равно будет не хватать, и это лучший для нас ответ. Лена обиделась и
отказалась идти на прогулку. И также, как в Питере, она не помирилась со
мной ни завтра, ни послезавтра, "дожимая" до того момента, когда я махну на
все рукой и соглашусь. Я бы так и сделал, если бы не предмет ее требований:
отступать мне было совершенно некуда - чиновником я быть не умел. Также, я
не хотел зарабатывать деньги ради денег, ради мебели и неуклонно
улучшающейся жизни. Я думал, что жизнь улучшается от других причин.
Не найдя во мне согласия, Лена стала отправлять заявления на работу от
моего имени, считая, что, если появится место, я возьмусь за ум. Теперь она
проводила дни на курсах английского языка, а вечера у знакомых.
Прошло несколько месяцев. Дома набирали скорость разговоры о деньгах.
Легкие уговоры и увещевания незаметно превратились в осуждения, попреки,
указания на мое прежнее поведение и ошибки, несогласие с ее, Лениным,
опытом, неумение быть мужчиной, нежелание жить, как все, неправильное
воспитание в детстве, когда меня приучали только брать и ничего не давать
взамен, избалованность и чистоплюйство, усвоенное мною от моей мамочки, -
вся эта интересная тематика свела на нет яркую вспышку нашей близости.
И тут заболела Динка.
В два дня температура поднялась до тридцати девяти градусов, но
лекарство сбивало ее только на час - при этом не было ни одного признака
гриппа или простуды. Давать слишком много таблеток я боялся, а без них
температура стояла на одной отметке. К нам приезжали врачи: они ничего не
находили и предлагали подождать. Советоваться с Леной я не мог - к тому
моменту она со мной уже не разговаривала, а только ставила меня в
известность о своих решениях.
Я сидел около Динки. Лена заявила, что Динка нас дурачит, а я занимаюсь
не своим делом. Назавтра я приглашен для разговора в одну организацию и
должен подумать об ответах на вопросы, и вообще подготовиться, так как шанс
устроиться туда весьма велик. Она посмотрела на розовое Динкино лицо и
сказала, что Динка выглядит здоровой, но сонной, я должен дать ей выспаться.
После чего уехала.
Динка ничего не ела и не пила. В ее глазах был туман. Она поворачивала
голову, скользила по мне взглядом, но со мной не говорила. Я только мог
держать ее ручку и ждать, ждать и пугаться. Проклятый градусник показывал
одно и то же; к вечеру температура начала подниматься. Я дал Динке сразу
несколько таблеток, но они помогли нам только на два часа. К девяти вечера
градусник показал сорок.
Динка перестала останавливать взгляд на моем лице. Рот ее был открыт,
рука не держалась в моей руке. Я метался по комнате, то порываясь прижать ее
к себе, то укутать в раскаленное одеяло. Наконец, догадался вызвать
"Скорую". Врач приехал быстро и сделал укол, посидел с нами и сделал второй:
было обещано облегчение, и, действительно, температура спала. Мы остались
одни и попробовали пить молоко. Началась ночь. Динка заснула шумно и
тягостно, я задремал около нее.
Не знаю, сколько прошло времени, но я проснулся от истошного крика.
Динка сидела на подушке и отпихивала что-то от себя руками - как будто ее
облепили насекомые - глаза ее были совершенно безумны. Волосы мои встали
дыбом - я никогда не видел настоящих галлюцинаций у маленького любимого
ребенка! Я схватил Динку в охапку и с воем побежал с ней по дому.
Очнулся я от грохота в дверь. Соседи в ночной тишине услышали страшные
Динкины вопли и прибежали к нам. Потом нас везла "Скорая", все бежали в
палату, отнимали от меня Динку, я не давал, ее кололи, кололи бесконечно, и,
наконец, меня оторвали от нее и выдворили за дверь. Но не выгнали, а
оставили до утра.
Прошел день, температура немного спустилась, Динка начала пить. Шесть
раз в день ей кололи коллосальные дозы лекарств. Я сидел рядом и смотрел на
нее. Она стала очень длинной, худой, с большими серьезными глазами. В конце
дня нас нашла Лена.
Со мной говорить она не стала, а имела беседу с врачом и назавтра
привезла сок и книжку. Потом, кажется, приезжала еще, но я не обращал
внимания, не помню.
Я понял, что беда нас миновала в конце этой недели. Динка села на
постели и внимательно посмотрела мне в лицо. Потом погладила меня по щеке и
задумчиво сказала:
- ...Гадкий утенок.
Я засмеялся и, подыгрывая ей, повесил свой длинный нос.
- Па, тебе идет старость... уже.
Динку выписали из клиники через месяц с диагнозом "сливная пневмония".
Это означало, что в ее легких было не точечное поражение справа или слева, а
оба легких целиком представляли один полыхающий очаг. Она должна была
умереть, но случилось чудо.
Лена была в ярости - она считала, что это я довел Динку до такой
болезни. Мне много раз объясняли, что каждый должен заниматься своим делом:
нечего прачке управлять государством! "Мужику надо много работать, деньги
получать, думать о семье, устраивать приличный дом, а не заниматься черт
знает чем! - кричала Лена день за днем, не сдерживаясь. Она уже перестала
сдерживать себя. - Если ты сам сидишь в дерьме, то хоть о ребенке бы
подумал!!"
Динка в это время писала бабушке:
"Бабуля, мы с папой в болезни вышли на улицу и стали гулять. И увидела
Божий мир, и очень удивилась, когда вспомнила прозрачную Неву. По ней плыл
прекрасный лед и шуршал, как мыш, которая шелушыт зерном. А небо было
голубое, синее, чем море, и голубее реки. Исакиевский светился в Неве
золотым отражением, а утки плавали вокруг нево..."
"А ну-ка, еще горяченькой и мыльца туда. - Николай Николаевич налил в
ванну светло-зеленую жидкость и слабо помахал в воде ногами, взбалтывая. -
Если я кладу здесь тонкие плитки, то ступеньки в пазы и войдут, но зазор для
верхней части будет маловат, а если толстые - все удобно и хорошо, но
сами-то они не смотрятся".
