ее вогнал, не жалею, не сочувствую ей. Я сбился с ног, стараясь угодить.
Большая часть домашних дел перешла ко мне, но они не очень тяготили меня,
лишь бы от этого был прок. На беду, несмотря на то, что Лена проводила все
свободное время на диване перед телевизором, лишь изредка шаркая на кухню за
чайником, состояние ее не улучшалось.
Если она не была раздражена, то говорила, что любит меня и старалась
проводить время на диване в поле моей видимости. Она редко отпускала меня к
друзьям, так как постоянно нуждалась в моей помощи, чувствуя непрерывную
слабость и недомогание.
Дома она перестала следить за собой - это была другая сторона болезни,
и теперь ее волосы были в беспорядке, а старый халат как-то бесформенно
висел на ее, в общем, стройной фигуре. Это было жалкое существо.
Иногда она кокетничала со мной, привлекая мое внимание, но я уже знал,
что не должен принимать это за чистую монету, так как этот призыв не должен
закончится ничем.
Словом, я терялся в догадках, пытаясь сопоставить эти противоречивые
вещи, забросил свои дела и подчинился жалобам и требованиям моей жены.
Я возвращаюсь к первым годам нашей совместной жизни, пытаясь найти
источник происходящего сейчас. У меня нет уверенности, что я на правильном
пути, но я должен сделать какие-то шаги, чтобы понять свою жизнь.
Много раньше, когда мы с Леной только поженились, мы жили вместе с
мамой за городом. Наша половина старого дома состояла из трех комнат и
стеклянной веранды, заросшей черемухой, в самой глубине соснового леса. Я
вижу, как сижу за завтраком на кухне, а по деревянному забору вокруг сада
скачут белки - одна за другой. Это место, этот дом рос и старел, он слился с
нашей жизнью: скрипящие половицы паркета, сверчки в ванной, где теплые
трубы, загадочный черный подпол в кухне, ежик, живший в сарае, и утоптанные
пятками песчаные дорожки в сосняке, залитые топленым молоком закатного
солнца.
Тогда мы жили там, в сосновом лесу. Мама была рада нам, она хотела жить
со мной, но первое время я остерегался приводить к ней Лену, сам не знаю,
почему. Это было что-то неопределимое, чему не было названия, но я только
ощущал опасность, заключенную в самой этой ситуации. Я и раньше знал, что
женщины, кажется, очень добры, но иногда им отчего-то бывает трудно друг с
другом.
Прошло время - оно не принесло ничего дурного. Предчувствия стали
мало-помалу отпускать меня.
Однажды, в начале осени, мы бродили с Леной в лесу. Вечерело, было
тепло и очень тихо. Нежная тишина с легким шуршанием листьв разлилась
вокруг. По ветру летали прозрачные паутинки, темнело и тонкая печаль напоила
медом едва зазолотившийся лес. Мы шли, ничем не тревожа чудный мир. Мы
только смотрели вокруг. Так безъязыко все: воздух, глубина сумерек, тонкие
травы, тишина и долгий покой высоких деревьев. Но что кажется таким полным:
мир или наши чувства об этом мире?
Лена тихо шла рядом, и я радовался, что она умеет чувствовать
настроение. Я обнял ее и осторожно поцеловал. Листик упал за ее воротник. На
вечернем серебристом небе легко засияла звезда. Закрыв глаза, я опустил лицо
в волосы моей подруги, я вдыхал ее запах, и сердце мое дрожало от нежности.
Она прижалась ко мне, молчала, потом сказала:
- Вадик, тебе надо поговорить с мамой, наша прописка истекает.
- Да, я сказал... - отозвался я и медленно пошел вперед.
- И что? - она подошла и с беспокойством заглянула мне в лицо.
- Она сказала, что продлевать не надо.
- Я так и знала! - воскликнула Лена и грубо поддала ногой ветку.
Я вдруг ощутил, что вокруг, оказывается, мрачно и сыро. И почти ночь. С
веток капала какая-то влага, я машинально застегнул верхнюю пуговицу.
Поколебавшись, наугад, повернул в сторону дома, в темноте с трудом различая
дорогу.
Некоторое время Лена шла сзади, как вдруг дернула меня за пальто.
- Что ты молчишь, тихоня? И мамочка - золотая душа! Она подсчитала, что
ей прописывать нас не выгодно, вдруг мы надумаем совсем остаться - с
пропиской и всплыло! - шептала она исступленно.
- Не надо быть злой.
- Покрываешь ее? Я должна была ожидать, ах я дура! Так слушай: она вещи
от нас прячет! На день рождения надо было салат забелить, а у нее эти вечные
запасы - разложит, запрячет, - банка майонеза в холодильнике стояла. Я ее
вытащила, а нож консервный на веранде лежал. Я пошла туда, а когда
вернулась, банка исчезла. И мама тут крутится, что-то моет. Я майонез
попросила. Она говорит, что дать не может, он ей скоро понадобится. Как же
быть, ведь сметаны нет? говорю. Не обязательно салат, отвечает. Так ведь я
уже нарезала... Она не ответила и ушла с кухни. - Лена победоносно
посмотрела на меня. - А еще у мамы стоят в тумбе пластинки. Меня на
танцульки попросили музыку подобрать, мы отсюда несколько пластинок забрали,
а потом их в гостях забыли. Мама наутро вкрадчиво спросила, где это
пластинки ее? Я сказала, что в городе и через пару дней привезу. Как она
посмотрела на меня, ты бы видел!
- Это жлобство какое-то.
Лена рассмеялась холодным смехом:
- Пошли!
В окнах не было света, мама, наверное, пошла к соседке на чай. Лена
влетела в гостиную и, открыв тумбу под телевизором, вытащила кипу пластинок:
- Видишь?
В уголках с обратной стороны стояли маленькие номера.
- Она все пластинки с того дня пронумеровала и к себе в тетрадку
названия записала - чтобы я не украла!
Я не мог поверить.
- Кто здесь жлоб?! Я не удивляюсь намекам, чтобы мы отсюда выметались,
ведь она знает, что без прописки не продержишься! - Лена схватила сумочку и
презрительно крикнула через плечо: - Делай, что хочешь, это у тебя такая
родня! Я к Нинке на Петроградскую!
Наутро, когда я был на работе, Лена вернулась домой. Прислушиваясь к
звукам из комнаты свекрови, она поставила чайник и принялась намазывать
бутерброд. Не прошло и нескольких минут, как дверь отворилась и на пороге
бесшумно возникла Ирина Александровна, подтянутая, с красиво уложенными
серебристыми волосами и радушной улыбкой.
- Леночка, вернулись?
- Здравствуйте, Ирина Александровна! Захотелось подругу навестить.
- Вы всегда так делайте, - сказала Ирина Александровна, отвернувшись.
Ее ответ заставил Лену поднять голову и посмотреть ей в спину.
