Страница:
полном смысле слова"65.
С точки зрения экономической, политической, военной или эмоциональной
передача Украины под германскую оккупацию была для революционеров шагом
исключительно драматичным. Уже побеждающая на Украине советская власть (а
может быть так только казалось легковерным коммунистам?) была принесела в
жертву все той же ленинской прихоти: получить передышку для советской
России. Будучи самым искренним интернационалистом трудно было отделаться от
ощущения, что русские большевики предают украинских, которые уже с декабря
1917 года предпринимали попытки захватить в свои руки власть.
Как и в Петрограде, киевские большевики первоначально пробовали
организовать переворот, опираясь на съезд Советов солдатских и рабочих
депутатов. Однако украинский "Крестьянский союз" своевременно влив в число
делегатов съезда крестьянских делегатов, нейтрализовал эту первую попытку.
Тогда большевики покинули Киев, перебрались в Харьков и там провозгласили
себя органом советской власти Украины. Из России Совнарком на помощь
украинским большевикам послал войска. Советские части успешно наступали,
вот-вот могли занять Киев, и правительству "Украинской народной республики"
ничего не оставалось делать, как срочно, 9 (22) января 1918 года,
провозгласить независимость и подписать сепаратный мир со странами
Четверного союза, дабы избежать советской оккупации (и променять ее на
немецкую).
Как и в случае с Закавказьем, Россия теряла намного больше, чем
предусматривал Брестский договор. Первоначально считалось, что под
определение "Украина" подпадают 9 губерний: Киевская, Черниговская,
Полтавская, Харьковская, Херсонская, Волынская, Подольская,
Екатеринославская и Таврическая. Вскоре, однако, от РСФСР были отторгнуты в
пользу Украины Курская и Воронежская губернии, область войска Донского и
Крым.
Германия взяла на себя роль защитницы Украины от анархии и большевиков.
Однако мир, который она заключала с Радой, был "хлебный", а не политический.
И тот факт, что немцы и австрийцы вывозили из страны продовольствие, делал
Германию и Австро-Венгрию в глазах населения ответственными за экономические
неурядицы (в которых немцы не обязательно были виноваты). Недавняя угроза
советской оккупации была скоро забыта. Ревнители украинской независимости
были настроены теперь антигермански, так как видели в немцах оккупантов.
Сторонники воссоединения с Россией были настроены антигермански, поскольку
справедливо считали, что именно под давлением Германии Украина провозгласила
независимость и отделилась от России. В скором времени антинемецки были
настроены все слои украинского населения.
Если на Украине считали, что Германия грабит ее продовольственные
запасы, в России царило всеобщее убеждение, что голод и недостаток топлива
является следствием германской оккупации Украины. Соответствовало ли это
действительности или нет -- не имело значения. Важно было, что причину
голода в России усматривали в германской оккупации Украины и в брестской
политике Совнаркома.
К объективным факторам прибавлялись субъективные. Германские войска на
Украине вели себя как в оккупированой стране (отчасти провоцируемые на это
противниками Брестского мира). Самым ярким подтверждением этому было
введение на Украине германских военно-полевых судов, которые по германским
законам могли действовать только во время войны на оккупированной территории
врага. Были случаи разоружения германскими войсками украинских частей, хотя
согласно украино-германским соглашениям такие части имели право на
существование. Разрешение на празднование 1 мая украинское правительство
должно было получать у командующего германскими войсками на Украине. Более
красноречивых доказательств отсутствия реального мира трудно было
представить: Украина была не под союзной, а под вражеской оккупацией.
Очевидно, что ужесточение оккупационного режима на Украине было связано
прежде всего с продовольственным вопросом внутри Германии. Именно для
обеспечения нормального вывоза украинских продуктов проводила германская
армия те или иные военные мероприятия на Украине. "Хлебный мир" был слишком
легкомысленно разрекламирован перед общественным мнением Германии и
Австро-Венгрии. Украинский хлеб стал легендой. В его спасительную силу в
Германии и Австро-Венгрии верили все, от членов правительства до простых
рабочих. Поэтому военная политика Германии на Украине была подчинена
продовольственным целям. Для организации дела вывоза продуктов из Украины
нужно было создать там стабильный режим, ввести туда войска, обеспечить
непрерывную работу транспорта. Многие земли пустовали. Засеивались далеко не
все обрабатываемые ранее поля. Это крайней волновало германское руководство.
Немцы и тут встали на путь принуждения: по распоряжению главнокомандующего
германскими войсками на Украине генерала Эйхгорна крестьяне обязаны были
засеивать все имеющиеся земли.
Приказ предусматривал принудительную запашку крестьянами полей, военную
реквизицию сельскохозяйственных продуктов с уплатой "справедливого
вознаграждения" собственникам; вменял помещикам в обязанность следить за
крестьянскими посевами, а в случае отказа крестьян производить посев,
обращаться к военным властям. Для обработки таких полей местным земельным
комитетам предписывалось под угрозой наказания предоставлять необходимый
рабочий скот, сельско-хозяйственные машины и семена. Но поскольку
распоряжение не указывало, кто именно должен засеивать земли, оно привело
главным образом к самочинным захватам чужих полей. Немецкие же офицеры на
местах толковали распоряжение по-разному, "в иных случаях прогоняя, а в
других поощряя захватчиков".66 И это, разумеется, приводило лишь
к росту аграрного бандитизма на Украине, т.е. к целям, прямо противоположным
тем, которые изначально ставило перед собою германское правительство:
стабилизировать режим Украины для обеспечения спокойного вывоза продуктов в
Германию.
Такую политику нельзя было назвать ни мудрой, ни разумной, ни
последовательной. Со временем против нее стало выступать даже зависимое от
Германии правительство Рады. По причинам политической целесообразности оно
критиковало прежде всего главнокомандующего германскими войсками на Украине
Эйхгорна, а апеллировать пыталось к германскому правительству и Рейхстагу.
