Страница:
Александр увлекся. Несколько раз, прерывая себя, он спрашивал:
- Что, неплохо?!
- Это вы сами придумали? - спросил я.
- Не сам. И не я, - ответил он. - Мои товарищи. - И добавил с
улыбкой: - А мне это нравится. Тебе тоже?
Я понял не все, что объяснял Александр (потом я узнал, что в тот
вечер он рассказывал нам с мамой о проекте плана реконструкции Москвы,
который был еще мало кому известен), но мне нравилось, что мы стоим
над огромным вечерним городом, под редкими звездами высокого неба и
говорим о том, какой станет Москва лет через пятнадцать... А потом мы
сядем на замечательную машину "ГАЗ" - и помчимся обратно. Да, мы опять
будем мчаться, и пусть мама даже не просит сбавить скорость!
Действительно, обратно мы снова ехали "с ветерком", так что в
центре милиционер свистком остановил машину и спросил у Александра
документы.
Момент был волнующий. Никогда я не видел милиционеров, которыми
постоянно устрашала няня, на таком близком расстоянии... А Комиссаров
нимало не обеспокоился, увидев возле себя руку с жезлом, движению
которого подчинялись целые потоки автомобилей. Спокойным и даже чуть
вяловатым жестом он протянул в окошко удостоверение. Через несколько
секунд милиционер, нагнувшись, заслонил окошко красным от ветра лицом,
как бы вправленным в заснеженную островерхую избушку капюшона.
- Пожалуйста, товарищ Комиссаров, - проговорил он уважительно,
возвращая удостоверение.
- По-видимому, я ехал чересчур быстро, - сказал Александр, хотя
милиционер ни в чем его не упрекал. - Больше не буду, товарищ, -
пообещал он, улыбнувшись.
Милиционер, тоже улыбаясь, четко откозырял. И по тому, как они
между собой говорили, я мгновенно определил: Комиссаров был гораздо,
неизмеримо главнее милиционера. Он еще более вырос в моих глазах.
К нашему возвращению бабушка приготовила чай. Я пил его из
блюдца, в котором отражались лампа с чуть колеблющимся абажуром и мое
склоненное лицо с крошечными блестками в глазах.
Я смотрел себе в глаза и подводил итоги.
Мне понравился Александр. Очень. И это пугало меня: он затмевал
папу. Затмевал, как я тому ни противился. Еще и еще раз сравнивал я
папу с Александром, делая для отца натяжки и поблажки, но ничто не
помогало. Папа блекнул. Ни при каком сравнении с ним раньше этого не
случалось.
Папа был намного ниже Александра ростом.
Папа никогда не охотился на диких зверей.
У папы не было ружья.
Он не умел управлять автомобилем.
Ему не улыбались почтительно и виновато милиционеры. Они однажды
оштрафовали его (на балконе сушилась после стирки его рубаха).
Конечно, я продолжал любить папу, но как ему недоставало теперь
достоинств Александра!.. Как жаль, что не он был со мною сегодня на
Воробьевых горах!..
Александр тоже о чем-то задумался. Он прихлебывал дымящийся чай,
не выпуская нестерпимо горячего, казалось, стакана из большой руки.
Потом, все еще думая, поднял глаза на маму. И, точно спохватившись,
повернул голову в мою сторону.
- Ну, кем ты хочешь быть - военным? - рассеянно спросил
Комиссаров.
По-видимому, мысли его были далеко и он не помнил, что недавно
уже задавал мне этот вопрос. Ответить ему во второй раз то же самое у
меня не поворачивался язык, - к чему, раз он, оказывается, спрашивал
просто так?! Промолчать было бы невежливо. Я промямлил себе под нос:
- Н-не знаю...
Комиссаров сказал тепло:
- Много раз успеешь решить.
Но я не простил его.
Мне захотелось немедля найти в нем какой-нибудь изъян. Мне было
просто необходимо сейчас, любой ценой, утвердить превосходство папы. И
тут я вспомнил и обрадовался: лысина! Ведь Александр же лысый! А у
папы светлые вьющиеся волосы. А у папы мягкие волосы, говорящие, по
утверждению няни, о добром характере! Стало легче...