От напряжения лицо Николая Николаевича сморщилось в гузку, выдавая
сильнейшую душевную работу, в то время как бездеятельное, довольно рыхлое и
утомленное тело его в распростертом виде качалось в объемистой ванной,
расположенной в великолепно отделанной под мрамор и золото ванной комнате,
которая, в свою очередь, располагалась в почти отстроенном третьем доме
Николая Николаевича. Все в этом доме, как многое и в предыдущем, было
возведено лично им, не считая, конечно, фундамента и стен, и было плодом
кропотливейшего и неустаннейшего труда. Ему посвящал Николай Николаевич не
только все свободное время, но также душевные силы своей семьи и долгие
ночные бдения, в процессе которых он взволнованно обдумывал цвет замазки,
ширину дверей, толщину ступенек и другие наиважнейшие детали. Решение каждой
из этих задач отнимало у Николая Николаевича сон и аппетит и приводило его в
состояние сильнейшего возбуждения, так что он иногда и на четвереньках
выбирался ночью из спальни и с сантиметром в руках ползал вдоль стен,
бессчетно считая и пересчитывая. Никому бы на свете не доверил Николай
Николаевич столь ответственной работы. Этот дом должен был стать триумфом,
монументом всей его жизни. И он, конечно, и становился.
Ради этих дней Николай Николаевич юношей оставил свою мать с сонмом
младших детишек в Югославии, куда забросила их война. Отец - власовец -
сгинул где-то в лагере. И как только появилась лазейка, молоденький
Николаша, не тратя время на терзания о сыновнем долге, добыв денег на
пароход, отчалил из голодной Европы в солнечную Австралию. Бесплодные
душевные переживания не омрачали распорядка жизни юного каменщика, так что
переписка его с матерью, ограничившись десятком писем, завершилась.
Жизнь сулила блаженства, и, несмотря на недостаток средств, Николаша
приступил к ухаживанию за официанткой из соседней закусочной, формы которой,
все чаще и чаще возникавшие перед ним даже и во снах, вносили
незапланированный хаос в его ничем доселе не омрачаемую жизнь.
Девушка эта, по имени Валя, принадлежала к русской семье, покинувшей
Китай в один из последних исходов русских из Харбина. Город был густо
населен русскими, начиная с периода постройки КВЖД, с конца девятнадцатого
века. Детишки инженеров-путейцев, строителей, техников, ремонтников учились
в своих, русских школах, и русский язык ходил в городе наравне с китайским -
ассимиляция шла с трудом. К началу второй мировой войны в городе уже было
около миллиона русских. Выезжать из Харбина начали по разным причинам:
бежали от японцев и от реформ Мао-цзе-дуна. Половина русских, родившихся и
проживших жизнь в Харбине, бросив обжитые места, отправилась в Россию, но не
в города, а в легкие палатки целинников: энтузиазм помочь родной стране был
велик. Вторая половина русских предпочла путешествие в отдаленные городки
Сидней и Мельбурн.
Около девяти лет прошло с тех пор. Валя нашла отличное место в
закусочной, и теперь молодой и очень приятный каменщик, тот, что и завтракал
и обедал у них всю осень, довольно неожиданно предложил ей "закрепить их
отношения браком". Валя не стала долго раздумывать, и молодые рука об руку
устремились к счастью, которое, во-первых и в самых главных, состояло в том,
чтобы купить дом. Влезли в огромные долги, взяв в банке деньги под проценты,
купили небольшое, но вполне достойное жилище. Вот тут Николаша впервые смог
вложить душевные силы в дело, достойное их применения. Это оказалось
сарайчиком для садового инвентаря. Страстно и самозабвенно строил Николаша
плод своего двухмесячного обдумывания. Затем взялся за гараж. Кажется, у
него родился и немного вырос сын, когда он воплотил свой великолепный
замысел. Ведь двор тоже был отделан! Николаша работал, беря много
сверхурочной работы, и в невиданно короткие сроки сумел выплатить дом. Затем
он продал его, взяв дополнительные деньги за свои постройки, и купил второй
- побольше. Этот был тоже, как у людей, но гораздо приличнее, чем у
некоторых. Теперь перед Николашей стояла грандиозная задача: не только
выплатить и его в рекордный срок, но также улучшить. Раз появившись,
единственная и главная идея управляла его жизнью, ради которой он был готов
на любые жертвы. Эта неугасимая страсть двигала им день и ночь.
Бежали годы, росли дети. Он приклеивал, забивал, прилаживал, снова
приклеивал, снова забивал и прилаживал, пока не увидел однажды в зеркале
округлившуюся талию, отвислые мешки под глазами и седую челку. Тогда он
решил, что час пробил.
На собранные от левых заказов деньги был прикуплен участок земли очень
удачно, на высоком холме, и началось строительство последнего и решающего
дома; старый же был продан с большой прибылью. Стены рабочие возвели споро,
и, наконец, после массы хлопот, Николай Николаевич смог окунуться в
настоящее дело. В ту пору ему исполнилось пятьдесят пять лет. Если и были в
его жизни постройки - они были ничто по сравнению с важностью теперешней
работы. Николай Николаевич строил на века.
Сейчас трудно определить, сколько лет продолжалась эта грандиозная
деятельность. Мы застали Николая Николаевича уже в безусловно отстроенной
ванной номер два, расположенной в комфортабельном двухэтажном доме с пятью
спальнями и гигантской застекленной гостиной, раскинувшейся почти на весь
второй этаж. Вид оттуда на город, вечерами переливающийся огнями, был
невероятный. Николай Николаевич неустанно рассказывал новым слушателям
захватывающую историю покупки участка земли, оформления бумаг, подсчета
количества необходимых кирпичей, ступеней на второй этаж, выбора цвета стен
и множество других удивительных деталей. К середине второго часа слушатели
бывали подавлены необыкновенным талантом Николая Николаевича и разнообразием
строительных терминов, но вот уже отточенный рассказ подходил к концу и
хозяин дома счастливо завершал его любимой шуткой: "Теперь можно и пожить!"
Не так давно мы оставили Николая Николаевича, вкушающего заслуженный
отдых в ванной комнате. Мысли его, крутящиеся вокруг обивочных плиток для
маленького прудика во дворе, постепенно теряли свою страстную напряженность,
так как он понимал: основная постройка завершена, дело его жизни подошло к
концу.
Николай Николаевич растерся великолепным полотенцем, с интересом
разглядывая себя в зеркало. Сначала взгляд его стал несколько критичным, но
он быстро понравился себе. Достал из шкафчика красивый флакон и щедро
обрызгал себя дорогим одеколоном. Чудесно пахнущий, он обрадовался еще
больше, ущипнул себя с нежностью и, слегка пританцовывая, натянул
темно-синий бархатный халат.
Неожиданно он в смятении схватил себя за мокрую голову, вскрикнул и
шустро побежал из ванной. В спальне часы показывали приближающийся полдень -
час, когда Николай Николаевич должен был, заехав за Светой и ее мамой,
отправиться с ними на пикник.
Начало дня было чудесно. А с ним и начало года с многочисленными
встречами и пирушками. Николай Николаевич вспомнил, что в конце этих
празднований его ждет православное Рождество, и его настроение окончательно
приобрело восхитительную легкость. Не мешкая, он оделся во что-то скромное,
но не без щегольства. Причесал челку, подмигивая сразу двумя глазами,
сострил сам себе и радостно рассмеялся.
