Страница:
В последний день августа король написал, запрашивая послать ему для осады Кале все доступные пушки Тауэра. К тому моменту его армия была уже по пути на север. К середине сентября город был окружен. Объединившись с союзниками, фламандцами и флотом из Англии, Эдуард установил блокаду города и вынудил его сдаться до того, как феодальные силы Франции могли прийти в себя и поспеть ему на помощь.
Обеспечив Эгильон припасами, Ланкастер выступил с тысячью тяжеловооруженных воинов и двумя тысячами лучников с целью отвоевать обратно Сентонж, приморскую провинцию, расположенную вдоль Гаронны. Переправившись через Шарант 20 сентября, он покрыл сорок миль всего лишь за один день и захватил Сен-Жан д'Анжели, где несколько английских солдат были арестованы за нарушение общественного порядка. «Мы взяли город, – написал он, – и победили благодаря Господу и освободили людей из темницы» [301]. Затем, завоевав хорошее отношение своей снисходительностью и терпимостью, он вторгся в Пуату, которую его прадед Генрих III потерял столетием ранее. Пройдя пятьдесят пять миль за три дня, он взял штурмом Лузиньян 3 октября и на следующее утро, пройдя еще пятнадцать миль, осадил столицу Пуатье. К вечеру, несмотря на мощные укрепления, он вторгся в нее с трех сторон под прикрытием обычного дождя из стрел. Когда город отказался принести клятву верности победителю, то был отдан приказ о его разграблении [302]. Но под страхом смерти было запрещено поджигать церкви и дома.
В конце октября Ланкастер вернулся в Бордо. «Граф д'Эрби», так его называли люди, именуя старым титулом, был теперь легендой. За три кампании, проведенные против сильно превосходящего в численности противника, он освободил четыре провинции, захватил половину Пуату и установил английскую власть почти до ворот Тулузы. Затем, завершив все, зачем он был послан и сделав даже гораздо больше, этот скромный, но выдающийся солдат передал свой пост наместника своему преемнику и в конце года отправился в Англию, чтобы вступить во владение отцовским графством и другими землями.
Annus mirabilis(удивительный год) 1346 – с которым не мог сравниться никакой другой год в английских военных анналах до времен Четама, – закончился еще одной победой. Чтобы спасти свою страну от общей угрожавшей ей катастрофы, Филипп заключил франко-шотландский альянс и воззвал к Давиду шотландскому вторгнуться на территорию Англии. В начале октября, убежденный в том, что Эдуард не оставил в стране никаких вооруженных сил, молодой король пересек границу. Спалив Лейнеркостское аббатство, он отправился на восток через торфяные болота в Даремскую долину. Здесь 17 октября, прямо перед стенами города, который после этого стал известным как Невиллз Кросс, он столкнулся с армией под командованием архиепископа Йоркского де ла Зуша, наместника пограничных земель, лорда Перси и лорда Невилла из Реби. Ибо благодаря своей предусмотрительности в военных делах, при наборе армии для Франции Эдуард освободил северных баронов.
В соответствии с Фруассаром, при этом присутствовала королева, которая перед битвой обошла все части, «желая, чтобы они исполнили свой долг и защитили честь ее господина короля Английского и, именем Господа, чтобы каждый воин был отважен и смел». Но, поскольку королева находилась в тот момент в Кале, возможно, это была кузина короля графиня Солсбери – девятнадцатилетняя принцесса Джоанна, которая, в отсутствие королевы, являлась первой леди страны [303]. И снова английские лучники оказались непобедимыми, по очереди истреблявшие каждую новую волну, когда с упрямой храбростью шотландские копейщики своими плотными рядами сталкивались с этим градом стали и гусиных перьев. Королевская гвардия сражалась почти до последней капли крови. В наступлению темноты и молодой король, раненный стрелой в лицо, и знаменитый Черный шотландский Крест находились в руках победителей. Среди убитых оказались констебль, маршал и два графа, а еще трех графов взяли в плен. Спасся только сенешал. Крест был вывешен вместе с королевским штандартом Шотландии перед мощами Св. Гилберта в Дареме, а король Давид был триумфально приведен в Лондон, где его определили в Тауэр. Компания закончилась тем, что лорд Невилл и лишенный наследства граф Ангуса вторглись на территорию Шотландии.
Поскольку англичане не смогли пробить двойной круг стен города из-за окружающих его болот, Эдуард был вынужден прибегнуть к блокаде, чтобы преодолеть сопротивление благородного губернатора города. Когда весной флоту из Нормандии удалось прорвать блокаду, – которую было невозможно постоянно поддерживать кораблями того времени особенно во время приливов и отливов в Ла-Манше, – он построил форт на косе, который возвышался над устьем бухты, и установил там пушки. Он также приказал вколотить сваи по всему побережью, чтобы не допустить причаливания прибрежных кораблей и послал констебля и графа Пемброка в море, чтобы они держали адмиралов в постоянной боевой готовности. Флот из 44 кораблей с провизией, который сделал дальнейшую попытку достигнуть Кале в июне, был перехвачен посередине Ла-Манша и отброшен с тяжелыми потерями.
