ты хочешь? - щедро предложил он.
Илья блудливо ухмыльнулся. Улыбка у него была неожиданная и не легкая:
губы слушались с трудом, и видно было, что для него она необычна и неудобна,
как досадное, но иногда необходимое действие.
- Фу-ты, ну-ты, как ты до такого мог договориться? Это нестерпимо
пошло. - Он выдержал паузу, наслаждаясь смущением Шустера, а в глазах его
блестело удовольствие. В то же время было видно, что идея застала его
врасплох, и он, в действительности, еще не знает, как к ней относиться. Но
привычка выставить ближнего за глупца и, как правило виноватого, сработала,
как рефлекс, - задолго до того, как он сам принял решение.
Заметив некоторое колебание в глазах Ильи, Шустер заметно повеселел,
оживился, заюлил и, наконец, конфузливо захихикал. На самом деле, он,
конечно, не был сконфужен ничуть.
- Елки-палки... а, впрочем, занятно, - тоже посмеиваясь, проронил Илья,
принимая обычную для него роль главного и безусловно определяющего лица. -
Смешно пообсуждать...
Он прошелся взад и вперед, не без коварства поглядывая на приятеля.
Шустер весь подобрался. Привыкнув за многие годы играть роль ведомого,
что бывает часто в дружеских, так же как и в брачных парах, где более
сильный определяет и навязывает, а зависимый подчиняется, смиряя свою
гордость и желания, где, впрочем, каждая из сторон получает за это
вознаграждение в виде дополнительных удобств, Шустер, наконец, почувствовал
злобу. Не один раз за эти годы у него были поползновения освободиться от
диктата, надменной беспардонности дружка, но каждый раз оказывалось, что
Илья ему опять чем-нибудь да нужен: то совместная работа, активная и
успешная, которую не так-то легко было прервать, да, кажется, и было бы
глупо, то присланное Ильей приглашение в Австралию, составившее главное
счастье Шустера. Все это витало в воздухе, и не дурак был Шустер, чтобы
плевать на кормившую его руку. Но это было, было и прошло, а кто в здравом
уме станет вспоминать прошлое? Добро, сделанное другими, забывается особенно
быстро.
Теперь же наступил чрезвычайный момент. Склонный к лирическим поступкам
тогда, когда ему это ничего не стоило, сейчас Шустер должен был сделать все
возможное, чтобы переломить волю, монолит решения Ильи. Он должен был
сделать то, о чем только изредка помышлял, то, что еще ни разу не
оформлялось в виде готового плана. Куш был сладок, а накопившаяся зависть,
приниженность и страстное желание унизить соперника едва ли не слаще самой
награды.
- Денежки! - в восторге завопил Шустер, кривляясь. - Мы с тобой всегда
понимали друг друга!
- Конечно, понимали! - воскликнул Илья с восторгом ему в тон. - И
поэтому я хочу предложить тебе то же самое!
- Мне... - растерялся Шустер.
- Стал бы я другому предлагать! Я бы взял эту телку и - дело с концом!
Но ты как-никак друг, а между друзьями должны быть благородные отношения.
- Ну и б... же ты, - скривился Шустер, чувствуя, что его козырная карта
бита.
- Берешь отступного? Деньги же, дурень!
- А... - Шустер сплюнул и ухмыльнулся, - я больше дам!
- Может, я больше дам... - задумчиво протянул Илья, почесываясь.
- Ну, сколько ты мне можешь дать? - насупившись, встревоженно спросил
Шустер. - Что у тебя есть такого, чего у меня нет?..
- Резонно... А слишком много я не дам, всего только девочка.
- Вот видишь! - радостно ухватился за эту идею Шустер. - А я дам много,
в долгу не останусь.
- Давай, называй.
- Это обдумать надо, вопрос не простой... Нужно время - решить, - тянул
Шустер, ужасно боясь прогадать. - А сколько ты хочешь?
- Я нисколько не хочу, но могу послушать, что ты предложишь.
- Ну, например, тысячи три...
- Что-о-о? И это ты называешь деньгами? - Илья грозно повысил голос. -
Ты не видишь, кто перед тобой?!
- Я хотел сказать, что четыре могу!
- Ты обалдел совсем! - Илья легко встал, прошелся к окну, играя своим
великолепно-сухощавым телом, и, заложив руки в карманы элегантного костюма,
улыбаясь, повернулся на каблуках к Шустеру. Его встретил ненавистнический
взгляд. Илья содрогнулся, веки его задрожали, но он сказал с неуловимым
оттенком издевательства, тонко улыбаясь красными губами:
- Я полагал, ты предложишь тысяч двадцать-тридцать... я-то знаю, как ты
здесь налево накрутил... Тогда мы могли бы говорить. Но твоя сумма звучит
смехотворно.
- Такие деньги! Чтобы ты не трогал мою бабу! - взвизгнул Шустер,
испытывая острое желание вцепиться в его надменное лицо ногтями, как это
умеют делать женщины.
- Она уже твоя? - живо спросил Илья.
- Я подарками ее забросал, куда же она денется... - масляно пропел
Шустер.
Илья приблизил к нему лицо и с наслаждением зашептал:
- Я ее полапал немного, и она, тепленькая, сказала, что не спала с
тобой. Если бы этого гуся не вынесло, я бы довел дело до конца - прямо на
травке!
- Падла ты! - убежденно сказал Шустер.
- От такого же слышу.
- У меня есть какие-то принципы.
- Неужели? - с комизмом осведомился Илья. - Ты - ничтожество, -
оскорбительно-спокойно сказал он, задумчиво разглядывая приятеля. Шустер
неожиданно для себя задрожал.
- Кончилась наша дружба. - Он сидел с помутившимся взглядом. - Я тебя
накажу.
- Попробуй! - небрежно бросил Илья и легкой походкой направился к
двери, но обернулся и, увидев опрокинутое лицо друга, доброжелательно
сказал:
- Подумай о нормальных деньгах - с тебя не убудет.
Стеная от раздирающего ее восторга, с трудом распрямляя затекшие
коленки, из смежной с комнатой кладовки выбралась Ирка. Подслушанный
разговор возродил в ней поистине страстные чувства. Она почувствовала бурю
настоящей жизни, которая обыкновенно обходила ее стороной, а сейчас влила
взаправдашний огонь в ее жилы. "Война из-за женщины! О-о-о!" - голова ее
кружилась. Кипя пламенным нетерпением, так освежающим ее, Ирка побежала к
Анжеле. Томно раскинувшись на подушках, та излагала Оле и Саше свою теорию
трансформации духовной материи, обильно посыпая пеплом окружающие предметы.
Молодая пара, ко всему в новой стране относившаяся с умилением, разиня рот
слушала монолог. Ирка потопталась около них, но не осмелилась прервать
сестру. В изнеможении от доставшейся на ее долю удачи, не в силах сдерживать
гремевшую внутри бурю, она бросилась на розыски Светы, решив взять от жизни
сразу все, что удастся. Она нашла ее в ванной перед зеркалом. Приседая,
хватая подругу за плечи и захлебываясь, Ирка с наслаждением пересказала весь
подслушанный разговор с прикрасами и дополнениями.
