Страница:
— Имею в виду то, что случается в Москве каждый день! Но они… эти похищающие господа отлично осведомлены о моих скромных доходах! Пока я исключаю данное предположение на семьдесят процентов! Так или иначе — я сегодня сообщил в милицию. Всю неделю я не нахожу себе места. Прошу вас убедительно, очень, убедительно прошу, Андрей Сергеевич, если Татьяна позвонит вам, каким-то образом объявится, немедленно, сию минуту, дайте мне знать! Я умоляю… Будьте любезны, запишите мой прямой телефон и телефон моего офиса. Назовитесь, вас соединят моментально. Разум можно потерять! Как это все некстати, как это все мешает жить! Что за страшное время!..
Он закончил разговор, не попрощавшись, и Андрей, еще не снимая руку с трубки, ощущая тупые иголочки холодка на щеках, с необыкновенной ясностью подумал, что если Таня не в Москве, то, значит, она в Бологово, и в первую очередь надо узнать, почему Григорию Федоровичу дали отрицательный ответ из пансионата.
“Где Бологово? По какой оно дороге? Сколько километров от Москвы? Электричка? Автобус? Не уехала ли она к этой Яре? Черт знает, что за пакость! Но так ли все это в конце концов?”
Он достал из письменного стола карту Подмосковья, которую всякий раз дед изучал накануне поездок “на пейзажи”, без труда нашел слева от ниточки Старо-Калужского шоссе название поселка Бологово, прикинул по указателю масштаба расстояние — от центра Москвы километров сорок пять; железной дороги и, стало быть, электрички в бологовском направлении не было; вернее всего — сообщение автобусом. И тотчас пришло решение: ехать в злосчастное Бологово, сесть на автобус или маршрутное такси где-нибудь в Теплом Стане, на Юго-Западе — и так добраться до поселка. Продумывая маршрут, Андрей пожалел о проданной машине, взглянул на календарь, была пятница, рабочий день, но все-таки подсознательно он снял трубку, набрал номер многоопытного Спирина без малейшей уверенности застать его дома, однако номер отозвался мгновенно.
— Хоп, слушаю. — И вместе с ответом вылился из недр квартиры невнятный говорок, похожий на бормотание телевизора.
— Тимур, здравствуй, рад, что застал. Что делаешь? Что у тебя там лопочет? Ящик, что ли?
— Наслаждаюсь кантовским умом. Кладезь!
— Чьим умом?
— Шик-модерн! Грандиозный мыслитель! Показывают по энтэвэ встречу нашего премьера в Вашингтоне с американским сенатором. Знаешь, такая парикмахерской красивости дылда с лицом гири? У нашего говоруна морда помятая, шире барабана, на мотоцикле не объедешь. Наверняка вчера на приеме плотно покушал. И с похмелья выдает перлы: хвалит, обливаясь слюнями, американский образ жизни и честит Россию за неумение работать. А гиря кроит губками высокомерные улыбочки: мол, давай, рабчик, ползай, слизывай пыль с американских сапог, унижай Россию, сукину мать! Включи телевизор, получишь удовольствие. Не премьер, а премьерище. Краса нации!
— Я звоню тебе по делу, Тимур.
— Ты из дома? Дослушаю — перезвоню. Хотя — вот все. Влюбленные рукопожатия. Выключаю ящик. Такой стриптиз, Андрей, стоило посмотреть. Оказывается, из России восемьдесят лет изгоняли призрак, а Маркс — урод, все россияне больны “измами” и, по словотворчеству златоуста, чешем во всех местах и буровим, буровим! Вкалывать надо, а не хаос буровить. Ты знаешь, что такое “буровить”? Ну молодец, ну патриот, ну спаситель! Обхохочешься с рыданиями пополам! Разрушил, распродал всю Россию, да еще унижает ее, лакейская фалда! Ладно, хрен с ним, рано или поздно своего он дождется! Поработает дворником и покормит вшей. Что у тебя, Андрюша?
— Ты сегодня свободен? — спросил Андрей.
— В общих чертах — да. А что? Я нужен? Слушаю, в чем дело?
— Твоя бээмве на ходу?
— Пока еще.
— Если не трудно, не сможешь ли ты съездить со мной за город? По Старо-Калужскому шоссе. В чем дело — расскажу потом.
Спирин превесело крякнул:
— Признаться, Андрюша, по некоторым причинам я с утра на радостях в некотором подпитии, поэтому за руль своей “тачки” садиться бы не хотел. Ради твоей безопасности. Но — каин проблем. Двинем на твоей же машине. Я только должен звякнуть Якову и предупредить.
— Этот Яков — новый владелец? С лысинкой?
— Хочу, чтобы ты знал, что твой “жигуль” продан не то чтобы моему другу, но человеку, который по горло обязан мне. Я спасал его от тюряги. Он работал на международном трейлере, его заложили хозяева и выгнали. Ты его видел и получил от него гроши. Парень без Ельцина в голове, малость ловкач, но терпим. Повезет нас хоть в Южную Америку. Водит машину первоклассно. Посылает воздушные поцелуи милиции. Когда ты собрался ехать?
— Хоть сейчас. Если ты готов.
— Хоп! Звоню Якову, наверняка все будет в порядке, я подымусь за тобой. На все дай мне минут шестьдесят, семьдесят. Идет?
Не позднее чем через час Спирин приехал, заметно навеселе, благодушный, поднялся за Андреем, и они спустились к машине, стоявшей у подъезда. Новый ее владелец Яков, парень с лошадиным лицом, в знак приветствия, избыточно радуясь, приподнял кожаную кепочку, показывая пятачок плеши, и услужливо придержал дверцу, когда садились. Спирин, разваливаясь на сиденье, протянул Андрею пачку “Мальборо”, сказал лениво и даже ласково:
— Рассказывай, старик, я — внимание. По твоему лицу вижу: что-то стряслось. — Он высек пистолетиком-зажигалкой огонек, а когда оба прикурили и он выдохнул дым, Андрея обдало сладковатым коньячным перегаром. — Если что не в дуду, Якова не стесняйся. Он надежен. Будет молчать, как гроб. Маршрут, Яков, таков:
Старо-Калужское шоссе, пансионат “Бологово”.
— Ясненько, шеф.
Пока ехали по центру Москвы, под сентябрьским солнцем ветреного дня, пока застревали в пробках у железных оград бульваров, где тронутые желтизной листья наискось скользили по ветровому стеклу, цеплялись за “дворники”, Андрей подробно рассказал, что произошло с Таней на этих загородных курсах, куда по вечерам приезжают иностранцы, приглашаемые директором, неким Виктором Викторовичем Парусовым.
— Ясненько до отрыжки, — сказал Спирин, выслушав рассказ Андрея, опустил стекло, выщелкнул ногтем сигарету. — Следует поблагодарить Бога, что описанная тобой сутенерская крыса еще не продает девиц в какой-нибудь забугорный бордель. В Турцию или в Италию, например. Под видом приглашений на работу в каком-нибудь ателье. Не исключено, что продает — по согласию самих девиц. Таковы нравы в российском торгашестве. И тут его за пенис не схватишь. Свобода и рынок! Не обижайся, старик, но я реалист, поэтому не сомневаюсь, что твою дорогую Таню посадили на иглу продуманно. То есть ее подружка, уверен, заодно с сутенерской крысой. За двести, триста долларов, а не исключено — за дозу героина наших дурочек подкладывают под иностранцев.
