Страница:
Пока Эдуард твердо держался своих собственных постановлений. Он использовал их в личных целях, хотя и уважал их. Его любимый девиз гласил: «Держи слово». И хотя король строго защищал свои официальные права, судьи не боялись отстаивать свою точку зрения по его закону, нежели по его воле. Показателен случай с Главным судьей Хенгемом. В присутствии короля он ополчился на двух своих коллег, поддержавших королевский приказ о вызове в суд, в котором не было точно сформулировано обвинение против ответчицы – одной графини, закоренелой склочницы. «Закон велит, – провозгласил он, – чтобы ни один человек не был застигнут врасплох в королевском суде. Если бы вы поступили по-своему, эта леди могла бы ответить в суде, что ее не предупредили приказом, в чем ее обвиняют. Следовательно, ее необходимо предупредить специальным предписанием, включив в него статьи, по которым ей придется ответить, и это будет по закону нашей земли». Хотя планы короля таким образом были расстроены, он принял протест Главного судьи, добавив: «Я не могу поспорить с вашими доводами, но, клянусь кровью Христовой, вы не выйдете отсюда до тех пор, пока не предоставите мне хороший приказ»
[89].
И король, и его подданные все больше и больше считались с законом, что сделало правосудие более доступным в Англии, чем в какой-либо другой стране. Если Эдуард твердо решил добиться своего, то решил найти легальное оправдание этому. Использование неприкрытого насилия, прекрасно устраивавшее варваров, его не привлекало. Правосудие основывалось на христианской вере; и именно потому, что христианство осуждало насилие и кровопролитие, жестокие воины франкского запада пришли к новому праву с его бескровными процессами официальной словесной битвы, вместо решения мечом и пикой. По стандартам своей эпохи Эдуард был истинно христианским королем – справедливым и рыцарственным паладином христианского мира.
Задолго до окончания пиршества король покинул столицу. Он провел месяц в Виндзоре, проследовав через Суррей, и, после посещения Лондона в октябре, отправился в путешествие по наиболее густонаселенным регионам своего королевства. Его сопровождали судьи, поверенные и атторнеи Королевской скамьи, чтобы рассмотреть местные тяжбы и петиции. Той же зимой он посетил Норгемптон, где пробыл десять дней, Лутон, Фозерингхей, Уорик, Сильверстон и Бракли. Оттуда по пути к Рингвуду и Бьюли он заехал в Вудсток, Мальборо, Эймсбери и Кларендон, а на обратном пути к Кавершему и Эйлсбери – в Бери Сент-Эдмундс и Левенгем. Где бы он ни останавливался, его суд рассматривал дела. Казалось, везде его встречали с энтузиазмом, и Эдуарда тронул радушный прием его подданных.
Короля также взволновали жалобы своего народа. Во время отсутствия Эдуарда королевство управлялось из рук вон плохо. В средневековом государстве без полицейской силы и со слабо развитой исполнительной службой, когда большинство деревень находились в нескольких днях пути от столицы, а зимой были почти полностью отрезаны от центра, коррупция казалась неизбежной. Это, в первую очередь, заставило короля в своем совете издавать новые указы и приказы, кроме того, ему надо было заставлять выполнять их даже своих собственных чиновников. Самое большее, что он мог попытаться сделать, – излечить совершаемые злоупотребления правосудием. А злоупотреблений было много. Шериф и его подчиненные брали взятки, занимались вымогательством, отказывались исполнять приказы или продавали их за чрезмерную цену. И хотя страна, казалось, оправилась после долгих лет баронских раздоров, это было только внешне. Во время гражданской войны множество земель было насильно захвачено. «Когда король Генрих был в тюрьме, – говорилось, – ввиду того, что правитель и глава закона в заключении, сам закон был в заключении» [90]. Защита, данная первым Плантагенетом владельцам земли против лишения собственности, ловко искажалась адвокатами, которые умели сделать уклончивый документ, легализирующий право на собственность человека, насильственно овладевшего имуществом другого. Между соседями, лордами и держателями широко росло возмущение, способствовавшее беспорядку в эпоху, когда люди были скоры на гнев и расправу.
Каждый, начиная с трудолюбивого скромного крестьянина и заканчивая экстравагантным, вечно задолжавшим бароном, казалось, пытался расширить свои права за чей-нибудь счет, воспользовавшись хитросплетениями закона. Если благодаря сильной линии английских королей закон и его утонченная система предписаний заняли место меча, то они использовались с его безжалостностью. Законы были такими расплывчатыми, существовало так много путей, когда человек мог использовать нечестные способы для достижения собственных целей, что возникло нечто, напоминающее легальную гражданскую войну. Лорды огораживали общинные земли, а простые люди ночью разрушали ограды, держатели пользовались отсутствием или несовершеннолетием хозяев, чтобы лишить их повинностей и услуг, лорды использовали опись скота и движимого имущества держателей в обеспечение долга, что часто приводило к разорению последних без права обратиться в суд. Так, член суда Уилтширской сотни Чока докладывал королевским судьям на выездной сессии, что «Ричард, граф Глостера, отец ныне здравствующего графа», главный держатель от короны манора и охотничьих угодий Кранбурна, самовольно засадил лесом просеку Четл и Ферндич и всю землю до города Шефтсбери, до истока реки Наддер, поместив там семерых лесничих, арестовавших людей за преступления «против растений и животных», заставил их явиться в суд в Кранбурне, держал в заключении, пока те не заплатили штраф, мучительно наказал их. Они утверждали, что он взимал cheminage [91] – обычную пошлину за проезд через лес – с людей графства, везущих лес и продукцию на рынок в Солсбери, а его лесничие, «выйдя за пределы охотничьих угодий на десять миль, к большому убытку всего графства», завладели возом хвороста, принадлежащим священнику из Бишопстона, и вьючной лошадью с мальчиком, следующей к воде в той местности, «злонамеренно обвинив священника в краже растений из леса, пока тот не дал им полмарки за собственное спокойствие» [92]. Сообщается о другом случае, когда они набросились на человека в деревне Мартин и, обвинив его в уголовном преступлении, увезли в Кранбурн «и там повесили его без всякого повода, лишь по собственной воле», после чего конфисковали лошадей, быков и серебро его соседей, живших на земле жертвы.