На кухне он выволок с нижней полки пенопластовый ящик и принялся
перебирать лежавшее там постоянно: соль, спички, пластмассовую посуду,
растительное масло. Быстро загрузил в ящик продукты из холодильника и
несколько бутылок вина, которые проводил задумчивым взором. Это последняя
капля, и вот - все готово. Остался пустяк. Он набрал телефон жены,
пропадавшей на работе почти без выходных, что-то бегло объяснил, пообещал
благодушно и ласково, чмокнул в воздухе губами, еще, еще и повесил трубку.
Отволок тяжеленную коробку в багажник и через несколько минут, радостно
оглядывая пустынные улицы, помчался навстречу счастливым минутам.
На пикник должны были собраться русские и несколько австралийцев.
Обыденная жизнь Николая Николаевича текла так монотонно-однообразно, что
новогодние каникулы воспринимались главой из феерической сказки. Окрыленный
и улыбающийся, он ввалился в дом, где его ждали.
Народу здесь оказалось больше, чем он ожидал: кроме Светы и Нины
Ивановны, которые, понятное дело, жили тут и должны были его привечать, в
креслах сидели, будто свалившись с неба, Шустер и добрый приятель Илья,
потягивая ледяное пиво. Мало того, по комнате бегала чья-то девочка.
"Динка", - Николай Николаевич вспомнил ее имя. У окна родители Динки - Лена
и Вадим.
Попав в такую большую компанию, Николай Николаевич от неожиданности
растерялся и поскучнел, но ненадолго, потому что обольстительная хозяйка
увлекла его и усадила рядом.
- Как дела, Николай? - жизнерадостно воскликнул Шустер.
- Ничего, погода хорошая, - ответил Николай Николаевич.
Может быть, такой ответ мог кому-то показаться отчасти глуповатым, но
уж тут ничего не поделаешь: Николай Николаевич всегда так отвечал.
Илья засмеялся, а Нина Ивановна всколыхнулась, обернулась к Николаю
Николаевичу, и они принялись с интересом обсуждать, какая температура была
вчера и какая, вероятно, будет завтра, все более и более оживляясь. Нина
Ивановна, имея большой опыт в предсказаниях погоды, склонялась к тому, что
парит к дождю, но Николай Николаевич ей не уступал, умея тонко разбираться в
этой теме и обладая незаурядными познаниями. Мнения их не вполне совпадали,
но души явно колебались в унисон. Они с четверть часа увлеченно обменивались
впечатлениями по этому вопросу, и душевный мир Николая Николаевича был
восстановлен.
В комнате стоял легкий гул, полные запотевшие бутылочки на столе быстро
становились пустыми. Света внесла приготовленную коробку для пикника, и
кто-то сказал: "Пора". Все повскакали, болтая и смеясь. Через несколько
минут, подзывая друг друга, собрались у машин, любезно открывая дверцы и
уступая места.
Шустер теснее придвигался к Свете, намереваясь вскочить за ней на
сиденье, и караулил момент. Она и еще одно заинтересованное лицо - Илья -
сразу отметили это, и, если Света замешкалась, не отдав предпочтение ни
одному и даже устранилась от решения, то Илья, не колеблясь, сам сделал
решительный шаг.
- Нина Ивановна, прошу со Светочкой! - уверенно сказал он, указывая
дамам на заднее сиденье. Быстро, лукаво взглянул на приятеля, скользнув
следом. Николай Николаевич садился за руль, и Шустеру ничего не оставалось,
как плюхнуться впереди, наливаясь раздражением и думая о быстрой мести.
Вадим уже выводил свою машину со двора, и Николай Николаевич заторопился
следом, боясь отстать.
Еще через пол-часа кавалькада машин, проскочив спальный район,
вырвалась за город.
Под гибельной мощью солнца раскаленной лентой горела дорога, словно за
землю цепляясь лапами в смертной истоме, за землю, сотворенную без участия
зеленого цвета. Под эвкалиптами валялись очумевшие от жары коровы, забывая
отмахиваться от мух, - как в глубоком анабиозе. Никто не бегал, не блеял, не
мычал... Мир дрожал в отчаянии, отдавая силы, покрываясь испариной крепкого
новогоднего пекла. Сухая земля, забывшая запах воды, закатив выжженные
глаза, глубоко продернулась сетью морщин, обнажая бесплодную сердцевину.
Время встало между пустотой соломенных равнин и полыханием неутолимого
солнца.
- Это - настоящая Австралия, - сказал Илья Свете, в изумлении смотрящей
на странный пейзаж. На ее лице появились чувства, которые наверняка испытал
каждый европеец, приехавший сюда в любой из прошедших веков и впервые
увидевший эту землю. Глубокая тоска наполнила ее глаза, подобная унылой
скуке выжженных равнин.
Илья разглядывал ноги Светы в очень коротеньких шортах слева от себя.
Он бы непременно положил на них руку, если бы не мама, тихой кошечкой
сидевшая третьей.
Мелькнули придорожные знаки, указатель, поворот, и машины въехали на
территорию парковой зоны. Вмиг все переменилось. Лес остался прежним: те же
эвкалипты и кусты, под ними горячая земля, засыпанная палками и сухой корой,
- по которой даже больно представить прогулку. Тихо, сухо, мертво. Но здесь,
в парке, открытые участки, хорошо поливаемые, покрылись зеленой травкой, к
тому же ровно подстриженной. Это газончики больше всего напоминали человека,
вышедшего от парикмахера: голова кругла и свежа, как кочан, глазки блестят,
а щеки радостно пылают.
Машины тем временем оказались на стоянке, где в тени деревьев были
разбросаны столики. С одного из них им замахали. Там, попивая вино,
разместилась Анжела, вокруг нее хлопотали Ирка и ее сын, Костик.
В минуту машины были разгружены, и мужчины потащили ящики к столу.
Места на нем уже не было. Замелькали первые отскочившие пробки, кто-то
чокался, кто-то предпочитал пиво, радостно делая первые жадные глотки и с
облегчением оглядываясь вокруг. Женщины сгрудились над коробками с мясом,
деловито пробуя пальцами разнообразные соуса.
Неожиданно у Светы вытянулось лицо.
- А жарить на чем?! - воскликнула она, дергая за рукав Ирку, играющую
первую скрипку на кухонном поприще. Та, не оборачиваясь, ткнула пальцем в
сторону какой-то бетонной тумбы.
Вадим подвел Свету ближе и показал на кнопку сбоку и металлический
лист, встроенный наверху.
- Это что же... плита в лесу?.. - протянула она пораженно.
