---------------------------------------------------------------
© Copyright Марина Бонч-Осмоловская, 1995, 2005
Place, Date: Канберра-Перт, Австралия. 1995 г.
Изд: "Светлячок", СПб, 1999.
Автор будет рад ответить на вопросы и впечатления о романе
в книге обсуждений
Текст представлен во второй редакции от 6 августа 2005
Первая редакция доступна на home-page автора по адресу
http://zhurnal.lib.ru/b/bonch-osmolowskaia_m_a/marinabonch-osmolowskaja.shtml
---------------------------------------------------------------
6-го августа, в день памяти святого преподобного
Александра Невского помещаю эту книгу
С любовью посвящается моему мужу Алеше.
Когда я прошел этот путь, я остановился
и увидал дела свои...
Жена и я - мы едем в гости в этот праздничный вечер. Нет спасения от
жары. Австралия. Новый Год.
Машина шуршит далеко-далеко - сквозь австралийскую ночь. Мимо текут
спальные районы: убегающие вдаль дома, разделенные лужайками, кустами,
парой-тройкой деревьев - нескончаемые, неразличимые, как солдаты, как
солдатские гимнастерки, холмы и деревья, придорожные камни, травы и заборы,
как загородки вокруг пастбищ, - мириады километров колючей проволоки,
обнявшей страну, оберегая частную собственность, как шаг вправо и шаг влево,
как сознание правоты, а также непоколебимости, как неугасимая повторяемость
того и сего, для них и для нас, и сейчас, и во веки веков... Как легко все
кануло во мрак. Я поднял голову, и вот передо мною Ночь - горячая,
болеутоляющая, необъятная австралийская Ночь, облившая небо несметным
множеством звезд, слишком просторная, слишком глубокая, и звезды слишком
крупные и блестящие горят в немыслимых сочетаниях, как будто не здесь, не на
этой Земле, а во сне, в дремоте об этой ночи - вон та, та - совсем желтая.
Южные звезды - сон и бред, этого не может быть, это - пираты, "Дети капитана
Гранта" летом под одеялом, когда все спят и тишина, молочница поутру,
душистый сбитень сада с его благовонными, проливающимися соками на границе
соснового бора, сладкое горение земляничин, их случайный праздник среди
теплой травы... Щуки и судаки, пойманные в это утро, их зеленые бока, как
звездное небо. И, как звездное небо, усыпанный существами лес, вода и
воздух, и ты - мелкой жизнью вместе с ними. Там, где летние воды сливаются в
высоких травах, неся в себе рыбу, лодки, пузыри и другое, что наполняет
воду. Там, где пыльная, долгая дорога на Волгу - пыльная и жаркая - босиком.
Толстые, заварные летние облака - ослепительные облака моего детства... Еще
не серые, не размазанные пальцем по стеклу, как зимняя скорбь. Вот сливочное
за тринадцать копеек в киоске, достань монетку, разожми потную ладошку, лижи
его скорее - уже капает и течет по рукам, и пальцы сладкие, горячие и
липкие. Добрый шелудивый пес тоже высунул язык и смотрит, что это у тебя в
руке. Молочные реки, кисельные берега, сон - терпкий от запаха смолы,
терпкий от запаха родного вокруг, молочный сон по-над речкой на полустаночке
Бубна...
Сюда закралась ошибка, очень странная ошибка - ты говоришь: "Южный
Крест над головой". Может быть, это чей-то рассказ, чей-то рассказ в сосняке
напротив дома, когда падают сумерки, и одна птица редко и одиноко
вскрикивает что-то, принося печаль. А, может быть, это недописанная глава в
книжке о капитане Гранте, но где я - там или здесь? A также, кто я и зачем?
Откуда такая горечь?.. Что бы ты сказал мне на это? Я бы хотел поговорить с
тобой, но ты только повторяешь: "Южный Крест над головой".
Оглянись вокруг - тебе все это снится: жара в Новогоднюю ночь и тайное
дыхание Великого океана - его порывы, влага и всевластье. И немыслимая
древность этого материка, лежащего в водах за пределами жизни, не
нуждающегося ни в чем, и менее всего в человеке. В этой стране есть
загадочность и одухотворенная мрачность. Так можно говорить об одушевленном
существе, если бы материк - то, что под ногами, - был живым. Архаичный и
корявый, он сам-друг, слеплен из красного, бесплодного камня и покрыт
сухими, пахучими лесами, полными странных животных, вымерших повсюду
миллионы лет назад, но живущих здесь от сотворения мира. И такими же
древними, высушенными аборигенами, не создавшими ни домов, ни вещей - о! ни
домов, ни вещей! Они бредут, как странники, по этой красной земле, смотрят
на Океан, танцуют, притоптывая в такт, и рисуют подлунный мир и жизнь,
нанося сложные сочетания кругов и точек. Они верят в свой Dreaming (мечтания
- англ.), в котором нет слова "думать", а только "грезить" - непереводимый
ни на какой язык, ибо за сорок тысяч лет им не было нужды записать это, и
они не создали ни письма, ни алфавита, - но верят в словах и красках,
ощущаемых, как мир, чистое пространство, в котором человек живет вместе с
Богом, в котором человек часть Бога, и в этом его предназначение.
И в этом бездонном мире между прошлым и еще более прошлым, между водой
и звездным небом, камнями и листьями, между явью и сном, неведомыми тропами
и невиданными путями, в этом чудотворном пространстве, пульсирующем, как
красное сердце, - белый человек с его бензоколонками, закусочными и
демократическими выборами, с этой его непробиваемой мощью, - в этом
бездонном мире он только "рябь на лице кармы".
В новогодний вечер вежливый поток машин несет в себе, завораживая
теплом фонарей, неторопливым движением, сопричастностью общему празднику.
Эта яркая река людей и огней! - вьется, лучится в своих берегах, предвкушая,
зализывая раны и грехи, уговаривая и утешая. Праздник, праздник! Гремите
погремушками, раздавайте авансы, посыпайте головы конфетти, изящно лгите
себе и другим, уснащая эту жизнь: сделайте ее другой, сделайте жизнь
праздником прямо сейчас! Радость, подарки, застолье - все, как прежде, как
встарь, но, может быть, лучше, новее? Конечно, и жизнь не такая, как тогда,
она будет ярче, умнее. Верь, верь! Вот она - сила, вот - надежда и
обновление - эта звездочка вдали!
Так было, будет, есть
Прекрасной жизни зонтик!
Прогулка, фаэтон, лишь рикша впереди...
Беги, моя звезда! я - за тобой, я - гонщик,
А разобьемся вдрызг: так нами пруд-пруди!
(Стихи Е. Тыкоцкого)
Она курит много и скорее по инерции, привычно и зорко отмечая названия
магазинов, вывески распродаж, временами в разноцветных вспышках рекламы видя
за рулем лицо мужа с бородой и волосами в бликах седины и с вечной печалью
за старой оправой очков. "Он все-таки удивительно не подходит к этой стране,
- думает она по привычке и добавляет с досадой: - И что ему не хватает!"