К этому времени также предпринимались попытки освободить город и по суше. К весне 1347 года французский король набрался достаточной храбрости, чтобы собрать новую армию в Аррасе. Но она была необычайно медлительна и не спешила вступать в боевые действия, и когда наконец в июле она двинулась с места, Кале уже голодал. Англичанами был перехвачен корабль, пытавшийся бежать из города, и на нем обнаружено следующее послание губернатора: «Все уже съедено – собаки, кошки, лошади – и нам ничего не остается для пропитания кроме как пожрать друг друга». Эдуард переправил его Филиппу, заставив его выбирать между вторым Креси или бесчестьем, которое последовало бы за падением города без боя. Когда 27 июля французская освободительная армия наконец появилась под Кале, англичане окопались на их пути и были практически недосягаемы. Три дня Филипп разбивал свой лагерь перед ними, пока его эмиссары тщетно пытались вести переговоры о перемирии, которое позволило бы обеспечить гарнизон провизией. Объявив, что он готов вести переговоры по любому другому поводу, Эдуард отказался вообще обсуждать положение в Кале. Вечером 2 августа французский король обстрелял его лагерь и удалился. «Когда защитники Кале увидели это, – написал оксфордширский клерк Джеффри ле Бейкер, – они спустили свой штандарт и в большом горе сбросили его с башни в канаву. И... Джон де Виенн, их капитан... открыв ворота города, выехал к королю Англии, верхом на маленькой лошадке... с веревкой на шее, и другие горожане и солдаты следовали за ним пешими, с непокрытыми головами и босоногими, с веревками на шее. Так, выйдя к королю, капитал поднес ему меч как главному князю войны среди христианских государей и тому, кто отвоевал город у самого могущественного христианского короля из знатного рыцарства. Затем он передал ему ключи от города. Моля о сострадании, он попросил прощения и предложил ему меч мира, посредством которого должно быть дано правильное наказание, к низшим и черни должно быть проявлено снисхождение и мягкость по отношению к благородным... Король, взяв то, что было ему предложено, послал капитана с пятнадцатью рыцарями и стольким же количеством горожан в Англию, одарив их богатыми подарками» [304]. По свидетельству ее соотечественника Фруассара королева Филиппа на коленях просила за них. Вряд ли можно понять жестокие войны четырнадцатого века без этого проявления рыцарственности.
Эдуард мог теперь сделать Кале не только базой для завоевания Франции, но английским городом. Он выслал тех жителей, которые могли бы оказать сопротивление его власти, на ближайшие французские территории и предложил английским торговцам различные поощрения при поселении в этом городе. Он оставил городу старую привилегию, по которой магистраты избирались первыми домовладельцами, обещав уважать городские обычаи, и назначил английского губернатора. Он также перевел туда рыночную таможню, сделав ее единственным портом для экспорта шерсти, олова, свинца и тканей в Северную Европу. Владея теперь обеими сторонами Па-де-Кале, он теперь мог по праву претендовать на титул правителя Ла-Манша и Ирландского моря. На своей новой золотой монете, нобле [305], которую он выпустил через четыре года после победы при Слейсе, он изображен стоящим на корабле с мечом в руках.
Еще до того как Кале пал, англичане одержали другую победу в Бретани. Смерть де Монфора и безумие его жены еще больше изменили ситуацию в пользу французов, Карл Блуасский осадил Ла Рош-Деррьен с огромной, хорошо оснащенной армией. Крепость, с небольшим английским гарнизоном, находилась в самом центре графства Карла. Но сэр Томас Дагуорт [306], отправившись 19 июня с менее чем тысячью человек из Карекса, находившегося в 45 милях от города, напал вечером на лагерь осаждающих и разгромил их [307]. Самого Карла взяли в плен и послали в Тауэр составить компанию королю Шотландии.
Получив Кале и обеспечив независимость Бретани, Эдуард был готов принять предложения Филиппа о перемирии. К этому моменту он отсутствовал в Англии более года и, уничтожив угрозу Гаскони и опасность шотландского нашествия, его преданные общины нуждались в передышке от налогов. Два кардинала из Авиньона пытались найти компромисс все лето и в сентябре, на основе того, что каждый владеет тем, что он завоевал, перемирие было заключено сроком до июня следующего года.
Таким образом, в октябре 1347 года Эдуард вернулся в Англию. На протяжении двух блестящих лет победа сопутствовала ей везде; несколько тысяч ее сыновей, большинство из которых являлись простолюдинами, с оружием, которое только они одни и могли использовать, снова и снова одолевали почти невероятные орды и втоптали в грязь рыцарство крупнейшего христианского королевства. Но Англия в тот момент была сильна не только оружием. Пока время становилось свидетелем ее триумфа в Пикардии, Аквитании и Бретани, благодаря гению ее мастеров по всей стране поднималось одно церковное здание замечательнее другого. Часовня Богоматери в Личфилде, галереи в Норидже, задние хоры и арки Св. Андрея в Уэллзе, капелла в Бристоле, изящно декорированный неф Экзетера – все они были частично или полностью закончены в то же десятилетие, что и Креси. Так, на севере появился великолепный фамильный склеп семьи Перси в Беверли, а также западное крыло и неф – законченный в год победы Эдуарда при Креси – кафедрального собора Йорка. А в Солсбери Ричард из Фарли увенчал собой церковь XIII века украшенную башней и шпилем, чьи пропорции так никогда и не удалось превзойти.
Именно в сороковые годы XIV века наблюдаются первые признаки нового архитектурного стиля – английской перпендикулярной готики. До сих пор широкие и приземленные английские соборы не искали сходства с рискованной высотой готических церквей Иль де Франса. Но теперь под руководством Уильяма де Рамси, который стал главным королевским архитектором в тридцатые годы, английская архитектура начала использовать новую технику, которая производила эффект высоты без ущерба для пропорции или безопасности здания. Подобно английской военной тактике это было искусство не массы, но линии, в котором вертикальные средники просторных треугольных окон тянулись вверх и вниз, чтобы сформировать, вместе с горизонтальными линиями, которые они пересекали, постоянные прямолинейные панели стен и стекла. Впервые предпринятая лондонскими строителями в новом хранилище документов и галереях собора Св. Павла и королевской часовне Св. Стефана в Вестминстере [308], целью английской готики – реакции на чрезмерные украшения стиля декоративной готики – было всеобъемлющее единение, в котором отдельные части, арка, колонна, свод, окно и стена, были подчинены единому целому.