- Вот именно. Газовая. - Он расхохотался, увидев ее лицо. - Они в лесах
и на речках, а называются "барбекью", то есть, это, одновременно, печка и
мероприятие. Будете жарить со мной мясо? - предложил он, включив плиту.
Металлическая поверхность начала нагреваться, а Света побежала к
поварам предлагать свою помощь. Они с Вадимом перетащили на печку все, что
им поручили пожарить, и, заметно развеселившись, затарахтели, попивая что-то
и даже забыв об окружающих. Впрочем, поначалу их уединение никто не замечал:
утоляя страшную жажду, открыли сразу два ящика пива. Голоса зазвучали
бодрее, вскоре естественно слившись в радостный хор.
Нина Ивановна обвела глазами шумевшую компанию и остановила взгляд на
Илье. Она видела его красивый профиль, отметив белую, прозрачную кожу и
яркие краски волос и губ, придававшие ему, в сочетании с изяществом всей
фигуры, что-то миниатюрное, фарфоровое, хотя, в действительности, он был на
полголовы выше остальных мужчин в этой компании. Он, как провинциальный
поэт, откидывал назад блестящие волосы, выставляя вперед то одну, то другую
ногу, и часто подбоченивался.
"Грубая работа", - подумала бы Нина Ивановна, если бы оформила в слова
свои впечатления. Но, вполне вероятно, что и оформила. "Впрочем, женщинам он
нравится", - проговорила она почти вслух, рассмотрев увлеченные лица Лены и
Ирки, слушавших Илью, их, пожалуй, чуть-чуть торопливый смех и яркие глаза.
Нина Ивановна оглянулась на свою дочь, отметив, что та беспечно лепечет
что-то Вадиму, и они, не переставая, улыбаются друг другу. Покрутив в руке
зонтик, с тихой улыбкой она отправилась туда, где стоял Илья, незаметно и
ненавязчиво встала в кружок, умными глазками оглядывая лица. Голоса женщин
вблизи показались ей еще более возбужденными.
- Я, девушки, у вас кавалера на минутку отберу, - ласково проронила
она.
Илья удивился, но все же покинул аудиторию. Нина Ивановна увлекла его
на тенистую лавочку и принялась расспрашивать о житье-бытье: один ли живет,
хороша ли квартира, не собирается ли дом покупать. Особенно она
интересовалась работой. Сколько еще работать на этом месте, все ли хорошо с
начальством; едва не спросила, сколько Илья получает. Но все вопросы у нее
выходили заботливо, естественно и совсем не обременительно, так что Илья,
вначале насторожившийся, сразу уверился, что он и его бытовое устройство
представляют огромный интерес. Впрочем, с ним так случалось всегда.
Нина Ивановна рассказала о себе. Оказывается, она тоже рабочий человек.
- С ребеночком сижу. Дома совсем не бываю, всю неделю ночую там, -
сказала она и посмотрела на Илью. - Моя красавица управляется одна...
Илья смотрел без выражения, но через секунду в его глазах сверкнуло
понимание. Он задержался на лице Нины Ивановны и тут же почувствовал, что и
она его понимает. Опустил глаза. Впрочем, Нина Ивановна уже говорила что-то,
и в ее голосе не было места этому ничтожному случаю. Она приветливо
рассказывала, что любит Светочка, ее малышка, которой так трудно угодить.
- Красивой дочке нужна особенная жизнь, - сказала она. Став как будто
посмелее, оглянувшись вокруг, шепнула: - У нас что случилось, не поверите!
Они непроизвольно приблизились друг к другу.
- Светочка Максима прогнала! - соврала она.
- Серьезно? - вспыхнул Илья, машинально посмотрев в сторону приятеля.
- Прогнала и возвращаться не велела! Но он слушался ее только два дня.
А теперь тут как тут, вот и сегодня пришел! И ходит, и ходит, что ты будешь
делать?.. - горюя, прошептала Нина Ивановна и повесила голову.
- А она что? - сдерживая задрожавший голос, спросил Илья.
- Что она может сделать? - Нина Ивановна всплеснула руками. - Ведь не
прогнать его!
- Это не дело... - мрачно заметил тот.
- Ходит и ходит... - повторила она, все больше огорчаясь. - Посудите,
разве он ей пара?
Илья ничего не ответил, но побледнел.
- Не надо бы мне вмешиваться... - Нина Ивановна услышала его дыхание.
Они еще немного помолчали, когда она осторожно продолжила: - Вы, Илюша,
дружите с Максимом, я слышала?..
- Э-э-э... - уклончиво отозвался тот, - мы, скорее, приятели...
- Я об этом и говорю! - подхватила она. - Вы такой человек солидный.
Хорошо бы с Максимом поговорить...
Илья поднял глаза.
- ...повлиять на него... чтобы не приставал уж так... - неуклюже
докончила она.
На лице Ильи ходили волны и было видно, что ему есть, что сказать, но
он сдерживался, вынуждая ее добавить еще что-нибудь. Нина Ивановна пожевала
губами:
- Подарки носит... Как отказаться, чтобы человека не обидеть? Ведь не
залаживается у них... - прибавила она еще простодушнее, но в опущенных
глазах ее промелькнула замечательная твердость.
- Я знаю Макса давно, - начал Илья уверенно, но что-то ему помешало,
тон упал и в голосе появились несвойственные ему колебания. - Он не всегда
был такой. Он здесь начал портиться... Я с тревогой наблюдаю эту перемену.
Чувствовалось, что Илья колеблется. Он посидел, потом резко отбросил
волосы назад, взволнованно оглянулся и твердо сказал:
- Шустер всегда был беспардонным. Ломит свою линию. Он может кому-то
показаться корыстным... - Илья приостановился, для чего-то посмотрел на небо
и докончил: - ...Будто он все думает купить за деньги. Он по натуре не
такой... но... может. Да, может! - неожиданно добавил он. - Есть в нем
червоточина!
- Червоточина... - повторила собеседница эхом.
- Завтра с ним поговорю! Вы когда будете дома?
- Я всю неделю с ребенком сижу...
- Да! Я к Светочке заеду, - сказал он, как о решенном деле.
В эту минуту к ним подкатился мячик, Илья поймал его ногой.
Разгоряченный Костик повалился в тень, а Нина Ивановна поймала за руку
Динку, бегущую следом, спросила, где они были.
- Я тебе по-русски, а ты по-английски отвечаешь? - поразилась Нина
Ивановна. - Ты что же, меня не понимаешь?
- Дети сюда нормальными приезжают, - ответил за Динку Илья, - а через
пару лет вот это начинается. В школе по-английски, и - каюк!
- Может, надо сказки русские читать?
