понимал, что ради этой женщины он готов отдать не только деньги. Это было
странно и ново, и его собственная решимость пугала его, так как до сих пор
его поступки диктовались обдуманным расчетом, касалось ли это отношений с
коллегами, на которых работал он или которые работали на него, приятелей или
друзей.
Главное, о чем стал догадываться Шустер после того, как в новогодний
вечер он, задыхаясь от сладострастия, заставил эту невыносимо-притягательную
женщину лечь с ним в постель, что и она умеет лепить не хуже мастеровитых.
Все это было очень туманно, не выяснено, но за невинно сияющим взглядом
красавицы Шустер ощущал провалы, с которыми ему еще предстояло схватиться.
Он нашел кресло в уголке и затих в нем. Оттуда блестели бусины его
пристальных глаз, неотрывно ловя улыбки, реплики, кажется, уже понимая, но
страшась и не доверяя своим ощущениям, мучаясь и изнывая. Света все
понимала, и ее нимало веселила его вытянувшаяся, как бы вслушивающаяся
физиономия.
Шум и возбуждение переполнили пространство, всех захватывая одним
зарядом, одним чувством, подкрепленные музыкой, облаками сигаретного дыма,
вытекавшими в черное небо, как в трубу, и появлявшимися бутылками
шампанского из ящиков, которые ошалевший от возбуждения Николай Николаевич
доставал из шкафов и полок.
Света взяла Вадима под руку, сказала негромко, что только они здесь не
курят, и увлекла его на балкон, провожаемая ревнивым взглядом Шустера,
удивленным Ильи и облегченным вздохом Оли, сидевшей с колом внутри, пока
голые ноги Светы с явным бесстыдством торчали перед носом ее мужа.
Стоя в темноте, вдыхая густые запахи распаленной земли и трав, Света
думала о Вадиме на пикнике, их разговорах, встрече в кафе - с тех пор она не
забывала ни те минуты, ни его. Она чувствовала его рядом, и ее заполнили
неразъясненные слова, взгляды, недоговоренность и время, занятое только им.
Она волновалась, ощущая его близость, краем глаза видя его плечо, длинную
руку, волосы и тонкий профиль. Она нервничала, боясь, что кто-нибудь войдет
и разрушит эти минуты. Ей было хорошо, и она уже знала, почему. Она тепло
говорила ему о питерских знакомых и жалела, что не жила в этом городе. Вадим
стал рассеян. Она ненастойчиво расспрашивала его о прошлой жизни. Он отвечал
ей, разглядывая силуэты ночи, так непохожие на родные и знакомые ему. Его
взгляд был непонятен, как сам этот спокойный, словно отстраненный от нее
человек, слишком редко останавливающий на ней свой взгляд. Когда это
случалось, она вся подтягивалась, устремляясь к его лицу, как если бы он
невидимо ослаблял или подтягивал ее чувства. Они стояли очень близко к друг
к другу. Она чувствовала неодолимое желание подойти еще ближе, дотронуться
до него. Ее рука, дрожа, лежала рядом с его рукой. Ближе, еще немного... Она
подождала с минуту, колеблясь. Закрыла глаза. Еще мгновение, и она бы
прижалась к нему.
- Вы часто влюбляетесь в мужчин, которые не хотят вас? - спросил Вадим,
взглянув ей в глаза.
Света стояла, вцепившись в свой бокал, пока он осторожно обойдя ее, не
вошел в дом.
Такого не бывало в ее жизни. Такого нельзя было даже предположить.
Ненависть пронзила ее мгновенно и люто, от злобы закружилась голова, и он, и
эта ненависть завладели неистово всем ее существом. Протащившись несколько
шагов, она упала в кресло и будто провалилась в пустоту. Из этого провала
одной мучительной волной вырвались позор и стыд оскорбления, ослепительное,
как горячий ключ, отчаяние и мрачная страстность нашедшего и узнавшего себя
чувства. Света болезненно, немузыкально застонала, оглядываясь вокруг,
беспорядочно поправляя что-то на себе. Немало времени пробыла она в темноте
веранды, вдыхая, не чувствуя, сладкую теплынь южной ночи и, разглядывая, не
видя, желтые россыпи ночных огней.
Стукнула дверь, рядом с ней выросла фигура хозяина дома и затарахтел
добродушный голос:
- Я вас ищу, красавица моя!
- Посидите со мной! - встрепенулась Света и вздрогнула от своего
зазвеневшего голоса.
- Место красивое, - Николай Николаевич удивился ее тону. - Но я не
люблю в окошки смотреть, на вас буду любоваться.
Она темно взглянула на него. С усилием справилась с собой и сказала
резко, неузнаваемым голосом:
- Что на меня смотреть? У вас такой дом.
Смысл слов был очень привлекателен, так что Николай Николаевич не
удержался, перескочил на любимую тему:
- Все, считай, закончил. Делать почти нечего... - в его голосе
зазвучала печаль, и Света сказала удивленно:
- Дом отгрохал и горюет...
- Я всю жизнь строил, о-о-о-х, сколько лет. Дворец хотел иметь... -
почти шепотом докончил он и повесил голову.
- Теперь и пожить!
- Вот-вот! - обрадовался Николай Николаевич найденному пониманию. - Я
говорил жене: дострою - поживем. А теперь закончил, а жизни-то и нет!
- Не пойму? - Света развернулась к нему, стараясь отодвинуться от
собственных мыслей, чувствуя, что ее сердце понемногу отмякает.
Глуповатое лицо Николая Николаевича как всегда искренне отражало
перемены чувств своего владельца, и сейчас на нем по-детски чистосердечно
сияла вся его душевная работа.
- Делать мне, вишь, нечего стало. Дом-то я кончил! - жалобно пискнул он
и отвел глаза.
Как маленькие актеры старинного провинциального театра, освобождающие
сцену для главного действия, от Луны красиво и легко разбежались серебряные
облачка, и мир залил воздушный, дрожащий свет ночи. Глубина подалась,
раздвинулась огромной, сине-бархатной раковиной и засияла, наполнившись
воздухом.
Николай Николаевич смотрел на легкие звездочки в этом сияющем озере
света, покоряясь его поднебесной красе и невинности, растворяясь в ней и в
беспомощной немоте склоняя перед ней голову. Взгляд его становился все
добрей и печальней.
- Мне одиноко... вы знаете, что это такое?..
Она отвела взгляд.
Они молчали, не мешая друг другу. Николай заговорил:
- Я совсем один, я - стар. Как одинок старый человек, одинок и
заброшен... - Он взял ее руку и поднес к своему лицу, и прижал к нему. Она
не убрала ее. Глаза его медленно наполнились кроткими слезами.