— Говоришь так, будто знаком с этой механикой, — сказал Андрей.
— Наверняка я знаю многое, чего ты, надо полагать, еще не знаешь, да и знать тебе не надо. Нет, старик, вру, журналист твоего склада должен нырнуть во все помои нашей Россиюшки. Иначе с чем же пишущему бедолаге бороться своим правдивым великим пером? — Спирин хохотнул, тиснул колено Андрея. — А надо, а? Твои статьи о девяносто третьем до сих пор помнят! Грешен, я уже не журналист и могучим пером, увы, не размахиваю. Что бы я ни написал о войне в Чечне, о предательстве верхов, что мне известно, ни хрена не печатали. А в Чечне предавали армию не меньше трех раз. Как только удача, объявляли перемирие. Не исторический, а истерический смех, Андрюша, дорогой. Но ничего — прорвемся! Терпеть не могу ни тех, ни других. Ни красненьких, ни беленьких, ни розовых, ни голубых.
— Что-то мне не хочется заливаться смехом, — мрачно сказал Андрей. — Страшновато ты сказал: “посадили на иглу”.
— Страшновато, когда появляется зависимость…
— От чего зависимость?
— От белой отравы.
— А ты пробовал?
— В Афганистане. Вовремя остановился. И наступил себе на горло. Мерзкая смерть во рвоте, судорогах и поносе. Предупредил умный военный врач. Раз потянуло и в Москве, бросился в диспансер, еле переломил себя. Лучше — коньячок. В общем, учти, Андрюша, что в столице много сотен тысяч наркоманов, как говорили мне сведущие люди, а в России более пяти миллионов. Кроме студентов, начали баловаться и ребятишки. Если не ошибаюсь, среди пацанов и школьников в сорок с лишним раз увеличилось потребление наркоты. Плюс к этому всякую отраву нюхают. Происходит всеобщая наркотизация населения. Сволочизм! А вообще — чему удивляться в диком Отечестве? Вовсю работает крупнейшая наркомафия, ворочают миллиардами. Голод, наркота, спаивание. Чему удивляться? Программа русофобов… Мне не сегодня стало ясно, что всю разнокалиберную вонючую шушеру ненавижу, как клопов, как клещей, как вампиров… Вместе с ними и тех, кто перекрасился, и тех, кто отдал власть в девяносто первом! Коммунисты оказались размазней! Навалили в штаны, попрятались в норы, подняли лапки, как…
— Спич не до конца дошел, — сказал Андрей, досадуя, что Спирин не закончил желчную фразу. — Продолжай насчет поднятых лапок. Подняли — и что?
— Хоп! — И протяжная озлобленная зевота измяла лицо Спирина, в глубине рта блеснули золотые зубы. — Всю ночь я провел, как гуляка праздный. Была причина. Разреши, старик, вздремнуть для освежения. Не исключено, головка и сегодня еще пригодится. Ничего — прорвемся, хвала Аллаху!
— Тимур Михайлович, — подал вкрадчивый голосок водитель и захихикал. — А ежели… глоточек на опохмелок? У меня всегда с собой коньячок.
— Отзынь куда-нибудь подальше, золотой мой Яшечка. Опохмеляются бездельники. И такие темные хмыри, как ты. Получше взирай на дорогу, коньячок всмятку.
С вялой ленцой он подвигал плечами, зевота раздирала ему рот, он хакнул мощным выдохом, придавился виском к спинке сиденья и сомкнул веки. Яков с суетливой живостью снял кепочку и, белея пятачком плеши, с неслышным хихиканьем моргнул Андрею всенаблюдающим глазом.
— Министерская у шефа голова… — и, затевая разговор, спросил: — “Жигуль” — как? Не жалко? Без колесиков, небось, трудновато? Зато есть гроши — праздник. Нет бумаг — грязные трусы по дешевке загонишь. Закон!
— Заткнись, умник с вшивых нар, — произнес Спирин, не разомкнув век. — Еще вякнешь лагерный афоризм, врежу по плешке, чтоб не болтал хреновину. Умник мытищинский.
— Я что?.. Молчу я, Тимур Михайлович. Как пень я… глухой и немой… Закон, — забормотал Яков и оробело втянул голову в плечи.
По всей видимости, Яков был обязан Спирину, зависел от него, подчинялся беспрекословно, но их взаимоотношения нетрудно было объяснить: властный Спирин способен был подчинить и не такого, как этот рано лысеющий, беспричинно суетливый водитель. Спирин дремал, скрестив на груди руки, и Андрею вспомнилось, как в далекие теперь университетские годы он прославился на весь факультет невероятной ночной дракой с какой-то уголовной компанией на улице Горького. Кастетом Тимуру нанесли удар по голове, однако из общения с милицией, куда вызывали однокурсников, стало известно, что в драке пролилась кровь и уголовников от кувалдных кулаков Спирина. В университетскую пору он выглядел нагловатым парнем, вылитым из мускулов, по утрам выжимающим в коридоре общежития гантели, на лекциях демонстративно читающим Джека Лондона или “Заратустру” Ницше, совершенно несовместимых авторов, принесших в XX век, по уверениям Спирина, не сопливую, а “мужскую правду”. Наверное, правда эта заставила его не закончить последний курс университета, а уйти в закрытую “мужскую школу”, познать конец афганской войны, позже — чеченскую “непобеду”, поработать корреспондентом военных газет, затем бросить газетную работу и уйти в охранную службу, где необходимо было принимать решения и рисковать, по законам “мужской правды”.
“С Тимуром надежно, хотя я не могу назвать его близким другом”, — думал Андрей, глядя на мелькающий блеск солнца за сквозными деревьями на шоссе.
Когда оставили машину на асфальтовой площадке за воротами пансионата “Бологово” и пошли мимо увядших клумб к трехэтажному корпусу в глубине парка, еще издали увидели холодновато отливающие толстыми стеклами огромные рестораноподобные двери подъезда, и тут Андрей повторил про себя заготовленные в машине, не обижающие Таню первые фразы: “Извини, мы ехали со своим другом к нему на дачу, я вспомнил, что твоя школа в Бологово, и вот завернули…”
В тихом и просторном вестибюле сидели в креслах двое пожилых мужчин в лыжных костюмах, как видно, отдыхали после прогулки, молчаливо шелестели газетами. А за конторкой гостеприимно изогнулись малиновые губки на хорошеньком личике молодой дежурной, элегантно одетой в белый свитер, золотой медальончик посверкивал меж маленьких грудей.
— Вы — к нам? — спросила она, обдавая и Андрея и Спирина солнечной улыбкой. — Пожалуйста. Свободные комнаты есть. Что бы вы хотели, господа?
— Сердечно благодарим за радушие, — произнес Спирин, прикладывая руку к виску. — Мы к вам ненадолго.
