Далеко на востоке, в землях язычников-пруссов, где обосновались рыцари-крестоносцы Тевтонского Ордена, купцы и крестьяне-поселенцы из Швабии и Саксонии продвигались все глубже в балтийские сосновые леса, польские и литовские равнины. Другие колонисты из Баварии и долины Дуная, оттеснив венгров, уже создали новую имперскую провинцию, Австрийскую марку или Остмарк. Вдоль этой постепенно расширяющейся границы находились скудно населенные земли северных викингов, равнины польских славян, и на юге Карпат, мадьярской Венгрии, где под влиянием христианства жестокие кочевые обычаи прошлого уступали место землепашеству и феодальной организации общества. Далее на востоке простирались земли Новгородской республики и полу варварских русских княжеств, которых христианский мир, подобно государствам южно-балканских славян, причислял к Византийской греческой православной (ортодоксальной) церкви. Здесь, рядом с Босфором, с трудом поддерживая баланс между турками-мусульманами Малой Азии и жадными венецианскими торговцами с Запада (теперь находившимися во владении Греции и греческих островов) все еще правили потомки восточно-римских императоров, проживавшие в столице, которую только что отобрали у мародерствующих крестоносцев, и хранившие древнюю культуру, самую цивилизованную и роскошную из когда-либо известных франкам и тевтонам.
   Именно такими были границы мира для англичанина XIII века. За этот темный горизонт, где рисковые торговцы обменивались товарами на пыльных пустых дорогах, ведущих к Самарканду, не проникал еще ни один западный человек, кроме случайного монаха какого-нибудь нищенствующего ордена, желавшего принять мученичество, или венецианского купца, настолько алчного, что никакие пустыни Востока не могли его испугать [55]. За этим отдаленным горизонтом весь остальной мир полувеком ранее подвергся нашествию ужасных кочевников, татар или монгол Золотой орды Чингисхана, на время завоевавших всю южную и центральную Россию, Польшу, Венгрию, Силезию, а также азиатский Туркестан и крупный Аббасидский халифат Багдада. С тех пор, хотя Россия все еще платила им дань золотом и рабами, они отступили в восточные степи и осели частично в Китае, чью древнюю цивилизацию захватили их ханы, где постепенно смягчали свои нравы. На Западе о них ходили самые фантастические слухи: о поголовном переходе в христианство и союзе против фанатичных мусульман, которые, укрепившись вдоль восточного и южного побережий Средиземного моря, на протяжении семи веков преграждали христианам доступ на Восток.
* * *
   Этот мир средневековой Европы был более грубым и жестоким, чем наш, хотя некоторые формы насилия, привычные для нас, были ему незнакомы. Многим он походил на мир феодальной и племенной Африки до пришествия современной цивилизации. Можно было встретить мужчин с отрубленными руками, языками и ушами в наказание за проступки; в темницах в собственных нечистотах гноили или морили голодом пленников; преступникам, пойманным на месте преступления, тут же отрубали голову, даже несмотря на то, что в Англии на казни должен был присутствовать королевский чиновник для придания законности действиям. Такие наказания отвечали жестоким нравам толпы; за один год Эдуард I вынужден был даровать прощение 450 убийцам [56]. При этом на границе этого жестокого мира находились ад и рай, и именно они делали мир для людей захватывающим и значимым. Большинство вещей, которые они создали и которыми жили, не дошли до нашего времени. Но те, что сохранились, свидетельствовали о силе и постоянстве их главнейших убеждений: о глубоком и неизменном чувстве величия и бессмертия Господа. И сегодня их огромные соборы, построенные с помощью простых орудий и «детской» техники, возвышаются над городами современной Британии; в Солсбери нет ничего, что могло бы сравниться с башней и шпилем, который Ричард Фарлейский построил во времена Черной Смерти или с хорами и нефом, которые его предшественники возвели веком ранее. Глупости, легковерия, алчности и самодовольства в эпоху веры было не меньше, чем в другие времена; сыны человеческие не меняются. Это было славное время для тех, кто удачлив, но только до тех пор, пока фортуна не покидала их, и скверное для тех, кого удача обошла стороной. При этом, когда мы бросаем обвинения против средневековых людей, нужно помнить, что в ту эпоху было то, чего нет у нас. Встаньте у западной стены Уэлса или Линкольна или под Илийской башней и задумайтесь. Затем посмотрите на нагромождение бетонных коробок, стекла и балок, возведенных сегодня с одной-единственной целью, самой преходящей из вещей, и задумайтесь снова.