Поздним вечером мама провожала меня домой.
Мы шли молча. Я старался думать о Комиссарове снисходительно,
чуть покровительственно: "Бедняжка, никогда уж волосы не отрастут. Нет
никакого средства... А холодно небось зимою без волос? Ах, бедный,
бедный..."
Я твердил настойчиво эти слова, но не мог заглушить в себе другой
голос:
"...С ним мама всегда, а ко мне она только заходит. У него
машина, он может поехать, куда вздумается, а я каждый день гуляю все
на одном и том же бульваре. Он представительный, а у меня слабые
уши... Обо мне бабушка Софья сказала: "Unglucklich". Что это? Что-то
обидное... Сейчас всем расскажу, какая у Александра лысина", -
злорадно подумал я, утешая себя.
И мгновенно вообразил себе, как через минуту увижу родных.
Наверно, все они сейчас в столовой, за большим круглым столом.
"Ты - от мамы?" - спросит отец и на миг закусит губу.
"Да".
"Что же там... э-э... большие комнаты?"
"Чисто очень и красиво", - отвечу я.
"Завтра и мы натрем полы, и у нас станет чисто. Правда, мой
мальчик?" - скажет бабушка ласково (она всегда говорит так, если
узнает, что мне понравилось у кого-нибудь в гостях).
"А не видел ты этого... Комиссарова, если не ошибаюсь?" - спросит
затем бабушка Софья.
"Видал", - отвечу я.
"И что? - спросит дед. - Каков?"
"Понравился мне. Добрый. На машине катал. Только вот... - тут я
замолкну, - голова у него..."
"А что? - заинтересуется бабушка. - Очень маленькая? Узкий лоб?"
"Нет, не маленькая, - скажу я грустно, - совсем лысая только".
"Он совершенно лыс?" - осведомится мой дед, надевая пенсне.
"Совершенно", - отвечу я.
"Так, следовательно, ни единого волоса?" - переспросит дед.
"Ни единого", - соглашусь я со вздохом.
"М-да... - прищурится дед. - Увы, это непоправимо. Я бессилен ему
помочь".
А бабушка Софья скажет о Комиссарове печально: "Unglucklich"...
От желания, чтоб все это поскорее произошло наяву, я так ускорил
шаг, что мама едва за мной поспевала. Как только мы дошли до подъезда
нашего дома, я нетерпеливо сказал "до свидания" и начал было
подниматься по лестнице.
Мама остановила меня.
- Ну, понравился тебе Александр? - спросила она нерешительно.
- Ничего... Некрасивый только, - ответил я торопливо. - Голова
совсем... - и запнулся.
- Да, - сказала мама. - Но это его не портит, по-моему.
Чудачо-ок! - пропела она. - Ты еще не понимаешь... Я хотела б, чтобы
ты, когда вырастешь, стал таким же представительным мужчиной, как
Александр!
Это обескуражило меня. И все-таки, быстро взбираясь по скудно
освещенной лестнице, я предвкушал разговор, который только что
вообразил себе так ясно...
Все домашние были в сборе. В столовой за круглым столом сидели
дед, бабушка Софья, отец, тетки, соседка.
- У мамы был? - спросил меня отец и совершенно так, как я себе
представлял, на миг закусил губу.
- Да.
- Что же там... м-м... просторно?
- Чисто очень и красиво, - ответил я.
- Надо будет и нам, кстати, пригласить полотера, - сказала
бабушка Софья. - Тогда и у нас все станет блестеть, да, Мишук? - Она
обнимает меня за плечи.
- А не видел ты этого... Комиссарова, насколько я помню? -
спросила затем бабушка Софья.
- Видал.
- И каков? - спросил дед. - Вероятно, симпатичный?
Все разыгрывалось как по нотам. Как я предвкушал. Ответ был у
меня наготове. Память подсказывала его, как суфлер. Но почему-то он
застревал в горле.
Совсем непредвиденные чувства нахлынули вдруг. Именно сейчас, в
привычном тесном домашнем мирке, я куда сильнее, чем час назад,
почувствовал и необычность и прелесть тех минут, когда мы с
Александром стояли над вечерним городом.