— Видите ли, в чем дело, — начал Андрей, — мы к Виктору Викторовичу Парусову, который арендует для своей школы…
— Конечно, конечно, он арендует второй этаж для своих учениц, — стремительно подхватила дежурная, обволакивая обоих магнитным взором. — Виктор Викторович занимает первый люкс на втором этаже. Но сейчас его нет на месте. Он на занятиях в танцевальном зале.
И Андрей поторопился спросить:
— Будьте любезны, не знаете ли вы ученицу Виктора Викторовича — Татьяну Ромашину?
— Как же! — сладко сузила глаза дежурная. — Восхитительная… Чудесная девушка!
— Не можете ли вы пригласить ее сюда, сказать, что приехал Андрей Демидов и ждет ее в вестибюле? Я буду вам очень благодарен.
— А кем же вы ей приходитесь, простите? Покачивая тонким станом, она вышла из-за конторки, с томным намеком взглянула на Андрея. Он солгал:
— Двоюродный брат.
Она пошла по коридору, неумеренно узкобедрая, напоминая змейку, гибко покачивающуюся на хвосте.
— Фигурка, достойная коллекции, — ухмыльнулся Спирин. — Ничего, а?
Минут через десять она вернулась, следом за ней приблизилась длинноногая девушка в брюках, ее восточные глаза не скрывали опасливого любопытства.
— Извините, кто из вас брат Татьяны? — спросила она грудным голосом. И Андрей кивнул, замечая настороженность на ее лице. — Это вы? Татьяны нет на занятиях несколько дней. Она заболела, сняла комнату в дачном поселке, чтобы в пансионате не было с ней забот, как она сказала… А что бы вы хотели?
— Вас зовут Яра? — прямолинейно спросил Андрей. — Вы подруга Тани?
Девушка свела стрельчатые брови.
— Нет, не Яра… Ярослава — да, подруга Тани. Меня зовут Лилиана. А вы знакомы и с Ярой?
— Значит, Тани нет сейчас в пансионате, — заговорил Андрей, не отвечая, — а вы не скажете, добрая Лилиана, — прибавил он шутливо, — не скажете бедному брату, где Таня сняла комнату? Вы говорите — дачный поселок? Мы его проезжали. Он был слева от шоссе? Как мне найти ее?
Лилиана посмотрела на Андрея с недоверием, ее начерненные ресницы стали колючими.
— Вы действительно ее брат? Она никогда не говорила. Если бы я имела такого брата, то похвасталась бы…
— О двоюродных братьях говорят не очень часто.
— Положим. Представьте, я не запоминаю адреса. Но помню: крайняя дача со стороны леса.
— Благодарю вас, дорогая Лилиана.
— Приветик, симпатичный брат Тани.
Крайнюю дачу со стороны леса отыскали довольно быстро, вошли в открытую калитку на небольшой участок, под навесы разросшихся елей, редкие пятна осеннего солнца лежали на опавшей хвое возле крыльца. В лесу и в поселке стояло безмолвие. Где-то далеко по-кладбищенски кричали вороны. В старом доме с наполовину прикрытыми ставнями заскрипели шаткие ступени, когда поднялись на ветхое крыльцо.
Андрей нажал рукой на дверь. Она была заперта изнутри. Он постучал. В доме никто не отозвался. Он громко и настойчиво постучал вторично. Тишина в доме стала пугающей. Он повернулся к Спирину, подозрительно разглядывающему облупленные косяки, замочную скважину.
— Не ошиблись ли мы домом, Тимур? Спирин плечом исследовал прочность двери, неунывающе одобрил:
— Не исключено. На всякий случай стучи, как на пожаре, а я буду кричать: “Горим!” Как-нибудь прорвемся!
С решимостью Андрей постучал в третий раз — и в доме послышался шорох, потом невнятный вскрик, не то стон, звякнул ключ в замке. Дверь приоткрылась. Спирин ударом ноги распахнул ее до отказа. От порога спутанными шагами попятилась худенькая девушка в нижней сорочке, босая, тесно прижав кулачки к груди, тонкое неживой бледности лицо со стеклянными недвижными зрачками было в обильном поту, несвежая сорочка пропиталась на груди бурыми разводами — дурно пахло уксусной кислотой рвоты. Девушка в пьяном ужасе дергала головой, вскрикивая вместе с тоненьким плачем:
— Пришли? Пришли? Он вас послал? Скажите ему, что мы никуда не пойдем! Мы не хотим… мы уезжаем… мы очень далеко… мы уедем… Я не вернусь… я не вернусь к нему! Нет, нет, нет! Нас поселят в вилле с пальмами… — И она слабенько засмеялась. — Белые бабочки и пальмы, и океан, океан…
— Пьяна, чертовка, — выругался Спирин. — Или нашпиговалась!
— Вы кто — Яра, что ли? Кто вы? — крикнул Андрей, не справляясь с отвращением от рвотного запаха, от пьяной нечистоты этой девушки, от ее плача и смеха.
Спирин пренебрежительно обошел ее, ногой растворил дверь в другую комнату.
— Вы — кто? Подруга Тани? Вы — Яра? — сердито спрашивал Андрей.
— Я Яра, Яра, — пролепетала она птичьим языком и опять рассыпала тихонький радостный смех. — Я родилась королевой лебедей… Я живу как Леда… любовником Леды был Зевс… Как это было красиво!
— Черт вас возьми с вашими лебедями! Где Таня? Где она, я вас спрашиваю?
— Зайди сюда, Андрей, — донесся голос Спирина из другой комнаты. — Тут какая-то девица.
Андрей вошел в соседнюю комнату, низкую, крохотную от старинного громоздкого комода, со стойким запахом той же уксусной кислоты, разбавленной, похоже, примесью духов, отчего воздух здесь был особенно едко-душным, сразу увидел на кровати кого-то лежащим под простынею и, вглядываясь, не поверил, что в этой захламленной тазами и ящиками комнате, с окурками на затоптанном полу, с разбросанной по табуреткам женской одеждой, могла быть она… “Нет, здесь что-то не так. Здесь какой-то дьявольский обман, какое-то дурное наваждение”.
Но не было ни обмана, ни наваждения. Он зашел по другую сторону кровати, наклонился — и что-то ледяным ожогом повернулось у него в груди. Он не узнал лицо Тани, изнуренное, мертвенно-гипсовое, как бы совсем не ее, а чужое лицо. Она лежала, поджав колени к животу, щекой к смятой подушке, по виску скатывались зерна пота, губы сводило будто холодом, и жалобный прерывистый стон вырывался сквозь зубы.
— Таня, — позвал Андрей, но она не открьша глаза, только задрожали фиолетово-матовые веки. — Таня, это я, Андрей… Таня…
— Больно, — прошептала она иссохшими губами и заворочала головой, — тошнит… мне очень холодно… почему так ужасно болит живот? И тошнит…
— Все ясно, — дошел до Андрея баритон Спирина, — переборщили с дозой. Вот дурехи! И один шприц на двоих.