Именно в западном аббатстве, которое приютило тело убиенного отца Эдуарда, можно увидеть самый ранний дошедший до нас пример этого нового стиля. С помощью даров пилигримов, приходивших к королевским мощам, монахи Глостера начали в 30-х годах перестраивать норманнский темный южный трансепт (поперечный неф), заменив торцевую стену восьмистворчатым окном, которое венчалось готическим сводом. В течение следующих десяти лет они перестроили хоры, объединив массивные норманнские базы с утонченными сводчатыми колоннами и заключив стены в каркас перпендикулярных панелей под верхним рядом окон, созданных таким образом, чтобы дать как можно больше света внутреннему убранству. А в восточном конце вместо норманнской апсиды они сделали самое большое окно в Европе, наклонив стены последнего внешнего эркера, чтобы увеличить его размеры. Эта великолепная стена из стекла, высотой в 70 футов и около сорока шириной, более чем с сотней оконных створок, была застеклена витражами, благодаря необыкновенной щедрости местного лорда, с изображениями гербов и портретами его товарищей, с которыми он сражался при Креси, короля и принца Уэльского в середине.
И над ними было изображение Христа, окруженного апостолами, ангелами, святыми и мучениками, поющими gloria in excelsis (слава Всевышнему – хвалебное песнопениев честь коронации Богоматери). На переднем плане, высоко над хорами, между блестящим интерьером и серым глостерширским небом строители вырезали на балках колонны пятнадцать ангелов, каждого с различным музыкальным инструментом, как бы аккомпанировавшим хвалебному песнопению, исполняемому фигурами, помещенными на витражах.
Окно Креси в Глостере – не единственная память о битве. Чтобы отпраздновать ее, Эдуард по своем возвращении продолжил свой проект по созданию Ордена или рыцарского братства. Теперь он должен был быть посвящен не королю Артуру, чьи победы он и его вассалы превзошли, но Св. Георгию – святому патрону всех христианских воинов и с этого времени Англии. Он должен был состоять из короля и 26 его самых известных рыцарей, связанных друг с другом клятвой внутренней дружбы для «продвижения благочестия, благородства и рыцарства». Учреждалась также и связанная с ними и помещенная в часовню Св. Георга и королевском замке в Виндзоре коллегия из такого же числа каноников и бедных рыцарей, избранных из более низших рангов рыцарства за храбрость и нужду. И в качестве символа и имени Ордена король, галантный в будуаре так же, как и на войне, избрал дамскую подвязку, которую случайно обронила на балу в Кале самая прекрасная женщина Англии, принцесса Джоанна Кентская – героиня Невиллз Кросса и жена графа Солсбери. Как гласит молва, когда Эдуард обвязал ею свое колено, он произнес бессмертные слова: «Honi soit qui mal у pense» (Пусть будет стыдно тому, кто об этом дурно подумает) [309] .Спустя два месяца после возвращения из Кале он заказал для себя и первых рыцарей Ордена двенадцать подвязок королевского голубого цвета, украшенных словами и крестом Св. Георга.
Это собрание «рыцарей голубой Подвязки», состоящих из «храбрейших людей королевства» и посвятившее себя стремлению к «правде и чести, свободе и учтивости», в которую входила и учтивость по отношению к женщине, сделалась моделью практически каждого европейского рыцарского ордена. «Повяжи на свою ногу за твою славу, – такие слова произносил каждый рыцарь на посвящении, – эту благородную Подвязку; носи ее как символ самого выдающегося Ордена, никогда не забывай или не отрицай, что таким образом тебе предстоит быть смелым, и, сражаясь в справедливой войне... ты должен быть решительным и храбро и успешно побеждать». Рыцари надели эту эмблему впервые на турнире в Элтеме в январе 1348 года, когда девять рыцарей из основателей ордена сражались перед королем, среди них находились принц Уэльский, Генрих Ланкастерский, констебль Нортгемптон и молодой граф Солсбери, которого считали королевским бастардом. В течение 19 турниров, проведенных той зимой и весной, – в Бери Сент Эдмунде и Элтеме, в Кентербери, Личфилде и Линкольне, в Виндзоре для совершения церковного обряда над королевой после рождения ее младшего сына [310]– Орден Подвязки формально пошел в обиход. На одном из них поставщик королевского Гардероба выпустил для облачения Эдуарда «плащ, мантию, тунику и капюшон из длинной голубой ткани, усыпанный подвязками и оснащенный пряжками и подвесками из позолоченного серебра». Было также заказано 72 штандарта с королевским гербом, «украшенные и расписанные», 244 штандарта из камвольной и английской ткани с «леопардом на всем верху и гербом Св. Георга под ним» и «800 вымпелов с гербом Св. Георга для копий оруженосцев рыцарей (или сквайров) и других воинов». Даже девятилетний принц Лайонел, недавно помолвленный своим отцом с наследницей могущественного англо-ирландского дома Клэров [311], появился на поединках в Виндзоре в «камзоле из желтого и голубого бархата».