- Как они тебя поделили, представляешь?! - радостно воскликнула она,
жадно разглядывая следы огорчения на красивом лице.
К ее глубокому разочарованию, Света не только ни обиделась, но была
заметно польщена, легко и беззаботно смеялась и, видимо, чувствовала себя на
высоте. Это уязвило Ирку. Добрая по натуре, она все-таки ожидала большего.
Стараясь выжать еще какие-то упущенные возможности, она добавляла
фантастические детали, казавшиеся уже нереальными, но Света только
похваливала Ирку за расторопность. Внезапно она обернулась и беспечно
спросила:
- А что это за крем у тебя?
Ирка остановилась в крайнем изумлении, словно ударилась лбом в
стеклянную стенку, но сердце ее застучало, глаза сверкнули.
- Я хочу себе что-нибудь подобрать, - ласково и просительно протянула
Света, мгновенно оценив свой промах и твердой рукой выравнивая оплошность. -
Я раньше не пользовалась, а теперь жарко и, наверное, надо... Ирочка, ты так
хорошо во всем разбираешься - помоги мне найти что-нибудь подходящее?
Ирка растаяла, открыла шкафчик с принадлежностями, и вскоре две женщины
самозабвенно разглядывали баночки, оживленно судача на совершенно особом
диалекте.
Праздничная ночь медленно перетекала в предутреннюю бессонную дрожь,
гости, позевывая, разместились там и сям с чаем и сластями, когда дверь
отворилась и в гостиной появилось новое лицо.
- Николай Николаевич, с Новым Годом!
Вошедший сразу привлек взгляды своей необычной фигурой огурцом, с
плавным расширением на уровне талии. Наверху возвышалась закругленная
голова, завершающая эту идеальную элипсовидную конструкцию. Голову, в свою
очередь, венчала седая, ровненько подстриженная челка, очевидно привнесенная
сюда из подросткового возраста и навечно украсившая эту запоминающуюся
личность. Однако, известное легкомыслие в оформлении головы составляло
только часть правды, ибо в целом фигура Николая Николаевича выглядела
необыкновенно солидно. Добавив сюда только достоинство хороших очков,
Николай Николаевич мог бы немедленно быть принят за профессора университета,
если бы не неприлично-простоватый его взгляд, которые некоторые находили
простодушным, а иные - глупым.
В русском обществе Николая Николаевича любили и охотно звали, потому
что с ним можно было оставаться самим собой, но все-таки не относились к
нему как к равному, потому что у нас сильна иерархичность, где каждый
чувствует свое социальное место и играет в свои маленькие игры. С Николаем
Николаевичем это было не нужно. Кроме того, он многим помогал, хорошо зная
условия страны и свободно владея двумя языками. Только удивительным образом
и на английском, и на русском он говорил с акцентом, так что австралийцы
принимали его за иностранца, а русские - за инородца. Небывалая простота и
легкость участия в чужих трудностях мало помогли Николаю Николаевичу в
завоевании достойного места в обществе, а, может быть, и явились для него
роковыми, ибо его не уважали. Николай Николаевич помогал слишком легко и
часто, слишком не ценил своих усилий, а это между нами как раз и почитается
за глупость.
Тем временем вошедший с достоинством поздоровался со всеми, только что
не расшаркиваясь, и, подойдя к хозяйке, сказал:
- Хочу, Ирочка, вас и Боба с праздником поздравить! Давайте
расцелуемся! - и трижды облыбызал смеющуюся Иркину мордашку и довольного
Боба, который, в свою очередь, аккуратно и смачно облыбызал его.
- Николай, у тебя Пасха на Новый Год наехала! - раздался голос Ильи.
- Мы, Илюша, кто давно здесь, традиции бережем: чем дальше от Родины,
тем лучше в сохранности их надо пользовать.
На его оборот речи на лицах замелькали улыбки, а Николай Николаевич, не
замечая их, подошел к Илье что-то сказать, но внезапно разглядел через
полумрак гостиной новую женщину. Она показалась ему столь соблазнительной,
что он остановился на полуслове и изумленно взглянул на Илью:
- Какая красотка... Замужем?
- Такие не бывают замужем, - откликнулся тот. - Ты старожил, Николай.
Она дочь Королькова Александра...
- Знаю! Он в Дарвине мыкался, работал, где ни придется и хлебнул
порядочно. А что, семья к нему приехала?
- Света и ее мать, Нина Ивановна.
- Погоди-ка... - Николай Николаевич что-то соображал, глаза его
зажглись интересом. - Саша говорил, что у его жены был роман. А потом это
всплыло, ну, он тихий, прощает и терпит, только жене говорит, ты решай,
потому что нам невозможно так счастье поддерживать. Дождался, выгнала его
жена, - приглашая разделить его чувства, улыбаясь, докончил Николай
Николаевич - в точности, как многие, рассказывая печальные истории и
ужасаясь подробностям, случившимся с другими, не могут, хоть и в самый
последний момент, скрыть удовлетворенной и радостной улыбки, пусть и еле
заметной.
- А мы все наоборот представляли! - расхохотался Илья.
Услышав его смех, подошла Света, задумчиво взглянула на него. Присела
на высокий стул, так что ее длинные ноги протянулись перед лицом мужчин.
- Это - Николай Николаевич, наш русский "австрал".
- Можно просто Коля, - предупредительно заерзал тот, не в силах
оторвать глаз от молодой женщины.
- Еще одна жертва, - шепнула Ирка новенькой Оле. Женщины опустили
глаза, помолчали. И вдруг обе враз сказали:
- А кто хочет еще чаю?
Послышался смех. Оля встала и вышла из комнаты, а Ирка, не моргнув
глазом, воскликнула пылко, даже привскочив со стула:
- Николай Николаевич, а что это за история вышла с вашим родственником
Тропишиным? Мне тут Галина Львовна по телефону так сумбурно объясняла, я
ничего не поняла. А мне страсть, как любопытно! - она многозначительно
обвела всех взглядом, довольная, что смогла завладеть общим вниманием, к
тому же так ловко переменив тему.
Все встрепенулись, а Николай Николаевич нахмурился, но согласился
рассказать новогоднюю сказочку.
