокружения, вызванный наследственным прозрением, так и не стал для меня привычным, хотя в последние дни накатывал с удручающей частотой. Сначала у меня поплыло перед глазами, но я терпеливо ждала, когда это пройдет.
Я продолжила чтение, ни слова не сказав Топеку, который тоже читал свою полосу, а может, только делал вид.
Сегодня силами муниципальной и военной полиции начат розыск рядового Морэя Блэка, 28 лет, проходящего воинскую службу в стрелковом батальоне думбартонширского полка. Блэк будет допрошен в связи с ночным инцидентом, имевшим место в казармах Речхилла, г. Глазго. Сообщается, что в ночь понедельника там было совершено нападение на младшего офицера финансовой части с последующим хищением денежных средств. Известно, что у рядового Блэка (рост 185 см, вес 71 кг, цвет волос каштановый) имеются родственные связи в окрестностях Гоувэна…Слова плясали перед глазами. Пришлось еще раз прерваться.
…мать-одиночка, работающая на ткацкой фабрике г. Пейсли… воспитанием занималась бабка, последовательница харизматической секты «Братья Гримсби»… входил в уличную банду… предположительно, занимался рэкетом в годы войны… призван на военную службу…– Дочитал! – объявил Топек.
Я с улыбкой развернулась к нему, удивляясь, почему он не слышит, как у меня колотится сердце.
– Отлично. – Я убрала фиш в каталожный ящичек. – Сделай одолжение, Топек, узнай у библиотекаря, нельзя ли выпить стакан воды или чаю прямо здесь, за столом, чтобы не терять времени. Ужасно пересохло в горле…
– Момент! – Топек подскочил, как на пружине.
Проводив его взглядом, я достала все тот же фиш и сделала несколько распечаток. Потом быстро просмотрела другие газеты. В них публиковались аналогичные сведения, но «Курьер» приводил больше подробностей: его корреспондент взял эксклюзивное интервью у бабки рядового Блэка. Я подошла к соседней полке и достала ящичек с газетами за октябрь.
В субботу, второго числа, «Курьер» вкратце сообщил, что рядовой Блэк все еще находится в розыске, а подвергшийся нападению офицер, госпитализированный с сотрясением мозга, пошел на поправку.
На той же полосе мне бросилось в глаза знакомое имя: оказалось, это название грузового судна. Из заметки следовало, что пароход «Сальвадор», водоизмещением 11,5 тысяч тонн (порт приписки – Буэнос-Айрес), вышел из доков Гоувэна утром 28 сентября рейсом на Квебек-Нью-Йорк-Колон-Гуаякиль, но попал в сильнейший шторм у Внешних Гебридских островов и, получив механические повреждения корпуса, вынужден был взять обратный курс на Глазго. В трюмах находились железнодорожные вагоны и другие транспортные средства, предназначенные для отправки в Южную Америку. Несколько железнодорожных вагонов, закрепленных на открытой палубе, смыло за борт во время шторма.
Боже.
Я перечла заметку о пароходе «Сальвадор» и закрыла глаза.
Моего деда смыло за борт в железнодорожном вагоне?
***
Мы вернулись домой к Топеку. Стивен, еле ворочая языком, сообщил, что нас домогался некто «Умер-След» – ха-ха-ха! – и просил перезвонить ему домой.Я тут же бросилась к телефону. Мистер Уомерследж сказал, что серийный номер на десятифунтовой банкноте значится среди номеров купюр, похищенных из какой-то воинской части в сентябре 1948 года; возможно, банкнота представляет несколько большую ценность, нежели ему показалось на первый взгляд, и он готов предложить за нее пятьдесят фунтов. Со словами «спасибо, надо подумать», я повесила трубку.
Последний, весьма шаткий камень из основания моей веры в деда скатился на землю, и мир, каким я его знала, начал оседать, словно не ко времени выросший сугроб. Топек принялся меня тормошить: эй, а как насчет, типа, выпить, теперь-то можно, пошли, что ли?
И я, само собой, сказала: пошли.
Глава 27
Я надеялась залить свои мучительные раздумья алкоголем, но не тут-то было.