- Вас не затруднит сходить за молоком? - продолжала свекровь мягко. -
Вадик любит выпить горячего молочка, когда уснуть не может. В последнее
время он спит плохо - круги под глазами, осунулся весь.
Лена смотрела, как Ирина Александровна моет посуду, и казалось, что это
олень, стоя на опушке, поводит чутко торчащими ушами, стараясь уловить еле
слышные звуки и шорохи.
- Да, кажется, он в порядке... - протянула она аккуратно, не поднимая
глаз. - Правда, какой-то доклад надо приготовить.
- Не доклад, а большое исследование. Вадик становится серьезным
искусствоведом, его работы ценят. Это, кстати, непросто, когда вокруг много
отличных специалистов. - Ирина Александровна взглянула на невестку, и в ее
красивых глазах промелькнуло какое-то неуловимое выражение. - Он, Леночка,
человек творческий. И деликатный. Ему нужен покой, отдохновение, всякие
посторонние вещи могут только помешать, - тонкая, не явная усмешка
скользнула и погасла на ее губах. Сомнений быть не могло - это был вызов!
Лена мгновенно ощутила это всем своим существом и хотела крикнуть: "Кого вы
называете посторонним?!", но вместо этого промолчала и совершенно неожиданно
для себя сказала:
- Я тоже интересуюсь искусством. Вадик составил список книг, которые
мне надо прочитать.
- Жаль, что вам не дали этого в детстве. Представляю, как трудно
начинать все сначала!
- Почему же! - вспыхнула, не удержавшись, Лена, - я просто другим
интересовалась! Открытки собирала, на волейбол ходила, еще музыка.
- Вы какую музыку предпочитаете: камерную или симфоническую? - невинно
спросила Ирина Александровна.
- Я эстраду покупала.
- Как бы вам объяснить... - Ирина Александровна саркастически
посмотрела на Лену, - есть жизнь разных уровней, и они смешиваются с трудом.
Людям из разных кругов сложно понять и найти верный тон в жизни друг с
другом.
- Я согласна, только почему вы считаете, что у нас с Вадиком нет
понимания? - проговорила Лена с внезапной и глубокой досадой и рассердилась,
что так явно выдала свои чувства. Она чувствовала себя уязвленной и
понимала, что свекровь говорит с ней так, чтобы ужалить, но впрямую сказать
не могла и оттого еще более ощущала свое бессилие перед этой умной и
оскорбляющей ее женщиной.
- Вадик меня любит, Ирина Александровна, и я его тоже!
- Он еще слишком вас любит... - вполголоса сказала Ирина Александровна
и с натугой улыбнулась. - Вы, конечно, понимаете, что за эмоциональный
климат дома отвечает женщина. Особенно, если вы имеете дело с такой
личностью, как Вадик. Вы же не станете отрицать, что вы несколько...
простоваты для него? - Ирина Александровна длинно улыбнулась, а Лена
конвульсивно дернула ногой, сильно растерявшись от столь прямого выпада, и
еще потому, что, возможно, что-то из этого могло быть правдой, которую она
сама понимала и от которой мучилась, а в то же время не правдой, а явным
оскорблением.
Нагнувшись, Лена открыла молнию сумки, стоявшей у ее ног, и принялась
доставать оттуда расческу, записную книжку, карточку на проезд, словно
хотела найти что-то нужное в ее глубинах. Ирина Александровна смотрела
разочарованно. Но когда Лена медленно подняла голову и взглянула ей в глаза,
Ирина Александровна чуть не вскрикнула. На нее смотрел неумолимый взгляд,
никогда не виданный ею прежде на лице этой миловидной женщины.
- Вы потому так говорите, Ирина Александровна, - начала тихо и слегка
заторможенно Лена, не спуская горящего взгляда с лица свекрови, - что вы
Вадика ревнуете. Вы его для себя растили, а тут появляется женщина - моложе
вас, привлекательная, да, для вашего сына привлекательная! - повторила она в
упоении, чувствуя, что поймала верную точку, - которую он любит и с которой
спит около вашей стенки. А вы это вынести не можете! Значит, вы его как
женщина ревнуете!
Ирина Александровна махала на Лену руками, то затыкая уши, то порываясь
бежать куда-то, и, наконец, прокричала как будто толчками, не помня себя:
- Какая грязь! Пошлячка, плебейка! Из грязи да в князи!
- Какие князи?! - задыхалась Лена, шалея. - Что же вы с нами так
держались?!
- Что вы мелете?!
- Раз мы дверь не заперли, лежим, целуемся, а вы вошли, зовете чаю
попить. Вадик говорит: "Мамуля, сюда нельзя". А вы: "Посидим, чайку попьем"
и стоите над нами, и смотрите. Я от стыда за вас готова была провалиться!
Ирина Александровна онемела, схватившись за сердце, и казалось: она или
убьет сейчас Лену своими собственными руками, или грохнется в бесчувствии.
Но Лену несло, и доселе скрываемая непримиримость и бессильная ревность с
ревом и наслаждением, наконец, обрушились наружу.
- Он и в третий раз говорит замученно: "Мы заняты, выйди". А вы
улыбаетесь и смотрите, и смотрите! Мы с Вадиком о вас говорили, он
выгораживал вас - как же, ангел-мамочка, - а потом говорит: "Знаешь, мама
хочет, чтобы мы расстались". Я удивилась, что он о своей маме так думает, а
он: "И любая наша знакомая, любая женщина, которая нас встретит и увидит,
что мы сильно любим друг друга, сразу безотчетно захочет нас развести. - И
мама? - И мама".
- Плебейка! Вон из моего дома! - не помня себя, крикнула Ирина
Александровна.
- Ногой сюда не ступлю и наших детей не покажу вам никогда! Не ждите и
не надейтесь, и не просите! - кричала Лена в яростном восторге, чувствуя,
что выиграла. Не медля ни минуты, она отправилась со своими пожитками в
город и, позвонив мне оттуда на работу, сообщила, что с этого дня мы будем
жить сами. Ни она, ни мама не объяснили мне подробности случившегося, как
будто они договорились между собой, как будто что-то запретное было сказано
между ними. Только Лена годами повторяла, что мама выгнала нас из дома и она
никогда ей этого не простит.
Умение моей жены помнить и наказывать открылось в ближайший год. У нас
родилась Динка, к которой я начал испытывать даже не любовь, а огромную
жалость, как к беззащитному котенку. Жалость эта иногда доходила до слез, и
я не мог вынести, что две любимых мной женщины - жена и мать - не примирятся
около этой любви. Лена решительно отказывалась показать малышку свекрови, и
минуло около трех лет, а мама так и не видала моего ребенка. Со временем она
начала делать попытки помириться с Леной, чтобы повидать Динку. Я увидел в
этом возможность объединения моей семьи. Все бы хорошо, но жена была
непреклонна: никакие просьбы не могли смягчить ее сердце. Но мама не
оставляла надежд и посылала нам подарки, записочки и игрушки.
