Страница:
то тогда было бы еще возможно использовать румынские запасы. При теперешнем
же положении я не вижу другого исхода, кроме реквизиции грубой силой
венгерского хлеба для Австрии до тех пор, пока можно будет получить
румынский и, надеюсь, также украинский хлеб".
20 января. Переговоры пришли к тому, что Троцкий заявляет, что он
поедет в Петербург для рассмотрения требований германцев, которые он считает
неприемлемыми, но он обязуется вернуться. Он готов согласиться на участие
представителей окраинных областей только в том случае, если ему будет
предоставлен выбор этих представителей. Это невозможно. Переговоры с
украинцами, которые обнаруживают, несмотря на свою молодость, умение
использовать выгодное для них положение, - тоже подвигаются с трудом вперед.
Сначала они требовали Восточную Галицию для новой Украины. Об этом нечего
было говорить. Тогда они стали скромнее, но с тех пор, как у нас начались
беспорядки, они знают, каковы у нас дела, и знают, что мы должны заключить
мир для того, чтобы получить хлеб. Они теперь требуют выделения
(Sonderstellung) Восточной Галиции в особую область. Вопрос должен быть
разрешен в Вене и австрийское министерство должно произнести решающее слово.
Положение таково: без доставки из-за границы, по данным Зейдлера, через
несколько недель у нас начнется массовое вымирание. Германия и Венгрия
ничего больше не дают. Все агенты доносят, что на Украине имеются большие
избытки хлеба. Вопрос только в том, овладеем ли мы ими своевременно. Я
надеюсь. Но если мы не добьемся вскоре мира, у нас дома повторятся
беспорядки, а с каждой демонстрацией в Вене мир становится все дороже, ибо
господа Севрюк и Левицкий устанавливают по этим беспорядкам, как по
термометру, состояние нашего недоедания. Если бы люди, которые устроили эти
демонстрации в Вене, знали, как они этим затруднили доставку продовольствия
с Украины! Мы были уже так близки к концу переговоров. Вопрос о Восточной
Галиции я предоставлю австрийскому министерству. Он должен быть решен в
Вене. Холмский вопрос я беру на себя. Я не могу и не имею права, пока нет
возможности помощи, ради сохранения симпатий поляков, смотреть, как сотни
тысяч голодают.
На следующих страницах дневника Чернин описывает свою поездку в Вену
для разрешения украинского вопроса.
Впечатление от венских беспорядков еще больше, чем я ожидал. Они
подействовали, как катастрофа. Украинцы больше не ведут переговоров, они
диктуют свои требования.
22 января в Вене состоялось совещание австро-венгерских сановников под
председательством императора Карла, на котором Чернин докладывал
необходимость уступки требованиям украинцев относительно Восточной Галиции
ввиду нужды в украинском хлебе. Чернин сравнивал положение Австрии с
положением человека, находящегося в третьем этаже дома, охваченного пожаром.
Для того, чтобы спастись, этот человек выскакивает из окна, не размышляя о
том, сломает ли он себе ноги или нет. Он предпочитает смерть возможную
смерти несомненной. Этим Чернин мотивировал необходимость уступки в вопросе
о Восточной Галиции. Император Карл резюмировал в конце заседания
высказанные мнения таким образом, что необходимо прежде всего добиться мира
с Петербургом и с Украиной и что с Украиной следует вести переговоры на
началах разделения Галиции на Западную и Восточную, согласно требованиям
украинцев. По предложению барона Гуриана, занимавшего тогда пост
общеимперского министра финансов в Австро-Венгрии, оговорка относительно
раздела Галиции должна была быть внесена не в мирный договор с Украиной, а в
особое тайное приложение к нему.
28 января Чернин вернулся в Брест, на следующий день туда вернулся из
Петербурга Троцкий, а 30-го Чернин записывает, что в этот день состоялось
пленарное заседание. Нет никакого сомнения, пишет он, что революционные
события в Австрии и Германии взвинтили надежды петербургских делегатов до
крайности.
Мне кажется, что почти исключена возможность прийти еще к соглашению с
русскими. По всему, что просачивается от русской делегации, видно, что они
положительно ждут в ближайшие недели начала мировой революции и их тактика
состоит в том, чтобы выиграть время и дождаться этого момента. Сегодняшнее
заседание не привели к каким особенным результатам, были только пикировали
между Кюльманом и Троцким. Сегодня должно состояться первое заседание
комиссии по территориальным вопросам, где я буду председательствовать и
трактовать наши территориальные дела. Единственное, что делает новое
положение интересным, по-видимому, только то, что отношения между
Петербургом и Киевом значительно ухудшились и что киевская комиссия
большевиками теперь уже вообще не признается более самостоятельной.
1 февраля. Состоялось заседание с петербургскими делегатами по
территориальным вопросам под моим председательством. Я стремлюсь к тому,
чтобы выдвинуть петербургских и украинских делегатов друг против друга и, по
крайней мере, заключить мир либо с теми, либо с другими. У меня еще есть
слабая надежда, что подписание мирного договора с одной из этих партий
окажет такое сильное давление на другую, что все-таки, пожалуй, можно будет
заключить мир с обеими. На мой вопрос, признает ли Троцкий, что украинцы
вправе одни вести с нами переговоры относительно их границ, он, как и
следовало ожидать, категорически ответил отрицательно. После краткого
препирательства я предложил закрыть заседание, чтобы дать киевлянам и
петербуржцам выяснить вопрос между собой.
2 февраля. Я предложил украинцам поговорить, наконец, откровенно с
петербургскими делегатами, и достигнутый успех превзошел почти все мои
ожидания. Грубости, которые украинские делегаты бросали по адресу
петербургских, были прямо курьезны и доказывают, как велика пропасть между
обоими правительствами и что не наша вина, если мы не можем с ними заключить
мир одновременно. Троцкий был до крайности растерян, так что было даже жалко
на него смотреть. Страшно бледный, он дико озирался и нервно чертил
карандашом по лежавшей перед ним пропускной бумаге. Крупные капли пота
выступали на его лбу. По-видимому, его глубоко задело то, что в присутствии
врагов ему пришлось выслушать такие оскорбления от собственных
соотечественников.