Сделав пару телефонных звонков, я, как и обещала, присоединилась к Топеку и его друзьям, но, пока мы сидели в баре на Байерс-роуд и накачивались пивом (похоже, для них это было привычной разминкой перед походом на дискотеку в неизвестный мне «Куин Маргарет Юнион», именуемый «Маргошей»), я почувствовала, что не могу составить им достойную компанию: меня тяготили мысли о наследственной, откровенно серийной сущности моего Дара и о низком предательстве тех, кто был мне близок.
Не успела я смириться с вероломством родного брата, как обнаружила, что мой дед – вор и лжец, да к тому же отъявленный насильник; эта омерзительная грязь вылилась на меня именно тогда, когда мне сообщили (как ни в чем не бывало!), что я – всего лишь рядовое звено в длинной цепочке ясновидящих, целителей и медиумов!
Наш Орден покоился на зыбкой и опасной, как пески Ласкентайра, почве: все лгали всем! В нашей с виду мирной и безмятежной среде измышления и козни Аллана оказались не единственным ядовитым выбросом: теперь они выглядели как логичное и вполне предсказуемое следствие пороков и низостей, которые переплетались с корнями нашей веры и, по сути, составляли ее основу. Неужели у меня под ногами не осталось надежной опоры?
Чтобы себя утешить, я стала размышлять о том, что Община и Орден обладают неотъемлемыми достоинствами, вне зависимости от исторических корней. В принципе мои открытия – по крайней мере, те, что касались деда, – ни на что не влияли. Ценность нашей веры определяли умы и сердца верующих, а также наша преданность и надежность. Разве зло не может обернуться добром? Разве неправомерно усматривать неизбывную милость Бога в том, что Они создали золотой самородок нашей веры из грубой и токсичной руды дедовых преступлений вкупе с хитростями и уловками моей родной бабки и ее сестры?
Кто-то скажет, что дальнейшие интриги моих бабушек – как родной, так и двоюродной – всего лишь уравновешивали прегрешения деда, что зло подчас можно победить только злом и что все деяния Аасни и Жобелии (например, сокрытие найденных денег и документов), пусть даже по сути своей неблаговидные, основанные на эксплуатации Дара и манипулировании дедовым сознанием, принесли самые желанные плоды и способствовали просвещению и покою в большей степени, нежели иные благонамеренные поступки.
Однако наследие прошлого имеет власть над умами мужчин и женщин; символы всегда играют немаловажную роль. Ниспровержение Сальвадора как заурядного воришки и хулигана, обвинение в том, что он намеревался покинуть Аасни и Жобелию, получив назад краденые деньги, неизбежно повлияло бы на умонастроения наших братьев и сестер – и в отношении деда, и в отношении созданной им веры. Мы все почувствовали бы себя обманутыми; наши убеждения грозили пошатнуться.
На это можно возразить: чем порочнее был Сальвадор до обретения веры, тем возвышеннее – по контрасту – он стал впоследствии; Господь едва ли возликует, сделав добродетельного человека еще чуточку добродетельнее, а вот если свершится чудо и порок сменится добродетелью, это в полной мере ознаменует торжество Божьего промысла. Но способны ли такие доводы заслонить неизбежное ощущение предательства?
Скольких приверженцев мы потеряем, если – моими стараниями – правда выплывет наружу? Кто решится принять нашу веру, если история моего деда станет достоянием гласности? Не следует ли мне нарушить обет, вслед за родной и двоюродной бабками, чтобы скрыть неприглядную истину во имя общего блага? Какова в таком случае будет цена моему слову? Смогу ли я себя уважать, если совершу клятвопреступление, последствия которого непредсказуемы?
Допустим, мое самоуважение – это далеко не главный вопрос; куда важнее интересы Ордена и Общины, душевное спокойствие большинства ни в чем не повинных людей. Мне лично ничем не угрожало возможное клятвопреступление и сокрытие прегрешений Сальвадора: эта тайна никак не смогла бы разъесть меня изнутри.
Но допустимо ли вплетать новую ложь в запутанную паутину, зная, что правда сметет эти грязные клочья и расчистит нам путь, избавит от роковой угрозы разоблачения? Права ли я, когда считаю – и более того, имею ли право считать – нашу веру настолько хрупкой, что ее необходимо оберегать от любых ударов? Не лучше ли ради нашего будущего открыть истину и мужественно встретить последствия, закаляя себя от грядущих невзгод?