Она включает музыку, и тишина, так часто возникающая между ними,
изчезает. Лена не выносит молчания. Сейчас она чувствует себя бодрее и
прибавляет звук. Вадим не замечает ни музыки, ни осуждающих взглядов жены,
ни сигаретного дыма.
...Я видел дожди, долгие, ледяные... Они сменились теплым снегом, а под
Новый Год ударила стужа. - Вадим вдохнул горячий запах австралийской зимы. -
Снежный холод летел вдоль Невы, вдоль линий. Я ехал на троллейбусе домой,
мечтая о чае, лампе на столе и картинах, покрывающих стены драгоценным
ковром. Сколько лет я собирал их, каждый день разглядывал заново. Мой дом...
- Вадик, о чем ты думаешь?
- О Питере.
Лена резко отвернулась.
- Бессмыслица какая-то, зачем? - сунула окурок в пепельницу, села
поровней. - Бог с ним с Питером и Россией этой. Но ты постоянно о том
времени думаешь, а я чувствую, здесь что-то замешано, да?
Вадим промолчал.
- Дело не в маме, - продолжала Лена, - и не в твоих сантиментах: речки,
грибочки, пенечки... - Она не заметила, что Вадим поморщился, и произнесла
миролюбиво, как будто спрашивая, но и утверждая, с чуткостью близкого друга:
- Ты влюблен был до меня сильно?
Вадим взглянул с удивлением, но отвел глаза прежде, чем жена посмотрела
на него.
- Давай найдем более подходящий момент?
- Вот и ответ.
- Мы на праздник едем.
- Когда, как не в праздник, можно посекретничать о нашей жизни. - Голос
Лены стал мягким: - Кто она?
Он долго не отвечал.
- Как вы познакомились?
- Она позвонила, спросила, нельзя ли посмотреть мою коллекцию живописи.
Когда вам удобно? - спросил я. - Завтра, в шесть. - Можно в шесть. Вот и
весь разговор.
- Она пришла?
- Я открыл дверь, взглянул ей в лицо. Повернулся и ушел в комнату. Она
засмеялась и пошла следом.
- Почему?
- Потом она тоже спросила - почему? Это было, как столбняк, - сказал
Вадим.
Лена посидела и угрюмо сказала:
- Я ничего не знала, дальше?
- Она жила в Москве.
- Вы редко виделись?
- В общем, нет. Я ездил к ней по выходным.
- В Москву? Каждые выходные?!
Он кивнул головой:
- Да, около двух лет.
Лена быстро взглянула на него яркими глазами.
- Можешь не продолжать! - она открыла и сразу закрыла окно. Закурила
снова. Посидела и спросила:
- Какое у нее лицо?
- Ботичеллевское. А веки тяжелые.
- Как ее зовут?
- Маха, я звал ее Махой, ты помнишь картину Гойи?
- Она взяла тебя целиком, не спросясь и не раздумывая? - спросила Лена
с оттенком такого сложного чувства, что муж посмотрел на нее и быстро
сказал:
- Давай остановимся.
В тот момент и потом было чувство предрешенности, перед Вадимом встали
их первые дни. Он знал, что это наступило. Поделать ничего нельзя. Он не мог
оторваться от ее лица, потому что видел его внутри себя. Она, появившаяся в
его жизни, теперь сидела напротив и говорила, и это были его мысли. "Иногда
я видел ее профиль с тяжелыми волосами, поднятыми вверх, и думал, что не
вынесу этого", - додумал Вадим про себя.
- Один вопрос: почему вы расстались? Ведь вы не должны были расстаться?
- Лена очевидно ждала слов разубеждения, но он не заметил ее игры и не
распознал внутреннего призыва.
- Эти два года я не заметил, - ответил он. - Я просто ездил к ней.
Потом... она говорила, что устает, просила не приезжать. А я тосковал без
нее и пропадал. Я не мог себе представить что-нибудь такое, пока не пришел
тот день. Когда же наступил тот день, она сказала, что любит другого и
выходит за него замуж. - Вадим неуклюже покраснел. - Я вернулся домой, я
вернулся домой, - повторил он, не замечая жены, - но ничто уже не вернулось
ко мне ни тогда, ни после.
Лена вздрогнула, лицо ее исказилось, и вне себя она отвернулась от
мужа. Казалось, она ждала каких-то слов. Не дождавшись, открыла карту города
и долго глядела на нее. Затем достала из сумочки адрес, по которому они
ехали, и принялась разбираться в лабиринте спальных районов.
Вадим, как часто бывало с ним, сосредоточившись, перестал замечать все
вокруг.
И я кончился, и время кончилось... Любимая, мое счастье, я не знал
ничего до самого последнего дня, кроме того, что ты не любила меня, отмерила
столько-то дней и позволила быть счастливым рядом с тобой. Я смотрел в твои
глаза, целовал белоснежные веки, тяжелые и прекрасные, я сходил с ума от
твоей красоты и любви. А ты не любила меня. Как странно - я не видел
этого...
Тогда... начался бег... от тебя, от твоих глаз, губ - бег от нежности
поцелуев твоих и обвала страсти моей, бег в небытие, в жизнь без тебя.
Нельзя ждать,смотреть на тебя, трогать. Нельзя. Мне нельзя.
И вскрикнула тихо жизнь Лота - жена,
И солью оделась, как тогой, она.
(Стихи Е. Тыкоцкого)
Сколько лет минуло с той поры. Сколько лет я бегу от тебя и несу эту
тогу. Где я и кто? Вокруг незнакомая страна, чужие, холодные люди. Рядом со
мной сидит женщина. Если спросить ее, она скажет, что жена мне. Пусть так.
Сколько вещей нельзя было делать... Я не должен был встречать, любить и,
может быть, жить. Вокруг миллионы, кому можно любить и те, кому нельзя.
Бесконечно и бессвязно я возвращаюсь к тебе, незабвенная радость моя. В этом
нет смысла, все пусто во мне, но нет покоя годам, проведенным без тебя...
Прошлое жизни моей и блуждающие тени плетут нить пути, намечая шаги
затерявшегося в сумерках среди зыбких огней, обманом завлекая в бесплодные
края, источая надежду и разрушая сердце. Что потерял ты на том берегу, что
за знаки ловишь в столбняке холода, прижавшегося к тебе всей грудью?..
Закрой глаза и забудь...
Рядом моя жена, женщина, что взялась изменить все в моей жизни: память,
мысли и поступки. Нельзя сказать, что это ей не совсем удалось; любое дело
она неизменно доводит до логического конца. В ее решимости быть со мной,
улучшить жизнь, исправить мои ошибки - неизбежность: приливов и отливов,
бега электричек, размеренности утреннего расписания, вкуса рыбьего жира дней
моего детства в тихом доме на полустаночке Бубна.
Мощь и энергия жены неукротимы. В те далекие времена, когда мы жили в
Питере и мне не хватало времени на одну работу в музее Мраморного дворца,
жена работала на двух, бегая на преподавание в техникум, вдобавок, покупала
съестные припасы на точках своих городских пересадок. Приезжала она домой,
конечно, уставшая и, пребывая остаток вечера в состоянии непрерывного труда,
к ночи падала замертво. Все, что делает этот человек, - он делает не для
себя, и ее семья не умеет как следует оценить это.