- Мой троюродный брат осел в Австралии, как и я, - начал он. - Был на
хорошем счету, солидный человек. Несколько месяцев назад он с работы взял
домой бумаги - поработать, он и раньше так делал. И все сотрудники работают
дома дополнительно, чтобы перед начальством выслужиться, тратят свое личное
время. А тут, после двадцати лет работы в этой компании его обвинили, что он
- русский шпион и домой брал бумаги, чтобы в Россию отправлять. И не только
у него, а у меня - мы с женой весь дом обшарили - нашли подслушивающие
устройства! Весь потолок был в шнурах под настилом. Это почему такое? А
потому, что мы русские! Осрамили нас всех! Я тогда не вынес и статью в
газету поместил. Мне брат говорит, мы двадцать лет за руку здоровались,
домами дружили, а теперь опозорили меня на весь город и в газете написали, а
мне здесь жить! И суд, говорит, не кончился, а все уже пальцами показывают:
опять полно русских шпионов!
- Я чувствовала что-то, но не понимала, в чем дело, - сказала Ирка
тихо.
- Нормальная страна. Деньги есть, дом купить можно, а что еще человеку
надо? - не согласился Саша.
- Мне иногда домой хочется... - Ирка от рассказа Николая Николаевича
неожиданно для себя опечалилась. - Я давно здесь живу, а все какое-то...
чужое.
- Плохое?
- Да нет... именно не плохое - все хорошее... - она скривила мордочку,
- а - чужое.
Николай Николаевич кивнул головой.
- Вы - везунчики. Двадцать лет назад били в лицо, услышав не английскую
речь. Я сам был свидетелем. Да и много чему я был свидетелем, - прибавил он,
нехорошо меняясь в лице.
Вспыхнула и погасла в подсвечнике последняя свеча, осветив
задумавшиеся, утомленные лица. Ночь безнадежно сгорала, испепеляя хлопушки,
шарики, бенгальские огни: шелуху, блеснувшую элегантым нарядом богача,
взятого напрокат в захудалой лавке. Праздника нет, костюм оказался дешевкой,
и надо приниматься жить.
Вадим вышел в сад, где курила Лена.
- Динка наверху? - спросил он.
- Давно спит.
Он достал ключи:
- Разложи сиденье в машине, я ее принесу.
- Так всегда!.. - протянула Лена разочарованным голосом. - В кои-то
веки вырвались из дома, и - конец празднику!
- Надоело.
- Ты всегда недоволен! Здесь художница, торговый атташе, а тебе опять
мало! Лучше зажить с мамой в лесу и рассматривать чужую мазню на стенах?
- Я устал и хочу остаться один. Один!
- Серьезно? - вскинулась Лена.
В ее глазах ходили волны, она вся подобралась и осунулась.
- Kонечно, нет. Мне надо подумать. Побыть одному.
- А я серьезно!
- Ты и себя, и меня мучаешь! - неистово закричал Вадим и сделал попытку
обнять жену, но она вырвалась. - Мы и в России измучились!
Рывком оглянувшись, Лена в недоумении смотрела на мужа.
- Слушай! - Вадим на секунду осекся, увидев ее лицо. - Сначала ты
повеселела и наши отношения наладились, а последний год мы опять живем, как
чужие.
- Ты ни о чем, кроме постели, думать не можешь!
- Ты не любишь меня!
- У меня была тошнота... - заметалась она, - этот транспорт... ты же
помнишь, как я уставала!
Он смотрел на нее и ждал ответа.
- Не лезь ко мне с дурацкими вопросами! - Лена завопила вне себя от
бешенства и ринулась к дому, но не добежала, а, передумав, бросилась к
машине, села и, крикнув Вадиму:
- Я - домой! Сам доберешься! - прижала газ и вылетела со двора.
Вадим подошел к двери на веранду, взглянул на осыпанный стеклянными
брызгами праздничный стол и нарядных людей, но вовнутрь не вошел, а
посмотрел вокруг.
Дом по самую глубину трубы опустился в ночной мрак, населенной тайной,
пугающей жизнью. Чернота перевалила в распахнутые окна. Мохнатые ночные
тени, задрожав веками, приоткрыли серые глаза и осторожно прислушались...
Стол, такой нарядный недавно, погас, осунулся, скорбя о разорении,
растеряв невозмутимо-плотскую, пышную красоту. Эти вазы, фрукты, цветы.
Золото и бордо, хрустальное позвякивание в праздничной, в вечной жажде!
Тонкая, нарастающая печаль... Ах, эти вазы, фрукты, цветы... И только
усталость и сомнение. Нет, еще не все пропало - мы здесь, мы пируем, наша
плоть жива и рвется вверх! В этом мощь: может быть, Богу нужно в нас и
физическое, и духовное? Но цветы увяли, стол высосан, как белая кость,
стеклянная ваза неудержимо возвращается в песок, а от сочных фруктов
осталась горстка сухих косточек - крошечных зерен неизменно и неудержимо
наступающих новых пиров...
Но день погиб, навечно, навсегда погиб! Лодочкой качаясь, он взмывает в
небеса, скользит, плывет по бусинам минут, как фарфоровая безделка, но
быстро и страшно покрываясь узором распада, чернотой заливая борта. Умер
рассвет и умер закат, умер свет! - невозможный, неудержимый, летучий, как
страсть, как случайные надежды, как могучий и жаркий крик последней секунды
перед мраком, последний невыносимый зов - как вся жизнь, что, лопаясь,
звенит в этом проклятом крике! Сейчас, сейчас упадет тьма!
Когда же мой черед? Нет, не пора... Только усталость и сомнение...
ничего больше. Нет места под этим небом все равно.
Когда мы с Леной ехали сюда, жизнь сулила перемены. Нашей прежней жизни
мы отдали весь свой душевный запас. В ворохе неисполнимых надежд
растворились наши усилия и терпение. Разочарование осталось нам от прошлой
жизни. Мы все хотели перемен.
Это было как раз то, что мы нашли с Леной в новой стране. Здесь все
оказалось непохожим на то, к чему мы привыкли и от чего так устали. Самые
элементарные, но необходимые вещи, как оказалось, могли решаться безо всяких
усилий, не утяжеляя жизнь и не угнетая дух. Они заняли подобающее им место -
теперь мы попросту забыли о них.
Всякая мелочь в Австралии удивляла новизной: растущие бок о бок пальмы,
вереск и березы, непохожие ни на что электрические розетки, к которым
неизвестно как подступиться, змеи, иногда прыгающие на людей, и газоны,
которые не засевают травой, а выстилают зеленеющими лоскутами почвы.
А вода, которая в этом полушарии закручивается в кране в другую
сторону!
А совершенно новые созвездия, словно ты сразу улетел на другую планету!
Мы не вылезали из зоопарков, изучали, ощупывали, удивлялись, вдыхая
новые запахи и всматриваясь в этот почти зеркальный для нас мир.
Лена совершенно преобразилась, от ее печалей не осталось и следа. Она
словно сбросила весь взрослый скарб, и в ней открылся добрый, солнечный
ребенок, не видимый, но угадываемый мною раньше. Это было самое чудесное
открытие в новой стране. Со мной теперь жило два светлых существа, и,
кажется, я не был в их компании посторонним.