Долго они сидели так, в темноте, печалясь, - в бездонной и несбыточной
минуте понимания. И как все самое глубокое в жизни человека, эта минута
прошла сквозь сердце и...
Он поднял голову и прошептал:
- Если бы такая красавица, как вы... - и осторожно, тихо поцеловал ее
ладонь.
- Что? - она ласково взглянула на него.
Николай вздохнул:
- Мне бы такую подругу...
...Минута прошла, и от нее остался дым.
"Старый хрыч!" - подумала она и сказала:
- Максик - тоже друг.
Глаза Николая Николаевича стали тверже, он новым взглядом посмотрел на
собеседницу. "Никак ты обоих за нос водишь?" - мелькнуло у него в голове.
Ничего казалось бы доброго такие новости лично для него сулить не могли,
однако Николай Николаевич не то, чтобы обрадовался, но почему-то
воодушевился:
- Лучше иметь солидного друга. Может, он не красавец, но зато в хорошем
возрасте и за другой не убежит.
- А Максик ненадежный? - Света с интересом думала: "Будешь топить или
нет?"
Николай Николаевич подобрался. В принципе, он ничего против Шустера не
имел. Ему нравилась хватка и юркость приятеля. Иногда ему даже льстило
поговорить с ним о чем-нибудь этаком в окружении своих знакомых. Но случай
сам шел в руки; Николай Николаевич унял дрожь и зачем-то вгляделся в темное
пространство веранды.
- Был тут случай, - начал он, не глядя на Свету. - Одна женщина из
России приехала погостить и захотела остаться. Как тут поможешь? А Шустер
умно придумал: взяли они и поженились. Он даже работку ей приискал, хоть и
завалящую, но все от чистого сердца. А потом заставил ее с ним спать, -
Николай Николаевич придвинул негодующее лицо к собеседнице.
Света соглашалась с ним, качала головой, но почувствовала, что эта
история ей неприятна. Особенно нехорошо, что этот болван что-то имел в виду,
и, кажется, его история не про кого-то, а именно про нее. Она отодвинулась в
раздражении, а он мигом придвинув кресло, быстро, страстно зашептал:
- Как вы красивы, сокровище мое....
Света резко вскочила и шагнула в сторону, но Николай стремительно сгреб
ее, не успевшую пикнуть, в охапку, и, крепко держа одной рукой, другой стал
доставать из кармана сложенные листочки.
- ...Для вас... - бормотал он, начиная шалеть от ее близости и своих
чувств. - Посмотрите только!
- Разве одним глазком заглянуть... - она дотронулась до края письма,
заглянула в его возбужденные глаза и выдернула письмо из его руки.
- Радость моя... - глухо сопел Николай Николаевич с затуманенным
взором. - Читайте, каких подлецов земля носит - земляка, друга пре-да-ет!
Донос на Илюшу накатал! - захлебывался он, дрожа и крепко прижимая Свету к
себе.
Но она не замечала его рук, впившись глазами в письмо.
- Откуда у вас это? - при его последних словах она вскинула голову.
- Хорош Шустер? - Николай Николаевич почувствовал свой неожиданный вес
и значение. - Сегодня он вас медом кормит, а завтра с потрохами продаст!
Такому же, как сам!
При этих словах Света начала страшно бледнеть и невидящими глазами
уставилась на собеседника, потому что перед ее глазами скакала возбужденная
Иркина физиономия и гремели слова подслушанного из чуланчика разговора.
Николай, не ожидая и не понимая такого впечатления, но мгновенно
обрадовавшись, весь прижался к ней. Света инстинктивно дернулась в сторону,
с усилием переводя дух.
- Максик-шалун!.. - дрожа, заговорила она, пройдя несколько шагов.
Ярость охватила ее. Она обернулась и резко спросила: - А зачем вы мне эти
гадости даете?
- Мое доверие вам! - выпалил Николай Николаевич, рассчитывая на
неуязвимость этого аргумента.
"Что он задумал?.." - вполголоса проговорила Света, стремительно
раскладывая в своей голове пасьянс. Сердце ее гремело. Отношения ухажеров
быстро становились сложнее, в них намечалась сильная трещина. Все это стоило
крепко обдумать. Она обернулась.
- А все-таки... если к вам это письмо попало не случайно, а ведь,
наверное, с какой-то целью, - прибавила она, проницательно взглянув на
собеседника, - то нехорошо этим пользоваться и кому-то третьему показывать.
Для меня расстарались?
Николай Николаевич смущенно развел руками:
- Виноват, Светланочка, нехорошо... я это...
- Больше не будете?
Он посмотрел на нее стеклянными глазами.
- И в другой раз так сделаю.
Света не произнесла ничего, отошла и вновь оглядела его пристально.
Будто что-то стукнуло Николая Николаевича.
- Я вас не отдам!! - взревел он, и лицо его покрылось синюшным цветом.
- О чем вы?.. - медленно произнесла она, смотря на него тяжелым
взглядом.
- Я... мы... встретимся на той неделе?! - скороговоркой закричал он,
хватая ее за плечи, но осекся на полуслове, глядя жадно и робко, и лицо его
так исказилось этими несочетаемыми чувствами, что Свету передернуло, и она
почти прошипела:
- Засиделись мы тут... нас искать будут...
В гостиной было шумно. Она быстро нашла глазами Вадима, сердце ее
заколотилось. Он разговаривал с Ильей, не смотрел в ее сторону. Света мигом
забыла о Шустере, Николае, доносе, забыла о своей ненависти, ощущая только
гулкое колотье внутри. Илья, заметив ее взгляды и приняв их на свой счет,
самодовольно улыбнулся:
- Какая женщина... Хороша?
- Нет, - просто ответил Вадим.
Илья посмотрел с интересом, но не сказал ничего.
Время подходило к полуночи, и захмелевшая компания, вспомнив о
рождественской службе, переместилась в нижний холл с твердым намерением не
опоздать. Но болтовня и неразбериха достигли такой силы, что Николай
Николаевич, помнящий, что если есть верующий, то это именно он, умаялся,
подыскивая наиболее трезвых на роль водителей и рассаживая всех по машинам.
Света знала, что Вадим где-то рядом, и, когда они собрались в храме, она
нашла его взглядом, стоящего в боковом приделе, но постеснялась подойти.