Это было время поединков, пиров и паломничеств, в которое знать и придворные дамы переехали в блестящие и пышные французские города и замки, переоделись в меха и шелка, драгоценности и златотканую одежду. На рождественской ярмарке в Гильфорде король появился в костюме из ослепительной белой ткани, а на его щите был написан девиз:
Глава VIII
Когда король приплыл во Францию накануне Креси, самый популярный проповедник в Англии – великий теолог Ричард Фицральф, декан Личфилда и избранный архиепископ Армаха – просил народ молиться, но не о том, чтобы он победил своих врагов, так как это было бы противно законам Христа и являлось бы грехом, но о том, чтобы он «был направляем благоразумным и здравым советом, дабы добиться справедливого и счастливого исхода и мира», с тем чтобы его подданные могли вести «спокойную и безмятежную жизнь... благочестиво и целомудренно» [313]. Ведь превыше верности королю или лорду для средневекового христианина была христианская вера и учение Церкви, которая была хранилищем Божественной мудрости.
В темные века после распада Римской империи племена Западной Европы в принятии общей религии и Церкви обрели разрешение взаимных конфликтов, истощавших, опустошавших и разрушавших их. Сформировавшийся союз веры был известен под названием Христианский мир. Он был несовершенным, так как ни одно общее вероучение не могло бы положить конец дикой и иррациональной вражде, жадности и недоверию, что разъединяют людей. Хотя он позволил им найти определенный выход из хаоса страха, неуверенности и жестокости, окружавших их. Какие бы войны ни вели христиане друг против друга, двери церквей были открыты для всех верующих. Путешественник в чужие страны не мог бы достичь какого-нибудь города в любой отдаленной части христианского мира, не повстречав на пути знакомый вид церковных башен и шпилей, высившихся над стенами и домами. Под сводами Церкви люди славили, используя одни и те же слова и ритуалы, самое главное событие, в которое верил каждый христианин, – страсти Господни, посредством которых в ежедневном таинстве мессы Церковь, называвшая себя преемницей Святого Петра, была посредником в спасении человека от неизбежной смерти и ада – то, что великий английский теолог называл «постоянной утратой образа Бога».
Несмотря на барьеры между классами, интересами и языками в годы примитивного сообщения, церковная доктрина и ордонансы были приняты повсеместно на западе – от Средиземноморья до кельтских и скандинавских островов в туманах Атлантики. У религии был свой международный язык – латинский, в который ученые-церковники вдохнули новую жизнь, восприняв его от павшей Римской империи, монополия в области образования, канонический закон, с помощью которого учились не только клирики, но и миряне. С утра до ночи, на протяжении всех семнадцати провинций и семисот епархий, ее колокола отмечали начало и конец дня и часы молитв – звук, который был столь привычен уху христианина, что когда в 1384 году итальянец Леонардо Фрескобальди сошел на египетскую землю, первое, что он отметил, было его отсутствие. «Мы не услышим его, – писал он, – во всем языческом мире» [314]. Нигде эта музыка не была столь продолжительной, как в Англии, «звонящем острове», чьи отливщики колоколов, как говорили, превосходили своим мастерством всех остальных, и где, за исключением пустынных болот севера и запада, обычно можно было услышать колокольный звон соседних приходов, раздающийся над пустынными районами и лесными массивами.
Внутри церкви проводником и правителей, и их подданных в духовной сфере была обширная иерархия клириков – кардиналы, архиепископы и епископы, аббаты и приоры, деканы и архидьяконы, монахи, беспрестанно возносившие молитвы и погруженные в благочестивые размышления; приходские священники и каноники, исповедники и капелланы, ученые мужи, разъяснявшие тайны универсума, единственным толкователем которых являлась церковь, бродячие нищенствующие монахи и отшельники. В Англии, с населением в три миллиона человек, существовало около восьми-девяти тысяч приходов, в каждом из которых по меньшей мере находилось по одному священнику или диакону, а кроме того, множество не имевших бенефиций капелланов; семнадцать-восемнадцать тысяч представителей черного духовенства – монахов, монахинь, каноников, монахов нищенствующего ордена, рыцарей госпитальеров и, до их падения, тамплиеров – живших по общим обетам и правилам [315]; и большое, но точно неизвестное число не имевших приходов священников и капелланов часовен. В Йорке, в котором обитало максимум десять тысяч жителей, была сорок одна приходская церковь и более пятисот церковнослужителей; в Норидже с населением около шести тысяч – двадцать церквей и сорок три часовни. Даже в переполненной столице на каждые пятьсот жителей было по церкви, в то время как среднее количество прихожан у приходского священника редко превышало триста человек.
* * *
Пока на севере происходили все эти события, Генрих Ланкастерский возобновил наступление на юге. На протяжении пяти месяцев его заместители, лорд Стаффорд и сэр Уолтер Мэнни, удерживали Эгильон против всех феодальных войск южной Франции, пока Ланкастеру удалось из Ла Реоля, по крайней мере однажды, обеспечить город припасами. Но в августе, получив немедленный призыв своего отца, герцог Нормандский предложил перемирие, от которого Ланкастер презрительно отказался. Таким образом, французский наследник вынужден был оставить свой лагерь и припасы, которые достались англичанам. Это нанесло сильный удар по престижу Франции.Обеспечив Эгильон припасами, Ланкастер выступил с тысячью тяжеловооруженных воинов и двумя тысячами лучников с целью отвоевать обратно Сентонж, приморскую провинцию, расположенную вдоль Гаронны. Переправившись через Шарант 20 сентября, он покрыл сорок миль всего лишь за один день и захватил Сен-Жан д'Анжели, где несколько английских солдат были арестованы за нарушение общественного порядка. «Мы взяли город, – написал он, – и победили благодаря Господу и освободили людей из темницы» [301]. Затем, завоевав хорошее отношение своей снисходительностью и терпимостью, он вторгся в Пуату, которую его прадед Генрих III потерял столетием ранее. Пройдя пятьдесят пять миль за три дня, он взял штурмом Лузиньян 3 октября и на следующее утро, пройдя еще пятнадцать миль, осадил столицу Пуатье. К вечеру, несмотря на мощные укрепления, он вторгся в нее с трех сторон под прикрытием обычного дождя из стрел. Когда город отказался принести клятву верности победителю, то был отдан приказ о его разграблении [302]. Но под страхом смерти было запрещено поджигать церкви и дома.