Решающие заседания, посвященные германской политике на Украине, происходили
в Киеве 27 и 28 апреля, вскоре после обнародования на Украине приказа
Эйхгорна о введении германских военно-полевых судов и смертной казни.
Критика была всеобщей. На заседании 27 апреля Любинский, подписавший в свое
время в Бресте германо-украинское соглашение о мире, предлагал на этот раз
быть решительным и требовать отозвания Эйхгорна и посланника Мумма. В
противовес приказу Эйхгорна он предлагал издать указ украинского
правительства, аннулирующий приказ германского командующего. На следующий
день с критикой немцев выступил на заседании Малой Рады председатель Совета
народных министров Украины В. А. Голубович, указавший, что согласно
имевшейся между германским и украинским правительствами договоренности "все
приказы должны объявляться с обоюдного соглашения и после совместного
обсуждения"; между тем приказы Эйхгорна вводились в одностороннем
порядке.67
Если учесть, что еще 17 апреля украинское правительство отказалось
подписать украино-германскую военную конвенцию, на которой настаивали немцы,
становилось очевидно, что оно уже не было лояльно Германии. Германское
правительство сделало из этого соответствующие выводы: 28 апреля, во время
заседания Малой Рады, в 3 часа 45 минут дня, правительство Украины было
арестовано вошедшими в зал немецкими войсками. Германия, не заинтересованная
в сохранении руководства, саботировавшего (по ее мнению) выполнение
продовольственных соглашений, совершила на Украине государственный
переворот. К власти пришло правительство гетмана Скоропадского,
придерживавшееся более прогерманского курса.
Бресткий мир стал ахилесовой пятой большевистского правительства. В
конечном итоге большевики должны были либо уступить своим политическим
противникам, признав их критику правильной, и формально или фактически
разорвать передышку, либо пойти еще дальше по пути углубления контактов с
германским правительством, по пути усиления зависимости от Германии. В
первом случае Ленин мог быть отстранен от власти как инициатор порочной
политики. Очевидно, что он предпочитал второй путь. Под его давлением ЦК
согласился обменяться послами с "империалистической Германией". Сегодня шаг
этот не кажется из ряда вон выходящим. Но в апреле 1918 года, когда
германская революция могла разразиться в любой момент, официальное признание
советским правительством "гогенцоллернов", никак не оправдываемое
необходимостью сохранения ленинской "передышки", с точки зрения интересов
германской (и мировой) революции было уже не просто ошибкой: это было
преступлением. И если бы стороннику мировой революции и противнику
Брестского мира левому коммунисту Иоффе в марте 1918 года сказали, что он
станет первым полномочным представителем советской России в
империалистической Германии, он, вероятно, счел бы это неудачной шуткой, а
сама идея обмена посольствами советской республики и кайзеровской Германии
показалась бы ему откровенной издевкой.
Получалось, однако, что, несогласный с Лениным в вопросах, касающихся
Германии и германской революции, ЦК все-таки уступал ему, шаг за шагом, во
всех практических делах. Очевидно, что на установлении дипломатических
отношений между РСФСР и Германией настаивал в первую очередь Ленин. Очевидно
также, что посылка в Германию ярого противника Брестского мира и левого
коммуниста была компромиссом, при котором большинство ЦК соглашалось на
установление дипломатических отношений с империалистической державой: Иоффе
ехал в Германию для координации действий немецких и русских коммунистов по
организации германской революции.
Немцы назначили послом в РСФСР графа Мирбаха, уже проведшего ранее в
Петрограде несколько недель, а потому знакомого в общих чертах с ситуацией.
Мирбах прибыл в Москву 23 апреля. Посольство разместилось в двухэтажном
особняке, принадлежавшем вдове сахарозаводчика и коллежского советника фон
Берга (ныне улица Веснина, дом No 5). Приезд посла совпадал по времени с
переворотом на Украине, с занятием германскими войсками Финляндии, с
планомерным (пусть и постепенным) продвижением немецких войск восточнее
линии, очерченной Брестским соглашением. Разумеется, советское правительство
дало знать Мирбаху о своем недовольстве как только для этого представился
случай -- при вручении верительных грамот 26 апреля. Через три дня Мирбах
сообщал Гертлингу, что германское наступление на Украине "стало первой
причиной осложнений". Финляндия стояла на втором месте. Чичерин высказал
недовольство в достаточно дипломатичной форме; резче был Свердлов,
выразивший надежду, что Мирбах сможет "устранить препятствия, которые все
еще мешают установлению подлинного мира". Вручение верительных грамот посла
проходило в самой простой и холодной обстановке. По окончании официальной
церемонии Свердлов не предложил ему сесть и не удостоил личной
беседы.68
Как дипломат Мирбах был объективен и тонок. Его донесения Гертлингу и
статс-секретарю по иностранным делам Р. Кюльману в целом говорят о верном
понимании им ситуации в советской России. 30 апреля, в отчете о политической
ситуации в РСФСР, Мирбах незамедлил описать главное -- состояние анархии в
стране и слабость большевистского правительства, не имеющего поддержки
населения:
"Москва, священный город, символ царской власти, святыня православной
церкви, -- писал Мирбах, -- в руках у большевиков стала символом самого
вопиющего нарушения вкуса и стиля, вызванного русской революцией. Тот, кто
знал столицу в дни ее славы, с трудом узнает ее сейчас. Во всех районах
города, а особенно в центральном торговом квартале, стены домов испещрены
дырками от пуль - свидетельство боев, которые велись здесь. Замечательная
гостиница Метрополь превращена артиллерийским огнем в груду развалин, и даже
Кремль жестоко пострадал. Сильно повреждены отдельные ворота.