Взяв на прокат маленькую машину, мы отправились в путешествие под звуки
любимых всеми "Бременских музыкантов". Мы видели гейзеры и сталактитовые
пещеры, белоснежные пустынные пляжи, зеленый океан с плывущими в нем китами,
выход из огромных океанских волн самых крошечных в мире пингвинов. Мы
видели, как огромные вараны промышляют под машинами в поисках пропитания, а
ковбои на родео пытаются удержаться на неоседланной лошади.
Вернулись мы через три недели и, кажется, вовремя, потому что Динка
стала засыпать в самых неожиданных местах. Для нее началась учеба на
английском языке. А мы с Леной вспомнили, что кроме натуралистического
интереса есть еще жизнь. Дома замелькали газеты, испещренные объявлениями о
работе. Мы вместе составляли заявления, веером отсылали их и ждали ответа.
Приняли к публикации мою статью о живописи великих испанцев. Не отказали мне
и в другом журнале. Я перевел насколько статей на французский и отослал их
во Францию в знакомые журналы. Кое-что приняли и там. Вскоре выяснилось, что
постоянной работы нам никто предлагать не хочет, но на мои заработки мы
можем жить. Лена, как оказалось, ожидала все-таки большего. Наш уровень
жизни был лучше, чем в России, удобнее и полнее, но еще слишком близок к
нему. Хотя мне казалось, что благополучие зависит не от достатка, а от нашей
точки зрения на быт. Моя родная и нужная жена выслушала и согласилась: мы
понимали друг друга, мы хотели быть вдвоем.
По утрам она "выкапывала меня из норы", то есть залезала под одеяло,
покусывала за ухо и уговаривала "поскорее пожить". Сквозь сонные веки я
видел полыхающее австралийское солнце, слышал удивительные вскрики бегающих
по двору птиц. Мне ли было до сна! Лена включала музыку и, делая завтрак,
они с Динкой распевали хором. Между куплетами она смотрела, встал ли я, и
пела мне "оду": что-то фальшивое по мелодии, но сердечное по словам. Я не
умел ей ответить стихами, я валялся, раскинув руки, задрав бороду вверх, я
ждал, когда она придет снова. Она, конечно, знала об этом, потому что в
дверях появлялось ее румяное лицо. Она улыбалась мне чудно и долго, не
спуская с меня веселых глаз, светящихся, похожих на двух золотистых пчел. Мы
снова любили друг друга.
В ней отвечало радостью все: красивые большие губы, припухлые от
природы, зазолотившиеся под сильным солнцем кожа и волосы, тоже ставшие от
загара почему-то ярко-золотыми. Я не мог оторвать от нее глаз.
Мы медленно завтракали, бестолково, теряя кучу времени, делали какие-то
дела, не в силах оторваться друг от друга. Счастливая Динка скакала между
нами, как заяц. С ней тоже произошла перемена - она стала еще более
свободной и открытой. Вот одно из ее писем, написанное бабушке на досуге от
изнуряющих наслаждений:
"Любушка бабуля!
Мы с мамой и папой были на выставке. Там был трех-головый сторож, он
живет в прочном доме с надпесью: Академия всевсяческих наук. Это оказываетца
Цербер, он злющий-презлющий и нас чуть не заел и глаза у нево красные. А
вообще они, бабуля, рисовать не умеют.
Мы однажды на море нашли нефть (у нас нефть - он) он идет на мясо
(т-о-р-ж-е-с-т-в-е-н-н-о идет). Мы его приманили крючком и сделали газ для
папиной пичятной машинки. Пичятные машинки работают при помощи газа. Еще мы
поймали собаку динго и зделали из нее шубу. Динго наелась яду и поет
заунывным голосом как дядя на пластинке, которому режут живот. Я тут ставлю
лавушки на скольских и шустрых кошек!
Послушай, у меня к тебе очень строгое письмо. У тебя от снега и
красново чая перепуталось все в голове. Я тебе говорю, если ты такая
ОБРАЗ-ХНЫКА хватит шлятца, мчись к нам восвояси. Я очень по тебе скучяю и
вспоминаю твои формы, милый мой дружок. И даже посылаю тебе конверт под
названием 8 Марта. Я даже не представляю, как ты с воем ворвешься к нам в
дом.
Храни тебя аллах!
Твоя собака Динка".
В это время у моей жены появилось новое увлечение. Раньше Лена не
интересовалась эстетической стороной нашего дома. То, что она делала, лежало
в границах необходимости: кроме собранных мною картин, все в нем было
функционально. Я даже думаю, что она всерьез не замечала, были новые
предметы красивы или нет.
Теперь все переменилось. У нас с Леной появилось чувство очага и дома,
и счастливая, обласканная этим теплом, моя жена начала меняться. Она
стильно, ярко одевалась, подкрашивала глаза и губы, и, к моему любопытству,
стала пробовать себя в новой для нее роли домовитой хозяйки.
Началось украшение нашего жилища. Никогда не занимаясь этим в России,
Лена не умела сразу подобрать лучшее место для предмета, и я радовался,
наблюдая, как она вьет наше гнездо. На ярмарках и развалах Лена находила
массу бесполезных, но интересных предметов, как например, графин для вина в
виде керосиновой лампы. Стоило его поднять, как из него неслась пасторальная
мелодия. Дома появились горы подушек, чашек, фарфоровых статуэток и
хрустальных бонбоньерок, искусно связанных салфеток, литографий на стенах,
множество ковриков лежало повсюду, цветов стоячих, висячих на кронштейнах и,
наконец, в дом попала огромная пальма и подперла своей разлапистой головой
потолок. Тут я обнаружил, что все вместе это уже не выглядит ни красивым, ни
уютным. Я попробовал остановить жену, но не в ее характере было бросить дело
на полпути.
Через несколько месяцев некуда было положить книжку, так как все
поверхности были заставлены статуэтками и сувенирами. Динке негде было
попрыгать, так как в комнатах появилось множество столиков и подставок для
этих сувениров. Но Лена только входила во вкус: новый, впервые ею созданный
дом должна была украсить добротная, по-настоящему элегантная мебель. И она
заговорила о деньгах.
- Таких денег у нас нет, - ответил я.
- Знаю. Но думаю, что деньги надо найти.
- Я не знаю, где.
- Я знаю! - воскликнула Лена обрадованно. - Тебе нужно пойти на хорошо
оплачиваемую работу!
- Мысль не нова.
- Искусством заниматься интересно, но это не обеспечит семью. Ты можешь
писать по вечерам. Вот если бы ты стал чиновником с хорошим окладом... в
какой-нибудь организации, близкой к искусству, - проговорила она задумчиво,
очевидно уже раскладывая в голове комбинацию.
Мне это ужасно не понравилось. Я испугался, что эта идея укрепится в
голове жены так же стремительно, как это случалось с нею раньше. Я сразу
отказался, и Лена отступилась.