- Я знаю Вадима, что он только не делал, - все бесполезно. Если ребенок
сюда маленьким привезен - хорошей русской речи у него не будет. Дети
отказалась идти на прогулку. И также, как в Питере, она не помирилась со
мной ни завтра, ни послезавтра, "дожимая" до того момента, когда я махну на
все рукой и соглашусь. Я бы так и сделал, если бы не предмет ее требований:
отступать мне было совершенно некуда - чиновником я быть не умел. Также, я
не хотел зарабатывать деньги ради денег, ради мебели и неуклонно
улучшающейся жизни. Я думал, что жизнь улучшается от других причин.
Не найдя во мне согласия, Лена стала отправлять заявления на работу от
моего имени, считая, что, если появится место, я возьмусь за ум. Теперь она
проводила дни на курсах английского языка, а вечера у знакомых.
Прошло несколько месяцев. Дома набирали скорость разговоры о деньгах.
Легкие уговоры и увещевания незаметно превратились в осуждения, попреки,
указания на мое прежнее поведение и ошибки, несогласие с ее, Лениным,
опытом, неумение быть мужчиной, нежелание жить, как все, неправильное
воспитание в детстве, когда меня приучали только брать и ничего не давать
взамен, избалованность и чистоплюйство, усвоенное мною от моей мамочки, -
вся эта интересная тематика свела на нет яркую вспышку нашей близости.
И тут заболела Динка.
В два дня температура поднялась до тридцати девяти градусов, но
лекарство сбивало ее только на час - при этом не было ни одного признака
гриппа или простуды. Давать слишком много таблеток я боялся, а без них
температура стояла на одной отметке. К нам приезжали врачи: они ничего не
находили и предлагали подождать. Советоваться с Леной я не мог - к тому
моменту она со мной уже не разговаривала, а только ставила меня в
известность о своих решениях.
Я сидел около Динки. Лена заявила, что Динка нас дурачит, а я занимаюсь
не своим делом. Назавтра я приглашен для разговора в одну организацию и
должен подумать об ответах на вопросы, и вообще подготовиться, так как шанс
устроиться туда весьма велик. Она посмотрела на розовое Динкино лицо и
сказала, что Динка выглядит здоровой, но сонной, я должен дать ей выспаться.
После чего уехала.
Динка ничего не ела и не пила. В ее глазах был туман. Она поворачивала
голову, скользила по мне взглядом, но со мной не говорила. Я только мог
держать ее ручку и ждать, ждать и пугаться. Проклятый градусник показывал
одно и то же; к вечеру температура начала подниматься. Я дал Динке сразу
несколько таблеток, но они помогли нам только на два часа. К девяти вечера
градусник показал сорок.
Динка перестала останавливать взгляд на моем лице. Рот ее был открыт,
рука не держалась в моей руке. Я метался по комнате, то порываясь прижать ее
к себе, то укутать в раскаленное одеяло. Наконец, догадался вызвать
"Скорую". Врач приехал быстро и сделал укол, посидел с нами и сделал второй:
было обещано облегчение, и, действительно, температура спала. Мы остались
одни и попробовали пить молоко. Началась ночь. Динка заснула шумно и
тягостно, я задремал около нее.
Не знаю, сколько прошло времени, но я проснулся от истошного крика.
Динка сидела на подушке и отпихивала что-то от себя руками - как будто ее
облепили насекомые - глаза ее были совершенно безумны. Волосы мои встали
дыбом - я никогда не видел настоящих галлюцинаций у маленького любимого
ребенка! Я схватил Динку в охапку и с воем побежал с ней по дому.
Очнулся я от грохота в дверь. Соседи в ночной тишине услышали страшные
Динкины вопли и прибежали к нам. Потом нас везла "Скорая", все бежали в
палату, отнимали от меня Динку, я не давал, ее кололи, кололи бесконечно, и,
наконец, меня оторвали от нее и выдворили за дверь. Но не выгнали, а
оставили до утра.
Прошел день, температура немного спустилась, Динка начала пить. Шесть
раз в день ей кололи коллосальные дозы лекарств. Я сидел рядом и смотрел на
нее. Она стала очень длинной, худой, с большими серьезными глазами. В конце
дня нас нашла Лена.
Со мной говорить она не стала, а имела беседу с врачом и назавтра
привезла сок и книжку. Потом, кажется, приезжала еще, но я не обращал
внимания, не помню.
Я понял, что беда нас миновала в конце этой недели. Динка села на
постели и внимательно посмотрела мне в лицо. Потом погладила меня по щеке и
задумчиво сказала:
- ...Гадкий утенок.
Я засмеялся и, подыгрывая ей, повесил свой длинный нос.
- Па, тебе идет старость... уже.
Динку выписали из клиники через месяц с диагнозом "сливная пневмония".
Это означало, что в ее легких было не точечное поражение справа или слева, а
оба легких целиком представляли один полыхающий очаг. Она должна была
умереть, но случилось чудо.
Лена была в ярости - она считала, что это я довел Динку до такой
болезни. Мне много раз объясняли, что каждый должен заниматься своим делом:
нечего прачке управлять государством! "Мужику надо много работать, деньги
получать, думать о семье, устраивать приличный дом, а не заниматься черт
знает чем! - кричала Лена день за днем, не сдерживаясь. Она уже перестала
сдерживать себя. - Если ты сам сидишь в дерьме, то хоть о ребенке бы
подумал!!"
Динка в это время писала бабушке:
"Бабуля, мы с папой в болезни вышли на улицу и стали гулять. И увидела
Божий мир, и очень удивилась, когда вспомнила прозрачную Неву. По ней плыл
прекрасный лед и шуршал, как мыш, которая шелушыт зерном. А небо было
голубое, синее, чем море, и голубее реки. Исакиевский светился в Неве
золотым отражением, а утки плавали вокруг нево..."
"А ну-ка, еще горяченькой и мыльца туда. - Николай Николаевич налил в
ванну светло-зеленую жидкость и слабо помахал в воде ногами, взбалтывая. -
Если я кладу здесь тонкие плитки, то ступеньки в пазы и войдут, но зазор для
верхней части будет маловат, а если толстые - все удобно и хорошо, но
сами-то они не смотрятся".
От напряжения лицо Николая Николаевича сморщилось в гузку, выдавая
сильнейшую душевную работу, в то время как бездеятельное, довольно рыхлое и
утомленное тело его в распростертом виде качалось в объемистой ванной,
расположенной в великолепно отделанной под мрамор и золото ванной комнате,
которая, в свою очередь, располагалась в почти отстроенном третьем доме
Николая Николаевича. Все в этом доме, как многое и в предыдущем, было
возведено лично им, не считая, конечно, фундамента и стен, и было плодом
кропотливейшего и неустаннейшего труда. Ему посвящал Николай Николаевич не
только все свободное время, но также душевные силы своей семьи и долгие
ночные бдения, в процессе которых он взволнованно обдумывал цвет замазки,
ширину дверей, толщину ступенек и другие наиважнейшие детали. Решение каждой
из этих задач отнимало у Николая Николаевича сон и аппетит и приводило его в
состояние сильнейшего возбуждения, так что он иногда и на четвереньках
выбирался ночью из спальни и с сантиметром в руках ползал вдоль стен,
бессчетно считая и пересчитывая. Никому бы на свете не доверил Николай
Николаевич столь ответственной работы. Этот дом должен был стать триумфом,
монументом всей его жизни. И он, конечно, и становился.