На улицах жизнь бьет ключом, но впечатление, что они населены
исключительно пролетариатом. Хорошо одетых людей почти не видно - словно все
представители бывшего правящего класса и буржуазии разом исчезли с лица
земли. Может быть, это отчасти объясняется фактом, что большинство из них
пытается внешне приспособиться к нынешнему виду улиц, чтобы не разжигать
страсти к наживе и непредсказуемых эксцессов со стороны нового правящего
класса. Православные священники, раньше составлявшие значительную часть
прохожих, тоже исчезли из виду. В магазинах почти ничего не купишь, разве
что пыльные остатки былой роскоши, да и то по неслыханным ценам. Главным
лейтомотивом всей картины является нежелание работать и праздношатание. Так
как заводы все еще не работают, а земля все еще не возделывается - по
крайней мере, так мне показалось во время моего путешествия - Россия,
похоже, движется к еще более страшной катастрофе, чем та, которая уже
вызвана революцией. С безопасностью дело обстоит довольно скверно, но днем
можно свободно всюду ходить без провожатых. Однако выходить вечером
неразумно, да и днем тоже то и дело слышны оружейные выстрелы и постоянно
происходят какие-то более или менее серьезные столкновения.
Бывший класс имущих впал в состояние глубочайшего беспокойства:
довольно одного приказа правительства, чтобы лишить их всего имущества.
Почти на всех дворцах и больших особняках висят зловещие приказы о
реквизиции, по которым хозяин, часто в считанные часы, оказывается на улице.
Отчаяние представителей старого правящего класса беспредельно, но они не в
состоянии собрать достаточно сил, чтобы положить конец тому организованному
грабежу, которому подвергаются. Желание внести какой-то порядок
распространяется вплоть до низших слоев, а ощущение собственного бессилия
заставляет их надеяться, что спасение придет от Германии. Те же самые круги,
которые раньше громче всех возводили на нас напраслину, теперь видят в нас
если не ангелов, то по меньшей мере полицейскую силу. [...]
Власть большевиков в Москве обеспечивается в основном латышскими
батальонами, а также большим числом автомобилей, реквизированных
правительством, которые постоянно кружат по городу и могут в случае
необходимости доставить войска туда, где возникают беспорядки.
Предсказать, куда все это приведет, невозможно. В настоящий момент
можно лишь предположить, что ситуация в основном не изменится."
Мирбах при этом считал, что интересы Германии по-прежнему требуют
ориентации на ленинское правительство, так как те, кто сменят большевиков,
будут стремиться с помощью Антанты воссоединиться с отторгнутыми по
Брестскому миру территориями, прежде всего с Украиной, и поэтому Германии
выгоднее всего снабжать большевиков необходимым минимумом товаров и
поддерживать их у власти, так как никакое другое правительство не
согласилось бы на соблюдение столь выгодного для Германии договора.
В этом лишний раз убеждал Мирбаха сам Ленин во время встречи с
германским послом 16 мая в Кремле. Ленин признал, что число его противников
растет и что ситуация в стране более серьезная, чем месяц назад. Он указал
также, что состав его противников за последнее время изменился. Раньше это
были представители правых партий; теперь же у него появились противники в
собственном лагере, где сформировалось левое крыло. Главный довод этой
оппозиции, продолжал Ленин, это то, что Брестский мир, который он все еще
готов упорно отстаивать, был ошибкой. Все большие районы русской территории
оказываются под германской оккупацией; не ратифицирован до сих пор мир с
Финляндией и Украиной; усиливается голод. До действительного мира, указал
Ленин, очень далеко, а ряд событий последнего времени подтверждает
правильность выдвинутых левой оппозицией доводов. Сам он, поэтому, прежде
всего стремится к достижению мирных соглашений с Финляндией и Украиной.
Мирбах особенно отметил то обстоятельство, что Ленин не стал угрожать ему
возможной переориентацией советской политики в сторону Антанты. Он просто
подчеркнул, что лично его, Ленина, положение в партии и правительстве крайне
шатко.
Отчет Мирбаха о беседе с Лениным буквально единственный документ,
содержащий признание Лениным провала брестской политики. Теоретические и
идеологические ошибки были, однако, заметны куда меньше практических.
Брестский мир, несмотря на то, что все германские требования были
большевиками приняты, не принес ни заветного мира, ни обещанной Лениным
"передышки". С точки зрения германского руководства, Брестское соглашение
было военным мероприятием и служило средством помощи Западному фронту с
одновременным использованием восточных районов в экономическом отношении для
продолжения войны. Если так, то с ухудшением положения Германии на Западе
увеличивались ее аппетиты на Востоке. После подписания мирного соглашения
военные действия не прекращались ни на день на большей части территории
бывшей Росийской империи. Германия предъявляла все новые и новые
ультиматумы, занимала целые районы и города, находящиеся восточнее
установленной Брестским договором границы.
Брестский мир оказался бумажным именно потому, что два основных
партнера на переговорах, советское и германское правительства, не смотрели
на договор серьезно, не считали его окончательным, и, главное -- подписывали
не из-за желания получить мир, а лишь для того, чтобы продолжать войну, но
только в более выгодных для себя условиях. Большевики -- войну
революционную; немцы -- войну за стабильный мир. Получалось, что Брестский
мир если и дал передышку, то только Германии, да и то лишь до ноября 1918
года.
Нет смысла утверждать, что Ленин мог предвидеть последствия подписания
Брестского мира. Но очевидно, что оправдались худшие из опасений большинства
партийного актива, до подписания мира поддерживавшего формулу Троцкого "ни
война, ни мир", а после -- вступившего в период кризиса, приведшего, по
выражению того же Троцкого, к "стратегии отчаяния". Сами большевики в тот
период считали, что дни их власти сочтены. За исключением столиц, они не
имели опоры в стране. 22 мая в опубликованном в "Правде" циркулярном письме
ЦК, написанном, очевидно, по инициативе Свердлова, признавалось, что
большевистская партия переживает "крайне острый критический период", острота
которого усугубляется помимо всего тяжелым "внутрипартийным состоянием",
поскольку "в силу ухода массы ответственных партийных работников" многие
партийные организации ослабли. Одной из основных причин кризиса в партии был
откол левого крыла РКП(б), указывали авторы письма ЦК и заключали: "Никогда
еще мы не переживали столь тяжелого момента".69 Двумя днями позже
в статье "О голоде (Письмо питерским рабочим)" Ленин писал, что из-за
продовольственных трудностей и охватившего громадные районы страны голода
советская власть близка к гибели.70 Он отказывался, однако,
признавать, что и то и другое было результатом его брестской политики.