Наконец, могу ли я провозгласить: Дар принадлежит мне одной, он унаследован мною от двоюродной бабки, а дед не имеет к этому ни малейшего отношения? Сделав такое заявление, я своей волей сдвину вехи дорогой нашему сердцу веры, перемещу их с незыблемой скалы на зыбучие пески.
Видит Бог, мой Дар, даже с моей собственной точки зрения, далеко не бесспорен; меня переполняет праведный гнев, но ведь моя репутация тоже находится под вопросом, хотя другие пока об этом не догадываются. Способность к воздействию на расстоянии, с которой я боролась добрых десять лет, приобрела новое, изменчивое качество, похожее на изворотливость, приспособившись к атмосфере ядовитых наветов, и теперь надежды на то, что мой Дар сильнее, а не слабее, чем думают окружающие, почти развеялись.
– Не кисни, Айсис – Марк, приятель Топека, подмигнул мне поверх пустых бутылок. – Все будет тип-топ.
– Это вряд ли. – Вяло улыбнувшись, я глотнула пива.
Я давно сбилась со счета и уже не раз пропустила свою очередь платить за всех; к тому же у меня не осталось ни сил, ни средств для дальнейших возлияний.
Мы отправились на дискотеку, где тоже продавалось пиво, но не в бутылках, а в больших пластиковых стаканах; настроение у меня было далеко не радужное. Музыка оказалась совершенно неинтересной; то же самое можно сказать и о молодых людях, которые подходили к нашей компании, чтобы пригласить меня на танец. Даже когда меня пригласил Топек, я не смогла заставить себя выйти на танцпол. Глядя на танцующих, я ловила себя на мысли, что они являют собой нелепое зрелище. Как странно, что люди получают такое наслаждение от ритмичных телодвижений.
Мне подумалось, что танцы сродни сексу: тот же регулярный ритм, тот же предварительный этап, когда парочка еще только идет на площадку, то же слияние двух тел; разница только в том, что танцами с неподдельным удовольствием занимаются и маленькие дети, и глубокие старики. Я наблюдала такие сцены у нас в Общине и даже сама отдала дань танцам, когда мне внушили, что в них нет сексуального подтекста; рядом со мной увлеченно отплясывали стар и млад, и общая радость, не имевшая ничего общего с похотью, передавалась мне, даря ощущение чего-то здорового и приятного.
Что касается моих собственных ощущений, эйфория танца приближалась к религиозному экстазу, а не к плотскому наслаждению; как будто меня мистическим образом вынимали из телесной оболочки и переносили в другую плоскость бытия, где отношения были чистыми, простыми и цельными, где царило спокойствие и понимание.
Конечно, путь к достижению таких ощущений через танец был сложным и долгим (я рисовала в своем воображении образы вращающихся дервишей и африканских шаманов, описывающих круги у ночного костра) и лишь в незначительной степени приближался к возвышенному ликованию верующего человека… но должна признать, это лучше, чем ничего, если «ничего» остается единственной альтернативой. По-видимому, в нашем обществе, где безбожие и прагматизм развиваются по нарастающей, именно этим объясняется тяготение молодежи к танцам.
Насколько все-таки странен человеческий род, подумала я, как будто сама прилетела с другой планеты.
А в голову лезло: мое место не здесь. Мое место – среди наших, и сейчас общее будущее оказалось в моих руках. Мне вдруг захотелось сбежать от этого шума, грохота и дыма; я попросила у Топека ключи, пожертвовала ему остатки моего пива, извинилась перед остальными и вышла в ясный, темный вечер, чтобы вдохнуть его прохладную свежесть, – как будто вырвалась из зловонной камеры после многолетнего заточения.
В мелькании слепящих городских огней звезд почти не было видно, зато луна беспрепятственно лила на землю свой безмятежный свет в преддверии скорого полнолуния.
Я еще побродила по городу, терзаясь противоречивыми мыслями, которые раздирали мою совесть и волю.
В какой-то момент я остановилась на мосту через реку Келвин и, перегнувшись через каменный парапет, стала смотреть на темные воды, забыв о потоке машин и толпе прохожих.
Мало-помалу я начала успокаиваться, хотя в голову по-прежнему лезли непрошеные мысли. Их противоборство не давало перевеса ни одному лагерю, взаимонаправленные силы были равны, и враждующие стороны нейтрализовали друга, пришли в изнеможение, но не сдавались.