Вскоре после начала своей поездки Эдуард отрядил комиссаров, чтобы разузнать о злоупотреблениях и незаконных захватах, в особенности тех, что затрагивали королевские права и государственные доходы, имевших место во время отсутствия короля. На протяжении зимы они объезжали графства и под присягой брали показания у присяжных каждой сотни, бурга и свободного города. Добытые ими у присяжных сведения, записанные на полосках пергамента из тюленьей кожи, получили название свитки «старьевщика», поскольку висели на них, подобно тряпью старьевщика. Комиссары в изобилии предоставили информацию о противозаконных действиях землевладельцев, шерифов и бейлифов, а также о посягательстве на права короны. Они составляли списки королевских владений, подсчитывали количество его поместий, ценность его «ферм» и рентных доходов, отмечали частные «свободы» или юрисдикции, препятствовавшие беспристрастному правосудию или оспаривавшие его власть, случаи взяточничества чиновников с целью сокрытия уголовных преступлений, притеснения невинных и растраты общественных денег.
В не менее чем девятнадцати графствах Эдуард счел необходимым снять шерифов с занимаемой должности за вымогательства и различные злоупотребления. Власть шерифов была поистине велика, чем они успешно пользовались. Назначенный казначейством и обязанный отвечать перед ним за все пошлины и налоги, что взимались в графстве, шериф также отвечал за всех подозреваемых и заключенных и под страхом сурового наказания должен был доставлять их на суд. В его замке в главном городе графства, где находились канцелярия и архивы, а во дворе стоял целый ряд деревянных клеток для преступников, была чрезвычайно глубокая и зловонная тюрьма, в которой он по своему усмотрению мог держать любого человека. Судебные процессы против королевских чиновников двигались медленно и неясно, к тому же дорого обходились, и, если не вмешивался сам король, обычно редко завершались успешно для пострадавших от их произвола. Угрозами шериф легко мог заставить зажиточных людей платить большие суммы, чтобы избежать заключения в тюрьму, где они могли подвергнуть опасности жизнь и здоровье. Среди обвинений, выдвинутых против шерифов и их подчиненных в ходе зимней ревизии, было и то, что они предъявляли обвинения людям более одного раза за одно и то же преступление, брали взятки, чтобы освободить их, а затем вновь арестовать; препятствовали или не принимали иски, тем самым нарушая право тяжущихся сторон, потворствовали уголовным преступлениям и позволяли людям, обвиненным в них, совершать новые. Шерифов также обвиняли в том, что они скрывали «approvers» [93]– мошенников, которые жили за счет доносов на сообщников или мнимых сообщников – для «завлечения» честных людей для того, чтобы они могли вытянуть штрафы из них. В некоторых случаях чиновников обвиняли даже в использовании пыток.
Обвинения такого рода выдвигались и против бейлифов и бедлей [94]сотен, которые, живя на доходы от правосудия далеко от центрального контроля, испытывали вполне объяснимое искушение использовать закон в личных целях. Одной из их любимых уловок было составлять списки присяжных, а затем брать с них взятки, называемые штрафами, чтобы освободить своих жертв от длительного и дорогостоящего путешествия. С белыми жезлами – символами королевских чиновников – и помпезными грозными манерами, многие бейлифы были настоящими тиранами. Например, один из них «велел всем свободным держателям Хатфилда, числом восемьдесят или более, предстать перед королевскими судьями в Уолтем Кросс, чтобы поприветствовать их на выездной сессии суда, и когда те пришли, сказал им: „Теперь вы знаете, что могут сделать бейлифы государя“, и это было все, что он сделал [95].
Осуществленное в разгар зимы и законченное за невероятно короткие сроки – всего четыре месяца – «изыскание старьевщиков» («Ragman quest») стало выдающимся событием в государственной жизни страны, вторым в средневековых английских анналах после книги Страшного Суда Вильгельма Завоевателя. По огромному числу свитков с висящими печатями, до сих пор сохранившихся в Архиве Государственных актов, можно проследить всю работу членов комиссии, когда они по два-три человека путешествовали по стране, записывая свидетельские показания присяжных. «Мы приказали нашим шерифам, – гласят слова их послания, – предстать перед вами в назначенный день в назначенном месте, в котором им будет предписано, а много хороших и законопослушных людей из их округов могут подтвердить достоверность вышеизложенного» [96]. Клерки записали ответы присяжных, затем вновь прочитали, запечатали и представили королю как точный отчет о работе правового аппарата на низшем уровне и о злоупотреблениях, с которыми Эдуарду придется бороться, чтобы восстановить правосудие и порядок. В некоторых случаях предпринимались попытки угрозами помешать работе членов комиссии. Один йоркширский бейлиф, Гильберт Клифтонский из вапентека [97]Стейнклифф зашел так далеко, что угрожал самим членам комиссии. В отчете говорится: «Он использовал самые гнусные слова против Уильяма де Чаттертона, судьи, которому предписывалось провести дознания, потому что последний велел присяжным округи без страха говорить всю правду... Гильберт сказал, что если бы он присутствовал, когда было сделано это объявление, то он бы стащил судью за ноги, и, прежде чем закончился год, судья мечтал бы лучше лишиться всех своих земель, нежели быть комиссаром» [98].