3 февраля Чернин, Кюльман и др. Делегаты уехали в Берлин для участия в
совещании. 5 февраля Чернин записывает в дневник, что заседание продолжалось
в Берлине целый день.
У меня неоднократно были резкие столкновения с Людендорфом. Если нужная
нам ясность еще не достигнута, то во всяком случае мы на пути к ней. Речь
шла о том, чтобы окончательно выяснить нашу тактику в Бресте и вместе с тем
зафиксировать письменно, что мы обязаны бороться только за те владения,
которые принадлежали Германии до войны. Людендорф горячо возражал и сказал:
"Если Германия заключит мир без выгоды - она потеряла войну". Когда спор
стал приобретать более страстный характер, Гертлинг [германский канцлер. -
Ю.Ф.] меня толкнул и шепнул мне: "Оставьте его, мы это сделаем вдвоем, без
Людендорфа".
6 февраля вечером Чернин вернулся в Брест. Положение там стало более
ясным вследствие того, что туда прибыл лидер австрийских украинцев (русин)
Николай Василько.
Он выступает здесь в гораздо более национально-шовинистическом духе,
чем я ожидал на основании того, что я знал о нем в Вене очевидно потому, что
на него действует роль, которую здесь, в Бресте, играют его
русско-украинские товарищи. Но нам стало наконец ясно, в чем заключаются
минимальные требования украинцев. Я в Берлине советовал подписать как можно
скорее мир с украинцами и предложил начать потом переговоры с Троцким от
имени Германии и постараться выяснить в разговоре с ним с глазу на глаз,
возможно ли соглашение с ним или нет. После некоторых возражений германцы
согласились, и 7 февраля состоялась моя беседа с Троцким.
Я сказал в начале нашего разговора Троцкому, что у меня такое
впечатление, будто мы находимся непосредственно перед разрывом и
возобновлением войны и что я хотел бы знать, действительно ли это совсем
неизбежно, раньше, чем решиться на такой тяжелый шаг. Я поэтому прошу г-на
Троцкого указать мне откровенно и ясно условия, которые он мог бы принять.
Троцкий мне точно и ясно ответил, что он вовсе не так наивен, как мы,
по-видимому, думаем, что он очень хорошо понимает, что самым убедительным из
всех аргументов является сила и что Центральные империи в состоянии отнять у
России те области, о которых идет речь. Он уже неоднократно поэтому пытался
в заседаниях облегчить положение Кюльмана и доказывал ему, что речь идет не
о праве на самоопределение народов оккупированных областей, а о неприкрытых
грубых аннексиях и что он вынужден уступить силе. Троцкий сказал, что
никогда не откажется от своих принципов и никогда не признает такого
толкования самоопределения народов. Пусть германцы заявят коротко и ясно,
каковы границы, которых они требуют, и он тогда провозгласит перед всей
Европой, что совершается грубая аннексия, но что Россия слишком слаба для
того, чтобы защищаться. Только отказ от Моозунских островов для него,
по-видимому, неприемлем. Затем Троцкий заявил, что очень характерно для
положения, что он никогда не согласится, чтобы мы заключили отдельный мирный
договор с Украиной, так как Украина уже больше не во власти Рады, а
контролируется большевистскими войсками. Она образует часть России, и мирный
договор с Украиной был был потому вмешательством во внутренние дела России.
Положение, по-видимому, таково, что приблизительно десять дней тому назад
русские войска действительно вступили в Киев, но потом были оттуда прогнаны
и власть опять в руках Рады. Непонятно, не знает ли об этом Троцкий, или же
он сознательно говорит неправду, но мне первое представляется более
вероятным.
Последняя надежда прийти к соглашению с русскими исчезла. В Берлине
было перехвачено воззвание петербургского правительства, приглашающее
германских солдат убить имератора и генералов и побрататься с
большевистскими войсками. В ответ на это Кюльман получил телеграмму от
императора Вильгельма немедленно покончить с переговорами и потребовать,
кроме Курляндии и Литвы, также еще не занятые области Эстляндии и Лифляндии,
и все это - не обращая внимания на право народов на самоопределение.
Подлость этих большевиков делает переговоры невозможными. Я не могу обвинить
Германию за то, что этот образ действий ее возмущает. Но все же новое
поручение из Берлина не может быть осуществлено. Мы не желаем осложнять дела
еще Эстляндией и Лифляндией.
8 февраля. Сегодня вечером мир с Украиной должен быть подписан. Первый
мир в этой ужасной войне. Но сидит ли Рада действительно еще в Киеве?
Василько показал мне телеграмму, посланную 6 февраля из Киева здешней
украинской делегации. А Троцкий отклонил мое предложение послать офицера
австрийского генерального штаба, чтобы выяснить в точности положение дел.
Таким образом, его утверждение, что на Украине власть уже в руках
большевиков, было только хитростью. Грац (директор департамента) сказал мне,
что Троцкий, узнавший сегодня утром о нашем намерении подписать мир с
Украиной, был весьма удручен. Это укрепляет мою решимость подписать мирный
договор с Украиной. Завтра должно состояться заседание с петербургскими
делегатами, и тогда выяснится, возможно ли соглашение или разрыв неизбежен.
Во всяком случае несомненно, что брестское интермеццо большими шагами
продвигается к концу.
11 февраля. Троцкий отказывается подписать. Война кончена, но мира нет.
Чернин резюмирует положение австрийской делегации в Бресте следующим
образом:
Было невозможно заставить германцев стать на точку зрения отказа от
Курляндии и Литвы. Физической силы у нас не было. Давление, которое
оказывало германское верховное командование, с одной стороны, и фальшивая
игра русских - с другой, делали это невозможным. Мы стояли поэтому перед
альтернативой: либо разойтись с Германией при подписании мирного договора и
подписать отдельный договор, - либо же вместе с нашими тремя остальными
союзниками подписать мирный договор, который содержал бы в скрытом виде
аннексию русских окраинных областей. Мирный договор с Украиной состоялся под
давлением начинавшегося голода. Он носит на себе отпечаток условий, при
которых он появился на свет. Это верно. Но столь же верно, что несмотря на
то, что мы получили от Украины значительно меньше, чем мы надеялись, мы без
этой поддержки вообще не были в состоянии дожить до следующего урожая.