Вот мы - наша дочка Динка и я - сидим дома одни. За окнами медленно
падает крупный снег. Он безвоздушный, как чудо, и кажется немного
неестественным, как театральная декорация, потому что небо не ночное, а
розовое и светящееся изнутри, как бывает, когда над вечерними огнями небо в
поволоках туч. Мы любим быть одни, когда тишина, и время ничем не омрачается
вокруг. Вот как сейчас: нежное кружение снега. Мне чертовски уютно в кресле.
Оно дедовское, старое и очень глубокое. Когда-то бабушкин кот точил свои
юношеские когти о его кожаные бока, что придало ему совершенно своеобразный
узор. Динка сидит за большим столом под лампой, не дыша: разглядывает марки.
Очень тихо. Иногда под окошком пробежит мальчишка, подзывая своего пса, или
вдалеке отзовется звоном бег трамвая. Я разглядываю огромный том "Искусство
Флоренции", я тоже, как и Динка, не дышу. "Здесь прошелся загадки
таинственный ноготь..."
- Что, папа? - откликается Динка.
В прихожей прозвенел звонок: раз, два - значит, Лена. Динка сорвалась
открывать, а я перевернул страницу. Вот он, Джотто...
Лена вошла вся в снегу.
- Привет! Эти чертовы автобусы, ждешь - ждешь, никак не сесть, а потом
- пожалуйста, все руки оборвут. Дина, я, надеюсь, ты вымыла посуду?
Динка оторвала горбушку и забралась на стул.
- Потом помою.
- Как мне надоело слышать это каждый вечер, - с досадой сказала Лена. -
И сколько раз я говорила, чтобы ты не уродовала хлеб!
Она включила верхние лампы - комната осветилась ярким светом, как в
больнице.
- Сидите тут в потемках - глаза испортите.
- Так уютнее, - возразил я.
- Вечно ты интим разводишь... - недовольно заметила она. - Ужин
приготовил?
- Тебя не было, я не знаю, что.
- Каждый день придешь измотанная и торчишь у плиты!
- Давай, помогу.
- Да все равно ты не знаешь, что нужно делать. - Лена рывком открыла
холодильник и, прихватив пару свертков, двинулась к выходу: - Дина, чтобы
немедленно начала мыть посуду!
Я притянул Динку за острые плечики. Настроение у меня пошло вниз, стало
как-то... скучно. Я подышал Динке носом в ушко, она посопела мне в щеку и
побежала на кухню. Я сел на подоконник с ногами. Окна у нас овальные и
огромные, а подоконники - широкие плиты пестрого мрамора. Старые питерские
комнаты... На подоконнике сидишь, как "птиц" на жердочке: вокруг сугробы,
снежная гора запорошенной школы, а вдалеке, чуть слева, розовый силуэт
Андрея Первозванного. Белое на белом. Розовое и белое в снегу... Красота-то
какая...
Дверь распахнулась - в проеме появилась взъерошенная Лена:
- Ты брал мою прихватку? - Она заметалась по комнате. - Засунул куда-то
и забыл! У меня все сгорит! - и вылетела в коридор, грохнув дверью.
Бедная Лена... А мы - эгоисты, чем мы, в самом деле, занимаемся?
- Чем ты тут занимаешься? - Лена выросла на пороге. - Неужели ты не мог
на стол накрыть?!
- Что за суета?
- А кто за меня сделает? Надо постирать - уже замочено, Дине форму
погладить и кухню помыть - наша очередь, - она стремительно бегала по
комнате, разбирая вещи. - Что творится! Пыль, все разбросано!
- Пусть с грязнотцой, зато тихо, хорошо...
- Ничего хорошего!
- Ты отдохни... и знаешь, - я обнял ее и поцеловал, - я соскучился по
тебе...
- Вадик... - глухо сказала Лена и отодвинула мою руку, - как можно дела
отложить? И поздно... боюсь, нехорошо будет... - Она говорила, стараясь
казаться равнодушной, и от этого в ее словах появилась фальшь. Она прятала
глаза. Я повернул ее голову ко мне:
- Отложи все - вот как просто - и иди ко мне! Трудяга моя...
- Оценил? Вы бы без меня пропали!
Видя, что она отмякает, я закивал и засмеялся:
- Конечно, пропали, даже не сомневайся!
- Ты меня замучил, - она зорко посмотрела на меня и сказала укоризненно
и с сильным чувством. - Я ничего не могу. По крайней мере, сегодня.
Я растерялся:
- Не гневайся, государыня рыбка.
Лена улыбнулась, но вдруг резко сказала:
- Да, ты виноват! Я вкалываю на двух работах, прихожу домой и дел
невпроворот, а ты советуешь бросить все и любовью заниматься. И чувствуешь
себя на высоте положения!
- Не чувствую... - я поймал ее руки.
- Я знаю! - крикнула Лена убежденно и неожиданно взглянула на меня с
таким вызовом, что меня отшатнуло. Ее лицо подурнело, она не могла сдержать
захлеснувшей ее злобы: - Весь на небесах, в искусстве! - закричала она и
резко толкнула меня в грудь. - Тошнит от тебя!
Она рывком распахнула форточку, с грохотом захлопнула ее и побежала по
комнате, хватая и беспорядочно переставляя всякие предметы. В первый раз я
видел жену в таком виде.
- Хватит с меня! - она схватила себя двумя руками за голову и зашипела
с перекосившимся лицом: - Ничего хорошего... ничего хорошего в жизни... -
Внезапно ее голос осип, и из нее рванул неудержимый поток с рыданием и воем.
Я обнял ее, отнес на диван и прилег вместе с ней, крепко прижав к себе. Она
билась в моих руках, то вырываясь, то пряча лицо на моей груди, а я все
гладил ее, обнимал, гладил, и вот она подняла на меня зареванное лицо, и, к
своему изумлению, я прочитал в нем робость и раскаяние.
- Со мной что-то происходит... - кончик ее носа побелел, и она жалобно
залепетала: - Однажды я села на автобус, просто еду себе и вдруг поняла, что
сейчас, не сходя с места, умру. Я на остановке выскочила. А, потом, думаю,
надо ехать и села на другой автобус. Почти до метро доехала, как опять
началось, - Лена смотрела на меня дикими глазами.
- Что началось?!
- Тошнота и кажется, что может вырвать, а потом чувство - сейчас умру,
если сию минуту не выйду!
- У тебя нервы расстроены, ты устала!
Она покачала головой и прошептала, дергая меня за рубашку:
- В метро опять началось, как обвал, как стена валится, а из вагона не
выбежать. Выйти нельзя! И знаешь, что сейчас умрешь, - серьезно, без уловок!
- в полном отчаянии зарыдала она, а я прижал ее лицо к себе и готов был
реветь вместе с ней.
- Я тебя спасу, - шептал я ей в самые губы.
Она обняла меня за шею, прижалась, размазывая слезы.