Однажды она приехала на нашу улицу и устроилась на дальней скамейке в
сквере, где днем гуляла Лена с маленькой Динкой. Увидев их, она подошла.
Реакция Лены была мгновенной: она подхватила Динку на руки и молча шла до
самого подъезда, сжав зубы и не оглядываясь, несмотря на умоляющие просьбы
мамы, тащившейся следом.
Прошло еще несколько лет. Мама все сильнее чувствовала одиночество,
тосковала, звала меня, и я разрывался между двумя домами. Неумолимая
твердость Лены в однажды принятом решении изумляла меня, но я не в силах был
изменить это, ибо не было таких средств, которые не были бы испробованы за
многие годы без всякого результата. И только собственная болезнь Лены, рвоты
и панический страх смерти несколько смягчили ее устойчивое неприятие. Точнее
сказать, она стала равнодушной к маминому существованию и самих причин их
конфликта.
Теперь, если Лена была в добродушном настроении и считала, что может
провести полдня на диване одна, я, без риска получить водопад слез и
упреков, схватив мою букашку, отправлялся с цветами и тортом в загородный
дом. Там нас ждали. Мы устраивали пир горой и гуляли в самом любимом в мире
лесу. Мама умоляла остаться или оставить Динку, или как-то повлиять на Лену,
чтобы помириться. Но, теперь, когда все в моем доме встало вверх дном и
издерганная Лена то поминутно звала меня, то с ненавистью отталкивала, я
понял, что нам, видимо, на роду написано мыкаться в отчаянии, заделывая
трещины и собирая битые черепки, - и нет в этом просвета. После пяти лет
такого существования я был разбит, все чаще начало прихватывать сердце. Так
я подошел к своему сорокалетию.
Трудно загадывать, чем бы все закончилось для нашей семьи, но
неожиданно жизнь круто изменилась.
Приятельница Лены получила разрешение на эмиграцию и стала собираться в
Австралию. Это событие сотрясло до основания душу моей жены. В несколько
дней от ее болезни не осталось и следа. "Мы уедем", - сказала она мне. Я
увидел подтянутую, очаровательную женщину с живым блеском в глазах. С
неукротимой энергией она принялась за осуществление двух, задуманных ею,
грандиозных дел: нашего отъезда в Австралию и предваряющего его обмена.
Без сомнения, если бы не стремительный напор Лены, мы бы жили сейчас в
нашей комнатушке, окруженные любимыми картинами и немного менее любимыми
соседями по коммунальной квартире. Идея отъезда давно витала в воздухе, и,
хотя я не был абсолютно уверен в необходимости этого, жена убедила меня, что
мы должны уехать "если не для себя, то хотя бы для дочери". Лена превзошла
самое себя, и после собирания справок, волнений и мытарств мы оказались
здесь, в Мельбурне.
Обмен же с мамой камнем лежит на моем сердце, и теперь я думаю, что
оказался в этой ситуации полным подлецом. Почти одновременно с подачей бумаг
на отъезд Лену осенило, что самое разумное - обменяться квартирами.
- Какое безумное расточительство, - убеждала она меня, - твоя мама
живет в трех комнатах, а мы по-нищенски ютимся в этой лачуге.
- Так мы уезжаем.
- Вот именно поэтому мы должны меняться! Представь, твоя мама умрет и
пропадет такая огромная площадь! - проникновенно заметила она.
Увидев мое перевернутое лицо, жена осеклась, но, помедлив, продолжала:
- Ее можно сдавать или продать, ведь это огромные деньги. Подумай: мы
проживем в Австралии несколько лет и нам захочется купить квартиру или дом.
Я полагаю, ребенок имеет право жить в человеческих условиях?
- А куда же мама?
- В нашу комнату, конечно.
- Я не могу предлагать такие вещи!
- Ты - слюнтяй, дохлый несчастный слюнтяй! Всегда черную работу
приходится делать самой. Завтра же поговорю с Ириной Александровной.
- Я против!
На мои слова Лена просто не обратила внимания. Она приняла решение, и
обсуждать его не собиралась.
На следующей неделе она несколько раз звонила маме, любезно справлялась
о здоровье, о приближающихся огородных делах: что и когда сажать весной, не
без юмора рассказывала о Динкиной жизни и, наконец, договорилась о встрече.
Наутро она отправилась к свекрови, не имея точного плана. За окошком
пригородной электрички пролетал светлый лес, но Лена не думала, что теряет
его на многие годы, не испытывала ни горечи от расставания, ни печали и
сомнений, а только ликующую радость, какую, бывает, чувствуешь, когда дела
идут в горку и за что не примешься - все удается, все получается. Полустанок
она едва не проскочила и, выйдя из поезда в числе нескольких пассажиров, не
сразу сообразила, куда идти. Здесь она не была много лет.
Весеннее солнце бушевало на синих снегах вдоль дорог, в ярко-голубых
лужах. Март, март - месяц света! Он разрывает печаль зимы, раздирая птичьим
неистовым чириканьем глубокую тишину снегов, валится воздухом, голубенью с
небес, колом сосулек торчит в осунувшихся от боли сугробах, зовет и манит, и
обманывает. О, этот бессмысленный, но властный зов! Каждую весну ты слышишь
эту ложь, но нет сил сопротивляться. Глотай, задыхаясь, эти ледяные, эти
солнечные лужицы! Грызи, звонко щелкай на зубах, выводи трели, греми
крылами, лети и звени, как гонец, сделай шаг и начни сначала, начни свою
жизнь сначала в этот месяц света!
Лене было не до посторонней мелочевки. Торопливо выбирая сухую дорогу,
она добежала до знакомой двери и позвонила.
Ирина Александровна открыла, и Лена, проходя в гостиную, отметила, что
свекровь не так сильно изменилась, как она ожидала: была все такой же
подтянутой и стильно одетой. Только в комнате, при дневном свете стало
видно, что волосы совсем гладкие и совсем седые, а в глазах печаль, которая
не меняется ни зимой, ни летом. Глубокие сумерки, населенные призраками
прошлого, бредущими без цели и глядящими вовнутрь себя.
Две женщины разглядывали друг друга, произнося первые, ничего не
значащие слова, - с любопытством, настороженно, но и с некоторой
предупредительностью, призванной загасить память об этих отравленных распрей
годах. За чаем они обсуждали отъезд в Австралию, возвращаясь к оформлению
бесчисленного множества бумаг и всей этой утомительной процедуре, выдержать
которую, воистину, могут или самые стойкие, или самые отчаявшиеся.