III

   Я нахожусь в неоплатном долгу перед теми, чьи исследования сделали возможным появление этой книги. Как и в своей предыдущей работе, я стою на плечах гигантов. Я не медиевист, но мне повезло, что Англия в этом столетии так богата крупными историками средневековья. Все, что появилось на этих страницах, это только малая толика того, что они своими исследованиями и книгами сделали доступным нашему знанию. Это лишь вершина айсберга, которая появляется над водой, чтобы утаить необъятную остальную часть, ее поддерживающую.
   Я также глубоко признателен своим друзьям; тем, кто великодушно делал копии и переписывал бесчисленные выдержки из сотен разных источников, которые должны были быть собраны еще до начала написания книги: моему секретарю и издателю; Уиндему Кеттон-Кремеру и Бертраму Бруку, которые читали гранки книги, и лорду Годдарду, который корректировал главы, связанные с законами и юриспруденцией. Но прежде всего я в неоплатном долгу, который вряд ли смогу вернуть, перед теми, кто критиковал мою книгу на всех этапах ее написания и переписывания, перед Милтон Уолдмен и доктором Э. Р. Мейерсом, кому из чувства благодарности и посвящается эта книга.
    Уинком
    Август 1963 года

Глава I
ВЕЛИКИЙ КОРОЛЬ

   Скакун резвился вороной
   Герб серебрился расписной
   И кудри черные волной
   Струились на броне стальной -
   Так ехал в Камелот...
   И сбруя на его коне
   Пылала в солнечном огне
   Как звезд плеяда в вышине
   Над островом Шелот
   Седло под рыцарем лихим
   Мерцало жемчугом морским
   Забрало и перо над ним
   Сияли пламенем одним
Теннисон (Леди Шелот) [57]

   Законы Англии... с тех пор, как они были одобрены с согласия тех, кто их использует, и подкреплены клятвой королей... не могут быть изменены или уничтожены без общего согласия всех тех, чьим советом и согласием они были провозглашены.
Брактон

   Второго августа 1274 года крестоносец Эдуард Вестминстерский высадился в Дувре. Он не был в Англии более четырех лет и уже около половины этого срока был ее королем. У его ног лежало богатое, хорошо организованное государство, которым его родственники из анжуйской династии правили уже в течение ста двадцати лет, а его норманнские и английские предки – около четырех веков.
   Как все сельские просторы Европы, английское королевство было усеяно замками, церквами и монастырями, а также маленькими городами, обнесенными стенами. Вместе они символизировали мощь трех классов, управлявших христианским миром. Два из них – древние и крепко упрочившиеся, третий – новый и неуверенный в своих силах. Графы, бароны и рыцари, епископы, аббаты и монахи были ведущими фигурами на шахматной доске власти, и далеко от них по положению, но отнюдь не по богатству, отстояли купцы-горожане торговых полугородов-полудеревень, выраставших в тени замков и аббатств. Из цитаделей королевские констебли и шерифы, а также более крупные феодальные лорды – главные держатели короны, следили за соблюдением мира и государственного закона, выполнение которого вменялось королевским судьям. Замки, с их насыпями и внутренними башнями, обширными зелеными дворами, обнесенными куртинами, рвами, опускными решетками и барбаканами, колодцами [58], амбарами и темницами, были основной силой, которую могла одолеть лишь армия с катапультами и стенобитными орудиями, способная долгое время продержаться на открытой местности. В залах, продуваемых всеми ветрами, с устланными камышом полами и крошечными каменными уборными, в грязи и великолепии жили франкоговорящие лорды. Их тренированные боевые кони, кованые доспехи и умение сражаться верхом, унаследованное от предков, позволили им на протяжении двух веков безраздельно править местным населением.