Весной 1275 года, как только отчеты членов комиссии были систематизированы чиновниками канцелярии и королевскими судьями, Эдуард созвал свой первый парламент, или великий совет, и государственный суд. Это была официальная выездная сессия суда или следствие, ведущееся по всему королевству. На нее были созваны магнаты, как миряне, так и церковнослужители, – главные держатели: графы и бароны, архиепископы, епископы и аббаты – и, через шерифов, по четыре избираемых рыцаря-представителя, «рассудительных в применении закона», из судов каждого графства и по четыре купца или горожанина из городского собрания или городского суда каждого крупного города. Они должны были явиться невооруженными, и, находясь под покровительством короля, во время парламентской сессии были ограждены от обычных правовых процессов. «И потому что выборы должны быть свободными, – начинается предписание шерифам, – король приказывает под страхом крупного штрафа, ни силой оружия, ни злобой, ни угрозами не чинить препятствия осуществлению свободных выборов» [99].
Узнав благодаря проведенному дознанию, что неладно в королевстве, Эдуард решился на крупные перемены. Для этого ему были необходимы свидетельства и поддержка подданных. Король, желавший оставить древние традиции нетронутыми, не нуждался в одобрении народа; но тот, кто стремился к подлинному правосудию и реформам, не мог обойтись без него. В эпоху Средних веков существовавшие законы рассматривались как божественные и неизменные, а значит, никто не мог изменить их по собственной воле. Хотя в праве короля было действовать, приказывать и судить, древние законы оставались общественным достоянием, которые ему надлежало беречь и проводить в жизнь [100]. Королевские указы часто имели силу закона лишь до тех пор, пока король сам мог следить за их выполнением. Если указы противоречили обычаю, после смерти короля ими могли пренебрегать или вовсе забыть. Даже в Англии, где полномочия местных властей были гораздо более строго подчинены государству, чем на континенте, королевское слово было законом только в период его жизни. И хотя первое время после смерти Генриха III право престолонаследия не подвергалось сомнению, концепция непрерывной суверенности, принявшая форму идеи бессмертности короны,внедрялась в умы людей.
Если общество должно было развиваться, власть, ассоциировавшаяся с короной даже более прочно, чем с жизнью короля, нуждалась в том, чтобы запечатлеть одобрение важных изменений закона народом. В эпоху изолированных и локализованных сообществ тенденция к застыванию традиций была камнем преткновения на пути короля-реформатора. «Nolumus leges Angliae mutari»– «Мы не желаем, чтобы законы Англии менялись» – ответили бароны Генриха III на Мертонском совете на заявление епископа Гросстеста о более гуманном отношении к детям, родившимся вне законного брака.
Эдуард не мог переступить через эту традиционную косность просто изобретая многочисленные предписания и директивы своим судьям, как это делал его прадед, Генрих И. Человек весьма практичный, он искал другие пути достижения своих целей. Помочь ему в этом могли сессии парламентов magnum consilium– большой совет и суд королевских чиновников и судей, главных держателей, прелатов и магнатов, – которые его отец под давлением собирал для «беседы и угощения» и которым, в последние годы жизни, он все чаще направлял огромное количество петиций и апелляций, адресованных короне, от тех, кто не мог добиться правосудия в обычных судах [101]. Вышедшие из официальных заседаний англо-нормандской Королевской Курии, собиравшейся на Пасху, Вознесение и Рождество, а также, видимо, из еще более ранних англосаксонских витанов или собраний «мудрых людей», эти собрания стали называть парламентами в честь подобных национальных собраний при французском дворе, проводимых дядей Эдуарда, Людовиком Французским. Но в Англии эти парламенты, тесно связанные с более регулярными судами, в которые они часто направляли петиции, стали явлением гораздо более характерным и общим, чем их двойники в других странах Европы. Причиной этого частично стала финансовая расточительность Генриха III и ставшая результатом этого необходимость совещания со своими подданными, частично – передача королевских полномочий уважаемым людям регионов, например, рыцарям графств, которые время от времени собирались на его парламенты, чтобы под присягой отвечать на вопросы. Во время гражданской войны, когда Англией от королевского имени правил де Монфор, он даже призвал на один парламент представителей купеческой общины или привилегированных городов. И после Ившема Эдуард, в качестве наместника своего отца, продолжал созывать рыцарей и представителей бургов, когда помощь местных общин по каким-то особым причинам казалась целесообразной.
Ордонанс или решение, данное королем, скрепленное печатью и публично засвидетельствованное и одобренное парламентом высшего совета и суда страны, могло, таким образом, получить больше поддержки, чем простое обязательство. И в последние годы жизни Генриха III, когда сначала бароны-реформаторы, а затем молодой Эдуард управляли страной, королевские постановления, выпущенные в ходе работы парламента, не просто определяли границы закона и выносили решение на высшем уровне, но, отвечая нуждам эволюционирующего общества, реформировали его. В Оксфордских провизиях 1258 года бароны постановили, что парламенты должны «добросовестно давать советы королю относительно управления королевством... и исправить и возмещать все то, что они найдут нужным возмещать и исправлять» [102]. Под угрозой банкротства и гражданской войны большой совет государства частично взял на себя законодательную власть. Попытка де Монфора сделать такую власть независимой от короны потерпела неудачу, так как в это время в монархическом государстве она была обречена на провал. Но в Мальборосском Статуте 1267 года Эдуард, от имени своего отца, узаконил баронские реформы последнего десятилетия официальным государственным актом короны, выпущенным в парламенте под большой печатью и зарегистрированным в письменной форме, как постоянная государственная запись. Таким образом он придал королевским решениям, разрешившим разногласия гражданской войны, прочную законность, которую, несмотря на не вызывающее возражений королевское право утверждать закон ордонансами, они вряд ли смогли получить каким-либо иным образом. С этого времени на такие статуты, как их стали называть, ссылались в королевских судах. Как Великая Хартия они стали частью жизни народа.