29 мая ЦК обратился к членам партии с еще одним письмом, написанном,
видимо, также по инициативе Свердлова, где подчеркивалось, что "кризис",
переживаемый партией, "очень и очень силен", число членов уменьшается, идет
упадок качественный, участились случаи внутренних конфликтов, "нередки
конфликты между партийными организациями и фракциями" партии в Советах и
исполнительных комитетах. "Стройность и цельность партийного аппарата
нарушены. Нет прежнего единства действий. Дисциплина, всегда столь крепкая",
ослабла. "Общий упадок партийной работы, распад в организациях
безусловны".71
Предсмертное состояние советской власти стало причиной все более
усиливающейся в рядах большевиков паники. "Как это ни странно, -- вспоминает
Вацетис, -- настроение умов тогда было такое, "что центр советской России
сделается театром междоусобной войны и что большевики едва ли удержатся у
власти и сделаются жертвой голода и общего недовольства внутри страны". Была
не исключена и "возможность движения на Москву германцев, донских казаков и
белочехов. Эта последняя версия была в то время распространена особенно
широко".72 О царившей в рядах большевиков летом 1918 года
растерянности писал в своих воспоминаниях близко стоявший к большевикам Г.
Соломон, доверенный Красина и хороший его знакомый. Соломон указывал, что
примерно в эти месяцы один из видных советских дипломатов в Берлине
(вероятно, Иоффе) признался в своей уверенности в поражении большевистской
революции в России и предложил Соломону поскорее скрыться.73
Вопрос о катастрофическом состоянии советской республики обсуждался на
заседании ВЦИК 4 июня. С речами выступали многие видные большевики, в том
числе Ленин и Троцкий. Ленин признал, что "перед нами теперь, летом 1918
года, может быть, один из самых трудных, из самых тяжелых и самых
критических переходов нашей революции", причем не только "с точки зрения
международной", но и внутренней: "приходится испытывать величайшие трудности
внутри страны [...] мучительный продовольственный кризис, мучительнейший
голод". Троцкий вторил: "Мы входим в два-три наиболее критических месяца
русской революции".74 А за стенами ВЦИКа был даже более
пессимистичен: "Мы уже фактически покойники; теперь дело за
гробовщиком".75
15 июня в заседании Петроградского совета рабочих и красноармейских
депутатов Зиновьев делал сообщение о положении в Западной Сибири, на Урале и
на востоке европейской России в связи с наступлением чехословаков. "Мы
побеждены, -- закончил он, -- но не ползаем у ног. Если суждено быть войне,
мы предпочитаем, чтобы в крови захлебнулись [и] наши классовые противники".
Присутствовавший там же М. М. Лашевич после речей оппозиции -- меньшевиков и
эсеров -- выступил с ответной речью, во время которой вынул браунинг и
закончил выступление словами: "Помните только одно, чтобы ни случилось,
может быть нам и суждено погибнуть, но 14 патронов вам, а пятнадцатый
себе".76 Этих четырнадцати патронов хватило на то, чтобы месяц
спустя по приказу Ленина и Свердлова уничтожить российскую императорскую
династию.
Майско-июньский кризис советской власти был, безусловно, результатом
ленинской брестской политики, которая привела ко всеобщему недовольству. Все
устали. В советскую власть не верили теперь даже те, кто изначально имел
иллюзии. В оппозиционной социалистической прессе особенно резко выступали
меньшевики, бывшие когда-то частью единой с большевиками
социал-демократической организации, во многом понимавшие Ленина лучше других
политических противников. Не отставали и "правые". На одной из конференций
того времени оратор, видимо принадлежавший к кадетам, в докладе о внешней
политике указал, что ему приходиться говорить "о международном положении
страны, относительно которой неизвестно, находится ли она в состоянии войны
или мира", и имеющей во главе правительство, признаваемое "только ее
врагами". "Как убедила история Брестского договора, -- указал докладчик, --
центральный вопрос не в подписанном договоре, а в гарантиях его исполнения".
И очевидно, "что всякие новые бумажные соглашения с Германией, всякие
улучшения Брестского мира" не стеснят Германию "в ее дальнейших захватах". В
конце концов, Украина, Белоруссия, Кавказ, Крым и Черноморский флот были
заняты немцами не в соответствии с подписанным соглашением.77
Резкой и чувствительной была критика в адрес большевиков левых эсеров,
имевших возможность, будучи советской и правящей партией, выступать против
брестской политики легально. В 1918 году критике Брестского мира была
посвящена целая серия брошюр, написаных видными противниками передышки.
Левые эсеры указывали, что ленинская передышка была изменой делу революции,
ничего не давшей советской власти: "ни хлеба, ни мира, ни возможности
продолжать социалистическое строительство";78 что брестский мир
принес с собой "угашение", "обессиление, омерзение духа", так как "не в
последней решительной схватке и не под занесенным над головой ударом ножа
сдалась российская революция", а "без попытки боя";79 что из-за
подписания мира во внешней политике РСФСР "произошел резкий перелом",
поскольку путь принятия германских ультиматумов, путь компромиссов, "есть
поворот от того прямого пути, которым так победоносно шла революция" и ведет
не просто к территориальным и экономическим потерям, но к гибели, поскольку
от передышки, "даже потерявши невинность рабоче-крестьянская Россия никакого
капитала" не приобрела, а между тем германская армия "все глубже и глубже"
С точки зрения экономической, политической, военной или эмоциональной
передача Украины под германскую оккупацию была для революционеров шагом
исключительно драматичным. Уже побеждающая на Украине советская власть (а
может быть так только казалось легковерным коммунистам?) была принесела в
жертву все той же ленинской прихоти: получить передышку для советской
России. Будучи самым искренним интернационалистом трудно было отделаться от
ощущения, что русские большевики предают украинских, которые уже с декабря
1917 года предпринимали попытки захватить в свои руки власть.