Слова “доза” и “шприц” зазубренной пилкой полоснули по сознанию Андрея, хотя он уже видел и понимал, что дикое и страшное случилось с Таней, и теперь до конца воспринимая смысл утверждения Спирина “шприц” и “доза”, вспомнил остро морозящую фразу:
“Укус комарика — и ты розовое облачко над морем”. “Какое облачко? Какое море? — промелькнуло у него. — Это безумие…”
— Иди посмотри на орудие смерти для дурачков, — проговорил Спирин, подержал в руке шприц и бросил его с железным стуком на поднос около старого заплесневелого самовара на комоде. — Значит, они доставали наркотик и кололись? Эй ты, барышня! Где берете, покупаете наркотик? А ну-ка ответь, облеванная красавица! — возвысил голос Спирин и шагнул к двери, где в нижней сорочке, испачканной следами рвоты, обнимала угол косяка Яра, блаженно улыбаясь стоячими глазами.
Шприц, брошенный Спириным на поднос, поблескивал в лужице воды среди стеклянных баночек, ватных тампонов, но Андрею уже не хотелось видеть ни этого шприца, ни враждебного жала иглы, которая вкалывалась в тело несчастной Тани, сделавшей ее неузнаваемой, уродливо сжатой болью в дрожащий жалкий комок под грязной простынею на железной кровати.
— Так что молчишь, куколка? Говори, откуда героин? Где покупали? — неуклонно звучал допрашивающий голос Спирина, и в его прямом взгляде, впившемся в Яру, взблескивала презрительная гадливость. — Ты слышишь, что я спрашиваю, вонючая наркоманка!
— Нет, нет, не я… Я не хотела, я не могу, — начала по-птичьи вскрикивать Яра, и бессмысленная улыбка, как резиновая, преобразилась в маску страха, искривившего ее неживое изможденное лицо. — Я не хочу, миленький… Вы пришли ко мне… к Тане? Я узнала, узнала…
Спирин схватил ее за плечо, сильно, отрезвляюще потряс:
— Не притворяйся, стерва! Ты меня слышишь и все понимаешь! Где брали наркотики?
— Я не могу… не хочу… Уходите. Уходите…
— Говори, где брали наркотики? У кого? — выговорил Спирин и, отпустив ее плечо, с рассчитанной хлесткостью ударил Яру по щеке, у нее откинулась вбок голова. — Не скажешь, изобью, как собаку! Ах, ты ярочка непорочная! Героином балуетесь, дурье безмозглое! Это ты достаешь наркоту?
— Не бей меня… у меня все болит… я не хочу… Гад, змей… ползучий… из ямы… из ямы…
И с чернотой в зрачках, скользя боком и плечом по косяку, она села на пол на подкашивающихся ногах, свесила голову и вдруг с такой пронзительностью убиваемого животного завизжала, что Андрей сперва не понял, в чем дело, и крикнул:
— Тимур, что с ней?
— Замолчи, дура! — Спирин присел, рукой сдавил ей нижнюю челюсть. Яра захрипела.
— Тимур, отпусти ее! — сказал Андрей.
— Ни хрена не петришь! Извалохать бы ее надо, дешевку! — отозвался распаленный Спирин. — На окосевших лупеток кулак действует. Как электрошок. Понял? Подружка Тани, а? Да-а, Андрей, нашел ты себе Таню-Танюшу, купеческую дочь, где ночевала ты прошлую кочь! Ногой вляпался в поносную жижу, браток! Смотри-ка! Смотри-ка! — воскликнул он, указывая подбородком на кровать. — Очнулась!
И тут же дурной рвущийся крик достиг Андрея:
— Не бейте ее! Садисты! Звери! Уходите прочь!
То, что увидел Андрей, было обнажено и безобразно, что лучше было бы не видеть ему, как надругательство, как оскверненность чего-то дорогого, неприкасаемого. Таня с разлохмаченными волосами, загородившими лицо, свешивалась головой к полу и, глухо мыча, рукой шарила под кроватью, наконец выдвинула тазик, закашлялась, и ее начало рвать мутной слизью, желчью, которая пачкала волосы, упавшие в таз. Она давилась, с натугой стонала. Спина выгибалась, ее слабые позвонки на тонкой шее выказывали беспомощную жалкость, и Андрей с отчаянием почему-то подумал, что она скоро умрет. Задыхаясь, она вскинула голову, заледеневшие зрачки на ее гипсовом лице показались огромными, она выкрикивала:
— Уходите прочь! Садисты! Мучители! Как вы смеете бить Яру? Не трогайте ее! Это он, он, Виктор Викторович… мучитель!.. Это он вас послал!..
— Таня, — позвал Андрей, приближаясь к кровати и видя, что она его не узнает. — Таня. Это я, Андрей, я приехал к тебе, Танечка…
Нет, она узнала его: по ее лицу, покрытому зернистым потом, прошла судорога, появилось осмысленное выражение, губы попытались выговорить что-то, но тотчас исказились как от невыносимой боли, она отвернулась, зарылась лицом в подушку, и он едва расслышал заглушенные вскрики:
— Зачем ты?.. Уходи прочь! Ненавижу! Мы никого не звали! И ты не нужен! Ненавижу, ненавижу всех! Я хочу умереть здесь! У меня все болит! Я ничего не могу… ничего не могу!..
И он, не зная, что ответить, что сказать ей, нерешительно притронулся к ее волосам, немытым, потерявшим свою светлую пшеничность, свой золотистый сияющий блеск. Проговорил:
— Танечка, поверь, я помогу тебе…
Она мотнула головой, освобождаясь от его ладони, и в припадке начала биться лицом о подушку, исступленно выкрикивая:
— Ничем ты не поможешь! Уходи! Зачем ты? Я не люблю тебя! Никто не поможет! У меня все болит! У меня разрывается живот, будто там стекло, режут осколки… у меня нет сил… у меня сводит ноги…
— Таня, милая, как же тебе помочь? Скажи, ради Бога…
Она разрыдалась.
— Никто не поможет! И ты здесь ни при чем! Он выгнал, исключил меня из школы! За бездарность, за деревянность! Он мстил мне… Он продавал нас! Он чудовище! Он давал Яре наркотики! О Господи, опять! Отойди прочь! Не смотри! — крикнула она и повернулась на бок. Дыша ртом, свесила с постели голову, снова вытянула из-под кровати тазик. — Я погибаю, Андрей…
Он отвел глаза, стиснул зубы. В эту минуту сзади его властно потянул Спирин, они отошли в конец комнаты.
— Мне — яснее ясного: тут делишки не простые, — заговорил он вполголоса. — Так что, старик, вот каким образом: на Яру мне наплевать, пусть сама выкарабкивается, а твою Таню советую везти в Москву, в наркологическую больницу. Представь, там я знаю главного врача. Устроимся. Пришлось бывать по разным делам… Но давай-ка сначала найдем эту харкотную плевательницу — Виктора Викторовича. Выяснить бы: откуда наркотики? Хочу взглянуть одним глазком, что за сутенерская овощ такая… что за огурец моржовый! Выйдем-ка сейчас потихоньку отсюда. Потом — вернемся. А ну, отползай в сторону, ведьма загаженная! — брезгливо скомандовал он тоненько, по-щенячьи попискивающей на полу Яре и ногой с силой отодвинул ее от двери. — Судя по твоему рассказу, именно эта стерва была посредником, так ведь? — спросил он хмуро молчавшего Андрея и сжал и разжал крепкие пальцы. — Придушить мало вонючку!