Когда после своих длительных, напряженных и неохотно предпринятых поездок магнаты и уполномоченные местных общин встретились с королем и его советом в Вестминстере, им был преподнесен документ, набросанный королевскими судьями на французском – языке рыцарства, – и зачитан им канцлером Бернеллом. Его целью было определить границы, очистить и там, где необходимо, реформировать закон. «Так как, – говорится в преамбуле, – наш господин король имеет большое рвение и желание улучшить состояние своего королевства в тех делах, в которых требуется улучшение для общей пользы святой церкви и королевства, и так как святая церковь находилась в плохом состоянии, и прелаты и духовные лица этой страны терпели много обид и с народом обходились иначе, чем это следовало, и мир плохо поддерживался, и законы не выполнялись, как следовало, и преступники карались слабее, чем положено, благодаря чему народ не боялся нарушать законы, – король установил и издал вышеуказанные постановления, которые он считает необходимыми и полезными для всего королевства» [103].
Пятьдесят одна статья этого королевского постановления в парламенте охватывает все сферы жизни государства. В них простым, почти разговорным языком изложены официальные меры против тех крупных злоупотреблений, которые королевские уполномоченные выявили во время своей зимней ревизии. Как и Великая Хартия, они начинаются устранением злоупотреблений против Церкви – что касалось каждого. Указ запрещал лордам злоупотреблять церковным радушием: без приглашения вставать на постой со своими слугами в домах, принадлежащих церкви, забирать силой зерно, рыбу в прудах или охотиться в ее парках без разрешения. Не позволялись различные формы продажности и притеснения, широко практикуемые шерифами, неправедными судьями и бейлифами, налагаемые взыскания на тюремщиков, охранявших преступников, делавших непомерные деньги на заключенных. Также были ограничены права владельцев береговой полосы на грузы кораблей, потерпевших крушение на их землях [104]– знак растущей важности коммерции – и совершенно отменили их в случае, когда корабли терпели крушение на земле, принадлежащей короне.
Даже более важны были провизии, защищавшие права владельцев и арендаторов земель – главного источника средств к существованию большинства англичан. Не менее тринадцати статей связано с мерами, доступными людям в спорах о собственности. Статут пытался восстановить в правах тех, кто во время гражданской войны был насильно лишен собственности, и предотвратить получение легальных прав на собственность хитростью вступивших во владение ею. По настоянию судей ассизов, постоянно сталкивавшихся с одной и той же проблемой, новый закон был непреклонен по отношению к тем, кто провозглашал обязательства и повинности, на которые не имел права, арестовывал скот до тех пор, пока жертвы, опасаясь полного краха, не уступали несправедливым требованиям [105]. Шерифов направляли, даже когда дело касалось личных привилегий, привести в исполнение приказ о возвращении владения движимой вещью – законный ответ на принудительную опись имущества в возмещение долга, которым захваченное имущество возвращалось владельцу в ожидании судебного разбирательства. Им были даны полномочия призвать местных жителей выступать против тех, кто игнорировал такие приказы и сравнять с землей их пастбища и замки.
Целью этого реформаторского кодекса было сохранить, хотя и ценою больших изменений в обычном праве, права обеих сторон – лордов и держателей – против тех, кто воспользовался преимуществом смутного времени, захватив что-либо нечестным путем. Дети, находившиеся во власти опекунов, таким образом, были защищены от тех, кто отчуждал их имущество; а также были зафиксированы весьма разумные суммы для феодальных платежей и повинностей на каждом уровне земельной иерархии. Так, «помощь», которая могла быть взыскана с рыцарского держания, когда лорд посвящал в рыцари своего старшего сына или выдавал замуж свою старшую дочь, теперь определялась 20 шиллингами (примерно 50 фунтов по современным меркам). Такие платежи, как было установлено, должны были собираться только тогда, когда сын лорда достиг возраста 15 лет, а дочь – семи. Идеал защиты специальными средствами истинных прав каждого человека в соответствии с его статусом пронизывал все нововведения. Выработанный практикующими судьями, он отражал уже зафиксированное в английском праве предпочтение конкретных мер абстрактным принципам.
Копии акта – «новых правил и статутов... предписанных для блага государства и облегчения жизни народа», известные как первый Вестминстерский статут – были разосланы, подобно Великой Хартии Вольностей, всем шерифам. Он был оглашен в судах каждого графства, сотни, города, бурга, и всем судьям, шерифам и бейлифам было приказано проводить его в жизнь [106]. Это было первое звено в длинной цепи парламентских статутов, введенных Эдуардом в большом совете в присутствии собравшихся магнатов и представителей народа. Такие статуты как изменяли общее и обычное право, так и становились его частью. Они получали свою силу не только от устно передаваемого обычая, но и из письменных документов, выпущенных с королевской печатью и сохраненных в свитках или регистрах парламента, которому до конца своего царствования Эдуард приказал собираться в Вестминстере. Переписываемые адвокатами в свои руководства, ставшие неотъемлемой частью оснащения любого практикующего юриста, они цитировались в судах и принимались судьями как подтверждение закона.