Я молчал. Отец, не дождавшись моего ответа, ушел в нашу с ним
комнату. В открытую дверь я увидел, как он склонился над шахматной
доской. Бережно и неуверенно он прикасался к деревянным фигуркам, но
не переставлял их, а медленно отводил руку, и та повисала в воздухе...
Внезапно я вспомнил руку Александра, лежащую на руле. И в ту
минуту отчетливее, чем сидя в автомобиле, я снова ощутил пережитую
сегодня прекрасную радость стремительного движения...
- Что ж ты молчишь, мой мальчик? - спросила бабушка Софья.
Я быстро поднял глаза на домашних.
Женщины жалостливо глядели в пространство. Я еще не успел
произнести ни слова, они не знали, что я расскажу о Комиссарове, но
уже приготовились пожалеть меня.
- Материн-то муж - не отец ведь!.. - пробормотала себе под нос
наша соседка и вздохнула, точно всхлипнула.
Мне уже не хотелось рассказывать о Комиссарове. Объяви я о его
изъянах, и все стали бы жалеть меня самого. Скажи я о том, как он мне
понравился, - меня вряд ли поняли бы... Я зевнул и подумал с надеждой,
что сейчас кто-нибудь скажет:
"Час поздний. Иди-ка спать! Завтра уж, завтра все расскажешь".
Но нет. Меня желали расспросить безотлагательно.
Я объяснил домашним, как расположены комнаты в новой маминой
квартире, какие улицы и площади мы объехали на "газике". Потом меня
спросили, какого роста Александр.
- Очень высокий! - сказал я. - Такой, как... - Я огляделся и,
вскочив со стула, подбежал к дубовому буфету. - Вот такой вышины!
- И широкий в плечах?
- Ого! - Я ринулся в комнату старшей из теток и указал на
одностворчатый, но массивный платяной шкаф. - Вот такой ширины!
Я стремился рассказывать как можно нагляднее и достовернее. Я
чувствовал облегчение, когда на секунду взгляды переводили с меня на
буфет или шкаф. И все это оттого, что ждал, ждал... Действительно,
меня спросили:
- А он, интересно, блондин или брюнет?
И я ответил:
- Он кудрявый! Ну, курчавый такой... Очень!
- Мне кажется, - сказала бабушка Софья, - Комиссаров пришелся
тебе по душе?
Все посмотрели на меня испытующе.
И тогда я неожиданно для себя мечтательно произнес:
- Хочу сам, когда вырасту, стать таким представительным, как он!
Мне показалось, что в приоткрытую дверь я на мгновение увидел
странно бледное, искаженное лицо отца. Но, войдя тотчас в нашу с ним
комнату, застал отца спокойно сидящим за столом - как всегда по
вечерам.
Я лег, но не засыпал долго и услышал, как отец, по обыкновению,
тихо рассуждает вслух.
- Странная позиция... Нелепая... - Он не то усмехнулся, не то
прокашлялся, потом сказал почти громко: - Вечный шах?..
Я на миг приоткрыл глаза, и у меня пораженно застучало сердце:
отец склонился над пустым столом - шахматы в этот раз перед ним не
стояли.
В нашем дворе появился новый мальчишка. Он поселился в
двухэтажном деревянном флигеле, прижавшемся к боковой стене большого
краснокирпичного дома.
Наш двор был, наверно, похож на множество других дворов. Пожалуй,
только зеленее некоторых соседних. Несколько старых деревьев
покрывались летом густой листвой, и в их прохладной тени стояли
коляски со спящими младенцами. Над их недвижными личиками шевелились
колечки сосок. Матери или няни сидели на столбиках, вкопанных в землю,
- это были ножки, которые только и остались от скамеек.
Словом, это был обыкновенный двор. Должно быть, так же он
выглядел и двадцать лет назад. Но вокруг, но рядом происходили
необыкновенные вещи.
Под нами дрожала земля. Это не было землетрясение. Это было
событие несравненно более удивительное: под нами прокладывали тоннель
первой очереди московского метро. А над нами пролетали знаменитые
пилоты, отправляясь в героические рейсы. И маршрут начинался где-то
возле нас, совсем рядом... Мы чувствовали себя в самом центре великих
дел.