Как и в Петрограде, киевские большевики первоначально пробовали
организовать переворот, опираясь на съезд Советов солдатских и рабочих
депутатов. Однако украинский "Крестьянский союз" своевременно влив в число
делегатов съезда крестьянских делегатов, нейтрализовал эту первую попытку.
Тогда большевики покинули Киев, перебрались в Харьков и там провозгласили
себя органом советской власти Украины. Из России Совнарком на помощь
украинским большевикам послал войска. Советские части успешно наступали,
вот-вот могли занять Киев, и правительству "Украинской народной республики"
ничего не оставалось делать, как срочно, 9 (22) января 1918 года,
провозгласить независимость и подписать сепаратный мир со странами
Четверного союза, дабы избежать советской оккупации (и променять ее на
немецкую).
Как и в случае с Закавказьем, Россия теряла намного больше, чем
предусматривал Брестский договор. Первоначально считалось, что под
определение "Украина" подпадают 9 губерний: Киевская, Черниговская,
Полтавская, Харьковская, Херсонская, Волынская, Подольская,
Екатеринославская и Таврическая. Вскоре, однако, от РСФСР были отторгнуты в
пользу Украины Курская и Воронежская губернии, область войска Донского и
Крым.
Германия взяла на себя роль защитницы Украины от анархии и большевиков.
Однако мир, который она заключала с Радой, был "хлебный", а не политический.
И тот факт, что немцы и австрийцы вывозили из страны продовольствие, делал
Германию и Австро-Венгрию в глазах населения ответственными за экономические
неурядицы (в которых немцы не обязательно были виноваты). Недавняя угроза
советской оккупации была скоро забыта. Ревнители украинской независимости
были настроены теперь антигермански, так как видели в немцах оккупантов.
Сторонники воссоединения с Россией были настроены антигермански, поскольку
справедливо считали, что именно под давлением Германии Украина провозгласила
независимость и отделилась от России. В скором времени антинемецки были
настроены все слои украинского населения.
Если на Украине считали, что Германия грабит ее продовольственные
запасы, в России царило всеобщее убеждение, что голод и недостаток топлива
является следствием германской оккупации Украины. Соответствовало ли это
действительности или нет -- не имело значения. Важно было, что причину
голода в России усматривали в германской оккупации Украины и в брестской
политике Совнаркома.
К объективным факторам прибавлялись субъективные. Германские войска на
Украине вели себя как в оккупированой стране (отчасти провоцируемые на это
противниками Брестского мира). Самым ярким подтверждением этому было
введение на Украине германских военно-полевых судов, которые по германским
законам могли действовать только во время войны на оккупированной территории
врага. Были случаи разоружения германскими войсками украинских частей, хотя
согласно украино-германским соглашениям такие части имели право на
существование. Разрешение на празднование 1 мая украинское правительство
должно было получать у командующего германскими войсками на Украине. Более
красноречивых доказательств отсутствия реального мира трудно было
представить: Украина была не под союзной, а под вражеской оккупацией.
Очевидно, что ужесточение оккупационного режима на Украине было связано
прежде всего с продовольственным вопросом внутри Германии. Именно для
обеспечения нормального вывоза украинских продуктов проводила германская
армия те или иные военные мероприятия на Украине. "Хлебный мир" был слишком
легкомысленно разрекламирован перед общественным мнением Германии и
Австро-Венгрии. Украинский хлеб стал легендой. В его спасительную силу в
Германии и Австро-Венгрии верили все, от членов правительства до простых
рабочих. Поэтому военная политика Германии на Украине была подчинена
продовольственным целям. Для организации дела вывоза продуктов из Украины
нужно было создать там стабильный режим, ввести туда войска, обеспечить
непрерывную работу транспорта. Многие земли пустовали. Засеивались далеко не
все обрабатываемые ранее поля. Это крайней волновало германское руководство.
Немцы и тут встали на путь принуждения: по распоряжению главнокомандующего
германскими войсками на Украине генерала Эйхгорна крестьяне обязаны были
засеивать все имеющиеся земли.
Приказ предусматривал принудительную запашку крестьянами полей, военную
реквизицию сельскохозяйственных продуктов с уплатой "справедливого
вознаграждения" собственникам; вменял помещикам в обязанность следить за
крестьянскими посевами, а в случае отказа крестьян производить посев,
обращаться к военным властям. Для обработки таких полей местным земельным
комитетам предписывалось под угрозой наказания предоставлять необходимый
рабочий скот, сельско-хозяйственные машины и семена. Но поскольку
распоряжение не указывало, кто именно должен засеивать земли, оно привело
главным образом к самочинным захватам чужих полей. Немецкие же офицеры на
местах толковали распоряжение по-разному, "в иных случаях прогоняя, а в
других поощряя захватчиков".66 И это, разумеется, приводило лишь
к росту аграрного бандитизма на Украине, т.е. к целям, прямо противоположным
тем, которые изначально ставило перед собою германское правительство:
стабилизировать режим Украины для обеспечения спокойного вывоза продуктов в
Германию.
Такую политику нельзя было назвать ни мудрой, ни разумной, ни
последовательной. Со временем против нее стало выступать даже зависимое от
Германии правительство Рады. По причинам политической целесообразности оно
критиковало прежде всего главнокомандующего германскими войсками на Украине
Эйхгорна, а апеллировать пыталось к германскому правительству и Рейхстагу.