   Однако в Англии такое господство могло осуществляться только в сообществе с короной, силой, с которой ни граф, ни барон не могли соперничать без опасных для себя последствий. Три гражданские войны велись отцом, дедом и прадедом Эдуарда, чтобы доказать это. В силу этого обстоятельства, а также из-за своего географического положения, Английское королевство не было похоже на континентальные государства. Со времен победы Эдуарда над де Монфором, произошедшей в день рождения его отца, большинство главных замков Англии удерживались короной или ее подчиненными. Когда новый король высадился на землю своего королевства, над ним возвышался Дувр, королевские ворота Англии, со стенами толщиной в двадцать футов, окруженный двумя линиями крепостных валов и с огромным прямоугольным донжоном, построенным первым Плантагенетом. В сорока милях к северо-востоку, по дороге к столице, расположился Рочестер, охранявший путь в Медуэй, где шестьдесят лет назад восставшие бароны после утверждения Великой Хартии вольностей преградили путь королю Иоанну. За Римской стеной Лондона высилась башня Вильгельма Завоевателя, доминировавшая над крытыми соломой и красной черепицей домами и бурной рекой. Далее, в тридцати милях вверх по Темзе, охраняя еще один перекресток, на возвышении стоял укрепленный Виндзор, где родились дети Эдуарда, за ним простирались заливные луга Раннимеда. Там, где река вытекала из среднеанглийских лесов, лежали Уоллингфорд и Оксфорд.
   Далее, посреди овечьих пастбищ и меловых холмов запада, высились другие королевские башни – Ньюбери в Кеннетской долине, Мальборо и Олд Сарум на Плейне, крепости долины Северна и Динского леса. Вдоль берега Ла-Манша, защищая его якорные стоянки и устья рек, стояли Пивенси, Порчестер, Керисбрук и Корф, а на глухом кельтском юго-западе – Экзетер, Тремартон и Рестормель.
   К северу от Лондона высились цитадели, охранявшие «королевский мир» [59]в восточных и среднеанглийских графствах – в сердце сельскохозяйственного благополучия страны, на лесистых землях, где раньше находились старые англосаксонские поселения. Колчестер и Фрамлингем, Беркхемстед и Нортгемптон, Линкольн и Ньюарк играли и могли бы вновь сыграть решающую роль в защите государства от бунтов и вторжений. Контроль крепостей со стороны короны был условием, необходимым для осуществления правосудия. Никто не понимал этого лучше, чем король; он управлял посредством предписаний, направляемых замкам. Восемь лет назад бароны, сделав Кенильворт своей базой, сумели затянуть мятеж на много месяцев. С тех пор, хотя башни местных лордов возвышались во всех частях этих земель, штандарты, развевавшиеся над этими шедеврами военно-инженерного искусства, принадлежали королю и его родственникам.
   Только далеко на севере и на западе, на границе с Шотландией и Уэльсом, неприступные замки все еще были в руках феодальной знати. Там находились опорные пункты правителя – епископа Даремского и воинственных лордов Пеннинских долин, крупных марок Клана, Осуэстри, Брекона, Рэднора и Монтгомери, Глэморгана и пфальцграфства Пемброка. Клэры в Кардифе, Керфиллы и Мортимеры в Вигморе и Ладлоу до сих пор могли бы выстоять против королевской армии за стенами своих замков. Однако опасность, грозящая со стороны валлийских племен, заставляла короля и знать сплотиться воедино, и поэтому от короны не требовалось никаких объединительных санкций. Англичанам приходилось или держаться вместе или же видеть свои владения разграбленными, а людей убитыми.