Служба шла, и пел хор. Иконы поблескивали в полутьме, сияя золотыми
пятнами в мерцании свечей. Волны ладана, лампады и снова мерные волны
древнего запаха. Внешний гул затих, пропал, отодвинулся вдаль: начала
совершаться другая жизнь. В другом ритме, на другом языке. В своем
собственном представлении. Загадочные слова сплетали особую, невиданную
ткань прошедшего, древнего мира, но вошедшего тонкими нитями в мир наш и
пропитавшего самые отдаленные точки нашего сознания. И этот несуществующий
мир начал мало-помалу воскресать, по капле восстанавливаться из небытия в
дрожащем воздухе. Странное и неповторимое чувство! Магическое, волшебное
возрождение ушедших веков с их философией, устоями и представлениями, с тем,
что они понимали как добро и как распад. С пра-языком - удивительными,
неугасающими звуками пращуров, вдруг наполняющими наши головы, - полные
таинственной и глубокой красоты. Звуки, пропитавшие мелкие поступки и
крупные деяния всех живших до нас, всевластно вбирая души в поток общей
жизни. Торжественно, неизменно, нетленно прошедшие сквозь столетия,
нанизывая их на единый стержень связующего все смысла. Смысла речи, памяти,
духа нации.
Стоявшая внизу группка людей, вероятно не знавшая до конца ни одной
молитвы, вслушивалась в слова древних распевов, не удивляясь им, как
неслыханной ранее музыке, но ощущала, как родные, исконно знакомые звуки,
связавшие их память и всю память, бывшую раньше, - ее прожитую мощь и
незаменимость. С дрожью ты входишь в этот воскресающий мир, трепеща,
слушаешь его, глубоко разворачивающего тебя к прошлому, и ты видишь свою
жизнь необходимым звеном в этом сгустившемся потоке памяти, заполненным до
краев проторенной глубиной поколений. Это твоя жизнь, твой род. Это то, что
сотворило тебя. Хотя ты будешь отрицать все и вся, не разводя черное и белое
- давнюю память и недавнюю, кратковременную память: события столетий,
напитавшие тебя добром, и события последнего столетия, напитавшие тебя
ненавистью. Ты только слабая былинка в этом густом бору. Тебе понятней то,
что лежит ближе к тебе и связано с твоей жизнью. И ты смотришь себе под
ноги.
В своей решимости спрятаться от себя тебе не поможет бегство,
переплывание океанов и перелеты на другой конец Земли, тебе не помогут
старания забыть, а также попытки врасти в чужую жизнь. Ты будешь тратить
годы и годы, убеждая себя и других, приводя аргументы и доводы, меняющиеся в
зависимости от обстоятельств. Сегодня ты сумеешь написать четыреста страниц
в защиту, а завтра четыреста страниц в опровержение той же самой идеи - ты
сам поверишь в то, чему ты хочешь верить. Но однажды ты услышишь службу в
простой церкви, в эту новую и трудную минуту у тебя сведет горло и ты
скажешь устами блудного сына: "...моя Родина".
Хор пел. Из голосов выделялся глубокий мужской голос. Он не был очень
сильным и не был очень красивым, но певший человек, кажется, забыл все на
свете. Он был не здесь, он не старался для других. Благодарением и сильным
светом был наполнен его голос. Стоящие внизу притихли, кто смущенно, кто с
любопытством и даже с изумлением, кто в глубокой задумчивости, нечаянно, но
сильно тронутый искренностью немолодого человека.
Света слушала, не в силах оторваться от глубоких, могучих звуков. Она
затосковала, сердце ее заныло, она обрадовалась и встревожилась, внезапно
захотев домой, в Россию. И, вдруг, без перехода, увидела перед собой лицо
Вадима и услышала его слова на веранде. Сердце ее снова забилось, как тогда,
но не сухо и быстро, а глубоко и властно. Жар и краска ударили ей в лицо, и,
чуть не в слезах, она повернула голову и обвела глазами людей. На ее
счастье, стоявшая рядом Ирка восхищенно шепнула приятелям:
- Как поет... Это Тропишин. Он поет почти двадцать пять лет каждое
воскресенье. А ведь это тот самый "шпион", о котором я рассказывала,
помните?
Света отошла в сторону и обвела глазами храм. Голос пел, и соединенные
глубоким сокровенным чувством, в храме стояли люди, страшась разрушить этот
мир.
Но не в их силах было бы разрушить его.
Прошло немало времени с жарких новогодних празднований. Нарождались и в
истоме умирали, ослепленные огнедышащими страстями закатов, синеглазые дни.
Трепеща сладким духом и теплом, одурью захмелевших пышнотелых цветов, их
осыпающимися лепестками, пронзенные вскриками незнакомых птиц, валились они
все дальше и дальше за границу мира - туда, где кончалась Австралия и
Последняя Снежная Земля, - туда, откуда не было никакого исхода. Письма
приходили все реже, все чаще пропадали где-то в необъятном пространстве
между точками назначения "А" и "Б".
Вадим тосковал, писал статьи, пил. Он почти никого не видал, никому не
звонил, общение приносило разочарование. В темах, занимавших приезжих:
деньги, покупка дома, работа, опять деньги - Вадим не годился, чтобы
составить приятную беседу.
Шустер старался неотлучно быть при Свете, но большую часть его дня
занимала служба, и когда он пытался застать ее дома, телефон традиционно
молчал. Известно, что она появлялась в разных заведениях города и часто в
новых компаниях, всегда в сопровождении мужчин, тащившихся за ней следом, но
последнее время чаще одна.
Месяцем позже Шустер метался по городу, разыскивая ее: она сбежала, не
оставив записки. Чувство попранной справедливости и неблагодарности женщин
больно ранили его сердце. Но была и еще одна пренеприятная черточка:
обстоятельство, что Света перестала брать подарки, совершенно подкосило
Шустера. Это означало только, что она вышла из-под его контроля и непокорна
власти тех могучих рычагов, что служили Шустеру верой и правдой, направляя
людишек в нужном ему, Шустеру, направлении. Это было болезненное открытие.
Сначала отвергнутый любовник даже приуныл, но затем, всполошившись, кинулся
к Илье добиваться правды. Каково же было его изумление, когда выяснилось,
что Света там и не появлялась. Сомнений не было: что-то изменилось
кардинально.
Илья был подавлен, на работе у него началась какая-то чертовщина.
Камешки, вовремя брошенные умелой рукой Шустера, подняли невеликие, но
неостановимые волны в сознании начальника отдела. Шеф стал необычайно
внимателен ко всему, что говорил Илья, держался настороженно, слишком
сдержанно, сам больше не начинал бесед. Несколько раз Илья ловил на себе
долгие и до чрезвычайности странные взгляды и поневоле начал нервничать, не
понимая происходящего. К его смущению, дело не ограничилось разрушением
добрых отношений. Тема, которую он предполагал разрабатывать с шефом, и,
заручась его именем и поддержкой, протолкнуть в хорошие журналы, была шефом
отклонена. А, точнее, он вовсе устранился от совместной работы, ссылаясь на
занятость, и стал проводить много времени с другими сотрудниками. Ветер
переменился.