- Зачем скрывать, глупая. Давно это с тобой?
- Порядочно...
- Это нервы и хронический недосып.
- Я чувствую, что это не усталость, - она задумчиво взглянула на меня.
- ...что-то другое...
- Что?
- Я не знаю.
- Как же ты знаешь, что это не усталость?
Ее лицо темнело. Она молчала, несколько мгновений размышляя, потом, не
говоря ни слова, развела мои руки, встала и начала прибирать на столе. Я
пытался дознаться, что она думает, все напрасно - Лена захлопнулась, как
будто испугавшись своей внезапной откровенности. Не обращая на меня
внимания, она занялась своими делами. Грустно прошел вечер. Динка ничего не
заметила, не считая того, что мама, как обычно, не в настроении.
На следующий день я сделал попытку поговорить с ней.
- Вчера... что это было? - я вопросительно уставился на нее. - Ты
сказала, что это не усталость?
- Кто сказал?
- Ты сказала.
Лена сухо и сатирически усмехнулась:
- Что ты хочешь?
- Я... я... - повторил я, как баран, - я узнать хочу.
- Ах, узнать? - глаза ее вспыхнули, - интересуешься, что да как?
Препарируй меня, посмотри, что внутри! Думаешь, тебе все можно?
- Я не думаю...
Видно было, что злоба подавлялась и разгоралась в ней с новой силой, и
она не может с ней справиться.
- Если ты что-то услышал, - Лена задыхалась и быстро бледнела, - ты
теперь издеваться надо мной будешь, да?!
Я не нашелся, что ответить, так неожиданны и несправедливы были эти
слова. Но, главное, я вдруг понял, что узнал ее тайну, узнал случайно, а не
должен был, и не забуду ее теперь, буду думать о ней и когда-нибудь
разгадаю. Ведь непременно разгадаю. В этом и задето ее самолюбие: больше
всего в ней - наших с ней отношений и меня.
- Я тебя не люблю, получил? - она взглянула на меня ликующе.
Я понял, что ее самолюбие должно взять верх надо мной, тут же
успокоился и улыбнулся:
- Ты сама себе не веришь.
Она опустила голову, долго глядела в пол, потом прошептала:
- Конец всему, - и подняла угрюмый взгляд.
- Да почему? - вскричал я.
- Ты - мой самый главный враг!
Я остолбенел, и только одна мысль звенела: "Ты виноват, ты!" Я не знал,
почему, но чувствовал, что это правда. Все, что случилось с ней, каким-то
образом связано со мной, я - причина этого, а ведь события реальные. Стало
быть, и причина какая-то реальная и, наверное, известная Лене, но непонятная
мне. Тайна, в которую меня не посвящают, а сам я не могу разгадать. Я
терялся в догадках, страшился ее новых чувств ко мне и повторения приступов.
А они не замедлили повториться.
Вскоре ездить в транспорте Лена совсем не могла. Несколько раз я
сопровождал ее на работу, и наши попытки неизменно заканчивались удушьем,
страхом, переходящим в стремительно нарастающий ужас немедленной смерти. Мы
выбегали из автобусов, троллейбусов, трамваев, пока случайно не выяснилось:
единственное, что Лена переносит - это такси. Так ей удалось сохранить свою
работу.
Однажды вечером она пришла в веселом расположении духа, болтала с
Динкой о воскресном походе в зоопарк и совсем нас очаровала. Когда букашка
нежно засопела за своей перегородкой, мы тихонько включили музыку. Лена
выглядела чудесно: была остроумна, смешлива, соблазнительна, я помолодел
вместе с ней за один вечер.
Прошло несколько месяцев. Лена стала приходить домой поздно, иногда
ночью. Звонила от каких-то подруг, с которыми у нее были то встречи, то
театры. Когда она легкой тенью проскальзывала в дом, мы чаще всего уже
спали. Однажды утром мы обнаружили, что мама с нами не ночевала. Впрочем,
как оказалось, Лена осталась у своей Нинки на Петроградской.
Наша жизнь мало-помалу переменилась. У жены появились новые дела и
множество новых подруг, ее день был переполнен, но это только шло ей на
пользу: болезненные приступы исчезли, растворились сами собой. Она заметно
похорошела. Я дал ей полную свободу, видя, что она пошла на поправку, а
Лена... ей было не до нас - мы редко видели ее дома.
В это время голова моя была занята до крайности: на носу была огромная
экспозиция. Кроме того, я всерьез увлекся Филоновым и готовил обширную
работу. Времени не хватало, я торопился, дом, Динка и все вокруг качалось на
белых волнах заполонивших все, волнующихся бумаг: они закручивались
внезапными потоками, легкими каскадами падали со стола и вновь на стол,
увиваясь течениями между диванами, столами и лампами - левые, а иногда и
правые течения, вдруг собирая силы в узкую и прямую стремнину, обозначавшую
верность и яркость приближающейся мысли, - и тогда белые волны поднимались в
высокие пики. Временами вялость белых потоков растекалась в унылые мели и
тогда, только изредка, выбрасывала с тонким шипением к моим ногам точные
строчки.
Я работал не прерываясь, оторвавшись от реальной жизни, забыв обо всем:
о проблемах детей и взрослых, об обязанностях, долге вежливости и денежных
долгах, о необходимостях совершать различные акты и шаги и, тем более,
связывать их правильно между собой; я позабыл о погоде, которая, как обычно,
нуждалась в детальном обсуждении, о трудностях, волшебном образом портящих
нашу жизнь, о непрерывных нуждах, угрожающих моей свободе, я позабыл о
совершении правильных поступков, а, также, об избегании плохих - я стал
счастливым человеком.
Как-то вечером Лена рано пришла домой. Вид у нее был убитый. Она
металась по дому, звонила из коридора, что-то долго в отчаянии шептала в
трубку своей подруге. Я не приставал. Меня до своих секретов она не
допустила.
Назавтра она опять пришла рано. Весь вечер пролежала пластом,
разглядывая потолок и срываясь ко всякому телефону. Мне стало нехорошо. На
следующий день все повторилось сначала. Лена лежала разбитая, не в силах
скрыть свои несчастные глаза, читать и даже разговаривать с Динкой. Я не мог
ничего изменить. Прошла неделя, началась другая. Дома стало нечем дышать.
Однажды, когда я обдумывал собрать чемодан и с Динкой перебраться к
маме, Лена как будто почувствовала мое настроение. Она попросила меня сесть
рядом и стала убеждать, что всему виной ее старая болезнь, которая сведет ее
в могилу. Она была грустна, подавлена и беспомощна. Говорила, что очень
одинока. Просила прощения. Плакала бесконечно, пряча глаза и крепко прижимая
меня к себе. Хрупкая ниточка легко засветилась, протянулась между нами, и
мы, поразмыслив, взяли ее каждый в свою руку. Лена осталась. Я остался.
Утром мы отправились по врачам.
Прошло время, наша жизнь наладилась, но кое-как. Мы жили скорее, как
соседи, или собратья по палате. Лена чувствовала себя все хуже и не уставала
повторять, что она больной человек, а я не понимаю состояние, в которое сам
© Copyright Марина Бонч-Осмоловская, 1995, 2005
Place, Date: Канберра-Перт, Австралия. 1995 г.