Будь что будет, говорила я себе. Завтрашний день уже приобрел определенные контуры, теперь надо запастись терпением и решать проблемы по ходу дела, а не ломать голову над конкретными планами. И вообще, утро вечера мудренее.
Кстати, не мешало бы выспаться.
Вернувшись в квартиру Топека, я повесила гамак у него в комнате, между платяным шкафом и изголовьем кровати – старинная мебель была достаточно массивной, чтобы выдержать мой вес, и настолько вычурной, что предоставляла весьма широкий и даже затруднительный выбор шишечек и прочих выступающих украшений. Я сбросила куртку, рубашку и брюки, улеглась в гамак и почти мгновенно уснула.
Прошло немало времени, и мне почудилось, что праздник жизни настиг меня даже здесь. И впрямь, ко мне на цыпочках приблизился Топек, который шепотом поведал о сказочной удаче: Стивен уступает им с новой телкой свою комнату, а сам ляжет здесь. Как мне и было обещано, такое соседство меня ничуть не потревожило: я проснулась рано утром, бодрая и полная сил, а он еще посапывал и фыркал, не приходя в сознание. Пока все спали, я умылась и оделась.
Гостиная была усыпана бесчувственными телами. Я вышла в прихожую и пристроилась у тумбочки, чтобы черкнуть записку Топеку и письмо Иоланде, а потом отправилась на улицу в поисках почтового ящика.
Софи, с которой я созвонилась накануне, сразу после разговора с мистером Уомерследжем, прикатила через полчаса на своем маленьком «моррисе», а я уже сидела у подъезда и жевала роллы, купленные в ближайшем магазинчике.
В джинсах и полосатой тенниске, с конским хвостом на затылке, Софи выглядела по-летнему жизнерадостной. В машине она меня расцеловала:
– Видок у тебя никудышный.
– Спасибо на добром слове. Настроение тоже никудышное. Хочешь? – Я протянула ей бумажный пакет.
– Только что позавтракала. Ну-с, – она хлопнула в ладоши, – куда прикажете?
Сделав пару телефонных звонков, я, как и обещала, присоединилась к Топеку и его друзьям, но, пока мы сидели в баре на Байерс-роуд и накачивались пивом (похоже, для них это было привычной разминкой перед походом на дискотеку в неизвестный мне «Куин Маргарет Юнион», именуемый «Маргошей»), я почувствовала, что не могу составить им достойную компанию: меня тяготили мысли о наследственной, откровенно серийной сущности моего Дара и о низком предательстве тех, кто был мне близок.
Не успела я смириться с вероломством родного брата, как обнаружила, что мой дед – вор и лжец, да к тому же отъявленный насильник; эта омерзительная грязь вылилась на меня именно тогда, когда мне сообщили (как ни в чем не бывало!), что я – всего лишь рядовое звено в длинной цепочке ясновидящих, целителей и медиумов!
Наш Орден покоился на зыбкой и опасной, как пески Ласкентайра, почве: все лгали всем! В нашей с виду мирной и безмятежной среде измышления и козни Аллана оказались не единственным ядовитым выбросом: теперь они выглядели как логичное и вполне предсказуемое следствие пороков и низостей, которые переплетались с корнями нашей веры и, по сути, составляли ее основу. Неужели у меня под ногами не осталось надежной опоры?
Чтобы себя утешить, я стала размышлять о том, что Община и Орден обладают неотъемлемыми достоинствами, вне зависимости от исторических корней. В принципе мои открытия – по крайней мере, те, что касались деда, – ни на что не влияли. Ценность нашей веры определяли умы и сердца верующих, а также наша преданность и надежность. Разве зло не может обернуться добром? Разве неправомерно усматривать неизбывную милость Бога в том, что Они создали золотой самородок нашей веры из грубой и токсичной руды дедовых преступлений вкупе с хитростями и уловками моей родной бабки и ее сестры?
Кто-то скажет, что дальнейшие интриги моих бабушек – как родной, так и двоюродной – всего лишь уравновешивали прегрешения деда, что зло подчас можно победить только злом и что все деяния Аасни и Жобелии (например, сокрытие найденных денег и документов), пусть даже по сути своей неблаговидные, основанные на эксплуатации Дара и манипулировании дедовым сознанием, принесли самые желанные плоды и способствовали просвещению и покою в большей степени, нежели иные благонамеренные поступки.