Илья заставил себя пойти к шефу. До окончания контракта оставались
считанные месяцы, и если раньше шеф собирался продлевать срок правдами и
даже неправдами, то теперь вся конструкция медленно и неотвратимо сыпалась
на глазах - пугающе и непонятно. Илья ломал голову, но все было безуспешно:
ни одна мало-мальски осмысленная идея не объясняла этого развала.
С шефом в кабинете сидел сотрудник, долго метивший на постоянное место,
и, наконец, получивший его пол-года назад. Они сосредоточенно что-то
обсуждали, судя по выражению их лиц, не имеющее отношения к науке. Увидев
Илью, они оба не только стремительно замолчали, но заметно смутились, причем
шеф, не сдержавшись, дернулся и подхихикнул. Илья вышел и долго сидел у
себя, дикими глазами уставившись в противоположную стену. В эту ночь он не
сомкнул глаз. Жизнь дала трещину.
Если бы в это отвратительное время у Ильи хватило сил на
наблюдательность, он поймал бы на себе глубокие и загадочные взгляды
Шустера, мерцающие затаенными переливами трудно определяемых чувств. Шустер
нe оставлял его, благо работали они в одном отделе, крутился неподалеку,
отслеживая все этапы крушения соперника, страшась пропустить что-нибудь
важное. Несколько раз острая жалость охватывала его, ведь его нельзя было
назвать злым человеком, но единожды запустив карающую машину, он был не в
силах остановить ее, даже если б и захотел.
Почувствовав, что продление контракта в этом университете переходит в
разряд несбыточного мифа, Илья разослал по миру бесчисленные запросы,
надеясь получить работу. Вскоре с замечательной регулярностью стали
приходить по шаблону написанные отказы. Видимых причин тут было несколько. В
каждом новом месте требовалась характеристика его научной деятельности, а
высылал ее по месту назначения именно шеф. Во-вторых, мир, по-видимому, был
перезаполнен физиками, которые слились в тесно сбитые группы, поддерживающие
"своих". Их можно было назвать мафиози от науки, ибо если ты имел
легкомыслие подать на работу к одному клану, ссылаясь на статьи членов
другого клана, то, без сомнения, был бы подвергнут остракизму на годы своей
карьеры, без малейшей возможности найти работу в контролируемых ими
институтах. Илья, как новичок в этих условиях, совершил последний возможный
грех: посещая какой-то семинар и встретив там новые лица, он попил чай с
"ученым" из одной мафии, а попросил работу - у другой
Надо заметить, что работая чрезвычайно много и получая результаты, Илья
нимало не позаботился установить широкие личные контакты с самого первого
года, что, конечно, необходимо было сделать даже в первую очередь - в среде,
где именно закулисная жизнь определяет судьбу и каждого труженика, и
генеральное развитие науки в целом.
И в своем отделе Илья не сделал ни единой попытки улестить разгневанное
начальство потому, что презирал он эти нравы и необходимость прогибаться.
Держась независимо, зная себе цену как ученому, он ни на йоту не потрудился
изменить свое поведение в новой стране. Без запинки и сомнения начинал он
свои семинары изящной фразой: "По поводу данной темы у вас тут бытует
заблуждение..." Такой стиль не оставлял надежды на хорошие отношения и
получение работы. Шустер, видя это, изнемогал от ненависти и злорадства, но
также от зависти, чередующейся жалостью, а, иногда, резким, но быстро
подавляемым раскаянием. Не в силах работать, он бегал из кабинета в кабинет,
вынюхивая и выспрашивая, избегая, впрочем, попадаться на глаза шефу.
Мало-помалу Илья остался в полной изоляции, ибо коллеги предпочитали
пробегать мимо, озабоченно вглядываясь в даль. Илья с презрением наблюдал
эту человеческую метаморфозу. Через пару месяцев он был готов оставить этот
город навсегда, но тут открылась перед ним новая и неразрешимая проблема.
Женщина, без которой он уже не мог помыслить свое существование, эта
невыносимая женщина, от которой волнами исходила сила порока, наотрез
отказалась ехать с ним куда бы то ни было. Это был удар. В голове у Ильи не
было пространства для идей о женском самоопределении. Женщины, которых он
себе выбирал, быстро привыкали исполнять его волю - это было разумно и
справедливо. Так был устроен мир. Теперь начиналось что-то странное, что ни
разум, ни чувства не воспринимали.
Мы мало знаем, как в точности развивались события, но только Илья
черный, как туча, с голодными и тягостными глазами караулил около дома
Светы, приезжал к ней внезапно вечерами и, если заставал там бывшего дружка,
устраивал бурные скандалы, а однажды пытался выбросить его из дома. От Ирки,
знавшей все события, стало известно, что он, собираясь в Россию для размена
квартиры бывшей жены, поездку эту отложил ввиду полной неясности и
неприятного развития событий. Стал внезапно раздражителен, рассеян и дошел
до того, что яростно шпионил за своей неуловимой любовницей, подглядывая в
занавески.
Теперь, как выяснилось, Света сбежала не только от него, но и от
Шустера, и бывшие друзья, от дружбы которых под разрушительным напором
ревности и соперничества не осталось и следа, решили еще раз объединить
усилия, чтобы отловить пропавшую любовницу. Теперь, когда по идее Шустера
Илья дошел до последней точки падения и отчаяния, Шустер, трепеща, в самых
деликатнейших выражениях предложил солидную договоренность. Он брался
похлопотать перед начальством о работе для Ильи, намекая на свои загадочные
связи, в обмен на маленькую услугу: Илья должен оставить ему, Шустеру, "эту
женщину". Собственно говоря, это и был заключительный аккорд всей
возведенной им конструкции. Осторожно подобранные выражения и задушевный тон
мало помогли ему в этом деле. Известно, что переговоры шли, но в последний
момент Шустер был крепко избит, а разъяренный Илья кинулся на розыски.
Две недели поисков не принесли результата.
Примерно тогда же Оля, долго и безуспешно искавшая работу, получила
предложение. И на деньги большие, чем у ее мужа. Но в другой город. Дома
поднялась буря. Супруги долго ругались, кто должен уступить и бросить
работу. В конце концов Саша пошел к шефу и предложил добавить ему еще восемь
тысяч в год, в точности до суммы, предложенной жене. Шеф восемь добавить
отказался, но сказал, что пять сможет. Супруги, очень довольные, остались.
Прошло, однако, немного времени, и Оля, не выдержав, пошла работать
уборщицей в отель. Скандалы в семье быстро возобновились, так как работы
этой она стыдилась, а отказаться от денег была не в силах.