Решающие заседания, посвященные германской политике на Украине, происходили
в Киеве 27 и 28 апреля, вскоре после обнародования на Украине приказа
Эйхгорна о введении германских военно-полевых судов и смертной казни.
Критика была всеобщей. На заседании 27 апреля Любинский, подписавший в свое
время в Бресте германо-украинское соглашение о мире, предлагал на этот раз
быть решительным и требовать отозвания Эйхгорна и посланника Мумма. В
противовес приказу Эйхгорна он предлагал издать указ украинского
правительства, аннулирующий приказ германского командующего. На следующий
день с критикой немцев выступил на заседании Малой Рады председатель Совета
народных министров Украины В. А. Голубович, указавший, что согласно
имевшейся между германским и украинским правительствами договоренности "все
приказы должны объявляться с обоюдного соглашения и после совместного
обсуждения"; между тем приказы Эйхгорна вводились в одностороннем
порядке.67
Если учесть, что еще 17 апреля украинское правительство отказалось
подписать украино-германскую военную конвенцию, на которой настаивали немцы,
становилось очевидно, что оно уже не было лояльно Германии. Германское
правительство сделало из этого соответствующие выводы: 28 апреля, во время
заседания Малой Рады, в 3 часа 45 минут дня, правительство Украины было
арестовано вошедшими в зал немецкими войсками. Германия, не заинтересованная
в сохранении руководства, саботировавшего (по ее мнению) выполнение
продовольственных соглашений, совершила на Украине государственный
переворот. К власти пришло правительство гетмана Скоропадского,
придерживавшееся более прогерманского курса.
Бресткий мир стал ахилесовой пятой большевистского правительства. В
конечном итоге большевики должны были либо уступить своим политическим
противникам, признав их критику правильной, и формально или фактически
разорвать передышку, либо пойти еще дальше по пути углубления контактов с
германским правительством, по пути усиления зависимости от Германии. В
первом случае Ленин мог быть отстранен от власти как инициатор порочной
политики. Очевидно, что он предпочитал второй путь. Под его давлением ЦК
согласился обменяться послами с "империалистической Германией". Сегодня шаг
этот не кажется из ряда вон выходящим. Но в апреле 1918 года, когда
германская революция могла разразиться в любой момент, официальное признание
советским правительством "гогенцоллернов", никак не оправдываемое
необходимостью сохранения ленинской "передышки", с точки зрения интересов
германской (и мировой) революции было уже не просто ошибкой: это было
преступлением. И если бы стороннику мировой революции и противнику
Брестского мира левому коммунисту Иоффе в марте 1918 года сказали, что он
станет первым полномочным представителем советской России в
империалистической Германии, он, вероятно, счел бы это неудачной шуткой, а
сама идея обмена посольствами советской республики и кайзеровской Германии
показалась бы ему откровенной издевкой.
Получалось, однако, что, несогласный с Лениным в вопросах, касающихся
Германии и германской революции, ЦК все-таки уступал ему, шаг за шагом, во
всех практических делах. Очевидно, что на установлении дипломатических
отношений между РСФСР и Германией настаивал в первую очередь Ленин. Очевидно
также, что посылка в Германию ярого противника Брестского мира и левого
коммуниста была компромиссом, при котором большинство ЦК соглашалось на
установление дипломатических отношений с империалистической державой: Иоффе
ехал в Германию для координации действий немецких и русских коммунистов по
организации германской революции.
Немцы назначили послом в РСФСР графа Мирбаха, уже проведшего ранее в
Петрограде несколько недель, а потому знакомого в общих чертах с ситуацией.
Мирбах прибыл в Москву 23 апреля. Посольство разместилось в двухэтажном
особняке, принадлежавшем вдове сахарозаводчика и коллежского советника фон
Берга (ныне улица Веснина, дом No 5). Приезд посла совпадал по времени с
переворотом на Украине, с занятием германскими войсками Финляндии, с
планомерным (пусть и постепенным) продвижением немецких войск восточнее
линии, очерченной Брестским соглашением. Разумеется, советское правительство
дало знать Мирбаху о своем недовольстве как только для этого представился
случай -- при вручении верительных грамот 26 апреля. Через три дня Мирбах
сообщал Гертлингу, что германское наступление на Украине "стало первой
причиной осложнений". Финляндия стояла на втором месте. Чичерин высказал
недовольство в достаточно дипломатичной форме; резче был Свердлов,
выразивший надежду, что Мирбах сможет "устранить препятствия, которые все
еще мешают установлению подлинного мира". Вручение верительных грамот посла
проходило в самой простой и холодной обстановке. По окончании официальной
церемонии Свердлов не предложил ему сесть и не удостоил личной
беседы.68
Как дипломат Мирбах был объективен и тонок. Его донесения Гертлингу и
статс-секретарю по иностранным делам Р. Кюльману в целом говорят о верном
понимании им ситуации в советской России. 30 апреля, в отчете о политической
ситуации в РСФСР, Мирбах незамедлил описать главное -- состояние анархии в
стране и слабость большевистского правительства, не имеющего поддержки
населения:
"Москва, священный город, символ царской власти, святыня православной
церкви, -- писал Мирбах, -- в руках у большевиков стала символом самого
вопиющего нарушения вкуса и стиля, вызванного русской революцией. Тот, кто
знал столицу в дни ее славы, с трудом узнает ее сейчас. Во всех районах
города, а особенно в центральном торговом квартале, стены домов испещрены
дырками от пуль - свидетельство боев, которые велись здесь. Замечательная
гостиница Метрополь превращена артиллерийским огнем в груду развалин, и даже
Кремль жестоко пострадал. Сильно повреждены отдельные ворота.