Статистически доказано, что весной и летом 1918 года мы получили от Украины
42.000 вагонов. Было бы невозможно достать эти съестные припасы из
какого-нибудь другого места. Миллионы людей были таким образом спасены от
голода, и это должны помнить те, кто критикует этот мирный договор.
Чернин затем приводит справку, составленную австрийским
статс-секретарем продовольственного ведомства, относительно продуктов,
полученных от Украины. Согласно этой справке, до ноября 1918 года с Украины
было вывезено в государства германской коалиции (Германия, Австро-Венгрия,
Болгария и Турция) 113.421 тонна - зерна, муки, бобов, фуража и семян. Из
этого количества на долю Австро-Венгрии пришлось 57.382 тонны (в том числе
46.225 тонн зерна и муки). Из остальных продуктов было вывезено:
Общее Из этого количества на долю Австро-Венгрии пришлось
Масло, жир и сало 3.329.403 кг 2.170.437 кг
Жидкие (пищевые) масла 1.802.847 кг 977.105
Сыр и творог 420.818 кг 325.103
Рыба, рыбные рыбные консервы, селедка 1.213.961 кг 473.561
Рогатый скот 105.542 головы (36.625.175 кг) 55.421 гол. (19.505.760 кг)
Лошади 95.976 штук 40.027 штук
Солонина 2.927.439 кг 1.571.569 кг
Яйца 75.200 ящиков 32.433 ящиков
Сахар 66.809.963 кг 24.973.443 кг
Разные съестные припасы 27.385.095 кг 7.836.287 кг
Кроме того, Чернин сообщает, что контрабандным путем, помимо созданных
Германией и Австро-Венгрией правительственных организаций для вывоза
продуктов с Украины, вывезено было с Украины приблизительно еще 15000
вагонов различных продуктов.
В предисловии к третьему, последнему тому своей книги о великой войне,
из которого взята печатаемая здесь глава, Гельферих говорит, что во время
писания он еще раз пережил последние два года войны, о которых здесь идет
речь. Всегда особенно существенно учесть, в какой мере автор является и
сознает себя человеком прошлого или же активным политическим деятелем,
борющимся за свою политику и надеющимся на победу. Гельферих принадлежит к
числу последних. Долгое время в годы войны он был главным экономическим
экспертом правящих кругов и прямым руководителем финансовой политики. Еще
задолго до войны приобретший репутацию крупного теоретика (его труд о
деньгах часто упоминается с эпитетом "классический"), и в то же время
финансист-практик (с 1906 г. один из директоров Анатолийской железной
дороги, с 1908 г. директор Немецкого банка). Во время войны - с февраля 1915
г. стал одним из влиятельнейших членов правительства - сначала как
статс-секретарь в министерстве финансов, затем - как статс-секретарь
внутренних дел в вице-канцлер - до ноября 1917 г., Гельферих ушел после
образования правительства с канцлером Гертлингом во главе. После этого он
руководил еще работами по подготовке будущих мирных переговоров, а затем
закончил свою активную "военную" деятельность летом 1918 г. кратковременным
пребыванием в роли дипломатического представителя Германии при правительстве
РСФСР.
Глава, посвященная Гельферихом его московской миссии, во многих
отношениях имеет особое значение. Ее, конечно, не может обойти историк,
изучающий внешнеполитическую сторону русской революции. Но, извлекая ее из
общего контекста книги Гельфериха, мы должны до некоторой степени кратко
восстановить этот контекст и указать читателю на значение печатаемой здесь
главы для всего построения Гельфериха.
В своей книге Гельферих всячески старается возложить возможно большую
ответственность за несчастный исход войны на "парламентское" правительство
Германии. Русской политике этого правительства он придает исключительно
большое значение и идет в этом так далеко, что приписывает этой политике
спасение советского правительства от неминуемо грозившей ему гибели. В
главе, следующей за печатаемой здесь, он утверждает, что немецкая политика
помогла большевизму преодолеть его самый тяжелый кризис и разбила все
надежды в лагере русских противников большевизма вместо того, чтобы помочь
сделать тот "легкий толчок", который требовался для сокрушения советской
власти, и тем приобрести себе новых друзей в лице новых, с немецкой помощью
пришедших к власти, правителей России. В своей слепоте немецкое
правительство пошло дальше: чтобы загладить неприятное для большевистского
правительства впечатление от деятельности Гельфериха, оно стало проявлять
демонстративно дружеское отношение к русскому представителю в Берлине Иоффе.
Оно создало условия, позволившие русскому посольству стать центром
подготовки и организации германской революции. Кроме того, заключением
дополнительных к Брестскому договоров Германия сильно повредила своим
отношениям с союзниками. Словом, эта русская политика оказывается одной из
главных причин катастрофы. Гельферих хочет доказать, что он предвидел это и
пытался спасти Германию. Но правительство Гертлинга пожертвовало им ради
дружбы с Советским правительством и тем принесло Германии непоправимый вред.
Вот почему окончил Гельферих свою московскую миссию с чувством, что "боги
хотят нашей гибели".
Описание его московской миссии еще в одном отношении представляло для
Гельфериха задачу, в высокой степени деликатную. Как он сам утверждает,
инициатива назначения его в Москву на место убитого Мирбаха исходила от него
самого, и он указывает, какие большие задачи он при этом себе ставил. А
между тем вся его миссия свелась к тому, что он пробыл в Москве неполных
десять дней: 26 июля выехал в Москву из Берлина, а уже 6 августа выехал
обратно, вызванный для личного доклада, чтобы больше в Москву не
возвращаться. Такая судьба московского назачения Гельфериха набросила на
него весьма неприятную тень, вызвав объяснение кратковременности его
пребывания страхом за личную безопасность. Ехал он в Москву, по-видимому, с
расчетом, что получит надежную внутреннюю немецкую охрану, и легко возникала
мысль, что оставил он свой пост потому, что посылка этой охраны не
состоялась. Во всяком случае, почти немедленно после приезда в Москву
Гельферих уже запросил о разрешении перевести немецкое представительство в
Петербург или в другое, лежащее близ границы место (что, как известно, и
состоялось).