Анжела много писала, выставляла свою живопись в хороших залах,
странно и ново, и его собственная решимость пугала его, так как до сих пор
его поступки диктовались обдуманным расчетом, касалось ли это отношений с
коллегами, на которых работал он или которые работали на него, приятелей или
друзей.
Главное, о чем стал догадываться Шустер после того, как в новогодний
вечер он, задыхаясь от сладострастия, заставил эту невыносимо-притягательную
женщину лечь с ним в постель, что и она умеет лепить не хуже мастеровитых.
Все это было очень туманно, не выяснено, но за невинно сияющим взглядом
красавицы Шустер ощущал провалы, с которыми ему еще предстояло схватиться.
Он нашел кресло в уголке и затих в нем. Оттуда блестели бусины его
пристальных глаз, неотрывно ловя улыбки, реплики, кажется, уже понимая, но
страшась и не доверяя своим ощущениям, мучаясь и изнывая. Света все
понимала, и ее нимало веселила его вытянувшаяся, как бы вслушивающаяся
физиономия.
Шум и возбуждение переполнили пространство, всех захватывая одним
зарядом, одним чувством, подкрепленные музыкой, облаками сигаретного дыма,
вытекавшими в черное небо, как в трубу, и появлявшимися бутылками
шампанского из ящиков, которые ошалевший от возбуждения Николай Николаевич
доставал из шкафов и полок.
Света взяла Вадима под руку, сказала негромко, что только они здесь не
курят, и увлекла его на балкон, провожаемая ревнивым взглядом Шустера,
удивленным Ильи и облегченным вздохом Оли, сидевшей с колом внутри, пока
голые ноги Светы с явным бесстыдством торчали перед носом ее мужа.
Стоя в темноте, вдыхая густые запахи распаленной земли и трав, Света
думала о Вадиме на пикнике, их разговорах, встрече в кафе - с тех пор она не
забывала ни те минуты, ни его. Она чувствовала его рядом, и ее заполнили
неразъясненные слова, взгляды, недоговоренность и время, занятое только им.
Она волновалась, ощущая его близость, краем глаза видя его плечо, длинную
руку, волосы и тонкий профиль. Она нервничала, боясь, что кто-нибудь войдет
и разрушит эти минуты. Ей было хорошо, и она уже знала, почему. Она тепло
говорила ему о питерских знакомых и жалела, что не жила в этом городе. Вадим
стал рассеян. Она ненастойчиво расспрашивала его о прошлой жизни. Он отвечал
ей, разглядывая силуэты ночи, так непохожие на родные и знакомые ему. Его
взгляд был непонятен, как сам этот спокойный, словно отстраненный от нее
человек, слишком редко останавливающий на ней свой взгляд. Когда это
случалось, она вся подтягивалась, устремляясь к его лицу, как если бы он
невидимо ослаблял или подтягивал ее чувства. Они стояли очень близко к друг
к другу. Она чувствовала неодолимое желание подойти еще ближе, дотронуться
до него. Ее рука, дрожа, лежала рядом с его рукой. Ближе, еще немного... Она
подождала с минуту, колеблясь. Закрыла глаза. Еще мгновение, и она бы
прижалась к нему.
- Вы часто влюбляетесь в мужчин, которые не хотят вас? - спросил Вадим,
взглянув ей в глаза.
Света стояла, вцепившись в свой бокал, пока он осторожно обойдя ее, не
вошел в дом.
Такого не бывало в ее жизни. Такого нельзя было даже предположить.
Ненависть пронзила ее мгновенно и люто, от злобы закружилась голова, и он, и
эта ненависть завладели неистово всем ее существом. Протащившись несколько
шагов, она упала в кресло и будто провалилась в пустоту. Из этого провала
одной мучительной волной вырвались позор и стыд оскорбления, ослепительное,
как горячий ключ, отчаяние и мрачная страстность нашедшего и узнавшего себя
чувства. Света болезненно, немузыкально застонала, оглядываясь вокруг,
беспорядочно поправляя что-то на себе. Немало времени пробыла она в темноте
веранды, вдыхая, не чувствуя, сладкую теплынь южной ночи и, разглядывая, не
видя, желтые россыпи ночных огней.
Стукнула дверь, рядом с ней выросла фигура хозяина дома и затарахтел
добродушный голос:
- Я вас ищу, красавица моя!
- Посидите со мной! - встрепенулась Света и вздрогнула от своего
зазвеневшего голоса.
- Место красивое, - Николай Николаевич удивился ее тону. - Но я не
люблю в окошки смотреть, на вас буду любоваться.
Она темно взглянула на него. С усилием справилась с собой и сказала
резко, неузнаваемым голосом:
- Что на меня смотреть? У вас такой дом.
Смысл слов был очень привлекателен, так что Николай Николаевич не
удержался, перескочил на любимую тему:
- Все, считай, закончил. Делать почти нечего... - в его голосе
зазвучала печаль, и Света сказала удивленно:
- Дом отгрохал и горюет...
- Я всю жизнь строил, о-о-о-х, сколько лет. Дворец хотел иметь... -
почти шепотом докончил он и повесил голову.
- Теперь и пожить!
- Вот-вот! - обрадовался Николай Николаевич найденному пониманию. - Я
говорил жене: дострою - поживем. А теперь закончил, а жизни-то и нет!
- Не пойму? - Света развернулась к нему, стараясь отодвинуться от
собственных мыслей, чувствуя, что ее сердце понемногу отмякает.
Глуповатое лицо Николая Николаевича как всегда искренне отражало
перемены чувств своего владельца, и сейчас на нем по-детски чистосердечно
сияла вся его душевная работа.
- Делать мне, вишь, нечего стало. Дом-то я кончил! - жалобно пискнул он
и отвел глаза.
Как маленькие актеры старинного провинциального театра, освобождающие
сцену для главного действия, от Луны красиво и легко разбежались серебряные
облачка, и мир залил воздушный, дрожащий свет ночи. Глубина подалась,
раздвинулась огромной, сине-бархатной раковиной и засияла, наполнившись
воздухом.
Николай Николаевич смотрел на легкие звездочки в этом сияющем озере
света, покоряясь его поднебесной красе и невинности, растворяясь в ней и в
беспомощной немоте склоняя перед ней голову. Взгляд его становился все
добрей и печальней.
- Мне одиноко... вы знаете, что это такое?..
Она отвела взгляд.
Они молчали, не мешая друг другу. Николай заговорил:
- Я совсем один, я - стар. Как одинок старый человек, одинок и
заброшен... - Он взял ее руку и поднес к своему лицу, и прижал к нему. Она
не убрала ее. Глаза его медленно наполнились кроткими слезами.