И король, и его подданные все больше и больше считались с законом, что сделало правосудие более доступным в Англии, чем в какой-либо другой стране. Если Эдуард твердо решил добиться своего, то решил найти легальное оправдание этому. Использование неприкрытого насилия, прекрасно устраивавшее варваров, его не привлекало. Правосудие основывалось на христианской вере; и именно потому, что христианство осуждало насилие и кровопролитие, жестокие воины франкского запада пришли к новому праву с его бескровными процессами официальной словесной битвы, вместо решения мечом и пикой. По стандартам своей эпохи Эдуард был истинно христианским королем – справедливым и рыцарственным паладином христианского мира.
* * *
Стремление к правосудию для всех и упрочению своих королевских прав побудило Эдуарда после возвращения в свое королевство к реформам. В воскресенье, 19 августа 1274 года, его короновали в церкви Вестминстерского аббатства со всеми традиционными обрядами христианского королевства. Он поклялся «соблюдать и укреплять законы древних времен, дарованные справедливыми и благочестивыми королями английскому народу» и служить справедливости и правосудию. На следующий день, когда источник в Чипсайде бил вином, а на улицах, устланных коврами, разбрасывались щедрые дары, Эдуард принял оммаж у магнатов королевства, включая короля Шотландии. Когда крупный вассал прибывал в Вестминстер-холл, чтобы преклонить колени перед новым королем, сопровождавшие его рыцари, следовавшие позади него, спешивались и отпускали своих коней на попечение простого народа. На коронационном пиру, длившемся пятнадцать дней, было съедено 400 быков и столько же овец, свиней и диких кабанов, а также двадцать тысяч птиц.Задолго до окончания пиршества король покинул столицу. Он провел месяц в Виндзоре, проследовав через Суррей, и, после посещения Лондона в октябре, отправился в путешествие по наиболее густонаселенным регионам своего королевства. Его сопровождали судьи, поверенные и атторнеи Королевской скамьи, чтобы рассмотреть местные тяжбы и петиции. Той же зимой он посетил Норгемптон, где пробыл десять дней, Лутон, Фозерингхей, Уорик, Сильверстон и Бракли. Оттуда по пути к Рингвуду и Бьюли он заехал в Вудсток, Мальборо, Эймсбери и Кларендон, а на обратном пути к Кавершему и Эйлсбери – в Бери Сент-Эдмундс и Левенгем. Где бы он ни останавливался, его суд рассматривал дела. Казалось, везде его встречали с энтузиазмом, и Эдуарда тронул радушный прием его подданных.
Короля также взволновали жалобы своего народа. Во время отсутствия Эдуарда королевство управлялось из рук вон плохо. В средневековом государстве без полицейской силы и со слабо развитой исполнительной службой, когда большинство деревень находились в нескольких днях пути от столицы, а зимой были почти полностью отрезаны от центра, коррупция казалась неизбежной. Это, в первую очередь, заставило короля в своем совете издавать новые указы и приказы, кроме того, ему надо было заставлять выполнять их даже своих собственных чиновников. Самое большее, что он мог попытаться сделать, – излечить совершаемые злоупотребления правосудием. А злоупотреблений было много. Шериф и его подчиненные брали взятки, занимались вымогательством, отказывались исполнять приказы или продавали их за чрезмерную цену. И хотя страна, казалось, оправилась после долгих лет баронских раздоров, это было только внешне. Во время гражданской войны множество земель было насильно захвачено. «Когда король Генрих был в тюрьме, – говорилось, – ввиду того, что правитель и глава закона в заключении, сам закон был в заключении» [90]. Защита, данная первым Плантагенетом владельцам земли против лишения собственности, ловко искажалась адвокатами, которые умели сделать уклончивый документ, легализирующий право на собственность человека, насильственно овладевшего имуществом другого. Между соседями, лордами и держателями широко росло возмущение, способствовавшее беспорядку в эпоху, когда люди были скоры на гнев и расправу.
Каждый, начиная с трудолюбивого скромного крестьянина и заканчивая экстравагантным, вечно задолжавшим бароном, казалось, пытался расширить свои права за чей-нибудь счет, воспользовавшись хитросплетениями закона. Если благодаря сильной линии английских королей закон и его утонченная система предписаний заняли место меча, то они использовались с его безжалостностью. Законы были такими расплывчатыми, существовало так много путей, когда человек мог использовать нечестные способы для достижения собственных целей, что возникло нечто, напоминающее легальную гражданскую войну. Лорды огораживали общинные земли, а простые люди ночью разрушали ограды, держатели пользовались отсутствием или несовершеннолетием хозяев, чтобы лишить их повинностей и услуг, лорды использовали опись скота и движимого имущества держателей в обеспечение долга, что часто приводило к разорению последних без права обратиться в суд. Так, член суда Уилтширской сотни Чока докладывал королевским судьям на выездной сессии, что «Ричард, граф Глостера, отец ныне здравствующего графа», главный держатель от короны манора и охотничьих угодий Кранбурна, самовольно засадил лесом просеку Четл и Ферндич и всю землю до города Шефтсбери, до истока реки Наддер, поместив там семерых лесничих, арестовавших людей за преступления «против растений и животных», заставил их явиться в суд в Кранбурне, держал в заключении, пока те не заплатили штраф, мучительно наказал их. Они утверждали, что он взимал cheminage [91] – обычную пошлину за проезд через лес – с людей графства, везущих лес и продукцию на рынок в Солсбери, а его лесничие, «выйдя за пределы охотничьих угодий на десять миль, к большому убытку всего графства», завладели возом хвороста, принадлежащим священнику из Бишопстона, и вьючной лошадью с мальчиком, следующей к воде в той местности, «злонамеренно обвинив священника в краже растений из леса, пока тот не дал им полмарки за собственное спокойствие» [92]. Сообщается о другом случае, когда они набросились на человека в деревне Мартин и, обвинив его в уголовном преступлении, увезли в Кранбурн «и там повесили его без всякого повода, лишь по собственной воле», после чего конфисковали лошадей, быков и серебро его соседей, живших на земле жертвы.