Изд: "Светлячок", СПб, 1999.
Автор будет рад ответить на вопросы и впечатления о романе
в книге обсуждений
Текст представлен во второй редакции от 6 августа 2005
Первая редакция доступна на home-page автора по адресу
http://zhurnal.lib.ru/b/bonch-osmolowskaia_m_a/marinabonch-osmolowskaja.shtml
---------------------------------------------------------------
6-го августа, в день памяти святого преподобного
Александра Невского помещаю эту книгу
С любовью посвящается моему мужу Алеше.
Когда я прошел этот путь, я остановился
и увидал дела свои...
Жена и я - мы едем в гости в этот праздничный вечер. Нет спасения от
жары. Австралия. Новый Год.
Машина шуршит далеко-далеко - сквозь австралийскую ночь. Мимо текут
спальные районы: убегающие вдаль дома, разделенные лужайками, кустами,
парой-тройкой деревьев - нескончаемые, неразличимые, как солдаты, как
солдатские гимнастерки, холмы и деревья, придорожные камни, травы и заборы,
как загородки вокруг пастбищ, - мириады километров колючей проволоки,
обнявшей страну, оберегая частную собственность, как шаг вправо и шаг влево,
как сознание правоты, а также непоколебимости, как неугасимая повторяемость
того и сего, для них и для нас, и сейчас, и во веки веков... Как легко все
кануло во мрак. Я поднял голову, и вот передо мною Ночь - горячая,
болеутоляющая, необъятная австралийская Ночь, облившая небо несметным
множеством звезд, слишком просторная, слишком глубокая, и звезды слишком
крупные и блестящие горят в немыслимых сочетаниях, как будто не здесь, не на
этой Земле, а во сне, в дремоте об этой ночи - вон та, та - совсем желтая.
Южные звезды - сон и бред, этого не может быть, это - пираты, "Дети капитана
Гранта" летом под одеялом, когда все спят и тишина, молочница поутру,
душистый сбитень сада с его благовонными, проливающимися соками на границе
соснового бора, сладкое горение земляничин, их случайный праздник среди
теплой травы... Щуки и судаки, пойманные в это утро, их зеленые бока, как
звездное небо. И, как звездное небо, усыпанный существами лес, вода и
воздух, и ты - мелкой жизнью вместе с ними. Там, где летние воды сливаются в
высоких травах, неся в себе рыбу, лодки, пузыри и другое, что наполняет
воду. Там, где пыльная, долгая дорога на Волгу - пыльная и жаркая - босиком.
Толстые, заварные летние облака - ослепительные облака моего детства... Еще
не серые, не размазанные пальцем по стеклу, как зимняя скорбь. Вот сливочное
за тринадцать копеек в киоске, достань монетку, разожми потную ладошку, лижи
его скорее - уже капает и течет по рукам, и пальцы сладкие, горячие и
липкие. Добрый шелудивый пес тоже высунул язык и смотрит, что это у тебя в
руке. Молочные реки, кисельные берега, сон - терпкий от запаха смолы,
терпкий от запаха родного вокруг, молочный сон по-над речкой на полустаночке
Бубна...
Сюда закралась ошибка, очень странная ошибка - ты говоришь: "Южный
Крест над головой". Может быть, это чей-то рассказ, чей-то рассказ в сосняке
напротив дома, когда падают сумерки, и одна птица редко и одиноко
вскрикивает что-то, принося печаль. А, может быть, это недописанная глава в
книжке о капитане Гранте, но где я - там или здесь? A также, кто я и зачем?
Откуда такая горечь?.. Что бы ты сказал мне на это? Я бы хотел поговорить с
тобой, но ты только повторяешь: "Южный Крест над головой".
Оглянись вокруг - тебе все это снится: жара в Новогоднюю ночь и тайное
дыхание Великого океана - его порывы, влага и всевластье. И немыслимая
древность этого материка, лежащего в водах за пределами жизни, не
нуждающегося ни в чем, и менее всего в человеке. В этой стране есть
загадочность и одухотворенная мрачность. Так можно говорить об одушевленном
существе, если бы материк - то, что под ногами, - был живым. Архаичный и
корявый, он сам-друг, слеплен из красного, бесплодного камня и покрыт
сухими, пахучими лесами, полными странных животных, вымерших повсюду
миллионы лет назад, но живущих здесь от сотворения мира. И такими же
древними, высушенными аборигенами, не создавшими ни домов, ни вещей - о! ни
домов, ни вещей! Они бредут, как странники, по этой красной земле, смотрят
на Океан, танцуют, притоптывая в такт, и рисуют подлунный мир и жизнь,
нанося сложные сочетания кругов и точек. Они верят в свой Dreaming (мечтания
- англ.), в котором нет слова "думать", а только "грезить" - непереводимый
ни на какой язык, ибо за сорок тысяч лет им не было нужды записать это, и
они не создали ни письма, ни алфавита, - но верят в словах и красках,
ощущаемых, как мир, чистое пространство, в котором человек живет вместе с
Богом, в котором человек часть Бога, и в этом его предназначение.
И в этом бездонном мире между прошлым и еще более прошлым, между водой
и звездным небом, камнями и листьями, между явью и сном, неведомыми тропами
и невиданными путями, в этом чудотворном пространстве, пульсирующем, как
красное сердце, - белый человек с его бензоколонками, закусочными и
демократическими выборами, с этой его непробиваемой мощью, - в этом
бездонном мире он только "рябь на лице кармы".
В новогодний вечер вежливый поток машин несет в себе, завораживая
теплом фонарей, неторопливым движением, сопричастностью общему празднику.
Эта яркая река людей и огней! - вьется, лучится в своих берегах, предвкушая,
зализывая раны и грехи, уговаривая и утешая. Праздник, праздник! Гремите
погремушками, раздавайте авансы, посыпайте головы конфетти, изящно лгите
себе и другим, уснащая эту жизнь: сделайте ее другой, сделайте жизнь
праздником прямо сейчас! Радость, подарки, застолье - все, как прежде, как
встарь, но, может быть, лучше, новее? Конечно, и жизнь не такая, как тогда,
она будет ярче, умнее. Верь, верь! Вот она - сила, вот - надежда и
обновление - эта звездочка вдали!
Так было, будет, есть
Прекрасной жизни зонтик!
Прогулка, фаэтон, лишь рикша впереди...
Беги, моя звезда! я - за тобой, я - гонщик,
А разобьемся вдрызг: так нами пруд-пруди!
(Стихи Е. Тыкоцкого)
Она курит много и скорее по инерции, привычно и зорко отмечая названия
магазинов, вывески распродаж, временами в разноцветных вспышках рекламы видя
за рулем лицо мужа с бородой и волосами в бликах седины и с вечной печалью
за старой оправой очков. "Он все-таки удивительно не подходит к этой стране,
- думает она по привычке и добавляет с досадой: - И что ему не хватает!"