   Однако власть в Англии держалась не только на башнях и копьях. Как и все государства романского Запада, королевство управлялась идеалом, символом которого был Крест, выражением – справедливость, а доверенным лицом – церковь. Эта международная организация, распоряжавшаяся по своему собственному усмотрению почти третьей частью богатств королевства, хранила верность не королю или феодальному лорду, но наместнику Христа, папе и епископу Римскому. Власть в королевстве Эдуарда, как и в любом западном государстве, была двойственной. Люди являлись подданными своего короля и вассалами или сервами своего феодального лорда, но также они все были паствой Святой Церкви и повиновались прелатам и священникам. Величественные каменные монастыри и соборы, прорезающие горизонт своими башнями и шпилями; приходские церкви, крыши и колокольни которых вырастали над деревнями и городами, были такой же неотъемлемой частью пейзажа, как города и замки короля и его приближенных. На пути домой перед царственным крестоносцем лежали раки святых и мучеников, которые он так часто посещал со своим отцом, и которым, как любой принц той эпохи, он с удовольствием дарил реликвии и сосуды из золота и серебра, жемчуг, статуи и распятия, превосходно вышитые изделия. Под сирийским небом Эдуард, должно быть, часто вспоминал серые камни и прохладные зеленые дворики, колокольный звон и песнопения, величественную монашескую жизнь, протекавшую в местах успокоения св. Томаса в Кентербери, короля Св. Эдмунда в Бери, и того английского короля в Вестминстере, в честь которого Эдуард получил свое имя.
   В Англии существовало около семисот монастырей, кафедральных соборов и женских обителей, а также несчетное количество мелких соборов, монашеских братств, церковных общин и часовен. Некоторые из монастырей были так богаты, что их аббаты заседали вместе с графами и баронами в королевских советах и парламентах, так же, как и епископы, представители белого духовенства, чьи огромные кафедральные соборы [60]соперничали с монастырскими соборами их собратьев – прелатов монастырей. Наконец, взору Эдуарда представали Кентербери, Вестминстер и Сент-Олбанс. Островные монастыри Или и Питерборо, Кройленда и Торни возвышались над бесконечными заболоченными пространствами. Со всех концов Британии толпы пилигримов стекались к крупным аббатствам восточной Англии: Нориджа, Колчестера и Бери, помеченным четырьмя крестами – знаком королевского иммунитета (туда не смели входить даже королевские судьи), на далекий песчаный край Норфолка, близ Северного моря, к месту поклонения Уолсингемской Богоматери, где находилась знаменитая копия дома святого семейства в Назарете (построенная после видения, коего удостоилась богатая саксонская вдова). На юго-западе лежали Рамси и Шербурн; женский монастырь рядом с Эйвоном в Эймсбери, где королева Элеанора, мать Эдуарда, приняла постриг; на вершине холма стояло аббатство Шефтсбери с мощами Эдуарда Мученика, прославившееся целым рядом аббатис, происходивших из благородных семей. Вдали, где листва Пенселвудского леса тонет в болотах Сомерсета, вырос великолепный новый собор Уэльса. Его красивый западный фасад блистал расписанными и позолоченными статуями английских королей и святых. В соседней долине Авалона, под часто посещаемой паломниками скалистой вершиной, находилось самое святое место Англии – Гластонбери. Здесь, как утверждала легенда, Иосиф Аримафейский посадил свой цветущий посох, давший первые ростки британского христианства. Рассказывали, что здесь собирались рыцари Круглого Стола короля Артура, и здесь же восемьдесят лет тому назад монахи нашли останки Артура и его жены Гвиневеры. Дальше на севере в Малмсбери и Глостере находились четыре епархии [61], а за ними – золотые аббатства долины Северна и Уэльская граница. И совсем далеко на севере, за Линкольном и Керкстедом, лесными аббатствами Раффорда и Ньюстеда, громоздились одинокие цистерцианские обители Йоркширских пустошей – Риво, Биланд, Фонтен, Жерво – монастырские церкви Йорка и Рипона и великая бенедектинская святыня – мощи Св. Кутберта в Дареме.
* * *
   Будущему королю пришлось сражаться за символ веры, который хранили столь дорогие ему места, охранять и выкупать землю «Outre mer» или Святую Землю. Туда четыре года назад Эдуард отправился в крестовый поход вслед за своим святым дядей, Людовиком Французским, и, командуя армией христианского мира, выиграл благодаря победе над сарацинами в Яффе десятилетнее перемирие и передышку для христианских крепостей в Сирии. Когда он вернулся, ему было тридцать пять лет. Будучи на голову выше своих собратьев [62], Эдуард представлял собой величественное зрелище – идеал средневекового короля. Его прозвали Длинноногим, за необычайно высокий рост, когда он стоял в стременах. Подвиги короля на рыцарских поединках, в борьбе, соколиной охоте и охоте на крупного зверя прославлялись во всем христианском мире. История его юношеской дуэли с атаманом разбойников, Адамом Гудронским, в лесистом ущелье Элтона [63], а также победа на великом турнире или «маленькой войне» в Шалоне, по дороге домой из крестового похода, стали национальными легендами. На своем коне «Фероне, черном как ворон» король мог, как говорили, преодолеть любое препятствие.