В конце октября Ланкастер вернулся в Бордо. «Граф д'Эрби», так его называли люди, именуя старым титулом, был теперь легендой. За три кампании, проведенные против сильно превосходящего в численности противника, он освободил четыре провинции, захватил половину Пуату и установил английскую власть почти до ворот Тулузы. Затем, завершив все, зачем он был послан и сделав даже гораздо больше, этот скромный, но выдающийся солдат передал свой пост наместника своему преемнику и в конце года отправился в Англию, чтобы вступить во владение отцовским графством и другими землями.
Annus mirabilis(удивительный год) 1346 – с которым не мог сравниться никакой другой год в английских военных анналах до времен Четама, – закончился еще одной победой. Чтобы спасти свою страну от общей угрожавшей ей катастрофы, Филипп заключил франко-шотландский альянс и воззвал к Давиду шотландскому вторгнуться на территорию Англии. В начале октября, убежденный в том, что Эдуард не оставил в стране никаких вооруженных сил, молодой король пересек границу. Спалив Лейнеркостское аббатство, он отправился на восток через торфяные болота в Даремскую долину. Здесь 17 октября, прямо перед стенами города, который после этого стал известным как Невиллз Кросс, он столкнулся с армией под командованием архиепископа Йоркского де ла Зуша, наместника пограничных земель, лорда Перси и лорда Невилла из Реби. Ибо благодаря своей предусмотрительности в военных делах, при наборе армии для Франции Эдуард освободил северных баронов.
В соответствии с Фруассаром, при этом присутствовала королева, которая перед битвой обошла все части, «желая, чтобы они исполнили свой долг и защитили честь ее господина короля Английского и, именем Господа, чтобы каждый воин был отважен и смел». Но, поскольку королева находилась в тот момент в Кале, возможно, это была кузина короля графиня Солсбери – девятнадцатилетняя принцесса Джоанна, которая, в отсутствие королевы, являлась первой леди страны [303]. И снова английские лучники оказались непобедимыми, по очереди истреблявшие каждую новую волну, когда с упрямой храбростью шотландские копейщики своими плотными рядами сталкивались с этим градом стали и гусиных перьев. Королевская гвардия сражалась почти до последней капли крови. В наступлению темноты и молодой король, раненный стрелой в лицо, и знаменитый Черный шотландский Крест находились в руках победителей. Среди убитых оказались констебль, маршал и два графа, а еще трех графов взяли в плен. Спасся только сенешал. Крест был вывешен вместе с королевским штандартом Шотландии перед мощами Св. Гилберта в Дареме, а король Давид был триумфально приведен в Лондон, где его определили в Тауэр. Компания закончилась тем, что лорд Невилл и лишенный наследства граф Ангуса вторглись на территорию Шотландии.
* * *
Тем временен Эдуард истощал Кале. Как и в летнюю кампанию, он превратил осаду в национальное дело, собрав экспедиционное войско в количестве более 30 тысяч человек и реквизировав более половины кораблей страны и 16 тысяч моряков. Чтобы расквартировать это войско на зиму, он построил город из деревянных хижин с кольцевыми улицами и рынком, на который сельские жители могли привозить свою продукцию. Здесь, в присутствии королевы и ее придворных дам, он руководил операциями со своей обычной дотошностью и вниманием к военным деталям. Его бюджет выдержал все расходы, даже содержание представителей различных рангов, от принца Уэльского, которому был положен фунт в день, и епископа Даремского и тринадцати графов, которым полагалось по шесть и восемь пенсов, до 15480 пеших лучников по три пенса и 4474 валлийских копейщика по два пенса. Так присутствовало также 5104 конных лучника и 500 хобеларов по 6 пенсов, пушкари для обслуживания железных бомбардир, которые кидали каменные ядра в стены города, плотники, инженеры, шатерщики и оружейники, которым полагалось на содержание от 3 до 12 пенсов в день, так же, как и виноторговцам, поварам и лагерной прислуге. Почти целый год припасы и другое обеспечение текло во Францию рекой – еда, фураж для лошадей, ткани, орудия, пики, копья, стрелы, а также селитра и сера для создания пороха.Поскольку англичане не смогли пробить двойной круг стен города из-за окружающих его болот, Эдуард был вынужден прибегнуть к блокаде, чтобы преодолеть сопротивление благородного губернатора города. Когда весной флоту из Нормандии удалось прорвать блокаду, – которую было невозможно постоянно поддерживать кораблями того времени особенно во время приливов и отливов в Ла-Манше, – он построил форт на косе, который возвышался над устьем бухты, и установил там пушки. Он также приказал вколотить сваи по всему побережью, чтобы не допустить причаливания прибрежных кораблей и послал констебля и графа Пемброка в море, чтобы они держали адмиралов в постоянной боевой готовности. Флот из 44 кораблей с провизией, который сделал дальнейшую попытку достигнуть Кале в июне, был перехвачен посередине Ла-Манша и отброшен с тяжелыми потерями.