[Ю. Денике. 1923 г.]
* * *
Тем временем и на Востоке дела принимали крайне невеселый оборот. После
ратификации Брест-Литовского мира г. Иоффе прибыл в Берлин в качестве
"дипломатического представителя Российской Социалистической Федеративной
Советской Республики" и, после некоторого раздумья, расположился во дворце
бывшего императорского Российского посольства на Унтер ден Линден. Большое
кроваво-красное знамя развевалось над зданием, обитателя которого очень
скоро установили теснейшие отношения с нашими независимыми
социал-демократами и сторонниками Либкнехта, почти не скрывавшими уже своих
революционных намерений.
В качестве "дипломатического представителя Германской империи" в Москву
был командирован граф Мирбах. До войны граф в течение многих лет был
советником посольства в Петербурге, где и действовал, по окончании срока
перемирия, во главе комиссии по восстановлению экономических сношений,
обмена гражданских пленных и т.д. Теперь в его распоряжении находился
многочисленный штаб сотрудников, экспертов, комиссаров и комиссий. Его
задача состояла не только в том, чтобы восстановить нормальные
дипломатические отношения с Россией, следить за дальнейшим развитием
политических интересов Германии и принимать меры к их защите, но и в том,
чтобы возможно скорее вернуть на родину наших военнопленных и гражданских
интернированных, собрать и переправить в Германию "обратных переселенцев" из
многочисленных в России немецких поселений и, наконец, позаботиться
установлением добрых, равно выгодных для обеих сторон экономических
отношений и открыть доступ Германии, крайне стесненной в хозяйственной
сфере, к товарной наличности и вспомогательным источникам России.
Положение, которое застал граф Мирбах, прибыв в Москву в конце апреля
1918 года, было крайне тяжелым и запутанным. Как показали результаты выборов
в Учредительное собрание, большевистское правительство могло рассчитывать
как на прямых своих сторонников лишь на скромное меньшинство русского
населения - даже если считать только Великороссию. Правда, за ним шла,
вначале, и партия "левых социалистов-революционеров". Но уже на вопросе:
принять или отклонить Брестский мир, между обеими партиями возникли
разногласия, которые впоследствии приняли очень острую форму.
Военная сила, которой располагало советское правительство, состояла,
главным образом, из некоторого количества хорошо дисциплинированных и
испытанных в бою латышских полков Так называемая "Красная гвардия", по
существу, представляла собой пеструю наспех собранную толпу людей, которых
еще только предстояло сорганизовать и обучить.
Вовне советская республика находилась в войне с Финляндией, Украиной,
Донским казачеством, с горскими племенами Кавказа и большей частью Сибири.
[...] Вставала, далее, опасность и со стороны турок, продвижение которых на
Кавказ вышло далеко за пределы округов Карса, Ардагана и Батума; они
угрожали прежде всего бакинскому нефтяному району, имеющему столь важное
значение для снабжения России топливом. И, наконец, в течение июня месяца
показались войска Антанты на побережье Мурмана.
Германия открыто встала на сторону финнов и украинцев, помогая им
оружием против советской России. Эта борьба не прекратилась и с официальным
заключением мира, по которому Россия обязывалась признать Финляндию и
Украину. Ибо внутри этих стран продолжалась борьба между правительственной
властью и большевиками, причем мы оказывали помощь правительственной власти,
а советская Россия - большевикам. Кроме того, немецкие войска, стоявшие в
южной России, поддерживали донских казаков, воевавших с советской Россией
под командованием генерала Краснова. И, наконец, Германия оказывала
поддержку Грузии в ее борьбе за самостоятельность.
Тот факт, что вне границ Великороссии - совершенно еще не уставившихся
- мы по-прежнему вели вооруженную борьбу с большевиками и их Красной
гвардией, должен был, естественно, затруднить установление добрых отношений
с Великороссией, находившейся под властью советского правительства, и
чрезвычайно затруднить для Германии доступ к великорусским запасам и
вспомогательным источникам. Но, независимо от этого усложнения задачи,
нельзя было с самого начала не усомниться в том, возможно ли вообще
достижение нашей цели в Великороссии, имея дело с таким правительством,
которое заключенный с нами мир совершенно открыто называло только
"передышкой" и снова и снова провозглашало мировую революцию, начиная с
Германии, своей целью.
Во всяком случае, скоро обнаружилось, что осуществление Брестского
договора и установление экономических отношений наталкивается на
чрезвычайные трудности. Наши попытки получить доступ к русским товарным
запасам потерпели крушение не только в отношении съестных припасов, которых
и в самой России было чрезвычайно мало, но и в отношении фактически
имевшихся в наличности и лежавших без пользы столь важных для войны сырьевых
материалов, как медь, никель, резина, масла и т.д. Внешне эти трудности
проявлялись, главным образом, как следствие предпринятой большевиками
"социализации" предприятий и товарных запасов, благодаря которой свободная
торговля стала невозможной. Внутреннее же противодействие сказалось в том
факте, что все без исключения деловые переговоры с большевистским
правительством, в распоряжении которого находились все запасы, постоянно им
откладывались и не доводились до конца.
Таково было смутное и безотрадное положение вещей, когда 6 июля 1918
года пришло известие об убийстве графа Мирбаха в здании германского
представительства и о попытке левых социалистов-революционеров
непосредственно вслед за этим овладеть властью путем восстания, которое,
однако же, быстро было подавлено. Сведения, поступавшие из различных
источников, о связи между этими двумя событиями были вначале противоречивы и
не давали ясной картины. Но уже сам по себе факт преступления бросал,
подобно молнии, достаточно яркий свет на те тяжкие, прямо невыносимые
условия, с которыми нам приходилось считаться в России.