   Под восточным солнцем волосы Эдуарда, в юности льняные, как у всех Плантагенетов, потемнели, а кожа стала бронзовой. Он отличался превосходным здоровьем, энергией и хорошим чувством юмора. «Никогда, – писал современник, – короля не видели печальным, кроме тех дней, когда смерть настигала людей, дорогих его сердцу». Круглое лицо, кудрявые волосы, большие выразительные глаза – кроткие, как у голубя, когда он доволен, и пылающие гневом, как у льва, когда зол, – маленький властный рот, превосходные зубы, не испортившиеся с возрастом, широкий лоб и крючковатый нос: весь его облик свидетельствовал о способности управлять обществом воинов. Прямой, широкоплечий, с гибкими, мускулистыми конечностями, Эдуард обладал всеми чертами, которыми восхищались его современники.
   От отца он унаследовал прищуренный левый глаз и легкое заикание. Однако когда Эдуард приходил в возбуждение, заикание пропадало, и он говорил с такой силой, что мог растрогать людей до слез. Воин с младых ногтей, он прочел немного книг, но умел писать по-французски и, что более вероятно, на латыни, а также переписывался со своим кастильским шурином по-испански. Его мастерство разрешать споры было так же знаменито, как и отвага в бою, и он замечательно играл в шахматы – утонченную восточную игру, привезенную крестоносцами, что доказывает многогранность этого средневекового короля. Эдуард любил музыку и стихосложение, великолепные здания и скульптуру, живопись и иллюстрированные манускрипты. В его домашних счетах упоминаются английские трубачи, уэльские арфисты и немецкие скрипачи, которых он держал у себя на службе. Именно уэльский арфист находился при Эдуарде, когда на него напал убийца-ассасин в Акре, а во время своей последней кампании против Брюса умирающий король остановился на обочине, чтобы послушать шотландских женщин, поющих песни своей родины.
   Несмотря на всю его деспотичность, в Эдуарде было что-то благородное и великодушное; «великим духом» («animus magnificus»)он представлялся уроженцу Сомерсета, Николасу Тревету, состоявшему у него на службе. В молодости его укоряли за неистовый, невыносимый характер – наследие, которое, как говорили, анжуйский род получил от дьявола. Однако Эдуард быстро отходил и скоро прощал; «король, внушающий страх гордецам, но добрый с кроткими этой земли». «Извините, – воскликнул он однажды, – почему бы мне не сделать этого и для собаки, если она ищет моей милости!» Суровый опыт раннего участия в гражданской войне научил Эдуарда понимать точку зрения другого и быть терпеливым и склонным к компромиссу. Он знал, как работать с людьми различных взглядов и делать их своими друзьями, что было не доступно его отцу.
   Этими благородными чертами, в противовес вспыльчивости Плантагенетов, Эдуард обязан идеальному браку. Элеонора Кастильская была правнучкой кастильского короля, который привел армии крестоносцев северной Испании к великой победе при Лас Навас де Толоса. Ее отец вернул в лоно церкви Кордову, Севилью и Кадис; сводный брат, Альфонсо Мудрый – покровитель мавританской и еврейской культуры – был одним из первых математиков и астрономов того времени. Дочь крестоносца, Элеонора, сопровождала своего мужа в Акре, где ее нежная забота спасла ему жизнь, когда ассасин ударил его отравленным кинжалом [64]. Любовь Эдуарда к этой благородной, величественной женщине, с длинными темными волосами и спокойными готическими чертами лица (которые мы до сих пор можем лицезреть на ее скульптурном изображении в Вестминстерском аббатстве) стала путеводной звездой его жизни. Их обручили в Бургосе, когда ему исполнилось всего пятнадцать, а она была еще ребенком. Элеонора привила королю мирный нрав, которого Эдуарду так не хватало. Их двор был спокойным и благопристойным местом, свободным от зла и грубости.