Вскоре после начала своей поездки Эдуард отрядил комиссаров, чтобы разузнать о злоупотреблениях и незаконных захватах, в особенности тех, что затрагивали королевские права и государственные доходы, имевших место во время отсутствия короля. На протяжении зимы они объезжали графства и под присягой брали показания у присяжных каждой сотни, бурга и свободного города. Добытые ими у присяжных сведения, записанные на полосках пергамента из тюленьей кожи, получили название свитки «старьевщика», поскольку висели на них, подобно тряпью старьевщика. Комиссары в изобилии предоставили информацию о противозаконных действиях землевладельцев, шерифов и бейлифов, а также о посягательстве на права короны. Они составляли списки королевских владений, подсчитывали количество его поместий, ценность его «ферм» и рентных доходов, отмечали частные «свободы» или юрисдикции, препятствовавшие беспристрастному правосудию или оспаривавшие его власть, случаи взяточничества чиновников с целью сокрытия уголовных преступлений, притеснения невинных и растраты общественных денег.
В не менее чем девятнадцати графствах Эдуард счел необходимым снять шерифов с занимаемой должности за вымогательства и различные злоупотребления. Власть шерифов была поистине велика, чем они успешно пользовались. Назначенный казначейством и обязанный отвечать перед ним за все пошлины и налоги, что взимались в графстве, шериф также отвечал за всех подозреваемых и заключенных и под страхом сурового наказания должен был доставлять их на суд. В его замке в главном городе графства, где находились канцелярия и архивы, а во дворе стоял целый ряд деревянных клеток для преступников, была чрезвычайно глубокая и зловонная тюрьма, в которой он по своему усмотрению мог держать любого человека. Судебные процессы против королевских чиновников двигались медленно и неясно, к тому же дорого обходились, и, если не вмешивался сам король, обычно редко завершались успешно для пострадавших от их произвола. Угрозами шериф легко мог заставить зажиточных людей платить большие суммы, чтобы избежать заключения в тюрьму, где они могли подвергнуть опасности жизнь и здоровье. Среди обвинений, выдвинутых против шерифов и их подчиненных в ходе зимней ревизии, было и то, что они предъявляли обвинения людям более одного раза за одно и то же преступление, брали взятки, чтобы освободить их, а затем вновь арестовать; препятствовали или не принимали иски, тем самым нарушая право тяжущихся сторон, потворствовали уголовным преступлениям и позволяли людям, обвиненным в них, совершать новые. Шерифов также обвиняли в том, что они скрывали «approvers» [93]– мошенников, которые жили за счет доносов на сообщников или мнимых сообщников – для «завлечения» честных людей для того, чтобы они могли вытянуть штрафы из них. В некоторых случаях чиновников обвиняли даже в использовании пыток.
Обвинения такого рода выдвигались и против бейлифов и бедлей [94]сотен, которые, живя на доходы от правосудия далеко от центрального контроля, испытывали вполне объяснимое искушение использовать закон в личных целях. Одной из их любимых уловок было составлять списки присяжных, а затем брать с них взятки, называемые штрафами, чтобы освободить своих жертв от длительного и дорогостоящего путешествия. С белыми жезлами – символами королевских чиновников – и помпезными грозными манерами, многие бейлифы были настоящими тиранами. Например, один из них «велел всем свободным держателям Хатфилда, числом восемьдесят или более, предстать перед королевскими судьями в Уолтем Кросс, чтобы поприветствовать их на выездной сессии суда, и когда те пришли, сказал им: „Теперь вы знаете, что могут сделать бейлифы государя“, и это было все, что он сделал [95].
Осуществленное в разгар зимы и законченное за невероятно короткие сроки – всего четыре месяца – «изыскание старьевщиков» («Ragman quest») стало выдающимся событием в государственной жизни страны, вторым в средневековых английских анналах после книги Страшного Суда Вильгельма Завоевателя. По огромному числу свитков с висящими печатями, до сих пор сохранившихся в Архиве Государственных актов, можно проследить всю работу членов комиссии, когда они по два-три человека путешествовали по стране, записывая свидетельские показания присяжных. «Мы приказали нашим шерифам, – гласят слова их послания, – предстать перед вами в назначенный день в назначенном месте, в котором им будет предписано, а много хороших и законопослушных людей из их округов могут подтвердить достоверность вышеизложенного» [96]. Клерки записали ответы присяжных, затем вновь прочитали, запечатали и представили королю как точный отчет о работе правового аппарата на низшем уровне и о злоупотреблениях, с которыми Эдуарду придется бороться, чтобы восстановить правосудие и порядок. В некоторых случаях предпринимались попытки угрозами помешать работе членов комиссии. Один йоркширский бейлиф, Гильберт Клифтонский из вапентека [97]Стейнклифф зашел так далеко, что угрожал самим членам комиссии. В отчете говорится: «Он использовал самые гнусные слова против Уильяма де Чаттертона, судьи, которому предписывалось провести дознания, потому что последний велел присяжным округи без страха говорить всю правду... Гильберт сказал, что если бы он присутствовал, когда было сделано это объявление, то он бы стащил судью за ноги, и, прежде чем закончился год, судья мечтал бы лучше лишиться всех своих земель, нежели быть комиссаром» [98].