же положении я не вижу другого исхода, кроме реквизиции грубой силой
венгерского хлеба для Австрии до тех пор, пока можно будет получить
румынский и, надеюсь, также украинский хлеб".
20 января. Переговоры пришли к тому, что Троцкий заявляет, что он
поедет в Петербург для рассмотрения требований германцев, которые он считает
неприемлемыми, но он обязуется вернуться. Он готов согласиться на участие
представителей окраинных областей только в том случае, если ему будет
предоставлен выбор этих представителей. Это невозможно. Переговоры с
украинцами, которые обнаруживают, несмотря на свою молодость, умение
использовать выгодное для них положение, - тоже подвигаются с трудом вперед.
Сначала они требовали Восточную Галицию для новой Украины. Об этом нечего
было говорить. Тогда они стали скромнее, но с тех пор, как у нас начались
беспорядки, они знают, каковы у нас дела, и знают, что мы должны заключить
мир для того, чтобы получить хлеб. Они теперь требуют выделения
(Sonderstellung) Восточной Галиции в особую область. Вопрос должен быть
разрешен в Вене и австрийское министерство должно произнести решающее слово.
Положение таково: без доставки из-за границы, по данным Зейдлера, через
несколько недель у нас начнется массовое вымирание. Германия и Венгрия
ничего больше не дают. Все агенты доносят, что на Украине имеются большие
избытки хлеба. Вопрос только в том, овладеем ли мы ими своевременно. Я
надеюсь. Но если мы не добьемся вскоре мира, у нас дома повторятся
беспорядки, а с каждой демонстрацией в Вене мир становится все дороже, ибо
господа Севрюк и Левицкий устанавливают по этим беспорядкам, как по
термометру, состояние нашего недоедания. Если бы люди, которые устроили эти
демонстрации в Вене, знали, как они этим затруднили доставку продовольствия
с Украины! Мы были уже так близки к концу переговоров. Вопрос о Восточной
Галиции я предоставлю австрийскому министерству. Он должен быть решен в
Вене. Холмский вопрос я беру на себя. Я не могу и не имею права, пока нет
возможности помощи, ради сохранения симпатий поляков, смотреть, как сотни
тысяч голодают.
На следующих страницах дневника Чернин описывает свою поездку в Вену
для разрешения украинского вопроса.
Впечатление от венских беспорядков еще больше, чем я ожидал. Они
подействовали, как катастрофа. Украинцы больше не ведут переговоров, они
диктуют свои требования.
22 января в Вене состоялось совещание австро-венгерских сановников под
председательством императора Карла, на котором Чернин докладывал
необходимость уступки требованиям украинцев относительно Восточной Галиции
ввиду нужды в украинском хлебе. Чернин сравнивал положение Австрии с
положением человека, находящегося в третьем этаже дома, охваченного пожаром.
Для того, чтобы спастись, этот человек выскакивает из окна, не размышляя о
том, сломает ли он себе ноги или нет. Он предпочитает смерть возможную
смерти несомненной. Этим Чернин мотивировал необходимость уступки в вопросе
о Восточной Галиции. Император Карл резюмировал в конце заседания
высказанные мнения таким образом, что необходимо прежде всего добиться мира
с Петербургом и с Украиной и что с Украиной следует вести переговоры на
началах разделения Галиции на Западную и Восточную, согласно требованиям
украинцев. По предложению барона Гуриана, занимавшего тогда пост
общеимперского министра финансов в Австро-Венгрии, оговорка относительно
раздела Галиции должна была быть внесена не в мирный договор с Украиной, а в
особое тайное приложение к нему.
28 января Чернин вернулся в Брест, на следующий день туда вернулся из
Петербурга Троцкий, а 30-го Чернин записывает, что в этот день состоялось
пленарное заседание. Нет никакого сомнения, пишет он, что революционные
события в Австрии и Германии взвинтили надежды петербургских делегатов до
крайности.
Мне кажется, что почти исключена возможность прийти еще к соглашению с
русскими. По всему, что просачивается от русской делегации, видно, что они
положительно ждут в ближайшие недели начала мировой революции и их тактика
состоит в том, чтобы выиграть время и дождаться этого момента. Сегодняшнее
заседание не привели к каким особенным результатам, были только пикировали
между Кюльманом и Троцким. Сегодня должно состояться первое заседание
комиссии по территориальным вопросам, где я буду председательствовать и
трактовать наши территориальные дела. Единственное, что делает новое
положение интересным, по-видимому, только то, что отношения между
Петербургом и Киевом значительно ухудшились и что киевская комиссия
большевиками теперь уже вообще не признается более самостоятельной.
1 февраля. Состоялось заседание с петербургскими делегатами по
территориальным вопросам под моим председательством. Я стремлюсь к тому,
чтобы выдвинуть петербургских и украинских делегатов друг против друга и, по
крайней мере, заключить мир либо с теми, либо с другими. У меня еще есть
слабая надежда, что подписание мирного договора с одной из этих партий
окажет такое сильное давление на другую, что все-таки, пожалуй, можно будет
заключить мир с обеими. На мой вопрос, признает ли Троцкий, что украинцы
вправе одни вести с нами переговоры относительно их границ, он, как и
следовало ожидать, категорически ответил отрицательно. После краткого
препирательства я предложил закрыть заседание, чтобы дать киевлянам и
петербуржцам выяснить вопрос между собой.
2 февраля. Я предложил украинцам поговорить, наконец, откровенно с
петербургскими делегатами, и достигнутый успех превзошел почти все мои
ожидания. Грубости, которые украинские делегаты бросали по адресу
петербургских, были прямо курьезны и доказывают, как велика пропасть между
обоими правительствами и что не наша вина, если мы не можем с ними заключить
мир одновременно. Троцкий был до крайности растерян, так что было даже жалко
на него смотреть. Страшно бледный, он дико озирался и нервно чертил
карандашом по лежавшей перед ним пропускной бумаге. Крупные капли пота
выступали на его лбу. По-видимому, его глубоко задело то, что в присутствии
врагов ему пришлось выслушать такие оскорбления от собственных
соотечественников.