Он закончил разговор, не попрощавшись, и Андрей, еще не снимая руку с трубки, ощущая тупые иголочки холодка на щеках, с необыкновенной ясностью подумал, что если Таня не в Москве, то, значит, она в Бологово, и в первую очередь надо узнать, почему Григорию Федоровичу дали отрицательный ответ из пансионата.
“Где Бологово? По какой оно дороге? Сколько километров от Москвы? Электричка? Автобус? Не уехала ли она к этой Яре? Черт знает, что за пакость! Но так ли все это в конце концов?”
Он достал из письменного стола карту Подмосковья, которую всякий раз дед изучал накануне поездок “на пейзажи”, без труда нашел слева от ниточки Старо-Калужского шоссе название поселка Бологово, прикинул по указателю масштаба расстояние — от центра Москвы километров сорок пять; железной дороги и, стало быть, электрички в бологовском направлении не было; вернее всего — сообщение автобусом. И тотчас пришло решение: ехать в злосчастное Бологово, сесть на автобус или маршрутное такси где-нибудь в Теплом Стане, на Юго-Западе — и так добраться до поселка. Продумывая маршрут, Андрей пожалел о проданной машине, взглянул на календарь, была пятница, рабочий день, но все-таки подсознательно он снял трубку, набрал номер многоопытного Спирина без малейшей уверенности застать его дома, однако номер отозвался мгновенно.
— Хоп, слушаю. — И вместе с ответом вылился из недр квартиры невнятный говорок, похожий на бормотание телевизора.
— Тимур, здравствуй, рад, что застал. Что делаешь? Что у тебя там лопочет? Ящик, что ли?
— Наслаждаюсь кантовским умом. Кладезь!
— Чьим умом?
— Шик-модерн! Грандиозный мыслитель! Показывают по энтэвэ встречу нашего премьера в Вашингтоне с американским сенатором. Знаешь, такая парикмахерской красивости дылда с лицом гири? У нашего говоруна морда помятая, шире барабана, на мотоцикле не объедешь. Наверняка вчера на приеме плотно покушал. И с похмелья выдает перлы: хвалит, обливаясь слюнями, американский образ жизни и честит Россию за неумение работать. А гиря кроит губками высокомерные улыбочки: мол, давай, рабчик, ползай, слизывай пыль с американских сапог, унижай Россию, сукину мать! Включи телевизор, получишь удовольствие. Не премьер, а премьерище. Краса нации!
— Я звоню тебе по делу, Тимур.
— Ты из дома? Дослушаю — перезвоню. Хотя — вот все. Влюбленные рукопожатия. Выключаю ящик. Такой стриптиз, Андрей, стоило посмотреть. Оказывается, из России восемьдесят лет изгоняли призрак, а Маркс — урод, все россияне больны “измами” и, по словотворчеству златоуста, чешем во всех местах и буровим, буровим! Вкалывать надо, а не хаос буровить. Ты знаешь, что такое “буровить”? Ну молодец, ну патриот, ну спаситель! Обхохочешься с рыданиями пополам! Разрушил, распродал всю Россию, да еще унижает ее, лакейская фалда! Ладно, хрен с ним, рано или поздно своего он дождется! Поработает дворником и покормит вшей. Что у тебя, Андрюша?
— Ты сегодня свободен? — спросил Андрей.
— В общих чертах — да. А что? Я нужен? Слушаю, в чем дело?
— Твоя бээмве на ходу?
— Пока еще.
— Если не трудно, не сможешь ли ты съездить со мной за город? По Старо-Калужскому шоссе. В чем дело — расскажу потом.
Спирин превесело крякнул:
— Признаться, Андрюша, по некоторым причинам я с утра на радостях в некотором подпитии, поэтому за руль своей “тачки” садиться бы не хотел. Ради твоей безопасности. Но — каин проблем. Двинем на твоей же машине. Я только должен звякнуть Якову и предупредить.
— Этот Яков — новый владелец? С лысинкой?
— Хочу, чтобы ты знал, что твой “жигуль” продан не то чтобы моему другу, но человеку, который по горло обязан мне. Я спасал его от тюряги. Он работал на международном трейлере, его заложили хозяева и выгнали. Ты его видел и получил от него гроши. Парень без Ельцина в голове, малость ловкач, но терпим. Повезет нас хоть в Южную Америку. Водит машину первоклассно. Посылает воздушные поцелуи милиции. Когда ты собрался ехать?
— Хоть сейчас. Если ты готов.
— Хоп! Звоню Якову, наверняка все будет в порядке, я подымусь за тобой. На все дай мне минут шестьдесят, семьдесят. Идет?
Не позднее чем через час Спирин приехал, заметно навеселе, благодушный, поднялся за Андреем, и они спустились к машине, стоявшей у подъезда. Новый ее владелец Яков, парень с лошадиным лицом, в знак приветствия, избыточно радуясь, приподнял кожаную кепочку, показывая пятачок плеши, и услужливо придержал дверцу, когда садились. Спирин, разваливаясь на сиденье, протянул Андрею пачку “Мальборо”, сказал лениво и даже ласково:
— Рассказывай, старик, я — внимание. По твоему лицу вижу: что-то стряслось. — Он высек пистолетиком-зажигалкой огонек, а когда оба прикурили и он выдохнул дым, Андрея обдало сладковатым коньячным перегаром. — Если что не в дуду, Якова не стесняйся. Он надежен. Будет молчать, как гроб. Маршрут, Яков, таков:
Старо-Калужское шоссе, пансионат “Бологово”.
— Ясненько, шеф.
Пока ехали по центру Москвы, под сентябрьским солнцем ветреного дня, пока застревали в пробках у железных оград бульваров, где тронутые желтизной листья наискось скользили по ветровому стеклу, цеплялись за “дворники”, Андрей подробно рассказал, что произошло с Таней на этих загородных курсах, куда по вечерам приезжают иностранцы, приглашаемые директором, неким Виктором Викторовичем Парусовым.
— Ясненько до отрыжки, — сказал Спирин, выслушав рассказ Андрея, опустил стекло, выщелкнул ногтем сигарету. — Следует поблагодарить Бога, что описанная тобой сутенерская крыса еще не продает девиц в какой-нибудь забугорный бордель. В Турцию или в Италию, например. Под видом приглашений на работу в каком-нибудь ателье. Не исключено, что продает — по согласию самих девиц. Таковы нравы в российском торгашестве. И тут его за пенис не схватишь. Свобода и рынок! Не обижайся, старик, но я реалист, поэтому не сомневаюсь, что твою дорогую Таню посадили на иглу продуманно. То есть ее подружка, уверен, заодно с сутенерской крысой. За двести, триста долларов, а не исключено — за дозу героина наших дурочек подкладывают под иностранцев.