Я учился в четвертом классе. Я и мои сверстники все свободное от
школы время проводили во дворе. Мы любили быть вместе, и компания у
нас была дружная и тесная.
Как-то в день ранней весны, теплый, но не солнечный, когда дул
влажный ветер, а снежные сугробы затянулись грязноватым налетцем, мы
стояли у забора между флигелем и дровяными сараями. Из подъезда вышел
новый мальчишка с матерью. Они направились к нам. У его матери пальто
было накинуто на плечи, как у человека, который выбежал на улицу на
минутку.
Женщина сказала:
- Ребятки, это будет ваш новый товарищ, его зовут Юрик. У вас,
наверно, найдутся общие интересы. Юрик любит играть в лото. Ну, кроме
того, у него есть "Конструктор". Приходите к нам, будете что-нибудь
строить вместе с Юриком. Конечно, с "Конструктором" надо обращаться
аккуратно. Ну, играйте, ребятишки. И не обижайте мне Юрика!
Мать Юрика ушла, а он остался. Мы смотрели на него чуть-чуть
насмешливо и неприязненно. Вероятно, все думали, что он мог бы сам,
без помощи матери, сказать, как его зовут, что лото не очень-то
интересная игра, - мы предпочитали лапту, "казаков и разбойников". И,
наконец, просьба не обижать Юрика - не щуплого какого-нибудь и
больного, а обыкновенного мальчишку лет одиннадцати - прямо-таки
забавляла... Я видел, что Вовку так и подмывает "испытать" Юрика.
- Ты где раньше жил? - спросил Вовка.
- Возле Сокольников. Мы обменялись. Там у нас меньше была
комната, а здесь больше. Но тут голландское отопление, а там было
паровое. И ремонт мы оплатили, - обстоятельно ответил Юрик.
- А как вы там, на кулачках дрались или боролись больше? -
спросил Вовка, не проявляя интереса ни к голландскому, ни к паровому
отоплению. - Мы тут на кулачках... По-твоему, борьба лучше?
На побледневшем лице Юрика было написано, что лучше - играть в
лото.
Вовка ухмыльнулся. Он привирал сейчас. Не так-то уж часто мы
дрались на кулачках.
Вовка вообще любил "заливать" немного. Но, если давал "честное
пионерское", не врал. Впрочем, мог соврать и в этом случае. Но если
давал "честное пионерское под салютом всех вождей", то уж наверняка
говорил правду.
Вовка не отставал от Юрика.
- Пошли с горки кататься? - предложил он, указывая на высокую -
выше сараев - снежную горку в другом конце двора.
- А на чем съезжать? - нерешительно спросил Юрик.
- Не знает... - подмигнул нам Вовка. - На чем сидишь, на том и
съезжаешь, - сказал он Юрику.
Затем Вовка зашагал к горке, а Юрик неохотно последовал за ним.
Он с опаской поглядывал на Вовку, меня и еще троих мальчишек,
которые вели его в дальний угол двора. Он, наверно, думал о том, что
этот угол не виден матери из окна.
Когда мы все взобрались на горку, Вовка скомандовал:
- Съезжай давай!
Юрик покачал головой.
- Боишься? - спросил Вовка.
- Боюсь, ребята, - ответил Юрик, - порвать штаны. Штаны почти
новые. Порву - и для родителей новый расход. Я же сам ничего не
зарабатываю! И вы тоже, наверно. Так, по крайней мере, не надо
доставлять родителям лишних расходов.
Мы были поражены. Не то чтобы мы никогда не слышали ничего
подобного, нет, нам это внушали много раз, но только старшие. Это были
их слова. Это было их право - говорить так. Но привычные в устах
старших слова были необычайно странны, когда их произносил мальчишка.
Наверно, сегодня таким же диковинным показалось бы мне, теперь уже
взрослому человеку, если бы четырехлетний карапуз сказал:
"Стихи Маршака и Чуковского оказывают на меня большое влияние.
Они помогают мне почувствовать гибкость, красоту и звучность родного
языка".