3 февраля Чернин, Кюльман и др. Делегаты уехали в Берлин для участия в
совещании. 5 февраля Чернин записывает в дневник, что заседание продолжалось
в Берлине целый день.
У меня неоднократно были резкие столкновения с Людендорфом. Если нужная
нам ясность еще не достигнута, то во всяком случае мы на пути к ней. Речь
шла о том, чтобы окончательно выяснить нашу тактику в Бресте и вместе с тем
зафиксировать письменно, что мы обязаны бороться только за те владения,
которые принадлежали Германии до войны. Людендорф горячо возражал и сказал:
"Если Германия заключит мир без выгоды - она потеряла войну". Когда спор
стал приобретать более страстный характер, Гертлинг [германский канцлер. -
Ю.Ф.] меня толкнул и шепнул мне: "Оставьте его, мы это сделаем вдвоем, без
Людендорфа".
6 февраля вечером Чернин вернулся в Брест. Положение там стало более
ясным вследствие того, что туда прибыл лидер австрийских украинцев (русин)
Николай Василько.
Он выступает здесь в гораздо более национально-шовинистическом духе,
чем я ожидал на основании того, что я знал о нем в Вене очевидно потому, что
на него действует роль, которую здесь, в Бресте, играют его
русско-украинские товарищи. Но нам стало наконец ясно, в чем заключаются
минимальные требования украинцев. Я в Берлине советовал подписать как можно
скорее мир с украинцами и предложил начать потом переговоры с Троцким от
имени Германии и постараться выяснить в разговоре с ним с глазу на глаз,
возможно ли соглашение с ним или нет. После некоторых возражений германцы
согласились, и 7 февраля состоялась моя беседа с Троцким.
Я сказал в начале нашего разговора Троцкому, что у меня такое
впечатление, будто мы находимся непосредственно перед разрывом и
возобновлением войны и что я хотел бы знать, действительно ли это совсем
неизбежно, раньше, чем решиться на такой тяжелый шаг. Я поэтому прошу г-на
Троцкого указать мне откровенно и ясно условия, которые он мог бы принять.
Троцкий мне точно и ясно ответил, что он вовсе не так наивен, как мы,
по-видимому, думаем, что он очень хорошо понимает, что самым убедительным из
всех аргументов является сила и что Центральные империи в состоянии отнять у
России те области, о которых идет речь. Он уже неоднократно поэтому пытался
в заседаниях облегчить положение Кюльмана и доказывал ему, что речь идет не
о праве на самоопределение народов оккупированных областей, а о неприкрытых
грубых аннексиях и что он вынужден уступить силе. Троцкий сказал, что
никогда не откажется от своих принципов и никогда не признает такого
толкования самоопределения народов. Пусть германцы заявят коротко и ясно,
каковы границы, которых они требуют, и он тогда провозгласит перед всей
Европой, что совершается грубая аннексия, но что Россия слишком слаба для
того, чтобы защищаться. Только отказ от Моозунских островов для него,
по-видимому, неприемлем. Затем Троцкий заявил, что очень характерно для
положения, что он никогда не согласится, чтобы мы заключили отдельный мирный
договор с Украиной, так как Украина уже больше не во власти Рады, а
контролируется большевистскими войсками. Она образует часть России, и мирный
договор с Украиной был был потому вмешательством во внутренние дела России.
Положение, по-видимому, таково, что приблизительно десять дней тому назад
русские войска действительно вступили в Киев, но потом были оттуда прогнаны
и власть опять в руках Рады. Непонятно, не знает ли об этом Троцкий, или же
он сознательно говорит неправду, но мне первое представляется более
вероятным.
Последняя надежда прийти к соглашению с русскими исчезла. В Берлине
было перехвачено воззвание петербургского правительства, приглашающее
германских солдат убить имератора и генералов и побрататься с
большевистскими войсками. В ответ на это Кюльман получил телеграмму от
императора Вильгельма немедленно покончить с переговорами и потребовать,
кроме Курляндии и Литвы, также еще не занятые области Эстляндии и Лифляндии,
и все это - не обращая внимания на право народов на самоопределение.
Подлость этих большевиков делает переговоры невозможными. Я не могу обвинить
Германию за то, что этот образ действий ее возмущает. Но все же новое
поручение из Берлина не может быть осуществлено. Мы не желаем осложнять дела
еще Эстляндией и Лифляндией.
8 февраля. Сегодня вечером мир с Украиной должен быть подписан. Первый
мир в этой ужасной войне. Но сидит ли Рада действительно еще в Киеве?
Василько показал мне телеграмму, посланную 6 февраля из Киева здешней
украинской делегации. А Троцкий отклонил мое предложение послать офицера
австрийского генерального штаба, чтобы выяснить в точности положение дел.
Таким образом, его утверждение, что на Украине власть уже в руках
большевиков, было только хитростью. Грац (директор департамента) сказал мне,
что Троцкий, узнавший сегодня утром о нашем намерении подписать мир с
Украиной, был весьма удручен. Это укрепляет мою решимость подписать мирный
договор с Украиной. Завтра должно состояться заседание с петербургскими
делегатами, и тогда выяснится, возможно ли соглашение или разрыв неизбежен.
Во всяком случае несомненно, что брестское интермеццо большими шагами
продвигается к концу.
11 февраля. Троцкий отказывается подписать. Война кончена, но мира нет.
Чернин резюмирует положение австрийской делегации в Бресте следующим
образом:
Было невозможно заставить германцев стать на точку зрения отказа от
Курляндии и Литвы. Физической силы у нас не было. Давление, которое
оказывало германское верховное командование, с одной стороны, и фальшивая
игра русских - с другой, делали это невозможным. Мы стояли поэтому перед
альтернативой: либо разойтись с Германией при подписании мирного договора и
подписать отдельный договор, - либо же вместе с нашими тремя остальными
союзниками подписать мирный договор, который содержал бы в скрытом виде
аннексию русских окраинных областей. Мирный договор с Украиной состоялся под
давлением начинавшегося голода. Он носит на себе отпечаток условий, при
которых он появился на свет. Это верно. Но столь же верно, что несмотря на
то, что мы получили от Украины значительно меньше, чем мы надеялись, мы без
этой поддержки вообще не были в состоянии дожить до следующего урожая.