— Говоришь так, будто знаком с этой механикой, — сказал Андрей.
— Наверняка я знаю многое, чего ты, надо полагать, еще не знаешь, да и знать тебе не надо. Нет, старик, вру, журналист твоего склада должен нырнуть во все помои нашей Россиюшки. Иначе с чем же пишущему бедолаге бороться своим правдивым великим пером? — Спирин хохотнул, тиснул колено Андрея. — А надо, а? Твои статьи о девяносто третьем до сих пор помнят! Грешен, я уже не журналист и могучим пером, увы, не размахиваю. Что бы я ни написал о войне в Чечне, о предательстве верхов, что мне известно, ни хрена не печатали. А в Чечне предавали армию не меньше трех раз. Как только удача, объявляли перемирие. Не исторический, а истерический смех, Андрюша, дорогой. Но ничего — прорвемся! Терпеть не могу ни тех, ни других. Ни красненьких, ни беленьких, ни розовых, ни голубых.
— Что-то мне не хочется заливаться смехом, — мрачно сказал Андрей. — Страшновато ты сказал: “посадили на иглу”.
— Страшновато, когда появляется зависимость…
— От чего зависимость?
— От белой отравы.
— А ты пробовал?
— В Афганистане. Вовремя остановился. И наступил себе на горло. Мерзкая смерть во рвоте, судорогах и поносе. Предупредил умный военный врач. Раз потянуло и в Москве, бросился в диспансер, еле переломил себя. Лучше — коньячок. В общем, учти, Андрюша, что в столице много сотен тысяч наркоманов, как говорили мне сведущие люди, а в России более пяти миллионов. Кроме студентов, начали баловаться и ребятишки. Если не ошибаюсь, среди пацанов и школьников в сорок с лишним раз увеличилось потребление наркоты. Плюс к этому всякую отраву нюхают. Происходит всеобщая наркотизация населения. Сволочизм! А вообще — чему удивляться в диком Отечестве? Вовсю работает крупнейшая наркомафия, ворочают миллиардами. Голод, наркота, спаивание. Чему удивляться? Программа русофобов… Мне не сегодня стало ясно, что всю разнокалиберную вонючую шушеру ненавижу, как клопов, как клещей, как вампиров… Вместе с ними и тех, кто перекрасился, и тех, кто отдал власть в девяносто первом! Коммунисты оказались размазней! Навалили в штаны, попрятались в норы, подняли лапки, как…
— Спич не до конца дошел, — сказал Андрей, досадуя, что Спирин не закончил желчную фразу. — Продолжай насчет поднятых лапок. Подняли — и что?
— Хоп! — И протяжная озлобленная зевота измяла лицо Спирина, в глубине рта блеснули золотые зубы. — Всю ночь я провел, как гуляка праздный. Была причина. Разреши, старик, вздремнуть для освежения. Не исключено, головка и сегодня еще пригодится. Ничего — прорвемся, хвала Аллаху!
— Тимур Михайлович, — подал вкрадчивый голосок водитель и захихикал. — А ежели… глоточек на опохмелок? У меня всегда с собой коньячок.
— Отзынь куда-нибудь подальше, золотой мой Яшечка. Опохмеляются бездельники. И такие темные хмыри, как ты. Получше взирай на дорогу, коньячок всмятку.
С вялой ленцой он подвигал плечами, зевота раздирала ему рот, он хакнул мощным выдохом, придавился виском к спинке сиденья и сомкнул веки. Яков с суетливой живостью снял кепочку и, белея пятачком плеши, с неслышным хихиканьем моргнул Андрею всенаблюдающим глазом.
— Министерская у шефа голова… — и, затевая разговор, спросил: — “Жигуль” — как? Не жалко? Без колесиков, небось, трудновато? Зато есть гроши — праздник. Нет бумаг — грязные трусы по дешевке загонишь. Закон!
— Заткнись, умник с вшивых нар, — произнес Спирин, не разомкнув век. — Еще вякнешь лагерный афоризм, врежу по плешке, чтоб не болтал хреновину. Умник мытищинский.
— Я что?.. Молчу я, Тимур Михайлович. Как пень я… глухой и немой… Закон, — забормотал Яков и оробело втянул голову в плечи.
По всей видимости, Яков был обязан Спирину, зависел от него, подчинялся беспрекословно, но их взаимоотношения нетрудно было объяснить: властный Спирин способен был подчинить и не такого, как этот рано лысеющий, беспричинно суетливый водитель. Спирин дремал, скрестив на груди руки, и Андрею вспомнилось, как в далекие теперь университетские годы он прославился на весь факультет невероятной ночной дракой с какой-то уголовной компанией на улице Горького. Кастетом Тимуру нанесли удар по голове, однако из общения с милицией, куда вызывали однокурсников, стало известно, что в драке пролилась кровь и уголовников от кувалдных кулаков Спирина. В университетскую пору он выглядел нагловатым парнем, вылитым из мускулов, по утрам выжимающим в коридоре общежития гантели, на лекциях демонстративно читающим Джека Лондона или “Заратустру” Ницше, совершенно несовместимых авторов, принесших в XX век, по уверениям Спирина, не сопливую, а “мужскую правду”. Наверное, правда эта заставила его не закончить последний курс университета, а уйти в закрытую “мужскую школу”, познать конец афганской войны, позже — чеченскую “непобеду”, поработать корреспондентом военных газет, затем бросить газетную работу и уйти в охранную службу, где необходимо было принимать решения и рисковать, по законам “мужской правды”.
“С Тимуром надежно, хотя я не могу назвать его близким другом”, — думал Андрей, глядя на мелькающий блеск солнца за сквозными деревьями на шоссе.
Когда оставили машину на асфальтовой площадке за воротами пансионата “Бологово” и пошли мимо увядших клумб к трехэтажному корпусу в глубине парка, еще издали увидели холодновато отливающие толстыми стеклами огромные рестораноподобные двери подъезда, и тут Андрей повторил про себя заготовленные в машине, не обижающие Таню первые фразы: “Извини, мы ехали со своим другом к нему на дачу, я вспомнил, что твоя школа в Бологово, и вот завернули…”
В тихом и просторном вестибюле сидели в креслах двое пожилых мужчин в лыжных костюмах, как видно, отдыхали после прогулки, молчаливо шелестели газетами. А за конторкой гостеприимно изогнулись малиновые губки на хорошеньком личике молодой дежурной, элегантно одетой в белый свитер, золотой медальончик посверкивал меж маленьких грудей.
— Вы — к нам? — спросила она, обдавая и Андрея и Спирина солнечной улыбкой. — Пожалуйста. Свободные комнаты есть. Что бы вы хотели, господа?
— Сердечно благодарим за радушие, — произнес Спирин, прикладывая руку к виску. — Мы к вам ненадолго.
— Видите ли, в чем дело, — начал Андрей, — мы к Виктору Викторовичу Парусову, который арендует для своей школы…
— Конечно, конечно, он арендует второй этаж для своих учениц, — стремительно подхватила дежурная, обволакивая обоих магнитным взором. — Виктор Викторович занимает первый люкс на втором этаже. Но сейчас его нет на месте. Он на занятиях в танцевальном зале.