Ирину Александровну живо интересовали детали, но один маленький
червячок крутился в голове: зачем, после стольких лет непоколебимого
противостояния, Лена пожаловала в гости и так приветлива, и любезна? Что же
это, наконец, означает? Лена рассказывала об отъезде, и чем ярче и красочнее
делался ее рассказ, тем отчетливее понимала Ирина Александровна, что это все
постороннее, неважное, какая-то мишура вокруг того единственного, что
действительно нужно Лене и для чего она пришла сюда с пирожными и тремя
красными гвоздиками.
- Я так устала от борьбы за существование и, что ужасно, в непрерывных
мелочах, - говорила Лена, тепло глядя на свекровь. - Хочется сносной жизни
для Дины. Чем же ребенок провинился?
- Это совершенно правильно! - с готовностью соглашалась Ирина
Александровна.
- Остается важный вопрос: как вы здесь останетесь?
- Я привыкла жить одна... У меня есть подруги, и двоюродная сестра
живет в получасе отсюда, в крайнем случае помогут. Но вообще не представляю,
что вы уедете насовсем из этой жизни. Страшно без вас... ведь навсегда... -
Ирина Александровна жалобно взглянула на Лену, а та, поймав чувства
свекрови, заговорила серьезно и предупредительно:
- Не надо так... Мы будем писать, присылать деньги, помогать во всем. А
когда устроимся - пришлем приглашение, согласны?
- Это замечательно, я ведь никогда за границей не была! - Ирина
Александровна робко и радостно глядела на невестку.
- Все уладится. Одно есть маленькое дело, впрочем. Для того, чтобы нам
соединиться в Австралии, нужно, конечно, дом купить. А первый взнос стоит
немалых денег. Вопрос в том, как их достать. Вот и появилась идея -
обменяться нам с вами.
- Как же обменяться? Я не очень понимаю.
- Вы, к примеру, в нашу комнату переедете, а мы сюда. Вам одной не
много надо, а в городе интереснее: друзья и до филармонии близко - у вас
абонемент?
- Лена, о чем вы? - прервала Ирина Александровна, в испуге глядя на
невестку. - Как вы мне такое предлагаете?
- А что такого? - нервно вспыхнула Лена. - Родители должны подвинуться
немножко, чтобы дать детям пожить.
Ирина Александровна встала, задумчиво посмотрела на Лену, взяла чайник,
наполнила его водой, но поставила не на плиту, а на подоконник.
- Вот зачем я вам понадобилась... А я решила, что вы ко мне приехали...
- тяжело поворачиваясь к невестке, сказала она.
- К вам и только к вам, - бойко всколыхнулась Лена и добавила с большим
убеждением: - Я понимаю, как непросто менять свое гнездо! Мы все расходы
возьмем на себя, упаковать вещи поможем, так что вам переезд больших хлопот
не доставит.
- Мне казалось, лед разбился... а теперь вы в первый раз приезжаете ко
мне, и вот - какой цинизм!
- Я бы назвала это просто реальностью.
- Реальностью... - как эхо, пробормотала Ирина Александровна,
разглядывая легкие и красивые руки невестки.
- Бросьте, вы все понимаете! Или просто невыносимо отстали от жизни!
- Когда я теряю моих детей может быть навсегда, единственное, что вы
нашли для меня в сердце - это с выгодой и вовремя использовать... -
пролепетала та.
- Не надо драматизировать события! - воскликнула Лена в сильной досаде.
- Я еще не выросла из этого дома. Наша семья жила здесь, все умерли. Я
осталась одна.
- Вы собираетесь сидеть на этом холме пепла и сторожить его? - Лена
пожала плечами. - Не лучше ли оставить переживания и пожить активной жизнью?
- Вы - современная женщина. Даже очень...
Лена хмыкнула, но посмотрела на свекровь с нескрываемым удовольствием.
- Вероятно. Если бы не я, моя семья давно бы рухнула. Вадик слишком
тонкий человек, чтобы делать что-нибудь неприятное. Он всегда предложит мне
заниматься делами, которые могут покоробить его чувствительную совесть.
- Может быть, - Ирина Александровна хотела улыбнуться, но лучше бы она
это не делала, - он считает это в чем-то аморальным.
- Э-э-э, нет! Я лучше знаю, что он считает! - посмеиваясь, сказала
Лена. - Можете его не защищать, теперь этот номер уже не пройдет, дорогая
Ирина Александровна!
- Странно вы со мной разговариваете... - через силу проговорила пожилая
женщина и почувствовала острое желание показать невестке на дверь, но
мучительная пустота одиноких лет разрушила ее гордость, научив осторожности,
и она вновь ощутила свою окончательную зависимость от этого человека, в воле
которого лишить ее последнего прибежища в борьбе с бездонными провалами
одиночества. Нет, не покажет уже больше Ирина Александровна на дверь. Вмиг
поняла Лена, что выиграла и эту партию: как бы ни трепыхалась, ни приводила
свои дурацкие доводы свекровь, а все-таки она сделает так, как от нее хотят.
Так, как хочет Лена.
- Я смотрю на вещи без экивоков. Может быть, это неприятно, но, по
крайней мере, честно, - медленно и не без гордости проговорила она.
- Я не ставлю под сомнение вашу честность, но уезжать отсюда не хочу, -
тихо, но твердо ответила Ирина Александровна.
- Ах, как вы несговорчивы! - Лена подумала и упорно, с нажимом сказала:
- Вы же хотите, чтобы ребенок жил лучше, чем мы с вами?
- Мне надо побыть одной... - Ирина Александровна производила
впечатление осыпавшегося остова.
- Уйду, не стану вас понапрасну задерживать, - Лена торопливо набросила
пальто и в дверях крикнула: - Как надумаете, звоните! - и вышла вон.
Начавшись легким мартом - месяцем сияющего света - эти изматывающие
переговоры тянулись весну и лето: убеждения, попреки и даже слезы. Наконец,
не выдержав урагана Лениной хватки, мама махнула на все рукой и согласилась.
Бумаги оформили быстро, а переезд дался нам с трудом. Состояние мамы было
мучительно, переходившее от глубокой заторможенности к несвойственной ей
истерической суетливости, от которой у нее все сыпалось из рук и ускользало
по волнам обтекавшего мертвого времени.
Все встало вокруг. Разрушение Дома, гибель старых вещей, игрушек,
разборка сараюшки во дворе, кладовок и чуланчиков довели нас до настоящей
депрессии. Когда мы брались за это гибельное дело, мы не предполагали, чем
это окажется в реальности. Отсчитывая жизнь вспять по годам и весям, бредя к
сердцу прошлого, увешанные кусочками карнавальных костюмов, школьных
фотографий, любовных писем бабушки и дедушки, гербариев и дневников - всем
этим невыносимым хламом, который выбросить нельзя, а куда девать -
неизвестно, бредя к самому сердцу прошлого, дотрагиваясь до него с нежностью
и тоской, мы умирали в печалях, обретая и навсегда отпуская нашу
окончившуюся жизнь. Глубоководную реку памяти, лет, что прошли и не вернутся
никогда, горячего дыхания прожитой жизни, тепла и магии оставшегося сзади,
Большая часть домашних дел перешла ко мне, но они не очень тяготили меня,
лишь бы от этого был прок. На беду, несмотря на то, что Лена проводила все
свободное время на диване перед телевизором, лишь изредка шаркая на кухню за
чайником, состояние ее не улучшалось.