К этому времени также предпринимались попытки освободить город и по суше. К весне 1347 года французский король набрался достаточной храбрости, чтобы собрать новую армию в Аррасе. Но она была необычайно медлительна и не спешила вступать в боевые действия, и когда наконец в июле она двинулась с места, Кале уже голодал. Англичанами был перехвачен корабль, пытавшийся бежать из города, и на нем обнаружено следующее послание губернатора: «Все уже съедено – собаки, кошки, лошади – и нам ничего не остается для пропитания кроме как пожрать друг друга». Эдуард переправил его Филиппу, заставив его выбирать между вторым Креси или бесчестьем, которое последовало бы за падением города без боя. Когда 27 июля французская освободительная армия наконец появилась под Кале, англичане окопались на их пути и были практически недосягаемы. Три дня Филипп разбивал свой лагерь перед ними, пока его эмиссары тщетно пытались вести переговоры о перемирии, которое позволило бы обеспечить гарнизон провизией. Объявив, что он готов вести переговоры по любому другому поводу, Эдуард отказался вообще обсуждать положение в Кале. Вечером 2 августа французский король обстрелял его лагерь и удалился. «Когда защитники Кале увидели это, – написал оксфордширский клерк Джеффри ле Бейкер, – они спустили свой штандарт и в большом горе сбросили его с башни в канаву. И... Джон де Виенн, их капитан... открыв ворота города, выехал к королю Англии, верхом на маленькой лошадке... с веревкой на шее, и другие горожане и солдаты следовали за ним пешими, с непокрытыми головами и босоногими, с веревками на шее. Так, выйдя к королю, капитал поднес ему меч как главному князю войны среди христианских государей и тому, кто отвоевал город у самого могущественного христианского короля из знатного рыцарства. Затем он передал ему ключи от города. Моля о сострадании, он попросил прощения и предложил ему меч мира, посредством которого должно быть дано правильное наказание, к низшим и черни должно быть проявлено снисхождение и мягкость по отношению к благородным... Король, взяв то, что было ему предложено, послал капитана с пятнадцатью рыцарями и стольким же количеством горожан в Англию, одарив их богатыми подарками» [304]. По свидетельству ее соотечественника Фруассара королева Филиппа на коленях просила за них. Вряд ли можно понять жестокие войны четырнадцатого века без этого проявления рыцарственности.
Эдуард мог теперь сделать Кале не только базой для завоевания Франции, но английским городом. Он выслал тех жителей, которые могли бы оказать сопротивление его власти, на ближайшие французские территории и предложил английским торговцам различные поощрения при поселении в этом городе. Он оставил городу старую привилегию, по которой магистраты избирались первыми домовладельцами, обещав уважать городские обычаи, и назначил английского губернатора. Он также перевел туда рыночную таможню, сделав ее единственным портом для экспорта шерсти, олова, свинца и тканей в Северную Европу. Владея теперь обеими сторонами Па-де-Кале, он теперь мог по праву претендовать на титул правителя Ла-Манша и Ирландского моря. На своей новой золотой монете, нобле [305], которую он выпустил через четыре года после победы при Слейсе, он изображен стоящим на корабле с мечом в руках.
Еще до того как Кале пал, англичане одержали другую победу в Бретани. Смерть де Монфора и безумие его жены еще больше изменили ситуацию в пользу французов, Карл Блуасский осадил Ла Рош-Деррьен с огромной, хорошо оснащенной армией. Крепость, с небольшим английским гарнизоном, находилась в самом центре графства Карла. Но сэр Томас Дагуорт [306], отправившись 19 июня с менее чем тысячью человек из Карекса, находившегося в 45 милях от города, напал вечером на лагерь осаждающих и разгромил их [307]. Самого Карла взяли в плен и послали в Тауэр составить компанию королю Шотландии.
Получив Кале и обеспечив независимость Бретани, Эдуард был готов принять предложения Филиппа о перемирии. К этому моменту он отсутствовал в Англии более года и, уничтожив угрозу Гаскони и опасность шотландского нашествия, его преданные общины нуждались в передышке от налогов. Два кардинала из Авиньона пытались найти компромисс все лето и в сентябре, на основе того, что каждый владеет тем, что он завоевал, перемирие было заключено сроком до июня следующего года.
Таким образом, в октябре 1347 года Эдуард вернулся в Англию. На протяжении двух блестящих лет победа сопутствовала ей везде; несколько тысяч ее сыновей, большинство из которых являлись простолюдинами, с оружием, которое только они одни и могли использовать, снова и снова одолевали почти невероятные орды и втоптали в грязь рыцарство крупнейшего христианского королевства. Но Англия в тот момент была сильна не только оружием. Пока время становилось свидетелем ее триумфа в Пикардии, Аквитании и Бретани, благодаря гению ее мастеров по всей стране поднималось одно церковное здание замечательнее другого. Часовня Богоматери в Личфилде, галереи в Норидже, задние хоры и арки Св. Андрея в Уэллзе, капелла в Бристоле, изящно декорированный неф Экзетера – все они были частично или полностью закончены в то же десятилетие, что и Креси. Так, на севере появился великолепный фамильный склеп семьи Перси в Беверли, а также западное крыло и неф – законченный в год победы Эдуарда при Креси – кафедрального собора Йорка. А в Солсбери Ричард из Фарли увенчал собой церковь XIII века украшенную башней и шпилем, чьи пропорции так никогда и не удалось превзойти.