И Андрей поторопился спросить:
— Будьте любезны, не знаете ли вы ученицу Виктора Викторовича — Татьяну Ромашину?
— Как же! — сладко сузила глаза дежурная. — Восхитительная… Чудесная девушка!
— Не можете ли вы пригласить ее сюда, сказать, что приехал Андрей Демидов и ждет ее в вестибюле? Я буду вам очень благодарен.
— А кем же вы ей приходитесь, простите? Покачивая тонким станом, она вышла из-за конторки, с томным намеком взглянула на Андрея. Он солгал:
— Двоюродный брат.
Она пошла по коридору, неумеренно узкобедрая, напоминая змейку, гибко покачивающуюся на хвосте.
— Фигурка, достойная коллекции, — ухмыльнулся Спирин. — Ничего, а?
Минут через десять она вернулась, следом за ней приблизилась длинноногая девушка в брюках, ее восточные глаза не скрывали опасливого любопытства.
— Извините, кто из вас брат Татьяны? — спросила она грудным голосом. И Андрей кивнул, замечая настороженность на ее лице. — Это вы? Татьяны нет на занятиях несколько дней. Она заболела, сняла комнату в дачном поселке, чтобы в пансионате не было с ней забот, как она сказала… А что бы вы хотели?
— Вас зовут Яра? — прямолинейно спросил Андрей. — Вы подруга Тани?
Девушка свела стрельчатые брови.
— Нет, не Яра… Ярослава — да, подруга Тани. Меня зовут Лилиана. А вы знакомы и с Ярой?
— Значит, Тани нет сейчас в пансионате, — заговорил Андрей, не отвечая, — а вы не скажете, добрая Лилиана, — прибавил он шутливо, — не скажете бедному брату, где Таня сняла комнату? Вы говорите — дачный поселок? Мы его проезжали. Он был слева от шоссе? Как мне найти ее?
Лилиана посмотрела на Андрея с недоверием, ее начерненные ресницы стали колючими.
— Вы действительно ее брат? Она никогда не говорила. Если бы я имела такого брата, то похвасталась бы…
— О двоюродных братьях говорят не очень часто.
— Положим. Представьте, я не запоминаю адреса. Но помню: крайняя дача со стороны леса.
— Благодарю вас, дорогая Лилиана.
— Приветик, симпатичный брат Тани.
Крайнюю дачу со стороны леса отыскали довольно быстро, вошли в открытую калитку на небольшой участок, под навесы разросшихся елей, редкие пятна осеннего солнца лежали на опавшей хвое возле крыльца. В лесу и в поселке стояло безмолвие. Где-то далеко по-кладбищенски кричали вороны. В старом доме с наполовину прикрытыми ставнями заскрипели шаткие ступени, когда поднялись на ветхое крыльцо.
Андрей нажал рукой на дверь. Она была заперта изнутри. Он постучал. В доме никто не отозвался. Он громко и настойчиво постучал вторично. Тишина в доме стала пугающей. Он повернулся к Спирину, подозрительно разглядывающему облупленные косяки, замочную скважину.
— Не ошиблись ли мы домом, Тимур? Спирин плечом исследовал прочность двери, неунывающе одобрил:
— Не исключено. На всякий случай стучи, как на пожаре, а я буду кричать: “Горим!” Как-нибудь прорвемся!
С решимостью Андрей постучал в третий раз — и в доме послышался шорох, потом невнятный вскрик, не то стон, звякнул ключ в замке. Дверь приоткрылась. Спирин ударом ноги распахнул ее до отказа. От порога спутанными шагами попятилась худенькая девушка в нижней сорочке, босая, тесно прижав кулачки к груди, тонкое неживой бледности лицо со стеклянными недвижными зрачками было в обильном поту, несвежая сорочка пропиталась на груди бурыми разводами — дурно пахло уксусной кислотой рвоты. Девушка в пьяном ужасе дергала головой, вскрикивая вместе с тоненьким плачем:
— Пришли? Пришли? Он вас послал? Скажите ему, что мы никуда не пойдем! Мы не хотим… мы уезжаем… мы очень далеко… мы уедем… Я не вернусь… я не вернусь к нему! Нет, нет, нет! Нас поселят в вилле с пальмами… — И она слабенько засмеялась. — Белые бабочки и пальмы, и океан, океан…
— Пьяна, чертовка, — выругался Спирин. — Или нашпиговалась!
— Вы кто — Яра, что ли? Кто вы? — крикнул Андрей, не справляясь с отвращением от рвотного запаха, от пьяной нечистоты этой девушки, от ее плача и смеха.
Спирин пренебрежительно обошел ее, ногой растворил дверь в другую комнату.
— Вы — кто? Подруга Тани? Вы — Яра? — сердито спрашивал Андрей.
— Я Яра, Яра, — пролепетала она птичьим языком и опять рассыпала тихонький радостный смех. — Я родилась королевой лебедей… Я живу как Леда… любовником Леды был Зевс… Как это было красиво!
— Черт вас возьми с вашими лебедями! Где Таня? Где она, я вас спрашиваю?
— Зайди сюда, Андрей, — донесся голос Спирина из другой комнаты. — Тут какая-то девица.
Андрей вошел в соседнюю комнату, низкую, крохотную от старинного громоздкого комода, со стойким запахом той же уксусной кислоты, разбавленной, похоже, примесью духов, отчего воздух здесь был особенно едко-душным, сразу увидел на кровати кого-то лежащим под простынею и, вглядываясь, не поверил, что в этой захламленной тазами и ящиками комнате, с окурками на затоптанном полу, с разбросанной по табуреткам женской одеждой, могла быть она… “Нет, здесь что-то не так. Здесь какой-то дьявольский обман, какое-то дурное наваждение”.
Но не было ни обмана, ни наваждения. Он зашел по другую сторону кровати, наклонился — и что-то ледяным ожогом повернулось у него в груди. Он не узнал лицо Тани, изнуренное, мертвенно-гипсовое, как бы совсем не ее, а чужое лицо. Она лежала, поджав колени к животу, щекой к смятой подушке, по виску скатывались зерна пота, губы сводило будто холодом, и жалобный прерывистый стон вырывался сквозь зубы.
— Таня, — позвал Андрей, но она не открьша глаза, только задрожали фиолетово-матовые веки. — Таня, это я, Андрей… Таня…
— Больно, — прошептала она иссохшими губами и заворочала головой, — тошнит… мне очень холодно… почему так ужасно болит живот? И тошнит…
— Все ясно, — дошел до Андрея баритон Спирина, — переборщили с дозой. Вот дурехи! И один шприц на двоих.