Если она не была раздражена, то говорила, что любит меня и старалась
проводить время на диване в поле моей видимости. Она редко отпускала меня к
друзьям, так как постоянно нуждалась в моей помощи, чувствуя непрерывную
слабость и недомогание.
Дома она перестала следить за собой - это была другая сторона болезни,
и теперь ее волосы были в беспорядке, а старый халат как-то бесформенно
висел на ее, в общем, стройной фигуре. Это было жалкое существо.
Иногда она кокетничала со мной, привлекая мое внимание, но я уже знал,
что не должен принимать это за чистую монету, так как этот призыв не должен
закончится ничем.
Словом, я терялся в догадках, пытаясь сопоставить эти противоречивые
вещи, забросил свои дела и подчинился жалобам и требованиям моей жены.
Я возвращаюсь к первым годам нашей совместной жизни, пытаясь найти
источник происходящего сейчас. У меня нет уверенности, что я на правильном
пути, но я должен сделать какие-то шаги, чтобы понять свою жизнь.
Много раньше, когда мы с Леной только поженились, мы жили вместе с
мамой за городом. Наша половина старого дома состояла из трех комнат и
стеклянной веранды, заросшей черемухой, в самой глубине соснового леса. Я
вижу, как сижу за завтраком на кухне, а по деревянному забору вокруг сада
скачут белки - одна за другой. Это место, этот дом рос и старел, он слился с
нашей жизнью: скрипящие половицы паркета, сверчки в ванной, где теплые
трубы, загадочный черный подпол в кухне, ежик, живший в сарае, и утоптанные
пятками песчаные дорожки в сосняке, залитые топленым молоком закатного
солнца.
Тогда мы жили там, в сосновом лесу. Мама была рада нам, она хотела жить
со мной, но первое время я остерегался приводить к ней Лену, сам не знаю,
почему. Это было что-то неопределимое, чему не было названия, но я только
ощущал опасность, заключенную в самой этой ситуации. Я и раньше знал, что
женщины, кажется, очень добры, но иногда им отчего-то бывает трудно друг с
другом.
Прошло время - оно не принесло ничего дурного. Предчувствия стали
мало-помалу отпускать меня.
Однажды, в начале осени, мы бродили с Леной в лесу. Вечерело, было
тепло и очень тихо. Нежная тишина с легким шуршанием листьв разлилась
вокруг. По ветру летали прозрачные паутинки, темнело и тонкая печаль напоила
медом едва зазолотившийся лес. Мы шли, ничем не тревожа чудный мир. Мы
только смотрели вокруг. Так безъязыко все: воздух, глубина сумерек, тонкие
травы, тишина и долгий покой высоких деревьев. Но что кажется таким полным:
мир или наши чувства об этом мире?
Лена тихо шла рядом, и я радовался, что она умеет чувствовать
настроение. Я обнял ее и осторожно поцеловал. Листик упал за ее воротник. На
вечернем серебристом небе легко засияла звезда. Закрыв глаза, я опустил лицо
в волосы моей подруги, я вдыхал ее запах, и сердце мое дрожало от нежности.
Она прижалась ко мне, молчала, потом сказала:
- Вадик, тебе надо поговорить с мамой, наша прописка истекает.
- Да, я сказал... - отозвался я и медленно пошел вперед.
- И что? - она подошла и с беспокойством заглянула мне в лицо.
- Она сказала, что продлевать не надо.
- Я так и знала! - воскликнула Лена и грубо поддала ногой ветку.
Я вдруг ощутил, что вокруг, оказывается, мрачно и сыро. И почти ночь. С
веток капала какая-то влага, я машинально застегнул верхнюю пуговицу.
Поколебавшись, наугад, повернул в сторону дома, в темноте с трудом различая
дорогу.
Некоторое время Лена шла сзади, как вдруг дернула меня за пальто.
- Что ты молчишь, тихоня? И мамочка - золотая душа! Она подсчитала, что
ей прописывать нас не выгодно, вдруг мы надумаем совсем остаться - с
пропиской и всплыло! - шептала она исступленно.
- Не надо быть злой.
- Покрываешь ее? Я должна была ожидать, ах я дура! Так слушай: она вещи
от нас прячет! На день рождения надо было салат забелить, а у нее эти вечные
запасы - разложит, запрячет, - банка майонеза в холодильнике стояла. Я ее
вытащила, а нож консервный на веранде лежал. Я пошла туда, а когда
вернулась, банка исчезла. И мама тут крутится, что-то моет. Я майонез
попросила. Она говорит, что дать не может, он ей скоро понадобится. Как же
быть, ведь сметаны нет? говорю. Не обязательно салат, отвечает. Так ведь я
уже нарезала... Она не ответила и ушла с кухни. - Лена победоносно
посмотрела на меня. - А еще у мамы стоят в тумбе пластинки. Меня на
танцульки попросили музыку подобрать, мы отсюда несколько пластинок забрали,
а потом их в гостях забыли. Мама наутро вкрадчиво спросила, где это
пластинки ее? Я сказала, что в городе и через пару дней привезу. Как она
посмотрела на меня, ты бы видел!
- Это жлобство какое-то.
Лена рассмеялась холодным смехом:
- Пошли!
В окнах не было света, мама, наверное, пошла к соседке на чай. Лена
влетела в гостиную и, открыв тумбу под телевизором, вытащила кипу пластинок:
- Видишь?
В уголках с обратной стороны стояли маленькие номера.
- Она все пластинки с того дня пронумеровала и к себе в тетрадку
названия записала - чтобы я не украла!
Я не мог поверить.
- Кто здесь жлоб?! Я не удивляюсь намекам, чтобы мы отсюда выметались,
ведь она знает, что без прописки не продержишься! - Лена схватила сумочку и
презрительно крикнула через плечо: - Делай, что хочешь, это у тебя такая
родня! Я к Нинке на Петроградскую!
Наутро, когда я был на работе, Лена вернулась домой. Прислушиваясь к
звукам из комнаты свекрови, она поставила чайник и принялась намазывать
бутерброд. Не прошло и нескольких минут, как дверь отворилась и на пороге
бесшумно возникла Ирина Александровна, подтянутая, с красиво уложенными
серебристыми волосами и радушной улыбкой.
- Леночка, вернулись?
- Здравствуйте, Ирина Александровна! Захотелось подругу навестить.
- Вы всегда так делайте, - сказала Ирина Александровна, отвернувшись.
Ее ответ заставил Лену поднять голову и посмотреть ей в спину.