Весной 1275 года, как только отчеты членов комиссии были систематизированы чиновниками канцелярии и королевскими судьями, Эдуард созвал свой первый парламент, или великий совет, и государственный суд. Это была официальная выездная сессия суда или следствие, ведущееся по всему королевству. На нее были созваны магнаты, как миряне, так и церковнослужители, – главные держатели: графы и бароны, архиепископы, епископы и аббаты – и, через шерифов, по четыре избираемых рыцаря-представителя, «рассудительных в применении закона», из судов каждого графства и по четыре купца или горожанина из городского собрания или городского суда каждого крупного города. Они должны были явиться невооруженными, и, находясь под покровительством короля, во время парламентской сессии были ограждены от обычных правовых процессов. «И потому что выборы должны быть свободными, – начинается предписание шерифам, – король приказывает под страхом крупного штрафа, ни силой оружия, ни злобой, ни угрозами не чинить препятствия осуществлению свободных выборов» [99].
Узнав благодаря проведенному дознанию, что неладно в королевстве, Эдуард решился на крупные перемены. Для этого ему были необходимы свидетельства и поддержка подданных. Король, желавший оставить древние традиции нетронутыми, не нуждался в одобрении народа; но тот, кто стремился к подлинному правосудию и реформам, не мог обойтись без него. В эпоху Средних веков существовавшие законы рассматривались как божественные и неизменные, а значит, никто не мог изменить их по собственной воле. Хотя в праве короля было действовать, приказывать и судить, древние законы оставались общественным достоянием, которые ему надлежало беречь и проводить в жизнь [100]. Королевские указы часто имели силу закона лишь до тех пор, пока король сам мог следить за их выполнением. Если указы противоречили обычаю, после смерти короля ими могли пренебрегать или вовсе забыть. Даже в Англии, где полномочия местных властей были гораздо более строго подчинены государству, чем на континенте, королевское слово было законом только в период его жизни. И хотя первое время после смерти Генриха III право престолонаследия не подвергалось сомнению, концепция непрерывной суверенности, принявшая форму идеи бессмертности короны,внедрялась в умы людей.
Если общество должно было развиваться, власть, ассоциировавшаяся с короной даже более прочно, чем с жизнью короля, нуждалась в том, чтобы запечатлеть одобрение важных изменений закона народом. В эпоху изолированных и локализованных сообществ тенденция к застыванию традиций была камнем преткновения на пути короля-реформатора. «Nolumus leges Angliae mutari»– «Мы не желаем, чтобы законы Англии менялись» – ответили бароны Генриха III на Мертонском совете на заявление епископа Гросстеста о более гуманном отношении к детям, родившимся вне законного брака.
Эдуард не мог переступить через эту традиционную косность просто изобретая многочисленные предписания и директивы своим судьям, как это делал его прадед, Генрих И. Человек весьма практичный, он искал другие пути достижения своих целей. Помочь ему в этом могли сессии парламентов magnum consilium– большой совет и суд королевских чиновников и судей, главных держателей, прелатов и магнатов, – которые его отец под давлением собирал для «беседы и угощения» и которым, в последние годы жизни, он все чаще направлял огромное количество петиций и апелляций, адресованных короне, от тех, кто не мог добиться правосудия в обычных судах [101]. Вышедшие из официальных заседаний англо-нормандской Королевской Курии, собиравшейся на Пасху, Вознесение и Рождество, а также, видимо, из еще более ранних англосаксонских витанов или собраний «мудрых людей», эти собрания стали называть парламентами в честь подобных национальных собраний при французском дворе, проводимых дядей Эдуарда, Людовиком Французским. Но в Англии эти парламенты, тесно связанные с более регулярными судами, в которые они часто направляли петиции, стали явлением гораздо более характерным и общим, чем их двойники в других странах Европы. Причиной этого частично стала финансовая расточительность Генриха III и ставшая результатом этого необходимость совещания со своими подданными, частично – передача королевских полномочий уважаемым людям регионов, например, рыцарям графств, которые время от времени собирались на его парламенты, чтобы под присягой отвечать на вопросы. Во время гражданской войны, когда Англией от королевского имени правил де Монфор, он даже призвал на один парламент представителей купеческой общины или привилегированных городов. И после Ившема Эдуард, в качестве наместника своего отца, продолжал созывать рыцарей и представителей бургов, когда помощь местных общин по каким-то особым причинам казалась целесообразной.
Ордонанс или решение, данное королем, скрепленное печатью и публично засвидетельствованное и одобренное парламентом высшего совета и суда страны, могло, таким образом, получить больше поддержки, чем простое обязательство. И в последние годы жизни Генриха III, когда сначала бароны-реформаторы, а затем молодой Эдуард управляли страной, королевские постановления, выпущенные в ходе работы парламента, не просто определяли границы закона и выносили решение на высшем уровне, но, отвечая нуждам эволюционирующего общества, реформировали его. В Оксфордских провизиях 1258 года бароны постановили, что парламенты должны «добросовестно давать советы королю относительно управления королевством... и исправить и возмещать все то, что они найдут нужным возмещать и исправлять» [102]. Под угрозой банкротства и гражданской войны большой совет государства частично взял на себя законодательную власть. Попытка де Монфора сделать такую власть независимой от короны потерпела неудачу, так как в это время в монархическом государстве она была обречена на провал. Но в Мальборосском Статуте 1267 года Эдуард, от имени своего отца, узаконил баронские реформы последнего десятилетия официальным государственным актом короны, выпущенным в парламенте под большой печатью и зарегистрированным в письменной форме, как постоянная государственная запись. Таким образом он придал королевским решениям, разрешившим разногласия гражданской войны, прочную законность, которую, несмотря на не вызывающее возражений королевское право утверждать закон ордонансами, они вряд ли смогли получить каким-либо иным образом. С этого времени на такие статуты, как их стали называть, ссылались в королевских судах. Как Великая Хартия они стали частью жизни народа.