Однако наследие прошлого имеет власть над умами мужчин и женщин; символы всегда играют немаловажную роль. Ниспровержение Сальвадора как заурядного воришки и хулигана, обвинение в том, что он намеревался покинуть Аасни и Жобелию, получив назад краденые деньги, неизбежно повлияло бы на умонастроения наших братьев и сестер – и в отношении деда, и в отношении созданной им веры. Мы все почувствовали бы себя обманутыми; наши убеждения грозили пошатнуться.
На это можно возразить: чем порочнее был Сальвадор до обретения веры, тем возвышеннее – по контрасту – он стал впоследствии; Господь едва ли возликует, сделав добродетельного человека еще чуточку добродетельнее, а вот если свершится чудо и порок сменится добродетелью, это в полной мере ознаменует торжество Божьего промысла. Но способны ли такие доводы заслонить неизбежное ощущение предательства?
Скольких приверженцев мы потеряем, если – моими стараниями – правда выплывет наружу? Кто решится принять нашу веру, если история моего деда станет достоянием гласности? Не следует ли мне нарушить обет, вслед за родной и двоюродной бабками, чтобы скрыть неприглядную истину во имя общего блага? Какова в таком случае будет цена моему слову? Смогу ли я себя уважать, если совершу клятвопреступление, последствия которого непредсказуемы?
Допустим, мое самоуважение – это далеко не главный вопрос; куда важнее интересы Ордена и Общины, душевное спокойствие большинства ни в чем не повинных людей. Мне лично ничем не угрожало возможное клятвопреступление и сокрытие прегрешений Сальвадора: эта тайна никак не смогла бы разъесть меня изнутри.
Но допустимо ли вплетать новую ложь в запутанную паутину, зная, что правда сметет эти грязные клочья и расчистит нам путь, избавит от роковой угрозы разоблачения? Права ли я, когда считаю – и более того, имею ли право считать – нашу веру настолько хрупкой, что ее необходимо оберегать от любых ударов? Не лучше ли ради нашего будущего открыть истину и мужественно встретить последствия, закаляя себя от грядущих невзгод?
Наконец, могу ли я провозгласить: Дар принадлежит мне одной, он унаследован мною от двоюродной бабки, а дед не имеет к этому ни малейшего отношения? Сделав такое заявление, я своей волей сдвину вехи дорогой нашему сердцу веры, перемещу их с незыблемой скалы на зыбучие пески.
Видит Бог, мой Дар, даже с моей собственной точки зрения, далеко не бесспорен; меня переполняет праведный гнев, но ведь моя репутация тоже находится под вопросом, хотя другие пока об этом не догадываются. Способность к воздействию на расстоянии, с которой я боролась добрых десять лет, приобрела новое, изменчивое качество, похожее на изворотливость, приспособившись к атмосфере ядовитых наветов, и теперь надежды на то, что мой Дар сильнее, а не слабее, чем думают окружающие, почти развеялись.
– Не кисни, Айсис – Марк, приятель Топека, подмигнул мне поверх пустых бутылок. – Все будет тип-топ.
– Это вряд ли. – Вяло улыбнувшись, я глотнула пива.
Я давно сбилась со счета и уже не раз пропустила свою очередь платить за всех; к тому же у меня не осталось ни сил, ни средств для дальнейших возлияний.
Мы отправились на дискотеку, где тоже продавалось пиво, но не в бутылках, а в больших пластиковых стаканах; настроение у меня было далеко не радужное. Музыка оказалась совершенно неинтересной; то же самое можно сказать и о молодых людях, которые подходили к нашей компании, чтобы пригласить меня на танец. Даже когда меня пригласил Топек, я не смогла заставить себя выйти на танцпол. Глядя на танцующих, я ловила себя на мысли, что они являют собой нелепое зрелище. Как странно, что люди получают такое наслаждение от ритмичных телодвижений.
Мне подумалось, что танцы сродни сексу: тот же регулярный ритм, тот же предварительный этап, когда парочка еще только идет на площадку, то же слияние двух тел; разница только в том, что танцами с неподдельным удовольствием занимаются и маленькие дети, и глубокие старики. Я наблюдала такие сцены у нас в Общине и даже сама отдала дань танцам, когда мне внушили, что в них нет сексуального подтекста; рядом со мной увлеченно отплясывали стар и млад, и общая радость, не имевшая ничего общего с похотью, передавалась мне, даря ощущение чего-то здорового и приятного.