Долго они сидели так, в темноте, печалясь, - в бездонной и несбыточной
минуте понимания. И как все самое глубокое в жизни человека, эта минута
прошла сквозь сердце и...
Он поднял голову и прошептал:
- Если бы такая красавица, как вы... - и осторожно, тихо поцеловал ее
ладонь.
- Что? - она ласково взглянула на него.
Николай вздохнул:
- Мне бы такую подругу...
...Минута прошла, и от нее остался дым.
"Старый хрыч!" - подумала она и сказала:
- Максик - тоже друг.
Глаза Николая Николаевича стали тверже, он новым взглядом посмотрел на
собеседницу. "Никак ты обоих за нос водишь?" - мелькнуло у него в голове.
Ничего казалось бы доброго такие новости лично для него сулить не могли,
однако Николай Николаевич не то, чтобы обрадовался, но почему-то
воодушевился:
- Лучше иметь солидного друга. Может, он не красавец, но зато в хорошем
возрасте и за другой не убежит.
- А Максик ненадежный? - Света с интересом думала: "Будешь топить или
нет?"
Николай Николаевич подобрался. В принципе, он ничего против Шустера не
имел. Ему нравилась хватка и юркость приятеля. Иногда ему даже льстило
поговорить с ним о чем-нибудь этаком в окружении своих знакомых. Но случай
сам шел в руки; Николай Николаевич унял дрожь и зачем-то вгляделся в темное
пространство веранды.
- Был тут случай, - начал он, не глядя на Свету. - Одна женщина из
России приехала погостить и захотела остаться. Как тут поможешь? А Шустер
умно придумал: взяли они и поженились. Он даже работку ей приискал, хоть и
завалящую, но все от чистого сердца. А потом заставил ее с ним спать, -
Николай Николаевич придвинул негодующее лицо к собеседнице.
Света соглашалась с ним, качала головой, но почувствовала, что эта
история ей неприятна. Особенно нехорошо, что этот болван что-то имел в виду,
и, кажется, его история не про кого-то, а именно про нее. Она отодвинулась в
раздражении, а он мигом придвинув кресло, быстро, страстно зашептал:
- Как вы красивы, сокровище мое....
Света резко вскочила и шагнула в сторону, но Николай стремительно сгреб
ее, не успевшую пикнуть, в охапку, и, крепко держа одной рукой, другой стал
доставать из кармана сложенные листочки.
- ...Для вас... - бормотал он, начиная шалеть от ее близости и своих
чувств. - Посмотрите только!
- Разве одним глазком заглянуть... - она дотронулась до края письма,
заглянула в его возбужденные глаза и выдернула письмо из его руки.
- Радость моя... - глухо сопел Николай Николаевич с затуманенным
взором. - Читайте, каких подлецов земля носит - земляка, друга пре-да-ет!
Донос на Илюшу накатал! - захлебывался он, дрожа и крепко прижимая Свету к
себе.
Но она не замечала его рук, впившись глазами в письмо.
- Откуда у вас это? - при его последних словах она вскинула голову.
- Хорош Шустер? - Николай Николаевич почувствовал свой неожиданный вес
и значение. - Сегодня он вас медом кормит, а завтра с потрохами продаст!
Такому же, как сам!
При этих словах Света начала страшно бледнеть и невидящими глазами
уставилась на собеседника, потому что перед ее глазами скакала возбужденная
Иркина физиономия и гремели слова подслушанного из чуланчика разговора.
Николай, не ожидая и не понимая такого впечатления, но мгновенно
обрадовавшись, весь прижался к ней. Света инстинктивно дернулась в сторону,
с усилием переводя дух.
- Максик-шалун!.. - дрожа, заговорила она, пройдя несколько шагов.
Ярость охватила ее. Она обернулась и резко спросила: - А зачем вы мне эти
гадости даете?
- Мое доверие вам! - выпалил Николай Николаевич, рассчитывая на
неуязвимость этого аргумента.
"Что он задумал?.." - вполголоса проговорила Света, стремительно
раскладывая в своей голове пасьянс. Сердце ее гремело. Отношения ухажеров
быстро становились сложнее, в них намечалась сильная трещина. Все это стоило
крепко обдумать. Она обернулась.
- А все-таки... если к вам это письмо попало не случайно, а ведь,
наверное, с какой-то целью, - прибавила она, проницательно взглянув на
собеседника, - то нехорошо этим пользоваться и кому-то третьему показывать.
Для меня расстарались?
Николай Николаевич смущенно развел руками:
- Виноват, Светланочка, нехорошо... я это...
- Больше не будете?
Он посмотрел на нее стеклянными глазами.
- И в другой раз так сделаю.
Света не произнесла ничего, отошла и вновь оглядела его пристально.
Будто что-то стукнуло Николая Николаевича.
- Я вас не отдам!! - взревел он, и лицо его покрылось синюшным цветом.
- О чем вы?.. - медленно произнесла она, смотря на него тяжелым
взглядом.
- Я... мы... встретимся на той неделе?! - скороговоркой закричал он,
хватая ее за плечи, но осекся на полуслове, глядя жадно и робко, и лицо его
так исказилось этими несочетаемыми чувствами, что Свету передернуло, и она
почти прошипела:
- Засиделись мы тут... нас искать будут...
В гостиной было шумно. Она быстро нашла глазами Вадима, сердце ее
заколотилось. Он разговаривал с Ильей, не смотрел в ее сторону. Света мигом
забыла о Шустере, Николае, доносе, забыла о своей ненависти, ощущая только
гулкое колотье внутри. Илья, заметив ее взгляды и приняв их на свой счет,
самодовольно улыбнулся:
- Какая женщина... Хороша?
- Нет, - просто ответил Вадим.
Илья посмотрел с интересом, но не сказал ничего.
Время подходило к полуночи, и захмелевшая компания, вспомнив о
рождественской службе, переместилась в нижний холл с твердым намерением не
опоздать. Но болтовня и неразбериха достигли такой силы, что Николай
Николаевич, помнящий, что если есть верующий, то это именно он, умаялся,
подыскивая наиболее трезвых на роль водителей и рассаживая всех по машинам.
Света знала, что Вадим где-то рядом, и, когда они собрались в храме, она
нашла его взглядом, стоящего в боковом приделе, но постеснялась подойти.