Но через неделю этот разговор повторился снова. Я объяснил, что
верхнего порога для заработка нет: сколько бы я не заработал, денег все
Илья блудливо ухмыльнулся. Улыбка у него была неожиданная и не легкая:
губы слушались с трудом, и видно было, что для него она необычна и неудобна,
как досадное, но иногда необходимое действие.
- Фу-ты, ну-ты, как ты до такого мог договориться? Это нестерпимо
пошло. - Он выдержал паузу, наслаждаясь смущением Шустера, а в глазах его
блестело удовольствие. В то же время было видно, что идея застала его
врасплох, и он, в действительности, еще не знает, как к ней относиться. Но
привычка выставить ближнего за глупца и, как правило виноватого, сработала,
как рефлекс, - задолго до того, как он сам принял решение.
Заметив некоторое колебание в глазах Ильи, Шустер заметно повеселел,
оживился, заюлил и, наконец, конфузливо захихикал. На самом деле, он,
конечно, не был сконфужен ничуть.
- Елки-палки... а, впрочем, занятно, - тоже посмеиваясь, проронил Илья,
принимая обычную для него роль главного и безусловно определяющего лица. -
Смешно пообсуждать...
Он прошелся взад и вперед, не без коварства поглядывая на приятеля.
Шустер весь подобрался. Привыкнув за многие годы играть роль ведомого,
что бывает часто в дружеских, так же как и в брачных парах, где более
сильный определяет и навязывает, а зависимый подчиняется, смиряя свою
гордость и желания, где, впрочем, каждая из сторон получает за это
вознаграждение в виде дополнительных удобств, Шустер, наконец, почувствовал
злобу. Не один раз за эти годы у него были поползновения освободиться от
диктата, надменной беспардонности дружка, но каждый раз оказывалось, что
Илья ему опять чем-нибудь да нужен: то совместная работа, активная и
успешная, которую не так-то легко было прервать, да, кажется, и было бы
глупо, то присланное Ильей приглашение в Австралию, составившее главное
счастье Шустера. Все это витало в воздухе, и не дурак был Шустер, чтобы
плевать на кормившую его руку. Но это было, было и прошло, а кто в здравом
уме станет вспоминать прошлое? Добро, сделанное другими, забывается особенно
быстро.
Теперь же наступил чрезвычайный момент. Склонный к лирическим поступкам
тогда, когда ему это ничего не стоило, сейчас Шустер должен был сделать все
возможное, чтобы переломить волю, монолит решения Ильи. Он должен был
сделать то, о чем только изредка помышлял, то, что еще ни разу не
оформлялось в виде готового плана. Куш был сладок, а накопившаяся зависть,
приниженность и страстное желание унизить соперника едва ли не слаще самой
награды.
- Денежки! - в восторге завопил Шустер, кривляясь. - Мы с тобой всегда
понимали друг друга!
- Конечно, понимали! - воскликнул Илья с восторгом ему в тон. - И
поэтому я хочу предложить тебе то же самое!
- Мне... - растерялся Шустер.
- Стал бы я другому предлагать! Я бы взял эту телку и - дело с концом!
Но ты как-никак друг, а между друзьями должны быть благородные отношения.
- Ну и б... же ты, - скривился Шустер, чувствуя, что его козырная карта
бита.
- Берешь отступного? Деньги же, дурень!
- А... - Шустер сплюнул и ухмыльнулся, - я больше дам!
- Может, я больше дам... - задумчиво протянул Илья, почесываясь.
- Ну, сколько ты мне можешь дать? - насупившись, встревоженно спросил
Шустер. - Что у тебя есть такого, чего у меня нет?..
- Резонно... А слишком много я не дам, всего только девочка.
- Вот видишь! - радостно ухватился за эту идею Шустер. - А я дам много,
в долгу не останусь.
- Давай, называй.
- Это обдумать надо, вопрос не простой... Нужно время - решить, - тянул
Шустер, ужасно боясь прогадать. - А сколько ты хочешь?
- Я нисколько не хочу, но могу послушать, что ты предложишь.
- Ну, например, тысячи три...
- Что-о-о? И это ты называешь деньгами? - Илья грозно повысил голос. -
Ты не видишь, кто перед тобой?!
- Я хотел сказать, что четыре могу!
- Ты обалдел совсем! - Илья легко встал, прошелся к окну, играя своим
великолепно-сухощавым телом, и, заложив руки в карманы элегантного костюма,
улыбаясь, повернулся на каблуках к Шустеру. Его встретил ненавистнический
взгляд. Илья содрогнулся, веки его задрожали, но он сказал с неуловимым
оттенком издевательства, тонко улыбаясь красными губами:
- Я полагал, ты предложишь тысяч двадцать-тридцать... я-то знаю, как ты
здесь налево накрутил... Тогда мы могли бы говорить. Но твоя сумма звучит
смехотворно.
- Такие деньги! Чтобы ты не трогал мою бабу! - взвизгнул Шустер,
испытывая острое желание вцепиться в его надменное лицо ногтями, как это
умеют делать женщины.
- Она уже твоя? - живо спросил Илья.
- Я подарками ее забросал, куда же она денется... - масляно пропел
Шустер.
Илья приблизил к нему лицо и с наслаждением зашептал:
- Я ее полапал немного, и она, тепленькая, сказала, что не спала с
тобой. Если бы этого гуся не вынесло, я бы довел дело до конца - прямо на
травке!
- Падла ты! - убежденно сказал Шустер.
- От такого же слышу.
- У меня есть какие-то принципы.
- Неужели? - с комизмом осведомился Илья. - Ты - ничтожество, -
оскорбительно-спокойно сказал он, задумчиво разглядывая приятеля. Шустер
неожиданно для себя задрожал.
- Кончилась наша дружба. - Он сидел с помутившимся взглядом. - Я тебя
накажу.
- Попробуй! - небрежно бросил Илья и легкой походкой направился к
двери, но обернулся и, увидев опрокинутое лицо друга, доброжелательно
сказал:
- Подумай о нормальных деньгах - с тебя не убудет.
Стеная от раздирающего ее восторга, с трудом распрямляя затекшие
коленки, из смежной с комнатой кладовки выбралась Ирка. Подслушанный
разговор возродил в ней поистине страстные чувства. Она почувствовала бурю
настоящей жизни, которая обыкновенно обходила ее стороной, а сейчас влила
взаправдашний огонь в ее жилы. "Война из-за женщины! О-о-о!" - голова ее
кружилась. Кипя пламенным нетерпением, так освежающим ее, Ирка побежала к
Анжеле. Томно раскинувшись на подушках, та излагала Оле и Саше свою теорию
трансформации духовной материи, обильно посыпая пеплом окружающие предметы.
Молодая пара, ко всему в новой стране относившаяся с умилением, разиня рот
слушала монолог. Ирка потопталась около них, но не осмелилась прервать
сестру. В изнеможении от доставшейся на ее долю удачи, не в силах сдерживать
гремевшую внутри бурю, она бросилась на розыски Светы, решив взять от жизни
сразу все, что удастся. Она нашла ее в ванной перед зеркалом. Приседая,
хватая подругу за плечи и захлебываясь, Ирка с наслаждением пересказала весь
подслушанный разговор с прикрасами и дополнениями.