Она включает музыку, и тишина, так часто возникающая между ними,
изчезает. Лена не выносит молчания. Сейчас она чувствует себя бодрее и
прибавляет звук. Вадим не замечает ни музыки, ни осуждающих взглядов жены,
ни сигаретного дыма.
...Я видел дожди, долгие, ледяные... Они сменились теплым снегом, а под
Новый Год ударила стужа. - Вадим вдохнул горячий запах австралийской зимы. -
Снежный холод летел вдоль Невы, вдоль линий. Я ехал на троллейбусе домой,
мечтая о чае, лампе на столе и картинах, покрывающих стены драгоценным
ковром. Сколько лет я собирал их, каждый день разглядывал заново. Мой дом...
- Вадик, о чем ты думаешь?
- О Питере.
Лена резко отвернулась.
- Бессмыслица какая-то, зачем? - сунула окурок в пепельницу, села
поровней. - Бог с ним с Питером и Россией этой. Но ты постоянно о том
времени думаешь, а я чувствую, здесь что-то замешано, да?
Вадим промолчал.
- Дело не в маме, - продолжала Лена, - и не в твоих сантиментах: речки,
грибочки, пенечки... - Она не заметила, что Вадим поморщился, и произнесла
миролюбиво, как будто спрашивая, но и утверждая, с чуткостью близкого друга:
- Ты влюблен был до меня сильно?
Вадим взглянул с удивлением, но отвел глаза прежде, чем жена посмотрела
на него.
- Давай найдем более подходящий момент?
- Вот и ответ.
- Мы на праздник едем.
- Когда, как не в праздник, можно посекретничать о нашей жизни. - Голос
Лены стал мягким: - Кто она?
Он долго не отвечал.
- Как вы познакомились?
- Она позвонила, спросила, нельзя ли посмотреть мою коллекцию живописи.
Когда вам удобно? - спросил я. - Завтра, в шесть. - Можно в шесть. Вот и
весь разговор.
- Она пришла?
- Я открыл дверь, взглянул ей в лицо. Повернулся и ушел в комнату. Она
засмеялась и пошла следом.
- Почему?
- Потом она тоже спросила - почему? Это было, как столбняк, - сказал
Вадим.
Лена посидела и угрюмо сказала:
- Я ничего не знала, дальше?
- Она жила в Москве.
- Вы редко виделись?
- В общем, нет. Я ездил к ней по выходным.
- В Москву? Каждые выходные?!
Он кивнул головой:
- Да, около двух лет.
Лена быстро взглянула на него яркими глазами.
- Можешь не продолжать! - она открыла и сразу закрыла окно. Закурила
снова. Посидела и спросила:
- Какое у нее лицо?
- Ботичеллевское. А веки тяжелые.
- Как ее зовут?
- Маха, я звал ее Махой, ты помнишь картину Гойи?
- Она взяла тебя целиком, не спросясь и не раздумывая? - спросила Лена
с оттенком такого сложного чувства, что муж посмотрел на нее и быстро
сказал:
- Давай остановимся.
В тот момент и потом было чувство предрешенности, перед Вадимом встали
их первые дни. Он знал, что это наступило. Поделать ничего нельзя. Он не мог
оторваться от ее лица, потому что видел его внутри себя. Она, появившаяся в
его жизни, теперь сидела напротив и говорила, и это были его мысли. "Иногда
я видел ее профиль с тяжелыми волосами, поднятыми вверх, и думал, что не
вынесу этого", - додумал Вадим про себя.
- Один вопрос: почему вы расстались? Ведь вы не должны были расстаться?
- Лена очевидно ждала слов разубеждения, но он не заметил ее игры и не
распознал внутреннего призыва.
- Эти два года я не заметил, - ответил он. - Я просто ездил к ней.
Потом... она говорила, что устает, просила не приезжать. А я тосковал без
нее и пропадал. Я не мог себе представить что-нибудь такое, пока не пришел
тот день. Когда же наступил тот день, она сказала, что любит другого и
выходит за него замуж. - Вадим неуклюже покраснел. - Я вернулся домой, я
вернулся домой, - повторил он, не замечая жены, - но ничто уже не вернулось
ко мне ни тогда, ни после.
Лена вздрогнула, лицо ее исказилось, и вне себя она отвернулась от
мужа. Казалось, она ждала каких-то слов. Не дождавшись, открыла карту города
и долго глядела на нее. Затем достала из сумочки адрес, по которому они
ехали, и принялась разбираться в лабиринте спальных районов.
Вадим, как часто бывало с ним, сосредоточившись, перестал замечать все
вокруг.
И я кончился, и время кончилось... Любимая, мое счастье, я не знал
ничего до самого последнего дня, кроме того, что ты не любила меня, отмерила
столько-то дней и позволила быть счастливым рядом с тобой. Я смотрел в твои
глаза, целовал белоснежные веки, тяжелые и прекрасные, я сходил с ума от
твоей красоты и любви. А ты не любила меня. Как странно - я не видел
этого...
Тогда... начался бег... от тебя, от твоих глаз, губ - бег от нежности
поцелуев твоих и обвала страсти моей, бег в небытие, в жизнь без тебя.
Нельзя ждать,смотреть на тебя, трогать. Нельзя. Мне нельзя.
И вскрикнула тихо жизнь Лота - жена,
И солью оделась, как тогой, она.
(Стихи Е. Тыкоцкого)
Сколько лет минуло с той поры. Сколько лет я бегу от тебя и несу эту
тогу. Где я и кто? Вокруг незнакомая страна, чужие, холодные люди. Рядом со
мной сидит женщина. Если спросить ее, она скажет, что жена мне. Пусть так.
Сколько вещей нельзя было делать... Я не должен был встречать, любить и,
может быть, жить. Вокруг миллионы, кому можно любить и те, кому нельзя.
Бесконечно и бессвязно я возвращаюсь к тебе, незабвенная радость моя. В этом
нет смысла, все пусто во мне, но нет покоя годам, проведенным без тебя...
Прошлое жизни моей и блуждающие тени плетут нить пути, намечая шаги
затерявшегося в сумерках среди зыбких огней, обманом завлекая в бесплодные
края, источая надежду и разрушая сердце. Что потерял ты на том берегу, что
за знаки ловишь в столбняке холода, прижавшегося к тебе всей грудью?..
Закрой глаза и забудь...
Рядом моя жена, женщина, что взялась изменить все в моей жизни: память,
мысли и поступки. Нельзя сказать, что это ей не совсем удалось; любое дело
она неизменно доводит до логического конца. В ее решимости быть со мной,
улучшить жизнь, исправить мои ошибки - неизбежность: приливов и отливов,
бега электричек, размеренности утреннего расписания, вкуса рыбьего жира дней
моего детства в тихом доме на полустаночке Бубна.
Мощь и энергия жены неукротимы. В те далекие времена, когда мы жили в
Питере и мне не хватало времени на одну работу в музее Мраморного дворца,
жена работала на двух, бегая на преподавание в техникум, вдобавок, покупала
съестные припасы на точках своих городских пересадок. Приезжала она домой,
конечно, уставшая и, пребывая остаток вечера в состоянии непрерывного труда,
к ночи падала замертво. Все, что делает этот человек, - он делает не для
себя, и ее семья не умеет как следует оценить это.