Вовка ничего не ответил на правильные и такие неприятные слова
Юрика. Он нетерпеливо морщился, придумывая, как бы наконец взять верх
над рассудительным новичком. И наконец придумал.
- Ну, ребята, пошли в подкидного играть! - сказал Вовка. - У нас
тут чемпионат по подкидному дураку, - пояснил он Юрику. - Участвует
шесть человек. Победившему присваивается звание абсолютного чемпиона,
проигравшему - абсолютного дурака... Будешь участвовать?
Ни о каком таком чемпионате до этой минуты у нас во дворе не было
и речи. В красном уголке, который недавно оборудовали в полуподвале,
мы и правда устраивали турниры, но сражались в шашки и в поддавки, а
вовсе не в подкидного.
Однако выдавать Вовку или спорить с ним мы не стали. Мы забрались
на чердак - в красном уголке играть в карты запрещалось, - и здесь час
с лишним продолжался турнир.
Юрик соображал неплохо, играл неторопливо, не горячась, он,
наверно, почти не делал глупых ходов, но все это было впустую. Это
ничем не могло ему помочь, потому что Вовка вдохновенно жульничал.
Вовка тащил из колоды козыри, сбрасывал ненужные карты, подглядывал,
сдавая, и подсовывал Юрику всякую дрянь. Юрик пять раз остался дураком
да еще чуть ли не со всей колодой на руках.
После этого мы выбежали во двор, а Вовка сложил ладони рупором и
торжествующе провозгласил:
- Слушайте, вы! Все!.. Вот стоит абсолютный дурак нашего двора!
Абсолютный! - взвизгнул Вовка и указал пальцем на Юрика.
По-моему, это было чересчур. Мне не особенно нравился новый
мальчишка, но Вовка явно перебарщивал. На минуту мне захотелось даже
вступиться за этою Юрика, но Вовка все-таки был "свой", и я не стал
его одергивать. Юрик молча повернулся к нам спиной и скрылся в
подъезде флигеля.
Юрик быстро завоевал расположение взрослых. Домашние хозяйки из
флигеля, пристроек и большого дома, отлучаясь ненадолго из дому,
оставляли ему ключи от комнат и квартир. Их мужья, взрослые дочери и
сыновья, возвращаясь домой, знали: если мать ушла в магазин, ключи у
Юрика. И сплошь и рядом женщины, уходя, оставляли ключи не своим
детям, сверстникам Юрика, а ему.
- Вы еще выроните с прыжками да беготней своей, а он человек
спокойный, надежный.
И оттого ли, что он в самом деле был спокойный человек, или
оттого, что был он отягощен ключами, от которых топорщились его
карманы, но, во всяком случае, гулял Юрик степенно. Он сторонился
шутливых потасовок и даже чехарды, в которую мы особенно любили
играть. Впрочем, играя в чехарду, легко выронить ключи.
Никого из нас ничуть не задевало, что Юрику доверяют хранить
ключи, а нам нет. Вообще после того как Вовка в день знакомства
объявил Юрика "абсолютным дураком" и даже написал раза два имя Юрика с
прибавлением этого титула мелом на стене сарая, никто больше не трогал
нового мальчишку. Да он и перестал быть новым, примелькался как-то.
Но скоро о Юрике стали у нас во дворе очень много говорить. Те
самые домашние хозяйки, которые отдавали ему на хранение ключи,
приготовив обед и убрав комнаты, выходили во двор поболтать друг с
другом. В ожидании, пока вернутся с работы мужья и дети, они без
устали хвалили Юрика.
- Какой у вас сын, какой сын! - причитали они, завидя мать Юрика.
И так как восхищались они в том же тоне, в каком и сокрушались,
мать Юрика, подойдя, спрашивала чуть обеспокоенно:
- А что такое?
- Да ничего. Просто хотелось сказать. Простите, как вас по
имени-отчеству? Юрик ваш - мы уж не налюбуемся... Прямо сказать,
сознательный!
Мать Юрика от таких слов не таяла, в улыбке не расплывалась, но
отвечала с достоинством:
- Да, Юрик знает, что можно и что нельзя.
Это он, может быть, и знал, но вот сознательным его, по-моему,
никак нельзя было назвать, а именно так его стали называть все чаще.