- Как они тебя поделили, представляешь?! - радостно воскликнула она,
жадно разглядывая следы огорчения на красивом лице.
К ее глубокому разочарованию, Света не только ни обиделась, но была
заметно польщена, легко и беззаботно смеялась и, видимо, чувствовала себя на
высоте. Это уязвило Ирку. Добрая по натуре, она все-таки ожидала большего.
Стараясь выжать еще какие-то упущенные возможности, она добавляла
фантастические детали, казавшиеся уже нереальными, но Света только
похваливала Ирку за расторопность. Внезапно она обернулась и беспечно
спросила:
- А что это за крем у тебя?
Ирка остановилась в крайнем изумлении, словно ударилась лбом в
стеклянную стенку, но сердце ее застучало, глаза сверкнули.
- Я хочу себе что-нибудь подобрать, - ласково и просительно протянула
Света, мгновенно оценив свой промах и твердой рукой выравнивая оплошность. -
Я раньше не пользовалась, а теперь жарко и, наверное, надо... Ирочка, ты так
хорошо во всем разбираешься - помоги мне найти что-нибудь подходящее?
Ирка растаяла, открыла шкафчик с принадлежностями, и вскоре две женщины
самозабвенно разглядывали баночки, оживленно судача на совершенно особом
диалекте.
Праздничная ночь медленно перетекала в предутреннюю бессонную дрожь,
гости, позевывая, разместились там и сям с чаем и сластями, когда дверь
отворилась и в гостиной появилось новое лицо.
- Николай Николаевич, с Новым Годом!
Вошедший сразу привлек взгляды своей необычной фигурой огурцом, с
плавным расширением на уровне талии. Наверху возвышалась закругленная
голова, завершающая эту идеальную элипсовидную конструкцию. Голову, в свою
очередь, венчала седая, ровненько подстриженная челка, очевидно привнесенная
сюда из подросткового возраста и навечно украсившая эту запоминающуюся
личность. Однако, известное легкомыслие в оформлении головы составляло
только часть правды, ибо в целом фигура Николая Николаевича выглядела
необыкновенно солидно. Добавив сюда только достоинство хороших очков,
Николай Николаевич мог бы немедленно быть принят за профессора университета,
если бы не неприлично-простоватый его взгляд, которые некоторые находили
простодушным, а иные - глупым.
В русском обществе Николая Николаевича любили и охотно звали, потому
что с ним можно было оставаться самим собой, но все-таки не относились к
нему как к равному, потому что у нас сильна иерархичность, где каждый
чувствует свое социальное место и играет в свои маленькие игры. С Николаем
Николаевичем это было не нужно. Кроме того, он многим помогал, хорошо зная
условия страны и свободно владея двумя языками. Только удивительным образом
и на английском, и на русском он говорил с акцентом, так что австралийцы
принимали его за иностранца, а русские - за инородца. Небывалая простота и
легкость участия в чужих трудностях мало помогли Николаю Николаевичу в
завоевании достойного места в обществе, а, может быть, и явились для него
роковыми, ибо его не уважали. Николай Николаевич помогал слишком легко и
часто, слишком не ценил своих усилий, а это между нами как раз и почитается
за глупость.
Тем временем вошедший с достоинством поздоровался со всеми, только что
не расшаркиваясь, и, подойдя к хозяйке, сказал:
- Хочу, Ирочка, вас и Боба с праздником поздравить! Давайте
расцелуемся! - и трижды облыбызал смеющуюся Иркину мордашку и довольного
Боба, который, в свою очередь, аккуратно и смачно облыбызал его.
- Николай, у тебя Пасха на Новый Год наехала! - раздался голос Ильи.
- Мы, Илюша, кто давно здесь, традиции бережем: чем дальше от Родины,
тем лучше в сохранности их надо пользовать.
На его оборот речи на лицах замелькали улыбки, а Николай Николаевич, не
замечая их, подошел к Илье что-то сказать, но внезапно разглядел через
полумрак гостиной новую женщину. Она показалась ему столь соблазнительной,
что он остановился на полуслове и изумленно взглянул на Илью:
- Какая красотка... Замужем?
- Такие не бывают замужем, - откликнулся тот. - Ты старожил, Николай.
Она дочь Королькова Александра...
- Знаю! Он в Дарвине мыкался, работал, где ни придется и хлебнул
порядочно. А что, семья к нему приехала?
- Света и ее мать, Нина Ивановна.
- Погоди-ка... - Николай Николаевич что-то соображал, глаза его
зажглись интересом. - Саша говорил, что у его жены был роман. А потом это
всплыло, ну, он тихий, прощает и терпит, только жене говорит, ты решай,
потому что нам невозможно так счастье поддерживать. Дождался, выгнала его
жена, - приглашая разделить его чувства, улыбаясь, докончил Николай
Николаевич - в точности, как многие, рассказывая печальные истории и
ужасаясь подробностям, случившимся с другими, не могут, хоть и в самый
последний момент, скрыть удовлетворенной и радостной улыбки, пусть и еле
заметной.
- А мы все наоборот представляли! - расхохотался Илья.
Услышав его смех, подошла Света, задумчиво взглянула на него. Присела
на высокий стул, так что ее длинные ноги протянулись перед лицом мужчин.
- Это - Николай Николаевич, наш русский "австрал".
- Можно просто Коля, - предупредительно заерзал тот, не в силах
оторвать глаз от молодой женщины.
- Еще одна жертва, - шепнула Ирка новенькой Оле. Женщины опустили
глаза, помолчали. И вдруг обе враз сказали:
- А кто хочет еще чаю?
Послышался смех. Оля встала и вышла из комнаты, а Ирка, не моргнув
глазом, воскликнула пылко, даже привскочив со стула:
- Николай Николаевич, а что это за история вышла с вашим родственником
Тропишиным? Мне тут Галина Львовна по телефону так сумбурно объясняла, я
ничего не поняла. А мне страсть, как любопытно! - она многозначительно
обвела всех взглядом, довольная, что смогла завладеть общим вниманием, к
тому же так ловко переменив тему.
Все встрепенулись, а Николай Николаевич нахмурился, но согласился
рассказать новогоднюю сказочку.