На улицах жизнь бьет ключом, но впечатление, что они населены
исключительно пролетариатом. Хорошо одетых людей почти не видно - словно все
представители бывшего правящего класса и буржуазии разом исчезли с лица
земли. Может быть, это отчасти объясняется фактом, что большинство из них
пытается внешне приспособиться к нынешнему виду улиц, чтобы не разжигать
страсти к наживе и непредсказуемых эксцессов со стороны нового правящего
класса. Православные священники, раньше составлявшие значительную часть
прохожих, тоже исчезли из виду. В магазинах почти ничего не купишь, разве
что пыльные остатки былой роскоши, да и то по неслыханным ценам. Главным
лейтомотивом всей картины является нежелание работать и праздношатание. Так
как заводы все еще не работают, а земля все еще не возделывается - по
крайней мере, так мне показалось во время моего путешествия - Россия,
похоже, движется к еще более страшной катастрофе, чем та, которая уже
вызвана революцией. С безопасностью дело обстоит довольно скверно, но днем
можно свободно всюду ходить без провожатых. Однако выходить вечером
неразумно, да и днем тоже то и дело слышны оружейные выстрелы и постоянно
происходят какие-то более или менее серьезные столкновения.
Бывший класс имущих впал в состояние глубочайшего беспокойства:
довольно одного приказа правительства, чтобы лишить их всего имущества.
Почти на всех дворцах и больших особняках висят зловещие приказы о
реквизиции, по которым хозяин, часто в считанные часы, оказывается на улице.
Отчаяние представителей старого правящего класса беспредельно, но они не в
состоянии собрать достаточно сил, чтобы положить конец тому организованному
грабежу, которому подвергаются. Желание внести какой-то порядок
распространяется вплоть до низших слоев, а ощущение собственного бессилия
заставляет их надеяться, что спасение придет от Германии. Те же самые круги,
которые раньше громче всех возводили на нас напраслину, теперь видят в нас
если не ангелов, то по меньшей мере полицейскую силу. [...]
Власть большевиков в Москве обеспечивается в основном латышскими
батальонами, а также большим числом автомобилей, реквизированных
правительством, которые постоянно кружат по городу и могут в случае
необходимости доставить войска туда, где возникают беспорядки.
Предсказать, куда все это приведет, невозможно. В настоящий момент
можно лишь предположить, что ситуация в основном не изменится."
Мирбах при этом считал, что интересы Германии по-прежнему требуют
ориентации на ленинское правительство, так как те, кто сменят большевиков,
будут стремиться с помощью Антанты воссоединиться с отторгнутыми по
Брестскому миру территориями, прежде всего с Украиной, и поэтому Германии
выгоднее всего снабжать большевиков необходимым минимумом товаров и
поддерживать их у власти, так как никакое другое правительство не
согласилось бы на соблюдение столь выгодного для Германии договора.
В этом лишний раз убеждал Мирбаха сам Ленин во время встречи с
германским послом 16 мая в Кремле. Ленин признал, что число его противников
растет и что ситуация в стране более серьезная, чем месяц назад. Он указал
также, что состав его противников за последнее время изменился. Раньше это
были представители правых партий; теперь же у него появились противники в
собственном лагере, где сформировалось левое крыло. Главный довод этой
оппозиции, продолжал Ленин, это то, что Брестский мир, который он все еще
готов упорно отстаивать, был ошибкой. Все большие районы русской территории
оказываются под германской оккупацией; не ратифицирован до сих пор мир с
Финляндией и Украиной; усиливается голод. До действительного мира, указал
Ленин, очень далеко, а ряд событий последнего времени подтверждает
правильность выдвинутых левой оппозицией доводов. Сам он, поэтому, прежде
всего стремится к достижению мирных соглашений с Финляндией и Украиной.
Мирбах особенно отметил то обстоятельство, что Ленин не стал угрожать ему
возможной переориентацией советской политики в сторону Антанты. Он просто
подчеркнул, что лично его, Ленина, положение в партии и правительстве крайне
шатко.
Отчет Мирбаха о беседе с Лениным буквально единственный документ,
содержащий признание Лениным провала брестской политики. Теоретические и
идеологические ошибки были, однако, заметны куда меньше практических.
Брестский мир, несмотря на то, что все германские требования были
большевиками приняты, не принес ни заветного мира, ни обещанной Лениным
"передышки". С точки зрения германского руководства, Брестское соглашение
было военным мероприятием и служило средством помощи Западному фронту с
одновременным использованием восточных районов в экономическом отношении для
продолжения войны. Если так, то с ухудшением положения Германии на Западе
увеличивались ее аппетиты на Востоке. После подписания мирного соглашения
военные действия не прекращались ни на день на большей части территории
бывшей Росийской империи. Германия предъявляла все новые и новые
ультиматумы, занимала целые районы и города, находящиеся восточнее
установленной Брестским договором границы.
Брестский мир оказался бумажным именно потому, что два основных
партнера на переговорах, советское и германское правительства, не смотрели
на договор серьезно, не считали его окончательным, и, главное -- подписывали
не из-за желания получить мир, а лишь для того, чтобы продолжать войну, но
только в более выгодных для себя условиях. Большевики -- войну
революционную; немцы -- войну за стабильный мир. Получалось, что Брестский
мир если и дал передышку, то только Германии, да и то лишь до ноября 1918
года.
Нет смысла утверждать, что Ленин мог предвидеть последствия подписания
Брестского мира. Но очевидно, что оправдались худшие из опасений большинства
партийного актива, до подписания мира поддерживавшего формулу Троцкого "ни
война, ни мир", а после -- вступившего в период кризиса, приведшего, по
выражению того же Троцкого, к "стратегии отчаяния". Сами большевики в тот
период считали, что дни их власти сочтены. За исключением столиц, они не
имели опоры в стране. 22 мая в опубликованном в "Правде" циркулярном письме
ЦК, написанном, очевидно, по инициативе Свердлова, признавалось, что
большевистская партия переживает "крайне острый критический период", острота
которого усугубляется помимо всего тяжелым "внутрипартийным состоянием",
поскольку "в силу ухода массы ответственных партийных работников" многие
партийные организации ослабли. Одной из основных причин кризиса в партии был
откол левого крыла РКП(б), указывали авторы письма ЦК и заключали: "Никогда
еще мы не переживали столь тяжелого момента".69 Двумя днями позже
в статье "О голоде (Письмо питерским рабочим)" Ленин писал, что из-за
продовольственных трудностей и охватившего громадные районы страны голода
советская власть близка к гибели.70 Он отказывался, однако,
признавать, что и то и другое было результатом его брестской политики.