- Вас не затруднит сходить за молоком? - продолжала свекровь мягко. -
Вадик любит выпить горячего молочка, когда уснуть не может. В последнее
время он спит плохо - круги под глазами, осунулся весь.
Лена смотрела, как Ирина Александровна моет посуду, и казалось, что это
олень, стоя на опушке, поводит чутко торчащими ушами, стараясь уловить еле
слышные звуки и шорохи.
- Да, кажется, он в порядке... - протянула она аккуратно, не поднимая
глаз. - Правда, какой-то доклад надо приготовить.
- Не доклад, а большое исследование. Вадик становится серьезным
искусствоведом, его работы ценят. Это, кстати, непросто, когда вокруг много
отличных специалистов. - Ирина Александровна взглянула на невестку, и в ее
красивых глазах промелькнуло какое-то неуловимое выражение. - Он, Леночка,
человек творческий. И деликатный. Ему нужен покой, отдохновение, всякие
посторонние вещи могут только помешать, - тонкая, не явная усмешка
скользнула и погасла на ее губах. Сомнений быть не могло - это был вызов!
Лена мгновенно ощутила это всем своим существом и хотела крикнуть: "Кого вы
называете посторонним?!", но вместо этого промолчала и совершенно неожиданно
для себя сказала:
- Я тоже интересуюсь искусством. Вадик составил список книг, которые
мне надо прочитать.
- Жаль, что вам не дали этого в детстве. Представляю, как трудно
начинать все сначала!
- Почему же! - вспыхнула, не удержавшись, Лена, - я просто другим
интересовалась! Открытки собирала, на волейбол ходила, еще музыка.
- Вы какую музыку предпочитаете: камерную или симфоническую? - невинно
спросила Ирина Александровна.
- Я эстраду покупала.
- Как бы вам объяснить... - Ирина Александровна саркастически
посмотрела на Лену, - есть жизнь разных уровней, и они смешиваются с трудом.
Людям из разных кругов сложно понять и найти верный тон в жизни друг с
другом.
- Я согласна, только почему вы считаете, что у нас с Вадиком нет
понимания? - проговорила Лена с внезапной и глубокой досадой и рассердилась,
что так явно выдала свои чувства. Она чувствовала себя уязвленной и
понимала, что свекровь говорит с ней так, чтобы ужалить, но впрямую сказать
не могла и оттого еще более ощущала свое бессилие перед этой умной и
оскорбляющей ее женщиной.
- Вадик меня любит, Ирина Александровна, и я его тоже!
- Он еще слишком вас любит... - вполголоса сказала Ирина Александровна
и с натугой улыбнулась. - Вы, конечно, понимаете, что за эмоциональный
климат дома отвечает женщина. Особенно, если вы имеете дело с такой
личностью, как Вадик. Вы же не станете отрицать, что вы несколько...
простоваты для него? - Ирина Александровна длинно улыбнулась, а Лена
конвульсивно дернула ногой, сильно растерявшись от столь прямого выпада, и
еще потому, что, возможно, что-то из этого могло быть правдой, которую она
сама понимала и от которой мучилась, а в то же время не правдой, а явным
оскорблением.
Нагнувшись, Лена открыла молнию сумки, стоявшей у ее ног, и принялась
доставать оттуда расческу, записную книжку, карточку на проезд, словно
хотела найти что-то нужное в ее глубинах. Ирина Александровна смотрела
разочарованно. Но когда Лена медленно подняла голову и взглянула ей в глаза,
Ирина Александровна чуть не вскрикнула. На нее смотрел неумолимый взгляд,
никогда не виданный ею прежде на лице этой миловидной женщины.
- Вы потому так говорите, Ирина Александровна, - начала тихо и слегка
заторможенно Лена, не спуская горящего взгляда с лица свекрови, - что вы
Вадика ревнуете. Вы его для себя растили, а тут появляется женщина - моложе
вас, привлекательная, да, для вашего сына привлекательная! - повторила она в
упоении, чувствуя, что поймала верную точку, - которую он любит и с которой
спит около вашей стенки. А вы это вынести не можете! Значит, вы его как
женщина ревнуете!
Ирина Александровна махала на Лену руками, то затыкая уши, то порываясь
бежать куда-то, и, наконец, прокричала как будто толчками, не помня себя:
- Какая грязь! Пошлячка, плебейка! Из грязи да в князи!
- Какие князи?! - задыхалась Лена, шалея. - Что же вы с нами так
держались?!
- Что вы мелете?!
- Раз мы дверь не заперли, лежим, целуемся, а вы вошли, зовете чаю
попить. Вадик говорит: "Мамуля, сюда нельзя". А вы: "Посидим, чайку попьем"
и стоите над нами, и смотрите. Я от стыда за вас готова была провалиться!
Ирина Александровна онемела, схватившись за сердце, и казалось: она или
убьет сейчас Лену своими собственными руками, или грохнется в бесчувствии.
Но Лену несло, и доселе скрываемая непримиримость и бессильная ревность с
ревом и наслаждением, наконец, обрушились наружу.
- Он и в третий раз говорит замученно: "Мы заняты, выйди". А вы
улыбаетесь и смотрите, и смотрите! Мы с Вадиком о вас говорили, он
выгораживал вас - как же, ангел-мамочка, - а потом говорит: "Знаешь, мама
хочет, чтобы мы расстались". Я удивилась, что он о своей маме так думает, а
он: "И любая наша знакомая, любая женщина, которая нас встретит и увидит,
что мы сильно любим друг друга, сразу безотчетно захочет нас развести. - И
мама? - И мама".
- Плебейка! Вон из моего дома! - не помня себя, крикнула Ирина
Александровна.
- Ногой сюда не ступлю и наших детей не покажу вам никогда! Не ждите и
не надейтесь, и не просите! - кричала Лена в яростном восторге, чувствуя,
что выиграла. Не медля ни минуты, она отправилась со своими пожитками в
город и, позвонив мне оттуда на работу, сообщила, что с этого дня мы будем
жить сами. Ни она, ни мама не объяснили мне подробности случившегося, как
будто они договорились между собой, как будто что-то запретное было сказано
между ними. Только Лена годами повторяла, что мама выгнала нас из дома и она
никогда ей этого не простит.
Умение моей жены помнить и наказывать открылось в ближайший год. У нас
родилась Динка, к которой я начал испытывать даже не любовь, а огромную
жалость, как к беззащитному котенку. Жалость эта иногда доходила до слез, и
я не мог вынести, что две любимых мной женщины - жена и мать - не примирятся
около этой любви. Лена решительно отказывалась показать малышку свекрови, и
минуло около трех лет, а мама так и не видала моего ребенка. Со временем она
начала делать попытки помириться с Леной, чтобы повидать Динку. Я увидел в
этом возможность объединения моей семьи. Все бы хорошо, но жена была
непреклонна: никакие просьбы не могли смягчить ее сердце. Но мама не
оставляла надежд и посылала нам подарки, записочки и игрушки.