- Мой троюродный брат осел в Австралии, как и я, - начал он. - Был на
хорошем счету, солидный человек. Несколько месяцев назад он с работы взял
домой бумаги - поработать, он и раньше так делал. И все сотрудники работают
дома дополнительно, чтобы перед начальством выслужиться, тратят свое личное
время. А тут, после двадцати лет работы в этой компании его обвинили, что он
- русский шпион и домой брал бумаги, чтобы в Россию отправлять. И не только
у него, а у меня - мы с женой весь дом обшарили - нашли подслушивающие
устройства! Весь потолок был в шнурах под настилом. Это почему такое? А
потому, что мы русские! Осрамили нас всех! Я тогда не вынес и статью в
газету поместил. Мне брат говорит, мы двадцать лет за руку здоровались,
домами дружили, а теперь опозорили меня на весь город и в газете написали, а
мне здесь жить! И суд, говорит, не кончился, а все уже пальцами показывают:
опять полно русских шпионов!
- Я чувствовала что-то, но не понимала, в чем дело, - сказала Ирка
тихо.
- Нормальная страна. Деньги есть, дом купить можно, а что еще человеку
надо? - не согласился Саша.
- Мне иногда домой хочется... - Ирка от рассказа Николая Николаевича
неожиданно для себя опечалилась. - Я давно здесь живу, а все какое-то...
чужое.
- Плохое?
- Да нет... именно не плохое - все хорошее... - она скривила мордочку,
- а - чужое.
Николай Николаевич кивнул головой.
- Вы - везунчики. Двадцать лет назад били в лицо, услышав не английскую
речь. Я сам был свидетелем. Да и много чему я был свидетелем, - прибавил он,
нехорошо меняясь в лице.
Вспыхнула и погасла в подсвечнике последняя свеча, осветив
задумавшиеся, утомленные лица. Ночь безнадежно сгорала, испепеляя хлопушки,
шарики, бенгальские огни: шелуху, блеснувшую элегантым нарядом богача,
взятого напрокат в захудалой лавке. Праздника нет, костюм оказался дешевкой,
и надо приниматься жить.
Вадим вышел в сад, где курила Лена.
- Динка наверху? - спросил он.
- Давно спит.
Он достал ключи:
- Разложи сиденье в машине, я ее принесу.
- Так всегда!.. - протянула Лена разочарованным голосом. - В кои-то
веки вырвались из дома, и - конец празднику!
- Надоело.
- Ты всегда недоволен! Здесь художница, торговый атташе, а тебе опять
мало! Лучше зажить с мамой в лесу и рассматривать чужую мазню на стенах?
- Я устал и хочу остаться один. Один!
- Серьезно? - вскинулась Лена.
В ее глазах ходили волны, она вся подобралась и осунулась.
- Kонечно, нет. Мне надо подумать. Побыть одному.
- А я серьезно!
- Ты и себя, и меня мучаешь! - неистово закричал Вадим и сделал попытку
обнять жену, но она вырвалась. - Мы и в России измучились!
Рывком оглянувшись, Лена в недоумении смотрела на мужа.
- Слушай! - Вадим на секунду осекся, увидев ее лицо. - Сначала ты
повеселела и наши отношения наладились, а последний год мы опять живем, как
чужие.
- Ты ни о чем, кроме постели, думать не можешь!
- Ты не любишь меня!
- У меня была тошнота... - заметалась она, - этот транспорт... ты же
помнишь, как я уставала!
Он смотрел на нее и ждал ответа.
- Не лезь ко мне с дурацкими вопросами! - Лена завопила вне себя от
бешенства и ринулась к дому, но не добежала, а, передумав, бросилась к
машине, села и, крикнув Вадиму:
- Я - домой! Сам доберешься! - прижала газ и вылетела со двора.
Вадим подошел к двери на веранду, взглянул на осыпанный стеклянными
брызгами праздничный стол и нарядных людей, но вовнутрь не вошел, а
посмотрел вокруг.
Дом по самую глубину трубы опустился в ночной мрак, населенной тайной,
пугающей жизнью. Чернота перевалила в распахнутые окна. Мохнатые ночные
тени, задрожав веками, приоткрыли серые глаза и осторожно прислушались...
Стол, такой нарядный недавно, погас, осунулся, скорбя о разорении,
растеряв невозмутимо-плотскую, пышную красоту. Эти вазы, фрукты, цветы.
Золото и бордо, хрустальное позвякивание в праздничной, в вечной жажде!
Тонкая, нарастающая печаль... Ах, эти вазы, фрукты, цветы... И только
усталость и сомнение. Нет, еще не все пропало - мы здесь, мы пируем, наша
плоть жива и рвется вверх! В этом мощь: может быть, Богу нужно в нас и
физическое, и духовное? Но цветы увяли, стол высосан, как белая кость,
стеклянная ваза неудержимо возвращается в песок, а от сочных фруктов
осталась горстка сухих косточек - крошечных зерен неизменно и неудержимо
наступающих новых пиров...
Но день погиб, навечно, навсегда погиб! Лодочкой качаясь, он взмывает в
небеса, скользит, плывет по бусинам минут, как фарфоровая безделка, но
быстро и страшно покрываясь узором распада, чернотой заливая борта. Умер
рассвет и умер закат, умер свет! - невозможный, неудержимый, летучий, как
страсть, как случайные надежды, как могучий и жаркий крик последней секунды
перед мраком, последний невыносимый зов - как вся жизнь, что, лопаясь,
звенит в этом проклятом крике! Сейчас, сейчас упадет тьма!
Когда же мой черед? Нет, не пора... Только усталость и сомнение...
ничего больше. Нет места под этим небом все равно.
Когда мы с Леной ехали сюда, жизнь сулила перемены. Нашей прежней жизни
мы отдали весь свой душевный запас. В ворохе неисполнимых надежд
растворились наши усилия и терпение. Разочарование осталось нам от прошлой
жизни. Мы все хотели перемен.
Это было как раз то, что мы нашли с Леной в новой стране. Здесь все
оказалось непохожим на то, к чему мы привыкли и от чего так устали. Самые
элементарные, но необходимые вещи, как оказалось, могли решаться безо всяких
усилий, не утяжеляя жизнь и не угнетая дух. Они заняли подобающее им место -
теперь мы попросту забыли о них.
Всякая мелочь в Австралии удивляла новизной: растущие бок о бок пальмы,
вереск и березы, непохожие ни на что электрические розетки, к которым
неизвестно как подступиться, змеи, иногда прыгающие на людей, и газоны,
которые не засевают травой, а выстилают зеленеющими лоскутами почвы.
А вода, которая в этом полушарии закручивается в кране в другую
сторону!
А совершенно новые созвездия, словно ты сразу улетел на другую планету!
Мы не вылезали из зоопарков, изучали, ощупывали, удивлялись, вдыхая
новые запахи и всматриваясь в этот почти зеркальный для нас мир.
Лена совершенно преобразилась, от ее печалей не осталось и следа. Она
словно сбросила весь взрослый скарб, и в ней открылся добрый, солнечный
ребенок, не видимый, но угадываемый мною раньше. Это было самое чудесное
открытие в новой стране. Со мной теперь жило два светлых существа, и,
кажется, я не был в их компании посторонним.