   За царственной внешностью Эдуарда скрывались грубые манеры военного, которыми славился первый Плантагенет. Эдуард также предпочитал одеваться в простой солдатской манере, носить «робу» и отделанный мехом «collobium»(плащ), который носили плебеи, простые купцы и рыцари, «пренебрегая пурпурным или бледно-красным цветом». «Неужели я мог бы сделать больше в королевской мантии, нежели в этом простом кафтане?» – однажды спросил он. Он любил быть на короткой ноге со своими солдатами и простыми подчиненными, подшучивать над ними и смеяться над их грубыми шутками. Однажды он отдал своего коня прачке, при условии, что она выиграет на нем скачки.
   Трудолюбивый и методичный, этот франкоговорящий король с английским именем приучил себя к аккуратному ведению дел. Он не любил расточительности и экстравагантности. При маленьком, стесненном в средствах дворе своего отца он терпел унижения, которые сопровождали принца, едва сводящего концы с концами, что убедило его избегать таких примеров. Кроме того, в крестовом походе Эдуард увеличил долги короны, обильно занимая деньги у итальянских банкиров, которые, обойдя запрет христианам заниматься ростовщичеством, сменили евреев-ростовщиков в христианском мире. Вернувшись в Англию, он направил всю силу своего расчетливого ума на усиление своих финансовых прав и максимальное увеличение любой ренты, дохода или службы, которые получала Корона. Ведь он знал, что только с помощью строгой экономии правитель XIII века мог получить, не жертвуя собственной свободой, все, что было необходимо для повышения своего престижа и удовлетворения чувства собственного достоинства: замки, коней и оружие, искусно вышитые вещи и гобелены, драгоценности и скульптуры, пиры и турниры, роскошные пожертвования святым местам, церквам и монастырям.
   Первой заботой Эдуарда было стать хозяином в собственном доме. Не опасаясь феодальной знати, он, в отличие от отца и деда, не пытался противопоставить себя ей. Большинство из магнатов [65]были его возраста или моложе, сражались под его командованием против валлийцев и де Монфора, или же принимали участие в сирийской кампании. В жилах четырех из одиннадцати графов текла королевская кровь: это его брат, Эдмунд «Горбун» граф Ланкастера, Дерби и Лестера; кузен Эдмунд граф Корнуолла – сын последнего короля Римлян – управлявший юго-западными землями от Экзетера до Ленде Энда; его зять Джон Бретонский граф Ричмонда; и дядя Вильгельм де Валенс граф Пемброка. Из семи других только Джон де Уоррен, граф Суррея и Суссекса, был старше Эдуарда. Несколькими годами ранее Уоррен фигурировал в драматическом эпизоде, когда его слуги напали и ранили противников своего господина в Вестминстер-холле. Эдуард преследовал Уоррена до замка в Рейгете, угрожал осадой и заставил его предстать перед судьями своего отца, которые взыскали с того огромную сумму в 10000 марок (что сейчас составляет примерно четверть миллиона) за нанесение оскорбления королевскому общественному порядку. Однако несмотря на то, что Уоррен был яростным защитником своих феодальных прав и обладал вспыльчивым характером, он не питал злобы к своему новому сюзерену, на стороне которого сражался при Льюисе и Ившеме. Близкими друзьями Эдуарда также были Вильгельм Бошам, граф Уорика, Генрих де Ласи младший, граф Линкольна и Солсбери, Роберт де Вер, граф Оксфорда, чьи поместья, благодаря парадоксальной феодальной системе Англии, находились главным образом в Эссексе. Самым могущественным из всех был тридцатилетний маркграф, Гилберт де Клэр, граф Глостера, который поставлял на службу короне более 450 рыцарей, владелец двадцати двух английских графств и «хозяин земли Моргана» в южном Уэльсе, где у него было собственное казначейство, большая государственная печать, суды, канцлер и шерифы. Этот надменный, импульсивный, рыжий воин, правнук Вильгельма Маршала, дважды переходил из одного лагеря в другой во время гражданских войн. Но Эдуард знал, как обращаться с ним, и именно Гилберт де Клэр первым объявил о вступлении на престол нового короля и поздравил его с возвращением в свое королевство.