Статистически доказано, что весной и летом 1918 года мы получили от Украины
42.000 вагонов. Было бы невозможно достать эти съестные припасы из
какого-нибудь другого места. Миллионы людей были таким образом спасены от
голода, и это должны помнить те, кто критикует этот мирный договор.
Чернин затем приводит справку, составленную австрийским
статс-секретарем продовольственного ведомства, относительно продуктов,
полученных от Украины. Согласно этой справке, до ноября 1918 года с Украины
было вывезено в государства германской коалиции (Германия, Австро-Венгрия,
Болгария и Турция) 113.421 тонна - зерна, муки, бобов, фуража и семян. Из
этого количества на долю Австро-Венгрии пришлось 57.382 тонны (в том числе
46.225 тонн зерна и муки). Из остальных продуктов было вывезено:
Общее Из этого количества на долю Австро-Венгрии пришлось
Масло, жир и сало 3.329.403 кг 2.170.437 кг
Жидкие (пищевые) масла 1.802.847 кг 977.105
Сыр и творог 420.818 кг 325.103
Рыба, рыбные рыбные консервы, селедка 1.213.961 кг 473.561
Рогатый скот 105.542 головы (36.625.175 кг) 55.421 гол. (19.505.760 кг)
Лошади 95.976 штук 40.027 штук
Солонина 2.927.439 кг 1.571.569 кг
Яйца 75.200 ящиков 32.433 ящиков
Сахар 66.809.963 кг 24.973.443 кг
Разные съестные припасы 27.385.095 кг 7.836.287 кг
Кроме того, Чернин сообщает, что контрабандным путем, помимо созданных
Германией и Австро-Венгрией правительственных организаций для вывоза
продуктов с Украины, вывезено было с Украины приблизительно еще 15000
вагонов различных продуктов.
В предисловии к третьему, последнему тому своей книги о великой войне,
из которого взята печатаемая здесь глава, Гельферих говорит, что во время
писания он еще раз пережил последние два года войны, о которых здесь идет
речь. Всегда особенно существенно учесть, в какой мере автор является и
сознает себя человеком прошлого или же активным политическим деятелем,
борющимся за свою политику и надеющимся на победу. Гельферих принадлежит к
числу последних. Долгое время в годы войны он был главным экономическим
экспертом правящих кругов и прямым руководителем финансовой политики. Еще
задолго до войны приобретший репутацию крупного теоретика (его труд о
деньгах часто упоминается с эпитетом "классический"), и в то же время
финансист-практик (с 1906 г. один из директоров Анатолийской железной
дороги, с 1908 г. директор Немецкого банка). Во время войны - с февраля 1915
г. стал одним из влиятельнейших членов правительства - сначала как
статс-секретарь в министерстве финансов, затем - как статс-секретарь
внутренних дел в вице-канцлер - до ноября 1917 г., Гельферих ушел после
образования правительства с канцлером Гертлингом во главе. После этого он
руководил еще работами по подготовке будущих мирных переговоров, а затем
закончил свою активную "военную" деятельность летом 1918 г. кратковременным
пребыванием в роли дипломатического представителя Германии при правительстве
РСФСР.
Глава, посвященная Гельферихом его московской миссии, во многих
отношениях имеет особое значение. Ее, конечно, не может обойти историк,
изучающий внешнеполитическую сторону русской революции. Но, извлекая ее из
общего контекста книги Гельфериха, мы должны до некоторой степени кратко
восстановить этот контекст и указать читателю на значение печатаемой здесь
главы для всего построения Гельфериха.
В своей книге Гельферих всячески старается возложить возможно большую
ответственность за несчастный исход войны на "парламентское" правительство
Германии. Русской политике этого правительства он придает исключительно
большое значение и идет в этом так далеко, что приписывает этой политике
спасение советского правительства от неминуемо грозившей ему гибели. В
главе, следующей за печатаемой здесь, он утверждает, что немецкая политика
помогла большевизму преодолеть его самый тяжелый кризис и разбила все
надежды в лагере русских противников большевизма вместо того, чтобы помочь
сделать тот "легкий толчок", который требовался для сокрушения советской
власти, и тем приобрести себе новых друзей в лице новых, с немецкой помощью
пришедших к власти, правителей России. В своей слепоте немецкое
правительство пошло дальше: чтобы загладить неприятное для большевистского
правительства впечатление от деятельности Гельфериха, оно стало проявлять
демонстративно дружеское отношение к русскому представителю в Берлине Иоффе.
Оно создало условия, позволившие русскому посольству стать центром
подготовки и организации германской революции. Кроме того, заключением
дополнительных к Брестскому договоров Германия сильно повредила своим
отношениям с союзниками. Словом, эта русская политика оказывается одной из
главных причин катастрофы. Гельферих хочет доказать, что он предвидел это и
пытался спасти Германию. Но правительство Гертлинга пожертвовало им ради
дружбы с Советским правительством и тем принесло Германии непоправимый вред.
Вот почему окончил Гельферих свою московскую миссию с чувством, что "боги
хотят нашей гибели".
Описание его московской миссии еще в одном отношении представляло для
Гельфериха задачу, в высокой степени деликатную. Как он сам утверждает,
инициатива назначения его в Москву на место убитого Мирбаха исходила от него
самого, и он указывает, какие большие задачи он при этом себе ставил. А
между тем вся его миссия свелась к тому, что он пробыл в Москве неполных
десять дней: 26 июля выехал в Москву из Берлина, а уже 6 августа выехал
обратно, вызванный для личного доклада, чтобы больше в Москву не
возвращаться. Такая судьба московского назачения Гельфериха набросила на
него весьма неприятную тень, вызвав объяснение кратковременности его
пребывания страхом за личную безопасность. Ехал он в Москву, по-видимому, с
расчетом, что получит надежную внутреннюю немецкую охрану, и легко возникала
мысль, что оставил он свой пост потому, что посылка этой охраны не
состоялась. Во всяком случае, почти немедленно после приезда в Москву
Гельферих уже запросил о разрешении перевести немецкое представительство в
Петербург или в другое, лежащее близ границы место (что, как известно, и
состоялось).