Однажды она приехала на нашу улицу и устроилась на дальней скамейке в
сквере, где днем гуляла Лена с маленькой Динкой. Увидев их, она подошла.
Реакция Лены была мгновенной: она подхватила Динку на руки и молча шла до
самого подъезда, сжав зубы и не оглядываясь, несмотря на умоляющие просьбы
мамы, тащившейся следом.
Прошло еще несколько лет. Мама все сильнее чувствовала одиночество,
тосковала, звала меня, и я разрывался между двумя домами. Неумолимая
твердость Лены в однажды принятом решении изумляла меня, но я не в силах был
изменить это, ибо не было таких средств, которые не были бы испробованы за
многие годы без всякого результата. И только собственная болезнь Лены, рвоты
и панический страх смерти несколько смягчили ее устойчивое неприятие. Точнее
сказать, она стала равнодушной к маминому существованию и самих причин их
конфликта.
Теперь, если Лена была в добродушном настроении и считала, что может
провести полдня на диване одна, я, без риска получить водопад слез и
упреков, схватив мою букашку, отправлялся с цветами и тортом в загородный
дом. Там нас ждали. Мы устраивали пир горой и гуляли в самом любимом в мире
лесу. Мама умоляла остаться или оставить Динку, или как-то повлиять на Лену,
чтобы помириться. Но, теперь, когда все в моем доме встало вверх дном и
издерганная Лена то поминутно звала меня, то с ненавистью отталкивала, я
понял, что нам, видимо, на роду написано мыкаться в отчаянии, заделывая
трещины и собирая битые черепки, - и нет в этом просвета. После пяти лет
такого существования я был разбит, все чаще начало прихватывать сердце. Так
я подошел к своему сорокалетию.
Трудно загадывать, чем бы все закончилось для нашей семьи, но
неожиданно жизнь круто изменилась.
Приятельница Лены получила разрешение на эмиграцию и стала собираться в
Австралию. Это событие сотрясло до основания душу моей жены. В несколько
дней от ее болезни не осталось и следа. "Мы уедем", - сказала она мне. Я
увидел подтянутую, очаровательную женщину с живым блеском в глазах. С
неукротимой энергией она принялась за осуществление двух, задуманных ею,
грандиозных дел: нашего отъезда в Австралию и предваряющего его обмена.
Без сомнения, если бы не стремительный напор Лены, мы бы жили сейчас в
нашей комнатушке, окруженные любимыми картинами и немного менее любимыми
соседями по коммунальной квартире. Идея отъезда давно витала в воздухе, и,
хотя я не был абсолютно уверен в необходимости этого, жена убедила меня, что
мы должны уехать "если не для себя, то хотя бы для дочери". Лена превзошла
самое себя, и после собирания справок, волнений и мытарств мы оказались
здесь, в Мельбурне.
Обмен же с мамой камнем лежит на моем сердце, и теперь я думаю, что
оказался в этой ситуации полным подлецом. Почти одновременно с подачей бумаг
на отъезд Лену осенило, что самое разумное - обменяться квартирами.
- Какое безумное расточительство, - убеждала она меня, - твоя мама
живет в трех комнатах, а мы по-нищенски ютимся в этой лачуге.
- Так мы уезжаем.
- Вот именно поэтому мы должны меняться! Представь, твоя мама умрет и
пропадет такая огромная площадь! - проникновенно заметила она.
Увидев мое перевернутое лицо, жена осеклась, но, помедлив, продолжала:
- Ее можно сдавать или продать, ведь это огромные деньги. Подумай: мы
проживем в Австралии несколько лет и нам захочется купить квартиру или дом.
Я полагаю, ребенок имеет право жить в человеческих условиях?
- А куда же мама?
- В нашу комнату, конечно.
- Я не могу предлагать такие вещи!
- Ты - слюнтяй, дохлый несчастный слюнтяй! Всегда черную работу
приходится делать самой. Завтра же поговорю с Ириной Александровной.
- Я против!
На мои слова Лена просто не обратила внимания. Она приняла решение, и
обсуждать его не собиралась.
На следующей неделе она несколько раз звонила маме, любезно справлялась
о здоровье, о приближающихся огородных делах: что и когда сажать весной, не
без юмора рассказывала о Динкиной жизни и, наконец, договорилась о встрече.
Наутро она отправилась к свекрови, не имея точного плана. За окошком
пригородной электрички пролетал светлый лес, но Лена не думала, что теряет
его на многие годы, не испытывала ни горечи от расставания, ни печали и
сомнений, а только ликующую радость, какую, бывает, чувствуешь, когда дела
идут в горку и за что не примешься - все удается, все получается. Полустанок
она едва не проскочила и, выйдя из поезда в числе нескольких пассажиров, не
сразу сообразила, куда идти. Здесь она не была много лет.
Весеннее солнце бушевало на синих снегах вдоль дорог, в ярко-голубых
лужах. Март, март - месяц света! Он разрывает печаль зимы, раздирая птичьим
неистовым чириканьем глубокую тишину снегов, валится воздухом, голубенью с
небес, колом сосулек торчит в осунувшихся от боли сугробах, зовет и манит, и
обманывает. О, этот бессмысленный, но властный зов! Каждую весну ты слышишь
эту ложь, но нет сил сопротивляться. Глотай, задыхаясь, эти ледяные, эти
солнечные лужицы! Грызи, звонко щелкай на зубах, выводи трели, греми
крылами, лети и звени, как гонец, сделай шаг и начни сначала, начни свою
жизнь сначала в этот месяц света!
Лене было не до посторонней мелочевки. Торопливо выбирая сухую дорогу,
она добежала до знакомой двери и позвонила.
Ирина Александровна открыла, и Лена, проходя в гостиную, отметила, что
свекровь не так сильно изменилась, как она ожидала: была все такой же
подтянутой и стильно одетой. Только в комнате, при дневном свете стало
видно, что волосы совсем гладкие и совсем седые, а в глазах печаль, которая
не меняется ни зимой, ни летом. Глубокие сумерки, населенные призраками
прошлого, бредущими без цели и глядящими вовнутрь себя.
Две женщины разглядывали друг друга, произнося первые, ничего не
значащие слова, - с любопытством, настороженно, но и с некоторой
предупредительностью, призванной загасить память об этих отравленных распрей
годах. За чаем они обсуждали отъезд в Австралию, возвращаясь к оформлению
бесчисленного множества бумаг и всей этой утомительной процедуре, выдержать
которую, воистину, могут или самые стойкие, или самые отчаявшиеся.
Ирину Александровну живо интересовали детали, но один маленький
червячок крутился в голове: зачем, после стольких лет непоколебимого
противостояния, Лена пожаловала в гости и так приветлива, и любезна? Что же
это, наконец, означает? Лена рассказывала об отъезде, и чем ярче и красочнее
делался ее рассказ, тем отчетливее понимала Ирина Александровна, что это все
постороннее, неважное, какая-то мишура вокруг того единственного, что
действительно нужно Лене и для чего она пришла сюда с пирожными и тремя
красными гвоздиками.