Ради этих дней Николай Николаевич юношей оставил свою мать с сонмом
младших детишек в Югославии, куда забросила их война. Отец - власовец -
сгинул где-то в лагере. И как только появилась лазейка, молоденький
Николаша, не тратя время на терзания о сыновнем долге, добыв денег на
пароход, отчалил из голодной Европы в солнечную Австралию. Бесплодные
душевные переживания не омрачали распорядка жизни юного каменщика, так что
переписка его с матерью, ограничившись десятком писем, завершилась.
Жизнь сулила блаженства, и, несмотря на недостаток средств, Николаша
приступил к ухаживанию за официанткой из соседней закусочной, формы которой,
все чаще и чаще возникавшие перед ним даже и во снах, вносили
незапланированный хаос в его ничем доселе не омрачаемую жизнь.
Девушка эта, по имени Валя, принадлежала к русской семье, покинувшей
Китай в один из последних исходов русских из Харбина. Город был густо
населен русскими, начиная с периода постройки КВЖД, с конца девятнадцатого
века. Детишки инженеров-путейцев, строителей, техников, ремонтников учились
в своих, русских школах, и русский язык ходил в городе наравне с китайским -
ассимиляция шла с трудом. К началу второй мировой войны в городе уже было
около миллиона русских. Выезжать из Харбина начали по разным причинам:
бежали от японцев и от реформ Мао-цзе-дуна. Половина русских, родившихся и
проживших жизнь в Харбине, бросив обжитые места, отправилась в Россию, но не
в города, а в легкие палатки целинников: энтузиазм помочь родной стране был
велик. Вторая половина русских предпочла путешествие в отдаленные городки
Сидней и Мельбурн.
Около девяти лет прошло с тех пор. Валя нашла отличное место в
закусочной, и теперь молодой и очень приятный каменщик, тот, что и завтракал
и обедал у них всю осень, довольно неожиданно предложил ей "закрепить их
отношения браком". Валя не стала долго раздумывать, и молодые рука об руку
устремились к счастью, которое, во-первых и в самых главных, состояло в том,
чтобы купить дом. Влезли в огромные долги, взяв в банке деньги под проценты,
купили небольшое, но вполне достойное жилище. Вот тут Николаша впервые смог
вложить душевные силы в дело, достойное их применения. Это оказалось
сарайчиком для садового инвентаря. Страстно и самозабвенно строил Николаша
плод своего двухмесячного обдумывания. Затем взялся за гараж. Кажется, у
него родился и немного вырос сын, когда он воплотил свой великолепный
замысел. Ведь двор тоже был отделан! Николаша работал, беря много
сверхурочной работы, и в невиданно короткие сроки сумел выплатить дом. Затем
он продал его, взяв дополнительные деньги за свои постройки, и купил второй
- побольше. Этот был тоже, как у людей, но гораздо приличнее, чем у
некоторых. Теперь перед Николашей стояла грандиозная задача: не только
выплатить и его в рекордный срок, но также улучшить. Раз появившись,
единственная и главная идея управляла его жизнью, ради которой он был готов
на любые жертвы. Эта неугасимая страсть двигала им день и ночь.
Бежали годы, росли дети. Он приклеивал, забивал, прилаживал, снова
приклеивал, снова забивал и прилаживал, пока не увидел однажды в зеркале
округлившуюся талию, отвислые мешки под глазами и седую челку. Тогда он
решил, что час пробил.
На собранные от левых заказов деньги был прикуплен участок земли очень
удачно, на высоком холме, и началось строительство последнего и решающего
дома; старый же был продан с большой прибылью. Стены рабочие возвели споро,
и, наконец, после массы хлопот, Николай Николаевич смог окунуться в
настоящее дело. В ту пору ему исполнилось пятьдесят пять лет. Если и были в
его жизни постройки - они были ничто по сравнению с важностью теперешней
работы. Николай Николаевич строил на века.
Сейчас трудно определить, сколько лет продолжалась эта грандиозная
деятельность. Мы застали Николая Николаевича уже в безусловно отстроенной
ванной номер два, расположенной в комфортабельном двухэтажном доме с пятью
спальнями и гигантской застекленной гостиной, раскинувшейся почти на весь
второй этаж. Вид оттуда на город, вечерами переливающийся огнями, был
невероятный. Николай Николаевич неустанно рассказывал новым слушателям
захватывающую историю покупки участка земли, оформления бумаг, подсчета
количества необходимых кирпичей, ступеней на второй этаж, выбора цвета стен
и множество других удивительных деталей. К середине второго часа слушатели
бывали подавлены необыкновенным талантом Николая Николаевича и разнообразием
строительных терминов, но вот уже отточенный рассказ подходил к концу и
хозяин дома счастливо завершал его любимой шуткой: "Теперь можно и пожить!"
Не так давно мы оставили Николая Николаевича, вкушающего заслуженный
отдых в ванной комнате. Мысли его, крутящиеся вокруг обивочных плиток для
маленького прудика во дворе, постепенно теряли свою страстную напряженность,
так как он понимал: основная постройка завершена, дело его жизни подошло к
концу.
Николай Николаевич растерся великолепным полотенцем, с интересом
разглядывая себя в зеркало. Сначала взгляд его стал несколько критичным, но
он быстро понравился себе. Достал из шкафчика красивый флакон и щедро
обрызгал себя дорогим одеколоном. Чудесно пахнущий, он обрадовался еще
больше, ущипнул себя с нежностью и, слегка пританцовывая, натянул
темно-синий бархатный халат.
Неожиданно он в смятении схватил себя за мокрую голову, вскрикнул и
шустро побежал из ванной. В спальне часы показывали приближающийся полдень -
час, когда Николай Николаевич должен был, заехав за Светой и ее мамой,
отправиться с ними на пикник.
Начало дня было чудесно. А с ним и начало года с многочисленными
встречами и пирушками. Николай Николаевич вспомнил, что в конце этих
празднований его ждет православное Рождество, и его настроение окончательно
приобрело восхитительную легкость. Не мешкая, он оделся во что-то скромное,
но не без щегольства. Причесал челку, подмигивая сразу двумя глазами,
сострил сам себе и радостно рассмеялся.