[Ю. Денике. 1923 г.]
* * *
Тем временем и на Востоке дела принимали крайне невеселый оборот. После
ратификации Брест-Литовского мира г. Иоффе прибыл в Берлин в качестве
"дипломатического представителя Российской Социалистической Федеративной
Советской Республики" и, после некоторого раздумья, расположился во дворце
бывшего императорского Российского посольства на Унтер ден Линден. Большое
кроваво-красное знамя развевалось над зданием, обитателя которого очень
скоро установили теснейшие отношения с нашими независимыми
социал-демократами и сторонниками Либкнехта, почти не скрывавшими уже своих
революционных намерений.
В качестве "дипломатического представителя Германской империи" в Москву
был командирован граф Мирбах. До войны граф в течение многих лет был
советником посольства в Петербурге, где и действовал, по окончании срока
перемирия, во главе комиссии по восстановлению экономических сношений,
обмена гражданских пленных и т.д. Теперь в его распоряжении находился
многочисленный штаб сотрудников, экспертов, комиссаров и комиссий. Его
задача состояла не только в том, чтобы восстановить нормальные
дипломатические отношения с Россией, следить за дальнейшим развитием
политических интересов Германии и принимать меры к их защите, но и в том,
чтобы возможно скорее вернуть на родину наших военнопленных и гражданских
интернированных, собрать и переправить в Германию "обратных переселенцев" из
многочисленных в России немецких поселений и, наконец, позаботиться
установлением добрых, равно выгодных для обеих сторон экономических
отношений и открыть доступ Германии, крайне стесненной в хозяйственной
сфере, к товарной наличности и вспомогательным источникам России.
Положение, которое застал граф Мирбах, прибыв в Москву в конце апреля
1918 года, было крайне тяжелым и запутанным. Как показали результаты выборов
в Учредительное собрание, большевистское правительство могло рассчитывать
как на прямых своих сторонников лишь на скромное меньшинство русского
населения - даже если считать только Великороссию. Правда, за ним шла,
вначале, и партия "левых социалистов-революционеров". Но уже на вопросе:
принять или отклонить Брестский мир, между обеими партиями возникли
разногласия, которые впоследствии приняли очень острую форму.
Военная сила, которой располагало советское правительство, состояла,
главным образом, из некоторого количества хорошо дисциплинированных и
испытанных в бою латышских полков Так называемая "Красная гвардия", по
существу, представляла собой пеструю наспех собранную толпу людей, которых
еще только предстояло сорганизовать и обучить.
Вовне советская республика находилась в войне с Финляндией, Украиной,
Донским казачеством, с горскими племенами Кавказа и большей частью Сибири.
[...] Вставала, далее, опасность и со стороны турок, продвижение которых на
Кавказ вышло далеко за пределы округов Карса, Ардагана и Батума; они
угрожали прежде всего бакинскому нефтяному району, имеющему столь важное
значение для снабжения России топливом. И, наконец, в течение июня месяца
показались войска Антанты на побережье Мурмана.
Германия открыто встала на сторону финнов и украинцев, помогая им
оружием против советской России. Эта борьба не прекратилась и с официальным
заключением мира, по которому Россия обязывалась признать Финляндию и
Украину. Ибо внутри этих стран продолжалась борьба между правительственной
властью и большевиками, причем мы оказывали помощь правительственной власти,
а советская Россия - большевикам. Кроме того, немецкие войска, стоявшие в
южной России, поддерживали донских казаков, воевавших с советской Россией
под командованием генерала Краснова. И, наконец, Германия оказывала
поддержку Грузии в ее борьбе за самостоятельность.
Тот факт, что вне границ Великороссии - совершенно еще не уставившихся
- мы по-прежнему вели вооруженную борьбу с большевиками и их Красной
гвардией, должен был, естественно, затруднить установление добрых отношений
с Великороссией, находившейся под властью советского правительства, и
чрезвычайно затруднить для Германии доступ к великорусским запасам и
вспомогательным источникам. Но, независимо от этого усложнения задачи,
нельзя было с самого начала не усомниться в том, возможно ли вообще
достижение нашей цели в Великороссии, имея дело с таким правительством,
которое заключенный с нами мир совершенно открыто называло только
"передышкой" и снова и снова провозглашало мировую революцию, начиная с
Германии, своей целью.
Во всяком случае, скоро обнаружилось, что осуществление Брестского
договора и установление экономических отношений наталкивается на
чрезвычайные трудности. Наши попытки получить доступ к русским товарным
запасам потерпели крушение не только в отношении съестных припасов, которых
и в самой России было чрезвычайно мало, но и в отношении фактически
имевшихся в наличности и лежавших без пользы столь важных для войны сырьевых
материалов, как медь, никель, резина, масла и т.д. Внешне эти трудности
проявлялись, главным образом, как следствие предпринятой большевиками
"социализации" предприятий и товарных запасов, благодаря которой свободная
торговля стала невозможной. Внутреннее же противодействие сказалось в том
факте, что все без исключения деловые переговоры с большевистским
правительством, в распоряжении которого находились все запасы, постоянно им
откладывались и не доводились до конца.
Таково было смутное и безотрадное положение вещей, когда 6 июля 1918
года пришло известие об убийстве графа Мирбаха в здании германского
представительства и о попытке левых социалистов-революционеров
непосредственно вслед за этим овладеть властью путем восстания, которое,
однако же, быстро было подавлено. Сведения, поступавшие из различных
источников, о связи между этими двумя событиями были вначале противоречивы и
не давали ясной картины. Но уже сам по себе факт преступления бросал,
подобно молнии, достаточно яркий свет на те тяжкие, прямо невыносимые
условия, с которыми нам приходилось считаться в России.