- Я так устала от борьбы за существование и, что ужасно, в непрерывных
мелочах, - говорила Лена, тепло глядя на свекровь. - Хочется сносной жизни
для Дины. Чем же ребенок провинился?
- Это совершенно правильно! - с готовностью соглашалась Ирина
Александровна.
- Остается важный вопрос: как вы здесь останетесь?
- Я привыкла жить одна... У меня есть подруги, и двоюродная сестра
живет в получасе отсюда, в крайнем случае помогут. Но вообще не представляю,
что вы уедете насовсем из этой жизни. Страшно без вас... ведь навсегда... -
Ирина Александровна жалобно взглянула на Лену, а та, поймав чувства
свекрови, заговорила серьезно и предупредительно:
- Не надо так... Мы будем писать, присылать деньги, помогать во всем. А
когда устроимся - пришлем приглашение, согласны?
- Это замечательно, я ведь никогда за границей не была! - Ирина
Александровна робко и радостно глядела на невестку.
- Все уладится. Одно есть маленькое дело, впрочем. Для того, чтобы нам
соединиться в Австралии, нужно, конечно, дом купить. А первый взнос стоит
немалых денег. Вопрос в том, как их достать. Вот и появилась идея -
обменяться нам с вами.
- Как же обменяться? Я не очень понимаю.
- Вы, к примеру, в нашу комнату переедете, а мы сюда. Вам одной не
много надо, а в городе интереснее: друзья и до филармонии близко - у вас
абонемент?
- Лена, о чем вы? - прервала Ирина Александровна, в испуге глядя на
невестку. - Как вы мне такое предлагаете?
- А что такого? - нервно вспыхнула Лена. - Родители должны подвинуться
немножко, чтобы дать детям пожить.
Ирина Александровна встала, задумчиво посмотрела на Лену, взяла чайник,
наполнила его водой, но поставила не на плиту, а на подоконник.
- Вот зачем я вам понадобилась... А я решила, что вы ко мне приехали...
- тяжело поворачиваясь к невестке, сказала она.
- К вам и только к вам, - бойко всколыхнулась Лена и добавила с большим
убеждением: - Я понимаю, как непросто менять свое гнездо! Мы все расходы
возьмем на себя, упаковать вещи поможем, так что вам переезд больших хлопот
не доставит.
- Мне казалось, лед разбился... а теперь вы в первый раз приезжаете ко
мне, и вот - какой цинизм!
- Я бы назвала это просто реальностью.
- Реальностью... - как эхо, пробормотала Ирина Александровна,
разглядывая легкие и красивые руки невестки.
- Бросьте, вы все понимаете! Или просто невыносимо отстали от жизни!
- Когда я теряю моих детей может быть навсегда, единственное, что вы
нашли для меня в сердце - это с выгодой и вовремя использовать... -
пролепетала та.
- Не надо драматизировать события! - воскликнула Лена в сильной досаде.
- Я еще не выросла из этого дома. Наша семья жила здесь, все умерли. Я
осталась одна.
- Вы собираетесь сидеть на этом холме пепла и сторожить его? - Лена
пожала плечами. - Не лучше ли оставить переживания и пожить активной жизнью?
- Вы - современная женщина. Даже очень...
Лена хмыкнула, но посмотрела на свекровь с нескрываемым удовольствием.
- Вероятно. Если бы не я, моя семья давно бы рухнула. Вадик слишком
тонкий человек, чтобы делать что-нибудь неприятное. Он всегда предложит мне
заниматься делами, которые могут покоробить его чувствительную совесть.
- Может быть, - Ирина Александровна хотела улыбнуться, но лучше бы она
это не делала, - он считает это в чем-то аморальным.
- Э-э-э, нет! Я лучше знаю, что он считает! - посмеиваясь, сказала
Лена. - Можете его не защищать, теперь этот номер уже не пройдет, дорогая
Ирина Александровна!
- Странно вы со мной разговариваете... - через силу проговорила пожилая
женщина и почувствовала острое желание показать невестке на дверь, но
мучительная пустота одиноких лет разрушила ее гордость, научив осторожности,
и она вновь ощутила свою окончательную зависимость от этого человека, в воле
которого лишить ее последнего прибежища в борьбе с бездонными провалами
одиночества. Нет, не покажет уже больше Ирина Александровна на дверь. Вмиг
поняла Лена, что выиграла и эту партию: как бы ни трепыхалась, ни приводила
свои дурацкие доводы свекровь, а все-таки она сделает так, как от нее хотят.
Так, как хочет Лена.
- Я смотрю на вещи без экивоков. Может быть, это неприятно, но, по
крайней мере, честно, - медленно и не без гордости проговорила она.
- Я не ставлю под сомнение вашу честность, но уезжать отсюда не хочу, -
тихо, но твердо ответила Ирина Александровна.
- Ах, как вы несговорчивы! - Лена подумала и упорно, с нажимом сказала:
- Вы же хотите, чтобы ребенок жил лучше, чем мы с вами?
- Мне надо побыть одной... - Ирина Александровна производила
впечатление осыпавшегося остова.
- Уйду, не стану вас понапрасну задерживать, - Лена торопливо набросила
пальто и в дверях крикнула: - Как надумаете, звоните! - и вышла вон.
Начавшись легким мартом - месяцем сияющего света - эти изматывающие
переговоры тянулись весну и лето: убеждения, попреки и даже слезы. Наконец,
не выдержав урагана Лениной хватки, мама махнула на все рукой и согласилась.
Бумаги оформили быстро, а переезд дался нам с трудом. Состояние мамы было
мучительно, переходившее от глубокой заторможенности к несвойственной ей
истерической суетливости, от которой у нее все сыпалось из рук и ускользало
по волнам обтекавшего мертвого времени.
Все встало вокруг. Разрушение Дома, гибель старых вещей, игрушек,
разборка сараюшки во дворе, кладовок и чуланчиков довели нас до настоящей
депрессии. Когда мы брались за это гибельное дело, мы не предполагали, чем
это окажется в реальности. Отсчитывая жизнь вспять по годам и весям, бредя к
сердцу прошлого, увешанные кусочками карнавальных костюмов, школьных
фотографий, любовных писем бабушки и дедушки, гербариев и дневников - всем
этим невыносимым хламом, который выбросить нельзя, а куда девать -
неизвестно, бредя к самому сердцу прошлого, дотрагиваясь до него с нежностью
и тоской, мы умирали в печалях, обретая и навсегда отпуская нашу
окончившуюся жизнь. Глубоководную реку памяти, лет, что прошли и не вернутся
никогда, горячего дыхания прожитой жизни, тепла и магии оставшегося сзади,