Когда после своих длительных, напряженных и неохотно предпринятых поездок магнаты и уполномоченные местных общин встретились с королем и его советом в Вестминстере, им был преподнесен документ, набросанный королевскими судьями на французском – языке рыцарства, – и зачитан им канцлером Бернеллом. Его целью было определить границы, очистить и там, где необходимо, реформировать закон. «Так как, – говорится в преамбуле, – наш господин король имеет большое рвение и желание улучшить состояние своего королевства в тех делах, в которых требуется улучшение для общей пользы святой церкви и королевства, и так как святая церковь находилась в плохом состоянии, и прелаты и духовные лица этой страны терпели много обид и с народом обходились иначе, чем это следовало, и мир плохо поддерживался, и законы не выполнялись, как следовало, и преступники карались слабее, чем положено, благодаря чему народ не боялся нарушать законы, – король установил и издал вышеуказанные постановления, которые он считает необходимыми и полезными для всего королевства» [103].
Пятьдесят одна статья этого королевского постановления в парламенте охватывает все сферы жизни государства. В них простым, почти разговорным языком изложены официальные меры против тех крупных злоупотреблений, которые королевские уполномоченные выявили во время своей зимней ревизии. Как и Великая Хартия, они начинаются устранением злоупотреблений против Церкви – что касалось каждого. Указ запрещал лордам злоупотреблять церковным радушием: без приглашения вставать на постой со своими слугами в домах, принадлежащих церкви, забирать силой зерно, рыбу в прудах или охотиться в ее парках без разрешения. Не позволялись различные формы продажности и притеснения, широко практикуемые шерифами, неправедными судьями и бейлифами, налагаемые взыскания на тюремщиков, охранявших преступников, делавших непомерные деньги на заключенных. Также были ограничены права владельцев береговой полосы на грузы кораблей, потерпевших крушение на их землях [104]– знак растущей важности коммерции – и совершенно отменили их в случае, когда корабли терпели крушение на земле, принадлежащей короне.
Даже более важны были провизии, защищавшие права владельцев и арендаторов земель – главного источника средств к существованию большинства англичан. Не менее тринадцати статей связано с мерами, доступными людям в спорах о собственности. Статут пытался восстановить в правах тех, кто во время гражданской войны был насильно лишен собственности, и предотвратить получение легальных прав на собственность хитростью вступивших во владение ею. По настоянию судей ассизов, постоянно сталкивавшихся с одной и той же проблемой, новый закон был непреклонен по отношению к тем, кто провозглашал обязательства и повинности, на которые не имел права, арестовывал скот до тех пор, пока жертвы, опасаясь полного краха, не уступали несправедливым требованиям [105]. Шерифов направляли, даже когда дело касалось личных привилегий, привести в исполнение приказ о возвращении владения движимой вещью – законный ответ на принудительную опись имущества в возмещение долга, которым захваченное имущество возвращалось владельцу в ожидании судебного разбирательства. Им были даны полномочия призвать местных жителей выступать против тех, кто игнорировал такие приказы и сравнять с землей их пастбища и замки.
Целью этого реформаторского кодекса было сохранить, хотя и ценою больших изменений в обычном праве, права обеих сторон – лордов и держателей – против тех, кто воспользовался преимуществом смутного времени, захватив что-либо нечестным путем. Дети, находившиеся во власти опекунов, таким образом, были защищены от тех, кто отчуждал их имущество; а также были зафиксированы весьма разумные суммы для феодальных платежей и повинностей на каждом уровне земельной иерархии. Так, «помощь», которая могла быть взыскана с рыцарского держания, когда лорд посвящал в рыцари своего старшего сына или выдавал замуж свою старшую дочь, теперь определялась 20 шиллингами (примерно 50 фунтов по современным меркам). Такие платежи, как было установлено, должны были собираться только тогда, когда сын лорда достиг возраста 15 лет, а дочь – семи. Идеал защиты специальными средствами истинных прав каждого человека в соответствии с его статусом пронизывал все нововведения. Выработанный практикующими судьями, он отражал уже зафиксированное в английском праве предпочтение конкретных мер абстрактным принципам.
Копии акта – «новых правил и статутов... предписанных для блага государства и облегчения жизни народа», известные как первый Вестминстерский статут – были разосланы, подобно Великой Хартии Вольностей, всем шерифам. Он был оглашен в судах каждого графства, сотни, города, бурга, и всем судьям, шерифам и бейлифам было приказано проводить его в жизнь [106]. Это было первое звено в длинной цепи парламентских статутов, введенных Эдуардом в большом совете в присутствии собравшихся магнатов и представителей народа. Такие статуты как изменяли общее и обычное право, так и становились его частью. Они получали свою силу не только от устно передаваемого обычая, но и из письменных документов, выпущенных с королевской печатью и сохраненных в свитках или регистрах парламента, которому до конца своего царствования Эдуард приказал собираться в Вестминстере. Переписываемые адвокатами в свои руководства, ставшие неотъемлемой частью оснащения любого практикующего юриста, они цитировались в судах и принимались судьями как подтверждение закона.