Вот мы - наша дочка Динка и я - сидим дома одни. За окнами медленно
падает крупный снег. Он безвоздушный, как чудо, и кажется немного
неестественным, как театральная декорация, потому что небо не ночное, а
розовое и светящееся изнутри, как бывает, когда над вечерними огнями небо в
поволоках туч. Мы любим быть одни, когда тишина, и время ничем не омрачается
вокруг. Вот как сейчас: нежное кружение снега. Мне чертовски уютно в кресле.
Оно дедовское, старое и очень глубокое. Когда-то бабушкин кот точил свои
юношеские когти о его кожаные бока, что придало ему совершенно своеобразный
узор. Динка сидит за большим столом под лампой, не дыша: разглядывает марки.
Очень тихо. Иногда под окошком пробежит мальчишка, подзывая своего пса, или
вдалеке отзовется звоном бег трамвая. Я разглядываю огромный том "Искусство
Флоренции", я тоже, как и Динка, не дышу. "Здесь прошелся загадки
таинственный ноготь..."
- Что, папа? - откликается Динка.
В прихожей прозвенел звонок: раз, два - значит, Лена. Динка сорвалась
открывать, а я перевернул страницу. Вот он, Джотто...
Лена вошла вся в снегу.
- Привет! Эти чертовы автобусы, ждешь - ждешь, никак не сесть, а потом
- пожалуйста, все руки оборвут. Дина, я, надеюсь, ты вымыла посуду?
Динка оторвала горбушку и забралась на стул.
- Потом помою.
- Как мне надоело слышать это каждый вечер, - с досадой сказала Лена. -
И сколько раз я говорила, чтобы ты не уродовала хлеб!
Она включила верхние лампы - комната осветилась ярким светом, как в
больнице.
- Сидите тут в потемках - глаза испортите.
- Так уютнее, - возразил я.
- Вечно ты интим разводишь... - недовольно заметила она. - Ужин
приготовил?
- Тебя не было, я не знаю, что.
- Каждый день придешь измотанная и торчишь у плиты!
- Давай, помогу.
- Да все равно ты не знаешь, что нужно делать. - Лена рывком открыла
холодильник и, прихватив пару свертков, двинулась к выходу: - Дина, чтобы
немедленно начала мыть посуду!
Я притянул Динку за острые плечики. Настроение у меня пошло вниз, стало
как-то... скучно. Я подышал Динке носом в ушко, она посопела мне в щеку и
побежала на кухню. Я сел на подоконник с ногами. Окна у нас овальные и
огромные, а подоконники - широкие плиты пестрого мрамора. Старые питерские
комнаты... На подоконнике сидишь, как "птиц" на жердочке: вокруг сугробы,
снежная гора запорошенной школы, а вдалеке, чуть слева, розовый силуэт
Андрея Первозванного. Белое на белом. Розовое и белое в снегу... Красота-то
какая...
Дверь распахнулась - в проеме появилась взъерошенная Лена:
- Ты брал мою прихватку? - Она заметалась по комнате. - Засунул куда-то
и забыл! У меня все сгорит! - и вылетела в коридор, грохнув дверью.
Бедная Лена... А мы - эгоисты, чем мы, в самом деле, занимаемся?
- Чем ты тут занимаешься? - Лена выросла на пороге. - Неужели ты не мог
на стол накрыть?!
- Что за суета?
- А кто за меня сделает? Надо постирать - уже замочено, Дине форму
погладить и кухню помыть - наша очередь, - она стремительно бегала по
комнате, разбирая вещи. - Что творится! Пыль, все разбросано!
- Пусть с грязнотцой, зато тихо, хорошо...
- Ничего хорошего!
- Ты отдохни... и знаешь, - я обнял ее и поцеловал, - я соскучился по
тебе...
- Вадик... - глухо сказала Лена и отодвинула мою руку, - как можно дела
отложить? И поздно... боюсь, нехорошо будет... - Она говорила, стараясь
казаться равнодушной, и от этого в ее словах появилась фальшь. Она прятала
глаза. Я повернул ее голову ко мне:
- Отложи все - вот как просто - и иди ко мне! Трудяга моя...
- Оценил? Вы бы без меня пропали!
Видя, что она отмякает, я закивал и засмеялся:
- Конечно, пропали, даже не сомневайся!
- Ты меня замучил, - она зорко посмотрела на меня и сказала укоризненно
и с сильным чувством. - Я ничего не могу. По крайней мере, сегодня.
Я растерялся:
- Не гневайся, государыня рыбка.
Лена улыбнулась, но вдруг резко сказала:
- Да, ты виноват! Я вкалываю на двух работах, прихожу домой и дел
невпроворот, а ты советуешь бросить все и любовью заниматься. И чувствуешь
себя на высоте положения!
- Не чувствую... - я поймал ее руки.
- Я знаю! - крикнула Лена убежденно и неожиданно взглянула на меня с
таким вызовом, что меня отшатнуло. Ее лицо подурнело, она не могла сдержать
захлеснувшей ее злобы: - Весь на небесах, в искусстве! - закричала она и
резко толкнула меня в грудь. - Тошнит от тебя!
Она рывком распахнула форточку, с грохотом захлопнула ее и побежала по
комнате, хватая и беспорядочно переставляя всякие предметы. В первый раз я
видел жену в таком виде.
- Хватит с меня! - она схватила себя двумя руками за голову и зашипела
с перекосившимся лицом: - Ничего хорошего... ничего хорошего в жизни... -
Внезапно ее голос осип, и из нее рванул неудержимый поток с рыданием и воем.
Я обнял ее, отнес на диван и прилег вместе с ней, крепко прижав к себе. Она
билась в моих руках, то вырываясь, то пряча лицо на моей груди, а я все
гладил ее, обнимал, гладил, и вот она подняла на меня зареванное лицо, и, к
своему изумлению, я прочитал в нем робость и раскаяние.
- Со мной что-то происходит... - кончик ее носа побелел, и она жалобно
залепетала: - Однажды я села на автобус, просто еду себе и вдруг поняла, что
сейчас, не сходя с места, умру. Я на остановке выскочила. А, потом, думаю,
надо ехать и села на другой автобус. Почти до метро доехала, как опять
началось, - Лена смотрела на меня дикими глазами.
- Что началось?!
- Тошнота и кажется, что может вырвать, а потом чувство - сейчас умру,
если сию минуту не выйду!
- У тебя нервы расстроены, ты устала!
Она покачала головой и прошептала, дергая меня за рубашку:
- В метро опять началось, как обвал, как стена валится, а из вагона не
выбежать. Выйти нельзя! И знаешь, что сейчас умрешь, - серьезно, без уловок!
- в полном отчаянии зарыдала она, а я прижал ее лицо к себе и готов был
реветь вместе с ней.
- Я тебя спасу, - шептал я ей в самые губы.
Она обняла меня за шею, прижалась, размазывая слезы.
- Зачем скрывать, глупая. Давно это с тобой?