На кухне он выволок с нижней полки пенопластовый ящик и принялся
перебирать лежавшее там постоянно: соль, спички, пластмассовую посуду,
растительное масло. Быстро загрузил в ящик продукты из холодильника и
несколько бутылок вина, которые проводил задумчивым взором. Это последняя
капля, и вот - все готово. Остался пустяк. Он набрал телефон жены,
пропадавшей на работе почти без выходных, что-то бегло объяснил, пообещал
благодушно и ласково, чмокнул в воздухе губами, еще, еще и повесил трубку.
Отволок тяжеленную коробку в багажник и через несколько минут, радостно
оглядывая пустынные улицы, помчался навстречу счастливым минутам.
На пикник должны были собраться русские и несколько австралийцев.
Обыденная жизнь Николая Николаевича текла так монотонно-однообразно, что
новогодние каникулы воспринимались главой из феерической сказки. Окрыленный
и улыбающийся, он ввалился в дом, где его ждали.
Народу здесь оказалось больше, чем он ожидал: кроме Светы и Нины
Ивановны, которые, понятное дело, жили тут и должны были его привечать, в
креслах сидели, будто свалившись с неба, Шустер и добрый приятель Илья,
потягивая ледяное пиво. Мало того, по комнате бегала чья-то девочка.
"Динка", - Николай Николаевич вспомнил ее имя. У окна родители Динки - Лена
и Вадим.
Попав в такую большую компанию, Николай Николаевич от неожиданности
растерялся и поскучнел, но ненадолго, потому что обольстительная хозяйка
увлекла его и усадила рядом.
- Как дела, Николай? - жизнерадостно воскликнул Шустер.
- Ничего, погода хорошая, - ответил Николай Николаевич.
Может быть, такой ответ мог кому-то показаться отчасти глуповатым, но
уж тут ничего не поделаешь: Николай Николаевич всегда так отвечал.
Илья засмеялся, а Нина Ивановна всколыхнулась, обернулась к Николаю
Николаевичу, и они принялись с интересом обсуждать, какая температура была
вчера и какая, вероятно, будет завтра, все более и более оживляясь. Нина
Ивановна, имея большой опыт в предсказаниях погоды, склонялась к тому, что
парит к дождю, но Николай Николаевич ей не уступал, умея тонко разбираться в
этой теме и обладая незаурядными познаниями. Мнения их не вполне совпадали,
но души явно колебались в унисон. Они с четверть часа увлеченно обменивались
впечатлениями по этому вопросу, и душевный мир Николая Николаевича был
восстановлен.
В комнате стоял легкий гул, полные запотевшие бутылочки на столе быстро
становились пустыми. Света внесла приготовленную коробку для пикника, и
кто-то сказал: "Пора". Все повскакали, болтая и смеясь. Через несколько
минут, подзывая друг друга, собрались у машин, любезно открывая дверцы и
уступая места.
Шустер теснее придвигался к Свете, намереваясь вскочить за ней на
сиденье, и караулил момент. Она и еще одно заинтересованное лицо - Илья -
сразу отметили это, и, если Света замешкалась, не отдав предпочтение ни
одному и даже устранилась от решения, то Илья, не колеблясь, сам сделал
решительный шаг.
- Нина Ивановна, прошу со Светочкой! - уверенно сказал он, указывая
дамам на заднее сиденье. Быстро, лукаво взглянул на приятеля, скользнув
следом. Николай Николаевич садился за руль, и Шустеру ничего не оставалось,
как плюхнуться впереди, наливаясь раздражением и думая о быстрой мести.
Вадим уже выводил свою машину со двора, и Николай Николаевич заторопился
следом, боясь отстать.
Еще через пол-часа кавалькада машин, проскочив спальный район,
вырвалась за город.
Под гибельной мощью солнца раскаленной лентой горела дорога, словно за
землю цепляясь лапами в смертной истоме, за землю, сотворенную без участия
зеленого цвета. Под эвкалиптами валялись очумевшие от жары коровы, забывая
отмахиваться от мух, - как в глубоком анабиозе. Никто не бегал, не блеял, не
мычал... Мир дрожал в отчаянии, отдавая силы, покрываясь испариной крепкого
новогоднего пекла. Сухая земля, забывшая запах воды, закатив выжженные
глаза, глубоко продернулась сетью морщин, обнажая бесплодную сердцевину.
Время встало между пустотой соломенных равнин и полыханием неутолимого
солнца.
- Это - настоящая Австралия, - сказал Илья Свете, в изумлении смотрящей
на странный пейзаж. На ее лице появились чувства, которые наверняка испытал
каждый европеец, приехавший сюда в любой из прошедших веков и впервые
увидевший эту землю. Глубокая тоска наполнила ее глаза, подобная унылой
скуке выжженных равнин.
Илья разглядывал ноги Светы в очень коротеньких шортах слева от себя.
Он бы непременно положил на них руку, если бы не мама, тихой кошечкой
сидевшая третьей.
Мелькнули придорожные знаки, указатель, поворот, и машины въехали на
территорию парковой зоны. Вмиг все переменилось. Лес остался прежним: те же
эвкалипты и кусты, под ними горячая земля, засыпанная палками и сухой корой,
- по которой даже больно представить прогулку. Тихо, сухо, мертво. Но здесь,
в парке, открытые участки, хорошо поливаемые, покрылись зеленой травкой, к
тому же ровно подстриженной. Это газончики больше всего напоминали человека,
вышедшего от парикмахера: голова кругла и свежа, как кочан, глазки блестят,
а щеки радостно пылают.
Машины тем временем оказались на стоянке, где в тени деревьев были
разбросаны столики. С одного из них им замахали. Там, попивая вино,
разместилась Анжела, вокруг нее хлопотали Ирка и ее сын, Костик.
В минуту машины были разгружены, и мужчины потащили ящики к столу.
Места на нем уже не было. Замелькали первые отскочившие пробки, кто-то
чокался, кто-то предпочитал пиво, радостно делая первые жадные глотки и с
облегчением оглядываясь вокруг. Женщины сгрудились над коробками с мясом,
деловито пробуя пальцами разнообразные соуса.
Неожиданно у Светы вытянулось лицо.
- А жарить на чем?! - воскликнула она, дергая за рукав Ирку, играющую
первую скрипку на кухонном поприще. Та, не оборачиваясь, ткнула пальцем в
сторону какой-то бетонной тумбы.
Вадим подвел Свету ближе и показал на кнопку сбоку и металлический
лист, встроенный наверху.
- Это что же... плита в лесу?.. - протянула она пораженно.