Именно в сороковые годы XIV века наблюдаются первые признаки нового архитектурного стиля – английской перпендикулярной готики. До сих пор широкие и приземленные английские соборы не искали сходства с рискованной высотой готических церквей Иль де Франса. Но теперь под руководством Уильяма де Рамси, который стал главным королевским архитектором в тридцатые годы, английская архитектура начала использовать новую технику, которая производила эффект высоты без ущерба для пропорции или безопасности здания. Подобно английской военной тактике это было искусство не массы, но линии, в котором вертикальные средники просторных треугольных окон тянулись вверх и вниз, чтобы сформировать, вместе с горизонтальными линиями, которые они пересекали, постоянные прямолинейные панели стен и стекла. Впервые предпринятая лондонскими строителями в новом хранилище документов и галереях собора Св. Павла и королевской часовне Св. Стефана в Вестминстере [308], целью английской готики – реакции на чрезмерные украшения стиля декоративной готики – было всеобъемлющее единение, в котором отдельные части, арка, колонна, свод, окно и стена, были подчинены единому целому.
Именно в западном аббатстве, которое приютило тело убиенного отца Эдуарда, можно увидеть самый ранний дошедший до нас пример этого нового стиля. С помощью даров пилигримов, приходивших к королевским мощам, монахи Глостера начали в 30-х годах перестраивать норманнский темный южный трансепт (поперечный неф), заменив торцевую стену восьмистворчатым окном, которое венчалось готическим сводом. В течение следующих десяти лет они перестроили хоры, объединив массивные норманнские базы с утонченными сводчатыми колоннами и заключив стены в каркас перпендикулярных панелей под верхним рядом окон, созданных таким образом, чтобы дать как можно больше света внутреннему убранству. А в восточном конце вместо норманнской апсиды они сделали самое большое окно в Европе, наклонив стены последнего внешнего эркера, чтобы увеличить его размеры. Эта великолепная стена из стекла, высотой в 70 футов и около сорока шириной, более чем с сотней оконных створок, была застеклена витражами, благодаря необыкновенной щедрости местного лорда, с изображениями гербов и портретами его товарищей, с которыми он сражался при Креси, короля и принца Уэльского в середине.
И над ними было изображение Христа, окруженного апостолами, ангелами, святыми и мучениками, поющими gloria in excelsis (слава Всевышнему – хвалебное песнопениев честь коронации Богоматери). На переднем плане, высоко над хорами, между блестящим интерьером и серым глостерширским небом строители вырезали на балках колонны пятнадцать ангелов, каждого с различным музыкальным инструментом, как бы аккомпанировавшим хвалебному песнопению, исполняемому фигурами, помещенными на витражах.
Окно Креси в Глостере – не единственная память о битве. Чтобы отпраздновать ее, Эдуард по своем возвращении продолжил свой проект по созданию Ордена или рыцарского братства. Теперь он должен был быть посвящен не королю Артуру, чьи победы он и его вассалы превзошли, но Св. Георгию – святому патрону всех христианских воинов и с этого времени Англии. Он должен был состоять из короля и 26 его самых известных рыцарей, связанных друг с другом клятвой внутренней дружбы для «продвижения благочестия, благородства и рыцарства». Учреждалась также и связанная с ними и помещенная в часовню Св. Георга и королевском замке в Виндзоре коллегия из такого же числа каноников и бедных рыцарей, избранных из более низших рангов рыцарства за храбрость и нужду. И в качестве символа и имени Ордена король, галантный в будуаре так же, как и на войне, избрал дамскую подвязку, которую случайно обронила на балу в Кале самая прекрасная женщина Англии, принцесса Джоанна Кентская – героиня Невиллз Кросса и жена графа Солсбери. Как гласит молва, когда Эдуард обвязал ею свое колено, он произнес бессмертные слова: «Honi soit qui mal у pense» (Пусть будет стыдно тому, кто об этом дурно подумает) [309] .Спустя два месяца после возвращения из Кале он заказал для себя и первых рыцарей Ордена двенадцать подвязок королевского голубого цвета, украшенных словами и крестом Св. Георга.
Это собрание «рыцарей голубой Подвязки», состоящих из «храбрейших людей королевства» и посвятившее себя стремлению к «правде и чести, свободе и учтивости», в которую входила и учтивость по отношению к женщине, сделалась моделью практически каждого европейского рыцарского ордена. «Повяжи на свою ногу за твою славу, – такие слова произносил каждый рыцарь на посвящении, – эту благородную Подвязку; носи ее как символ самого выдающегося Ордена, никогда не забывай или не отрицай, что таким образом тебе предстоит быть смелым, и, сражаясь в справедливой войне... ты должен быть решительным и храбро и успешно побеждать». Рыцари надели эту эмблему впервые на турнире в Элтеме в январе 1348 года, когда девять рыцарей из основателей ордена сражались перед королем, среди них находились принц Уэльский, Генрих Ланкастерский, констебль Нортгемптон и молодой граф Солсбери, которого считали королевским бастардом. В течение 19 турниров, проведенных той зимой и весной, – в Бери Сент Эдмунде и Элтеме, в Кентербери, Личфилде и Линкольне, в Виндзоре для совершения церковного обряда над королевой после рождения ее младшего сына [310]– Орден Подвязки формально пошел в обиход. На одном из них поставщик королевского Гардероба выпустил для облачения Эдуарда «плащ, мантию, тунику и капюшон из длинной голубой ткани, усыпанный подвязками и оснащенный пряжками и подвесками из позолоченного серебра». Было также заказано 72 штандарта с королевским гербом, «украшенные и расписанные», 244 штандарта из камвольной и английской ткани с «леопардом на всем верху и гербом Св. Георга под ним» и «800 вымпелов с гербом Св. Георга для копий оруженосцев рыцарей (или сквайров) и других воинов». Даже девятилетний принц Лайонел, недавно помолвленный своим отцом с наследницей могущественного англо-ирландского дома Клэров [311], появился на поединках в Виндзоре в «камзоле из желтого и голубого бархата».