Служба шла, и пел хор. Иконы поблескивали в полутьме, сияя золотыми
пятнами в мерцании свечей. Волны ладана, лампады и снова мерные волны
древнего запаха. Внешний гул затих, пропал, отодвинулся вдаль: начала
совершаться другая жизнь. В другом ритме, на другом языке. В своем
собственном представлении. Загадочные слова сплетали особую, невиданную
ткань прошедшего, древнего мира, но вошедшего тонкими нитями в мир наш и
пропитавшего самые отдаленные точки нашего сознания. И этот несуществующий
мир начал мало-помалу воскресать, по капле восстанавливаться из небытия в
дрожащем воздухе. Странное и неповторимое чувство! Магическое, волшебное
возрождение ушедших веков с их философией, устоями и представлениями, с тем,
что они понимали как добро и как распад. С пра-языком - удивительными,
неугасающими звуками пращуров, вдруг наполняющими наши головы, - полные
таинственной и глубокой красоты. Звуки, пропитавшие мелкие поступки и
крупные деяния всех живших до нас, всевластно вбирая души в поток общей
жизни. Торжественно, неизменно, нетленно прошедшие сквозь столетия,
нанизывая их на единый стержень связующего все смысла. Смысла речи, памяти,
духа нации.
Стоявшая внизу группка людей, вероятно не знавшая до конца ни одной
молитвы, вслушивалась в слова древних распевов, не удивляясь им, как
неслыханной ранее музыке, но ощущала, как родные, исконно знакомые звуки,
связавшие их память и всю память, бывшую раньше, - ее прожитую мощь и
незаменимость. С дрожью ты входишь в этот воскресающий мир, трепеща,
слушаешь его, глубоко разворачивающего тебя к прошлому, и ты видишь свою
жизнь необходимым звеном в этом сгустившемся потоке памяти, заполненным до
краев проторенной глубиной поколений. Это твоя жизнь, твой род. Это то, что
сотворило тебя. Хотя ты будешь отрицать все и вся, не разводя черное и белое
- давнюю память и недавнюю, кратковременную память: события столетий,
напитавшие тебя добром, и события последнего столетия, напитавшие тебя
ненавистью. Ты только слабая былинка в этом густом бору. Тебе понятней то,
что лежит ближе к тебе и связано с твоей жизнью. И ты смотришь себе под
ноги.
В своей решимости спрятаться от себя тебе не поможет бегство,
переплывание океанов и перелеты на другой конец Земли, тебе не помогут
старания забыть, а также попытки врасти в чужую жизнь. Ты будешь тратить
годы и годы, убеждая себя и других, приводя аргументы и доводы, меняющиеся в
зависимости от обстоятельств. Сегодня ты сумеешь написать четыреста страниц
в защиту, а завтра четыреста страниц в опровержение той же самой идеи - ты
сам поверишь в то, чему ты хочешь верить. Но однажды ты услышишь службу в
простой церкви, в эту новую и трудную минуту у тебя сведет горло и ты
скажешь устами блудного сына: "...моя Родина".
Хор пел. Из голосов выделялся глубокий мужской голос. Он не был очень
сильным и не был очень красивым, но певший человек, кажется, забыл все на
свете. Он был не здесь, он не старался для других. Благодарением и сильным
светом был наполнен его голос. Стоящие внизу притихли, кто смущенно, кто с
любопытством и даже с изумлением, кто в глубокой задумчивости, нечаянно, но
сильно тронутый искренностью немолодого человека.
Света слушала, не в силах оторваться от глубоких, могучих звуков. Она
затосковала, сердце ее заныло, она обрадовалась и встревожилась, внезапно
захотев домой, в Россию. И, вдруг, без перехода, увидела перед собой лицо
Вадима и услышала его слова на веранде. Сердце ее снова забилось, как тогда,
но не сухо и быстро, а глубоко и властно. Жар и краска ударили ей в лицо, и,
чуть не в слезах, она повернула голову и обвела глазами людей. На ее
счастье, стоявшая рядом Ирка восхищенно шепнула приятелям:
- Как поет... Это Тропишин. Он поет почти двадцать пять лет каждое
воскресенье. А ведь это тот самый "шпион", о котором я рассказывала,
помните?
Света отошла в сторону и обвела глазами храм. Голос пел, и соединенные
глубоким сокровенным чувством, в храме стояли люди, страшась разрушить этот
мир.
Но не в их силах было бы разрушить его.
Прошло немало времени с жарких новогодних празднований. Нарождались и в
истоме умирали, ослепленные огнедышащими страстями закатов, синеглазые дни.
Трепеща сладким духом и теплом, одурью захмелевших пышнотелых цветов, их
осыпающимися лепестками, пронзенные вскриками незнакомых птиц, валились они
все дальше и дальше за границу мира - туда, где кончалась Австралия и
Последняя Снежная Земля, - туда, откуда не было никакого исхода. Письма
приходили все реже, все чаще пропадали где-то в необъятном пространстве
между точками назначения "А" и "Б".
Вадим тосковал, писал статьи, пил. Он почти никого не видал, никому не
звонил, общение приносило разочарование. В темах, занимавших приезжих:
деньги, покупка дома, работа, опять деньги - Вадим не годился, чтобы
составить приятную беседу.
Шустер старался неотлучно быть при Свете, но большую часть его дня
занимала служба, и когда он пытался застать ее дома, телефон традиционно
молчал. Известно, что она появлялась в разных заведениях города и часто в
новых компаниях, всегда в сопровождении мужчин, тащившихся за ней следом, но
последнее время чаще одна.
Месяцем позже Шустер метался по городу, разыскивая ее: она сбежала, не
оставив записки. Чувство попранной справедливости и неблагодарности женщин
больно ранили его сердце. Но была и еще одна пренеприятная черточка:
обстоятельство, что Света перестала брать подарки, совершенно подкосило
Шустера. Это означало только, что она вышла из-под его контроля и непокорна
власти тех могучих рычагов, что служили Шустеру верой и правдой, направляя
людишек в нужном ему, Шустеру, направлении. Это было болезненное открытие.
Сначала отвергнутый любовник даже приуныл, но затем, всполошившись, кинулся
к Илье добиваться правды. Каково же было его изумление, когда выяснилось,
что Света там и не появлялась. Сомнений не было: что-то изменилось
кардинально.
Илья был подавлен, на работе у него началась какая-то чертовщина.
Камешки, вовремя брошенные умелой рукой Шустера, подняли невеликие, но
неостановимые волны в сознании начальника отдела. Шеф стал необычайно
внимателен ко всему, что говорил Илья, держался настороженно, слишком
сдержанно, сам больше не начинал бесед. Несколько раз Илья ловил на себе
долгие и до чрезвычайности странные взгляды и поневоле начал нервничать, не
понимая происходящего. К его смущению, дело не ограничилось разрушением
добрых отношений. Тема, которую он предполагал разрабатывать с шефом, и,
заручась его именем и поддержкой, протолкнуть в хорошие журналы, была шефом
отклонена. А, точнее, он вовсе устранился от совместной работы, ссылаясь на
занятость, и стал проводить много времени с другими сотрудниками. Ветер
переменился.