- Порядочно...
- Это нервы и хронический недосып.
- Я чувствую, что это не усталость, - она задумчиво взглянула на меня.
- ...что-то другое...
- Что?
- Я не знаю.
- Как же ты знаешь, что это не усталость?
Ее лицо темнело. Она молчала, несколько мгновений размышляя, потом, не
говоря ни слова, развела мои руки, встала и начала прибирать на столе. Я
пытался дознаться, что она думает, все напрасно - Лена захлопнулась, как
будто испугавшись своей внезапной откровенности. Не обращая на меня
внимания, она занялась своими делами. Грустно прошел вечер. Динка ничего не
заметила, не считая того, что мама, как обычно, не в настроении.
На следующий день я сделал попытку поговорить с ней.
- Вчера... что это было? - я вопросительно уставился на нее. - Ты
сказала, что это не усталость?
- Кто сказал?
- Ты сказала.
Лена сухо и сатирически усмехнулась:
- Что ты хочешь?
- Я... я... - повторил я, как баран, - я узнать хочу.
- Ах, узнать? - глаза ее вспыхнули, - интересуешься, что да как?
Препарируй меня, посмотри, что внутри! Думаешь, тебе все можно?
- Я не думаю...
Видно было, что злоба подавлялась и разгоралась в ней с новой силой, и
она не может с ней справиться.
- Если ты что-то услышал, - Лена задыхалась и быстро бледнела, - ты
теперь издеваться надо мной будешь, да?!
Я не нашелся, что ответить, так неожиданны и несправедливы были эти
слова. Но, главное, я вдруг понял, что узнал ее тайну, узнал случайно, а не
должен был, и не забуду ее теперь, буду думать о ней и когда-нибудь
разгадаю. Ведь непременно разгадаю. В этом и задето ее самолюбие: больше
всего в ней - наших с ней отношений и меня.
- Я тебя не люблю, получил? - она взглянула на меня ликующе.
Я понял, что ее самолюбие должно взять верх надо мной, тут же
успокоился и улыбнулся:
- Ты сама себе не веришь.
Она опустила голову, долго глядела в пол, потом прошептала:
- Конец всему, - и подняла угрюмый взгляд.
- Да почему? - вскричал я.
- Ты - мой самый главный враг!
Я остолбенел, и только одна мысль звенела: "Ты виноват, ты!" Я не знал,
почему, но чувствовал, что это правда. Все, что случилось с ней, каким-то
образом связано со мной, я - причина этого, а ведь события реальные. Стало
быть, и причина какая-то реальная и, наверное, известная Лене, но непонятная
мне. Тайна, в которую меня не посвящают, а сам я не могу разгадать. Я
терялся в догадках, страшился ее новых чувств ко мне и повторения приступов.
А они не замедлили повториться.
Вскоре ездить в транспорте Лена совсем не могла. Несколько раз я
сопровождал ее на работу, и наши попытки неизменно заканчивались удушьем,
страхом, переходящим в стремительно нарастающий ужас немедленной смерти. Мы
выбегали из автобусов, троллейбусов, трамваев, пока случайно не выяснилось:
единственное, что Лена переносит - это такси. Так ей удалось сохранить свою
работу.
Однажды вечером она пришла в веселом расположении духа, болтала с
Динкой о воскресном походе в зоопарк и совсем нас очаровала. Когда букашка
нежно засопела за своей перегородкой, мы тихонько включили музыку. Лена
выглядела чудесно: была остроумна, смешлива, соблазнительна, я помолодел
вместе с ней за один вечер.
Прошло несколько месяцев. Лена стала приходить домой поздно, иногда
ночью. Звонила от каких-то подруг, с которыми у нее были то встречи, то
театры. Когда она легкой тенью проскальзывала в дом, мы чаще всего уже
спали. Однажды утром мы обнаружили, что мама с нами не ночевала. Впрочем,
как оказалось, Лена осталась у своей Нинки на Петроградской.
Наша жизнь мало-помалу переменилась. У жены появились новые дела и
множество новых подруг, ее день был переполнен, но это только шло ей на
пользу: болезненные приступы исчезли, растворились сами собой. Она заметно
похорошела. Я дал ей полную свободу, видя, что она пошла на поправку, а
Лена... ей было не до нас - мы редко видели ее дома.
В это время голова моя была занята до крайности: на носу была огромная
экспозиция. Кроме того, я всерьез увлекся Филоновым и готовил обширную
работу. Времени не хватало, я торопился, дом, Динка и все вокруг качалось на
белых волнах заполонивших все, волнующихся бумаг: они закручивались
внезапными потоками, легкими каскадами падали со стола и вновь на стол,
увиваясь течениями между диванами, столами и лампами - левые, а иногда и
правые течения, вдруг собирая силы в узкую и прямую стремнину, обозначавшую
верность и яркость приближающейся мысли, - и тогда белые волны поднимались в
высокие пики. Временами вялость белых потоков растекалась в унылые мели и
тогда, только изредка, выбрасывала с тонким шипением к моим ногам точные
строчки.
Я работал не прерываясь, оторвавшись от реальной жизни, забыв обо всем:
о проблемах детей и взрослых, об обязанностях, долге вежливости и денежных
долгах, о необходимостях совершать различные акты и шаги и, тем более,
связывать их правильно между собой; я позабыл о погоде, которая, как обычно,
нуждалась в детальном обсуждении, о трудностях, волшебном образом портящих
нашу жизнь, о непрерывных нуждах, угрожающих моей свободе, я позабыл о
совершении правильных поступков, а, также, об избегании плохих - я стал
счастливым человеком.
Как-то вечером Лена рано пришла домой. Вид у нее был убитый. Она
металась по дому, звонила из коридора, что-то долго в отчаянии шептала в
трубку своей подруге. Я не приставал. Меня до своих секретов она не
допустила.
Назавтра она опять пришла рано. Весь вечер пролежала пластом,
разглядывая потолок и срываясь ко всякому телефону. Мне стало нехорошо. На
следующий день все повторилось сначала. Лена лежала разбитая, не в силах
скрыть свои несчастные глаза, читать и даже разговаривать с Динкой. Я не мог
ничего изменить. Прошла неделя, началась другая. Дома стало нечем дышать.
Однажды, когда я обдумывал собрать чемодан и с Динкой перебраться к
маме, Лена как будто почувствовала мое настроение. Она попросила меня сесть
рядом и стала убеждать, что всему виной ее старая болезнь, которая сведет ее
в могилу. Она была грустна, подавлена и беспомощна. Говорила, что очень
одинока. Просила прощения. Плакала бесконечно, пряча глаза и крепко прижимая
меня к себе. Хрупкая ниточка легко засветилась, протянулась между нами, и
мы, поразмыслив, взяли ее каждый в свою руку. Лена осталась. Я остался.
Утром мы отправились по врачам.
Прошло время, наша жизнь наладилась, но кое-как. Мы жили скорее, как
соседи, или собратья по палате. Лена чувствовала себя все хуже и не уставала
повторять, что она больной человек, а я не понимаю состояние, в которое сам