Это было время поединков, пиров и паломничеств, в которое знать и придворные дамы переехали в блестящие и пышные французские города и замки, переоделись в меха и шелка, драгоценности и златотканую одежду. На рождественской ярмарке в Гильфорде король появился в костюме из ослепительной белой ткани, а на его щите был написан девиз:
На маскараде, который последовал за ярмаркой, было 84 человека в туниках из тонкого полотна различных пестрых цветов, 42 маски с головами слонов, драконов и сатиров, лебедиными головами и крыльями, туники, раскрашенные павлиньими глазами, звездами из чеканного золота и серебра. На закате 1348 года вся аристократическая Англия веселилась во дворце с Эдуардом, «своим» королем, «знаменитым и удачливым воином». По словам Сент-Олбанского хрониста, казалось, что новое солнце встало над землей, «из-за избытка мира, богатства и славы побед».
«Эй, эй, белый лебедь,
Божьим духом я твой человек»
Глава VIII
СВЯТАЯ ЦЕРКОВЬ
«Святая Церковь я, – сказала она.
Ты должен меня знать.
Я первая восприняла тебя от купели
И вере научила» [312].
Уильям Ленгленд
Английское королевство всегда управлялось главным образом и по большей части клириками, обеспеченными церковными бенефициями и почестями; с их помощью интересы не только королевства, но также и Церкви обсуждались со здоровой осмотрительностью и заботой о гарантиях от убытков для обоих.
Обращение к папе от имени королевских клириков, 1279
Когда король приплыл во Францию накануне Креси, самый популярный проповедник в Англии – великий теолог Ричард Фицральф, декан Личфилда и избранный архиепископ Армаха – просил народ молиться, но не о том, чтобы он победил своих врагов, так как это было бы противно законам Христа и являлось бы грехом, но о том, чтобы он «был направляем благоразумным и здравым советом, дабы добиться справедливого и счастливого исхода и мира», с тем чтобы его подданные могли вести «спокойную и безмятежную жизнь... благочестиво и целомудренно» [313]. Ведь превыше верности королю или лорду для средневекового христианина была христианская вера и учение Церкви, которая была хранилищем Божественной мудрости.
В темные века после распада Римской империи племена Западной Европы в принятии общей религии и Церкви обрели разрешение взаимных конфликтов, истощавших, опустошавших и разрушавших их. Сформировавшийся союз веры был известен под названием Христианский мир. Он был несовершенным, так как ни одно общее вероучение не могло бы положить конец дикой и иррациональной вражде, жадности и недоверию, что разъединяют людей. Хотя он позволил им найти определенный выход из хаоса страха, неуверенности и жестокости, окружавших их. Какие бы войны ни вели христиане друг против друга, двери церквей были открыты для всех верующих. Путешественник в чужие страны не мог бы достичь какого-нибудь города в любой отдаленной части христианского мира, не повстречав на пути знакомый вид церковных башен и шпилей, высившихся над стенами и домами. Под сводами Церкви люди славили, используя одни и те же слова и ритуалы, самое главное событие, в которое верил каждый христианин, – страсти Господни, посредством которых в ежедневном таинстве мессы Церковь, называвшая себя преемницей Святого Петра, была посредником в спасении человека от неизбежной смерти и ада – то, что великий английский теолог называл «постоянной утратой образа Бога».
Несмотря на барьеры между классами, интересами и языками в годы примитивного сообщения, церковная доктрина и ордонансы были приняты повсеместно на западе – от Средиземноморья до кельтских и скандинавских островов в туманах Атлантики. У религии был свой международный язык – латинский, в который ученые-церковники вдохнули новую жизнь, восприняв его от павшей Римской империи, монополия в области образования, канонический закон, с помощью которого учились не только клирики, но и миряне. С утра до ночи, на протяжении всех семнадцати провинций и семисот епархий, ее колокола отмечали начало и конец дня и часы молитв – звук, который был столь привычен уху христианина, что когда в 1384 году итальянец Леонардо Фрескобальди сошел на египетскую землю, первое, что он отметил, было его отсутствие. «Мы не услышим его, – писал он, – во всем языческом мире» [314]. Нигде эта музыка не была столь продолжительной, как в Англии, «звонящем острове», чьи отливщики колоколов, как говорили, превосходили своим мастерством всех остальных, и где, за исключением пустынных болот севера и запада, обычно можно было услышать колокольный звон соседних приходов, раздающийся над пустынными районами и лесными массивами.
Внутри церкви проводником и правителей, и их подданных в духовной сфере была обширная иерархия клириков – кардиналы, архиепископы и епископы, аббаты и приоры, деканы и архидьяконы, монахи, беспрестанно возносившие молитвы и погруженные в благочестивые размышления; приходские священники и каноники, исповедники и капелланы, ученые мужи, разъяснявшие тайны универсума, единственным толкователем которых являлась церковь, бродячие нищенствующие монахи и отшельники. В Англии, с населением в три миллиона человек, существовало около восьми-девяти тысяч приходов, в каждом из которых по меньшей мере находилось по одному священнику или диакону, а кроме того, множество не имевших бенефиций капелланов; семнадцать-восемнадцать тысяч представителей черного духовенства – монахов, монахинь, каноников, монахов нищенствующего ордена, рыцарей госпитальеров и, до их падения, тамплиеров – живших по общим обетам и правилам [315]; и большое, но точно неизвестное число не имевших приходов священников и капелланов часовен. В Йорке, в котором обитало максимум десять тысяч жителей, была сорок одна приходская церковь и более пятисот церковнослужителей; в Норидже с населением около шести тысяч – двадцать церквей и сорок три часовни. Даже в переполненной столице на каждые пятьсот жителей было по церкви, в то время как среднее количество прихожан у приходского священника редко превышало триста человек.