Взяв на прокат маленькую машину, мы отправились в путешествие под звуки
любимых всеми "Бременских музыкантов". Мы видели гейзеры и сталактитовые
пещеры, белоснежные пустынные пляжи, зеленый океан с плывущими в нем китами,
выход из огромных океанских волн самых крошечных в мире пингвинов. Мы
видели, как огромные вараны промышляют под машинами в поисках пропитания, а
ковбои на родео пытаются удержаться на неоседланной лошади.
Вернулись мы через три недели и, кажется, вовремя, потому что Динка
стала засыпать в самых неожиданных местах. Для нее началась учеба на
английском языке. А мы с Леной вспомнили, что кроме натуралистического
интереса есть еще жизнь. Дома замелькали газеты, испещренные объявлениями о
работе. Мы вместе составляли заявления, веером отсылали их и ждали ответа.
Приняли к публикации мою статью о живописи великих испанцев. Не отказали мне
и в другом журнале. Я перевел насколько статей на французский и отослал их
во Францию в знакомые журналы. Кое-что приняли и там. Вскоре выяснилось, что
постоянной работы нам никто предлагать не хочет, но на мои заработки мы
можем жить. Лена, как оказалось, ожидала все-таки большего. Наш уровень
жизни был лучше, чем в России, удобнее и полнее, но еще слишком близок к
нему. Хотя мне казалось, что благополучие зависит не от достатка, а от нашей
точки зрения на быт. Моя родная и нужная жена выслушала и согласилась: мы
понимали друг друга, мы хотели быть вдвоем.
По утрам она "выкапывала меня из норы", то есть залезала под одеяло,
покусывала за ухо и уговаривала "поскорее пожить". Сквозь сонные веки я
видел полыхающее австралийское солнце, слышал удивительные вскрики бегающих
по двору птиц. Мне ли было до сна! Лена включала музыку и, делая завтрак,
они с Динкой распевали хором. Между куплетами она смотрела, встал ли я, и
пела мне "оду": что-то фальшивое по мелодии, но сердечное по словам. Я не
умел ей ответить стихами, я валялся, раскинув руки, задрав бороду вверх, я
ждал, когда она придет снова. Она, конечно, знала об этом, потому что в
дверях появлялось ее румяное лицо. Она улыбалась мне чудно и долго, не
спуская с меня веселых глаз, светящихся, похожих на двух золотистых пчел. Мы
снова любили друг друга.
В ней отвечало радостью все: красивые большие губы, припухлые от
природы, зазолотившиеся под сильным солнцем кожа и волосы, тоже ставшие от
загара почему-то ярко-золотыми. Я не мог оторвать от нее глаз.
Мы медленно завтракали, бестолково, теряя кучу времени, делали какие-то
дела, не в силах оторваться друг от друга. Счастливая Динка скакала между
нами, как заяц. С ней тоже произошла перемена - она стала еще более
свободной и открытой. Вот одно из ее писем, написанное бабушке на досуге от
изнуряющих наслаждений:
"Любушка бабуля!
Мы с мамой и папой были на выставке. Там был трех-головый сторож, он
живет в прочном доме с надпесью: Академия всевсяческих наук. Это оказываетца
Цербер, он злющий-презлющий и нас чуть не заел и глаза у нево красные. А
вообще они, бабуля, рисовать не умеют.
Мы однажды на море нашли нефть (у нас нефть - он) он идет на мясо
(т-о-р-ж-е-с-т-в-е-н-н-о идет). Мы его приманили крючком и сделали газ для
папиной пичятной машинки. Пичятные машинки работают при помощи газа. Еще мы
поймали собаку динго и зделали из нее шубу. Динго наелась яду и поет
заунывным голосом как дядя на пластинке, которому режут живот. Я тут ставлю
лавушки на скольских и шустрых кошек!
Послушай, у меня к тебе очень строгое письмо. У тебя от снега и
красново чая перепуталось все в голове. Я тебе говорю, если ты такая
ОБРАЗ-ХНЫКА хватит шлятца, мчись к нам восвояси. Я очень по тебе скучяю и
вспоминаю твои формы, милый мой дружок. И даже посылаю тебе конверт под
названием 8 Марта. Я даже не представляю, как ты с воем ворвешься к нам в
дом.
Храни тебя аллах!
Твоя собака Динка".
В это время у моей жены появилось новое увлечение. Раньше Лена не
интересовалась эстетической стороной нашего дома. То, что она делала, лежало
в границах необходимости: кроме собранных мною картин, все в нем было
функционально. Я даже думаю, что она всерьез не замечала, были новые
предметы красивы или нет.
Теперь все переменилось. У нас с Леной появилось чувство очага и дома,
и счастливая, обласканная этим теплом, моя жена начала меняться. Она
стильно, ярко одевалась, подкрашивала глаза и губы, и, к моему любопытству,
стала пробовать себя в новой для нее роли домовитой хозяйки.
Началось украшение нашего жилища. Никогда не занимаясь этим в России,
Лена не умела сразу подобрать лучшее место для предмета, и я радовался,
наблюдая, как она вьет наше гнездо. На ярмарках и развалах Лена находила
массу бесполезных, но интересных предметов, как например, графин для вина в
виде керосиновой лампы. Стоило его поднять, как из него неслась пасторальная
мелодия. Дома появились горы подушек, чашек, фарфоровых статуэток и
хрустальных бонбоньерок, искусно связанных салфеток, литографий на стенах,
множество ковриков лежало повсюду, цветов стоячих, висячих на кронштейнах и,
наконец, в дом попала огромная пальма и подперла своей разлапистой головой
потолок. Тут я обнаружил, что все вместе это уже не выглядит ни красивым, ни
уютным. Я попробовал остановить жену, но не в ее характере было бросить дело
на полпути.
Через несколько месяцев некуда было положить книжку, так как все
поверхности были заставлены статуэтками и сувенирами. Динке негде было
попрыгать, так как в комнатах появилось множество столиков и подставок для
этих сувениров. Но Лена только входила во вкус: новый, впервые ею созданный
дом должна была украсить добротная, по-настоящему элегантная мебель. И она
заговорила о деньгах.
- Таких денег у нас нет, - ответил я.
- Знаю. Но думаю, что деньги надо найти.
- Я не знаю, где.
- Я знаю! - воскликнула Лена обрадованно. - Тебе нужно пойти на хорошо
оплачиваемую работу!
- Мысль не нова.
- Искусством заниматься интересно, но это не обеспечит семью. Ты можешь
писать по вечерам. Вот если бы ты стал чиновником с хорошим окладом... в
какой-нибудь организации, близкой к искусству, - проговорила она задумчиво,
очевидно уже раскладывая в голове комбинацию.
Мне это ужасно не понравилось. Я испугался, что эта идея укрепится в
голове жены так же стремительно, как это случалось с нею раньше. Я сразу
отказался, и Лена отступилась.
Но через неделю этот разговор повторился снова. Я объяснил, что
верхнего порога для заработка нет: сколько бы я не заработал, денег все