29 мая ЦК обратился к членам партии с еще одним письмом, написанном,
видимо, также по инициативе Свердлова, где подчеркивалось, что "кризис",
переживаемый партией, "очень и очень силен", число членов уменьшается, идет
упадок качественный, участились случаи внутренних конфликтов, "нередки
конфликты между партийными организациями и фракциями" партии в Советах и
исполнительных комитетах. "Стройность и цельность партийного аппарата
нарушены. Нет прежнего единства действий. Дисциплина, всегда столь крепкая",
ослабла. "Общий упадок партийной работы, распад в организациях
безусловны".71
Предсмертное состояние советской власти стало причиной все более
усиливающейся в рядах большевиков паники. "Как это ни странно, -- вспоминает
Вацетис, -- настроение умов тогда было такое, "что центр советской России
сделается театром междоусобной войны и что большевики едва ли удержатся у
власти и сделаются жертвой голода и общего недовольства внутри страны". Была
не исключена и "возможность движения на Москву германцев, донских казаков и
белочехов. Эта последняя версия была в то время распространена особенно
широко".72 О царившей в рядах большевиков летом 1918 года
растерянности писал в своих воспоминаниях близко стоявший к большевикам Г.
Соломон, доверенный Красина и хороший его знакомый. Соломон указывал, что
примерно в эти месяцы один из видных советских дипломатов в Берлине
(вероятно, Иоффе) признался в своей уверенности в поражении большевистской
революции в России и предложил Соломону поскорее скрыться.73
Вопрос о катастрофическом состоянии советской республики обсуждался на
заседании ВЦИК 4 июня. С речами выступали многие видные большевики, в том
числе Ленин и Троцкий. Ленин признал, что "перед нами теперь, летом 1918
года, может быть, один из самых трудных, из самых тяжелых и самых
критических переходов нашей революции", причем не только "с точки зрения
международной", но и внутренней: "приходится испытывать величайшие трудности
внутри страны [...] мучительный продовольственный кризис, мучительнейший
голод". Троцкий вторил: "Мы входим в два-три наиболее критических месяца
русской революции".74 А за стенами ВЦИКа был даже более
пессимистичен: "Мы уже фактически покойники; теперь дело за
гробовщиком".75
15 июня в заседании Петроградского совета рабочих и красноармейских
депутатов Зиновьев делал сообщение о положении в Западной Сибири, на Урале и
на востоке европейской России в связи с наступлением чехословаков. "Мы
побеждены, -- закончил он, -- но не ползаем у ног. Если суждено быть войне,
мы предпочитаем, чтобы в крови захлебнулись [и] наши классовые противники".
Присутствовавший там же М. М. Лашевич после речей оппозиции -- меньшевиков и
эсеров -- выступил с ответной речью, во время которой вынул браунинг и
закончил выступление словами: "Помните только одно, чтобы ни случилось,
может быть нам и суждено погибнуть, но 14 патронов вам, а пятнадцатый
себе".76 Этих четырнадцати патронов хватило на то, чтобы месяц
спустя по приказу Ленина и Свердлова уничтожить российскую императорскую
династию.
Майско-июньский кризис советской власти был, безусловно, результатом
ленинской брестской политики, которая привела ко всеобщему недовольству. Все
устали. В советскую власть не верили теперь даже те, кто изначально имел
иллюзии. В оппозиционной социалистической прессе особенно резко выступали
меньшевики, бывшие когда-то частью единой с большевиками
социал-демократической организации, во многом понимавшие Ленина лучше других
политических противников. Не отставали и "правые". На одной из конференций
того времени оратор, видимо принадлежавший к кадетам, в докладе о внешней
политике указал, что ему приходиться говорить "о международном положении
страны, относительно которой неизвестно, находится ли она в состоянии войны
или мира", и имеющей во главе правительство, признаваемое "только ее
врагами". "Как убедила история Брестского договора, -- указал докладчик, --
центральный вопрос не в подписанном договоре, а в гарантиях его исполнения".
И очевидно, "что всякие новые бумажные соглашения с Германией, всякие
улучшения Брестского мира" не стеснят Германию "в ее дальнейших захватах". В
конце концов, Украина, Белоруссия, Кавказ, Крым и Черноморский флот были
заняты немцами не в соответствии с подписанным соглашением.77
Резкой и чувствительной была критика в адрес большевиков левых эсеров,
имевших возможность, будучи советской и правящей партией, выступать против
брестской политики легально. В 1918 году критике Брестского мира была
посвящена целая серия брошюр, написаных видными противниками передышки.
Левые эсеры указывали, что ленинская передышка была изменой делу революции,
ничего не давшей советской власти: "ни хлеба, ни мира, ни возможности
продолжать социалистическое строительство";78 что брестский мир
принес с собой "угашение", "обессиление, омерзение духа", так как "не в
последней решительной схватке и не под занесенным над головой ударом ножа
сдалась российская революция", а "без попытки боя";79 что из-за
подписания мира во внешней политике РСФСР "произошел резкий перелом",
поскольку путь принятия германских ультиматумов, путь компромиссов, "есть
поворот от того прямого пути, которым так победоносно шла революция" и ведет
не просто к территориальным и экономическим потерям, но к гибели, поскольку
от передышки, "даже потерявши невинность рабоче-крестьянская Россия никакого
капитала" не приобрела, а между тем германская армия "все глубже и глубже"