Слова “доза” и “шприц” зазубренной пилкой полоснули по сознанию Андрея, хотя он уже видел и понимал, что дикое и страшное случилось с Таней, и теперь до конца воспринимая смысл утверждения Спирина “шприц” и “доза”, вспомнил остро морозящую фразу:
“Укус комарика — и ты розовое облачко над морем”. “Какое облачко? Какое море? — промелькнуло у него. — Это безумие…”
— Иди посмотри на орудие смерти для дурачков, — проговорил Спирин, подержал в руке шприц и бросил его с железным стуком на поднос около старого заплесневелого самовара на комоде. — Значит, они доставали наркотик и кололись? Эй ты, барышня! Где берете, покупаете наркотик? А ну-ка ответь, облеванная красавица! — возвысил голос Спирин и шагнул к двери, где в нижней сорочке, испачканной следами рвоты, обнимала угол косяка Яра, блаженно улыбаясь стоячими глазами.
Шприц, брошенный Спириным на поднос, поблескивал в лужице воды среди стеклянных баночек, ватных тампонов, но Андрею уже не хотелось видеть ни этого шприца, ни враждебного жала иглы, которая вкалывалась в тело несчастной Тани, сделавшей ее неузнаваемой, уродливо сжатой болью в дрожащий жалкий комок под грязной простынею на железной кровати.
— Так что молчишь, куколка? Говори, откуда героин? Где покупали? — неуклонно звучал допрашивающий голос Спирина, и в его прямом взгляде, впившемся в Яру, взблескивала презрительная гадливость. — Ты слышишь, что я спрашиваю, вонючая наркоманка!
— Нет, нет, не я… Я не хотела, я не могу, — начала по-птичьи вскрикивать Яра, и бессмысленная улыбка, как резиновая, преобразилась в маску страха, искривившего ее неживое изможденное лицо. — Я не хочу, миленький… Вы пришли ко мне… к Тане? Я узнала, узнала…
Спирин схватил ее за плечо, сильно, отрезвляюще потряс:
— Не притворяйся, стерва! Ты меня слышишь и все понимаешь! Где брали наркотики?
— Я не могу… не хочу… Уходите. Уходите…
— Говори, где брали наркотики? У кого? — выговорил Спирин и, отпустив ее плечо, с рассчитанной хлесткостью ударил Яру по щеке, у нее откинулась вбок голова. — Не скажешь, изобью, как собаку! Ах, ты ярочка непорочная! Героином балуетесь, дурье безмозглое! Это ты достаешь наркоту?
— Не бей меня… у меня все болит… я не хочу… Гад, змей… ползучий… из ямы… из ямы…
И с чернотой в зрачках, скользя боком и плечом по косяку, она села на пол на подкашивающихся ногах, свесила голову и вдруг с такой пронзительностью убиваемого животного завизжала, что Андрей сперва не понял, в чем дело, и крикнул:
— Тимур, что с ней?
— Замолчи, дура! — Спирин присел, рукой сдавил ей нижнюю челюсть. Яра захрипела.
— Тимур, отпусти ее! — сказал Андрей.
— Ни хрена не петришь! Извалохать бы ее надо, дешевку! — отозвался распаленный Спирин. — На окосевших лупеток кулак действует. Как электрошок. Понял? Подружка Тани, а? Да-а, Андрей, нашел ты себе Таню-Танюшу, купеческую дочь, где ночевала ты прошлую кочь! Ногой вляпался в поносную жижу, браток! Смотри-ка! Смотри-ка! — воскликнул он, указывая подбородком на кровать. — Очнулась!
И тут же дурной рвущийся крик достиг Андрея:
— Не бейте ее! Садисты! Звери! Уходите прочь!
То, что увидел Андрей, было обнажено и безобразно, что лучше было бы не видеть ему, как надругательство, как оскверненность чего-то дорогого, неприкасаемого. Таня с разлохмаченными волосами, загородившими лицо, свешивалась головой к полу и, глухо мыча, рукой шарила под кроватью, наконец выдвинула тазик, закашлялась, и ее начало рвать мутной слизью, желчью, которая пачкала волосы, упавшие в таз. Она давилась, с натугой стонала. Спина выгибалась, ее слабые позвонки на тонкой шее выказывали беспомощную жалкость, и Андрей с отчаянием почему-то подумал, что она скоро умрет. Задыхаясь, она вскинула голову, заледеневшие зрачки на ее гипсовом лице показались огромными, она выкрикивала:
— Уходите прочь! Садисты! Мучители! Как вы смеете бить Яру? Не трогайте ее! Это он, он, Виктор Викторович… мучитель!.. Это он вас послал!..
— Таня, — позвал Андрей, приближаясь к кровати и видя, что она его не узнает. — Таня. Это я, Андрей, я приехал к тебе, Танечка…
Нет, она узнала его: по ее лицу, покрытому зернистым потом, прошла судорога, появилось осмысленное выражение, губы попытались выговорить что-то, но тотчас исказились как от невыносимой боли, она отвернулась, зарылась лицом в подушку, и он едва расслышал заглушенные вскрики:
— Зачем ты?.. Уходи прочь! Ненавижу! Мы никого не звали! И ты не нужен! Ненавижу, ненавижу всех! Я хочу умереть здесь! У меня все болит! Я ничего не могу… ничего не могу!..
И он, не зная, что ответить, что сказать ей, нерешительно притронулся к ее волосам, немытым, потерявшим свою светлую пшеничность, свой золотистый сияющий блеск. Проговорил:
— Танечка, поверь, я помогу тебе…
Она мотнула головой, освобождаясь от его ладони, и в припадке начала биться лицом о подушку, исступленно выкрикивая:
— Ничем ты не поможешь! Уходи! Зачем ты? Я не люблю тебя! Никто не поможет! У меня все болит! У меня разрывается живот, будто там стекло, режут осколки… у меня нет сил… у меня сводит ноги…
— Таня, милая, как же тебе помочь? Скажи, ради Бога…
Она разрыдалась.
— Никто не поможет! И ты здесь ни при чем! Он выгнал, исключил меня из школы! За бездарность, за деревянность! Он мстил мне… Он продавал нас! Он чудовище! Он давал Яре наркотики! О Господи, опять! Отойди прочь! Не смотри! — крикнула она и повернулась на бок. Дыша ртом, свесила с постели голову, снова вытянула из-под кровати тазик. — Я погибаю, Андрей…
Он отвел глаза, стиснул зубы. В эту минуту сзади его властно потянул Спирин, они отошли в конец комнаты.
— Мне — яснее ясного: тут делишки не простые, — заговорил он вполголоса. — Так что, старик, вот каким образом: на Яру мне наплевать, пусть сама выкарабкивается, а твою Таню советую везти в Москву, в наркологическую больницу. Представь, там я знаю главного врача. Устроимся. Пришлось бывать по разным делам… Но давай-ка сначала найдем эту харкотную плевательницу — Виктора Викторовича. Выяснить бы: откуда наркотики? Хочу взглянуть одним глазком, что за сутенерская овощ такая… что за огурец моржовый! Выйдем-ка сейчас потихоньку отсюда. Потом — вернемся. А ну, отползай в сторону, ведьма загаженная! — брезгливо скомандовал он тоненько, по-щенячьи попискивающей на полу Яре и ногой с силой отодвинул ее от двери. — Судя по твоему рассказу, именно эта стерва была посредником, так ведь? — спросил он хмуро молчавшего Андрея и сжал и разжал крепкие пальцы. — Придушить мало вонючку!