Что касается моих собственных ощущений, эйфория танца приближалась к религиозному экстазу, а не к плотскому наслаждению; как будто меня мистическим образом вынимали из телесной оболочки и переносили в другую плоскость бытия, где отношения были чистыми, простыми и цельными, где царило спокойствие и понимание.
Конечно, путь к достижению таких ощущений через танец был сложным и долгим (я рисовала в своем воображении образы вращающихся дервишей и африканских шаманов, описывающих круги у ночного костра) и лишь в незначительной степени приближался к возвышенному ликованию верующего человека… но должна признать, это лучше, чем ничего, если «ничего» остается единственной альтернативой. По-видимому, в нашем обществе, где безбожие и прагматизм развиваются по нарастающей, именно этим объясняется тяготение молодежи к танцам.
Насколько все-таки странен человеческий род, подумала я, как будто сама прилетела с другой планеты.
А в голову лезло: мое место не здесь. Мое место – среди наших, и сейчас общее будущее оказалось в моих руках. Мне вдруг захотелось сбежать от этого шума, грохота и дыма; я попросила у Топека ключи, пожертвовала ему остатки моего пива, извинилась перед остальными и вышла в ясный, темный вечер, чтобы вдохнуть его прохладную свежесть, – как будто вырвалась из зловонной камеры после многолетнего заточения.
В мелькании слепящих городских огней звезд почти не было видно, зато луна беспрепятственно лила на землю свой безмятежный свет в преддверии скорого полнолуния.
Я еще побродила по городу, терзаясь противоречивыми мыслями, которые раздирали мою совесть и волю.
В какой-то момент я остановилась на мосту через реку Келвин и, перегнувшись через каменный парапет, стала смотреть на темные воды, забыв о потоке машин и толпе прохожих.
Мало-помалу я начала успокаиваться, хотя в голову по-прежнему лезли непрошеные мысли. Их противоборство не давало перевеса ни одному лагерю, взаимонаправленные силы были равны, и враждующие стороны нейтрализовали друга, пришли в изнеможение, но не сдавались.
Будь что будет, говорила я себе. Завтрашний день уже приобрел определенные контуры, теперь надо запастись терпением и решать проблемы по ходу дела, а не ломать голову над конкретными планами. И вообще, утро вечера мудренее.
Кстати, не мешало бы выспаться.
Вернувшись в квартиру Топека, я повесила гамак у него в комнате, между платяным шкафом и изголовьем кровати – старинная мебель была достаточно массивной, чтобы выдержать мой вес, и настолько вычурной, что предоставляла весьма широкий и даже затруднительный выбор шишечек и прочих выступающих украшений. Я сбросила куртку, рубашку и брюки, улеглась в гамак и почти мгновенно уснула.
Прошло немало времени, и мне почудилось, что праздник жизни настиг меня даже здесь. И впрямь, ко мне на цыпочках приблизился Топек, который шепотом поведал о сказочной удаче: Стивен уступает им с новой телкой свою комнату, а сам ляжет здесь. Как мне и было обещано, такое соседство меня ничуть не потревожило: я проснулась рано утром, бодрая и полная сил, а он еще посапывал и фыркал, не приходя в сознание. Пока все спали, я умылась и оделась.
Гостиная была усыпана бесчувственными телами. Я вышла в прихожую и пристроилась у тумбочки, чтобы черкнуть записку Топеку и письмо Иоланде, а потом отправилась на улицу в поисках почтового ящика.
Софи, с которой я созвонилась накануне, сразу после разговора с мистером Уомерследжем, прикатила через полчаса на своем маленьком «моррисе», а я уже сидела у подъезда и жевала роллы, купленные в ближайшем магазинчике.
В джинсах и полосатой тенниске, с конским хвостом на затылке, Софи выглядела по-летнему жизнерадостной. В машине она меня расцеловала:
– Видок у тебя никудышный.
– Спасибо на добром слове. Настроение тоже никудышное. Хочешь? – Я протянула ей бумажный пакет.
– Только что позавтракала. Ну-с, – она хлопнула в ладоши, – куда прикажете?