- Вот именно. Газовая. - Он расхохотался, увидев ее лицо. - Они в лесах
и на речках, а называются "барбекью", то есть, это, одновременно, печка и
мероприятие. Будете жарить со мной мясо? - предложил он, включив плиту.
Металлическая поверхность начала нагреваться, а Света побежала к
поварам предлагать свою помощь. Они с Вадимом перетащили на печку все, что
им поручили пожарить, и, заметно развеселившись, затарахтели, попивая что-то
и даже забыв об окружающих. Впрочем, поначалу их уединение никто не замечал:
утоляя страшную жажду, открыли сразу два ящика пива. Голоса зазвучали
бодрее, вскоре естественно слившись в радостный хор.
Нина Ивановна обвела глазами шумевшую компанию и остановила взгляд на
Илье. Она видела его красивый профиль, отметив белую, прозрачную кожу и
яркие краски волос и губ, придававшие ему, в сочетании с изяществом всей
фигуры, что-то миниатюрное, фарфоровое, хотя, в действительности, он был на
полголовы выше остальных мужчин в этой компании. Он, как провинциальный
поэт, откидывал назад блестящие волосы, выставляя вперед то одну, то другую
ногу, и часто подбоченивался.
"Грубая работа", - подумала бы Нина Ивановна, если бы оформила в слова
свои впечатления. Но, вполне вероятно, что и оформила. "Впрочем, женщинам он
нравится", - проговорила она почти вслух, рассмотрев увлеченные лица Лены и
Ирки, слушавших Илью, их, пожалуй, чуть-чуть торопливый смех и яркие глаза.
Нина Ивановна оглянулась на свою дочь, отметив, что та беспечно лепечет
что-то Вадиму, и они, не переставая, улыбаются друг другу. Покрутив в руке
зонтик, с тихой улыбкой она отправилась туда, где стоял Илья, незаметно и
ненавязчиво встала в кружок, умными глазками оглядывая лица. Голоса женщин
вблизи показались ей еще более возбужденными.
- Я, девушки, у вас кавалера на минутку отберу, - ласково проронила
она.
Илья удивился, но все же покинул аудиторию. Нина Ивановна увлекла его
на тенистую лавочку и принялась расспрашивать о житье-бытье: один ли живет,
хороша ли квартира, не собирается ли дом покупать. Особенно она
интересовалась работой. Сколько еще работать на этом месте, все ли хорошо с
начальством; едва не спросила, сколько Илья получает. Но все вопросы у нее
выходили заботливо, естественно и совсем не обременительно, так что Илья,
вначале насторожившийся, сразу уверился, что он и его бытовое устройство
представляют огромный интерес. Впрочем, с ним так случалось всегда.
Нина Ивановна рассказала о себе. Оказывается, она тоже рабочий человек.
- С ребеночком сижу. Дома совсем не бываю, всю неделю ночую там, -
сказала она и посмотрела на Илью. - Моя красавица управляется одна...
Илья смотрел без выражения, но через секунду в его глазах сверкнуло
понимание. Он задержался на лице Нины Ивановны и тут же почувствовал, что и
она его понимает. Опустил глаза. Впрочем, Нина Ивановна уже говорила что-то,
и в ее голосе не было места этому ничтожному случаю. Она приветливо
рассказывала, что любит Светочка, ее малышка, которой так трудно угодить.
- Красивой дочке нужна особенная жизнь, - сказала она. Став как будто
посмелее, оглянувшись вокруг, шепнула: - У нас что случилось, не поверите!
Они непроизвольно приблизились друг к другу.
- Светочка Максима прогнала! - соврала она.
- Серьезно? - вспыхнул Илья, машинально посмотрев в сторону приятеля.
- Прогнала и возвращаться не велела! Но он слушался ее только два дня.
А теперь тут как тут, вот и сегодня пришел! И ходит, и ходит, что ты будешь
делать?.. - горюя, прошептала Нина Ивановна и повесила голову.
- А она что? - сдерживая задрожавший голос, спросил Илья.
- Что она может сделать? - Нина Ивановна всплеснула руками. - Ведь не
прогнать его!
- Это не дело... - мрачно заметил тот.
- Ходит и ходит... - повторила она, все больше огорчаясь. - Посудите,
разве он ей пара?
Илья ничего не ответил, но побледнел.
- Не надо бы мне вмешиваться... - Нина Ивановна услышала его дыхание.
Они еще немного помолчали, когда она осторожно продолжила: - Вы, Илюша,
дружите с Максимом, я слышала?..
- Э-э-э... - уклончиво отозвался тот, - мы, скорее, приятели...
- Я об этом и говорю! - подхватила она. - Вы такой человек солидный.
Хорошо бы с Максимом поговорить...
Илья поднял глаза.
- ...повлиять на него... чтобы не приставал уж так... - неуклюже
докончила она.
На лице Ильи ходили волны и было видно, что ему есть, что сказать, но
он сдерживался, вынуждая ее добавить еще что-нибудь. Нина Ивановна пожевала
губами:
- Подарки носит... Как отказаться, чтобы человека не обидеть? Ведь не
залаживается у них... - прибавила она еще простодушнее, но в опущенных
глазах ее промелькнула замечательная твердость.
- Я знаю Макса давно, - начал Илья уверенно, но что-то ему помешало,
тон упал и в голосе появились несвойственные ему колебания. - Он не всегда
был такой. Он здесь начал портиться... Я с тревогой наблюдаю эту перемену.
Чувствовалось, что Илья колеблется. Он посидел, потом резко отбросил
волосы назад, взволнованно оглянулся и твердо сказал:
- Шустер всегда был беспардонным. Ломит свою линию. Он может кому-то
показаться корыстным... - Илья приостановился, для чего-то посмотрел на небо
и докончил: - ...Будто он все думает купить за деньги. Он по натуре не
такой... но... может. Да, может! - неожиданно добавил он. - Есть в нем
червоточина!
- Червоточина... - повторила собеседница эхом.
- Завтра с ним поговорю! Вы когда будете дома?
- Я всю неделю с ребенком сижу...
- Да! Я к Светочке заеду, - сказал он, как о решенном деле.
В эту минуту к ним подкатился мячик, Илья поймал его ногой.
Разгоряченный Костик повалился в тень, а Нина Ивановна поймала за руку
Динку, бегущую следом, спросила, где они были.
- Я тебе по-русски, а ты по-английски отвечаешь? - поразилась Нина
Ивановна. - Ты что же, меня не понимаешь?
- Дети сюда нормальными приезжают, - ответил за Динку Илья, - а через
пару лет вот это начинается. В школе по-английски, и - каюк!
- Может, надо сказки русские читать?
- Я знаю Вадима, что он только не делал, - все бесполезно. Если ребенок
сюда маленьким привезен - хорошей русской речи у него не будет. Дети