Илья заставил себя пойти к шефу. До окончания контракта оставались
считанные месяцы, и если раньше шеф собирался продлевать срок правдами и
даже неправдами, то теперь вся конструкция медленно и неотвратимо сыпалась
на глазах - пугающе и непонятно. Илья ломал голову, но все было безуспешно:
ни одна мало-мальски осмысленная идея не объясняла этого развала.
С шефом в кабинете сидел сотрудник, долго метивший на постоянное место,
и, наконец, получивший его пол-года назад. Они сосредоточенно что-то
обсуждали, судя по выражению их лиц, не имеющее отношения к науке. Увидев
Илью, они оба не только стремительно замолчали, но заметно смутились, причем
шеф, не сдержавшись, дернулся и подхихикнул. Илья вышел и долго сидел у
себя, дикими глазами уставившись в противоположную стену. В эту ночь он не
сомкнул глаз. Жизнь дала трещину.
Если бы в это отвратительное время у Ильи хватило сил на
наблюдательность, он поймал бы на себе глубокие и загадочные взгляды
Шустера, мерцающие затаенными переливами трудно определяемых чувств. Шустер
нe оставлял его, благо работали они в одном отделе, крутился неподалеку,
отслеживая все этапы крушения соперника, страшась пропустить что-нибудь
важное. Несколько раз острая жалость охватывала его, ведь его нельзя было
назвать злым человеком, но единожды запустив карающую машину, он был не в
силах остановить ее, даже если б и захотел.
Почувствовав, что продление контракта в этом университете переходит в
разряд несбыточного мифа, Илья разослал по миру бесчисленные запросы,
надеясь получить работу. Вскоре с замечательной регулярностью стали
приходить по шаблону написанные отказы. Видимых причин тут было несколько. В
каждом новом месте требовалась характеристика его научной деятельности, а
высылал ее по месту назначения именно шеф. Во-вторых, мир, по-видимому, был
перезаполнен физиками, которые слились в тесно сбитые группы, поддерживающие
"своих". Их можно было назвать мафиози от науки, ибо если ты имел
легкомыслие подать на работу к одному клану, ссылаясь на статьи членов
другого клана, то, без сомнения, был бы подвергнут остракизму на годы своей
карьеры, без малейшей возможности найти работу в контролируемых ими
институтах. Илья, как новичок в этих условиях, совершил последний возможный
грех: посещая какой-то семинар и встретив там новые лица, он попил чай с
"ученым" из одной мафии, а попросил работу - у другой
Надо заметить, что работая чрезвычайно много и получая результаты, Илья
нимало не позаботился установить широкие личные контакты с самого первого
года, что, конечно, необходимо было сделать даже в первую очередь - в среде,
где именно закулисная жизнь определяет судьбу и каждого труженика, и
генеральное развитие науки в целом.
И в своем отделе Илья не сделал ни единой попытки улестить разгневанное
начальство потому, что презирал он эти нравы и необходимость прогибаться.
Держась независимо, зная себе цену как ученому, он ни на йоту не потрудился
изменить свое поведение в новой стране. Без запинки и сомнения начинал он
свои семинары изящной фразой: "По поводу данной темы у вас тут бытует
заблуждение..." Такой стиль не оставлял надежды на хорошие отношения и
получение работы. Шустер, видя это, изнемогал от ненависти и злорадства, но
также от зависти, чередующейся жалостью, а, иногда, резким, но быстро
подавляемым раскаянием. Не в силах работать, он бегал из кабинета в кабинет,
вынюхивая и выспрашивая, избегая, впрочем, попадаться на глаза шефу.
Мало-помалу Илья остался в полной изоляции, ибо коллеги предпочитали
пробегать мимо, озабоченно вглядываясь в даль. Илья с презрением наблюдал
эту человеческую метаморфозу. Через пару месяцев он был готов оставить этот
город навсегда, но тут открылась перед ним новая и неразрешимая проблема.
Женщина, без которой он уже не мог помыслить свое существование, эта
невыносимая женщина, от которой волнами исходила сила порока, наотрез
отказалась ехать с ним куда бы то ни было. Это был удар. В голове у Ильи не
было пространства для идей о женском самоопределении. Женщины, которых он
себе выбирал, быстро привыкали исполнять его волю - это было разумно и
справедливо. Так был устроен мир. Теперь начиналось что-то странное, что ни
разум, ни чувства не воспринимали.
Мы мало знаем, как в точности развивались события, но только Илья
черный, как туча, с голодными и тягостными глазами караулил около дома
Светы, приезжал к ней внезапно вечерами и, если заставал там бывшего дружка,
устраивал бурные скандалы, а однажды пытался выбросить его из дома. От Ирки,
знавшей все события, стало известно, что он, собираясь в Россию для размена
квартиры бывшей жены, поездку эту отложил ввиду полной неясности и
неприятного развития событий. Стал внезапно раздражителен, рассеян и дошел
до того, что яростно шпионил за своей неуловимой любовницей, подглядывая в
занавески.
Теперь, как выяснилось, Света сбежала не только от него, но и от
Шустера, и бывшие друзья, от дружбы которых под разрушительным напором
ревности и соперничества не осталось и следа, решили еще раз объединить
усилия, чтобы отловить пропавшую любовницу. Теперь, когда по идее Шустера
Илья дошел до последней точки падения и отчаяния, Шустер, трепеща, в самых
деликатнейших выражениях предложил солидную договоренность. Он брался
похлопотать перед начальством о работе для Ильи, намекая на свои загадочные
связи, в обмен на маленькую услугу: Илья должен оставить ему, Шустеру, "эту
женщину". Собственно говоря, это и был заключительный аккорд всей
возведенной им конструкции. Осторожно подобранные выражения и задушевный тон
мало помогли ему в этом деле. Известно, что переговоры шли, но в последний
момент Шустер был крепко избит, а разъяренный Илья кинулся на розыски.
Две недели поисков не принесли результата.
Примерно тогда же Оля, долго и безуспешно искавшая работу, получила
предложение. И на деньги большие, чем у ее мужа. Но в другой город. Дома
поднялась буря. Супруги долго ругались, кто должен уступить и бросить
работу. В конце концов Саша пошел к шефу и предложил добавить ему еще восемь
тысяч в год, в точности до суммы, предложенной жене. Шеф восемь добавить
отказался, но сказал, что пять сможет. Супруги, очень довольные, остались.
Прошло, однако, немного времени, и Оля, не выдержав, пошла работать
уборщицей в отель. Скандалы в семье быстро возобновились, так как работы
этой она стыдилась, а отказаться от денег была не в силах.
Анжела много писала, выставляла свою живопись в хороших залах,