Юрик был одинаково учтив и уважителен со всеми без исключения
взрослыми. А у нас во дворе жили разные люди.
Наш сосед Семен Авдеевич, бывший красный партизан, учился в
Институте красной профессуры. Семен Авдеевич носил сапоги, галифе,
гимнастерку без знаков различия, шинель грубого сукна, а тетради свои
укладывал в планшет. Он жил в маленькой комнате с большой кафельной
печью. Печь была в этой комнате самым крупным и добротно сделанным
предметом. Койка у стены стояла узкая, убогая, а фанерный стол - такой
маленький, что локти Семена Авдеевича, когда он писал, едва на нем
умещались... В этой комнате не было ни одной дорогой или красивой
вещи, кроме золотых ручных часов, висевших на ремешке на гвоздике у
изголовья.
Мы часто бывали в этой комнате: Семен Авдеевич помогал нам иногда
решать задачки, играл с нами как-то на радостях после удачно сданного
зачета в жмурки, а недавно подготовил со мной и с Вовкой вечер
занимательных фокусов, хитроумную механику которых описал в своей
книге Перельман.
Зрители, собравшиеся в красном уголке, безусловно, не читали
Перельмана - они приняли нас за магов и волшебников. И не только ребят
мы потрясли, но даже и нескольких глубоких старух, шептавших, что с
нами нечистая сила. Вовка и я были очень разочарованы, когда в конце
вечера Семен Авдеевич раскрыл секреты всех фокусов. Мы сказали ему,
что этого не надо было делать. Но он ответил, что никогда не нужно
создавать впечатление, будто бывают чудеса, поскольку все на свете
имеет научное объяснение. И уже строго Семен Авдеевич добавил, что
если старым людям внушили при царизме антинаучные представления, то мы
их должны не укреплять, а рассеивать. И хотя, как пионеры, мы
понимали, что антинаучные представления у старух терпеть, конечно,
нельзя, нам было все-таки немного жаль пропавшего эффекта...
Я был уже давно знаком с Семеном Авдеевичем, когда однажды,
рассматривая его часы, обнаружил на их крышке надпись, которую прочел
с трепетом. Оказалось, что этими часами наградил когда-то Семена
Авдеевича наркомвоен Фрунзе. И мы с Вовкой долго спорили о том, смог
ли бы кто-нибудь из нас, получив такой подарок, жить и ни перед кем не
хвалиться.
Конечно, от нас все ребята во дворе узнали, что золотые часы
Семена Авдеевича - подарок наркома. После этого все еще больше стали
уважать молодого красного профессора и его боевое прошлое.
Помимо красного профессора, был у нас в доме еще профессор,
обыкновенный. Этот носил бобровую шапку с плюшевой верхушкой, галоши с
медными инициалами на подкладке, шубу с цепочкой вместо матерчатой
вешалки, а опирался на палку с серебряным квадратиком монограммы.
Обыкновенный профессор был стар. Мы судили об этом не только по
тому, что у него была седая бородка, и не только по тому, что внук его
Сашка учился в третьем классе, но главным образом по подстаканникам.
Дело в том, что как-то Вовку, меня, Майку Вертилову и еще нескольких
ребят из нашей компании пригласили на день рождения Сашки, и там мы
пили чай из стаканов в серебряных подстаканниках. Причем на каждом
подстаканнике была вырезана надпись: "Дорогому Николаю Ефремовичу от
благодарного пациента". Пониже надписи стояла дата. И выяснилось, что
первый подстаканник благодарный пациент подарил профессору еще в конце
прошлого века!
Я прихлебывал чай и думал о профессоре, который лечил людей, а
также о пациенте, который вот уже сорок лет хворал, исцелялся, спешил
приобрести подстаканник и отсылал свой серебряный дар, сделав на нем
неизменную надпись. Только предлог "от" после революции стали
гравировать без твердого знака, а так все было неизменно, и это
поражало меня. Мне казалось, что после революции все переменилось,
решительно все в жизни, и что язык, которым мы говорим, столь же
отличен от дореволюционного, как слово "товарищи" от слова "господа".
"Отъ благодарнаго пациента"... Чем-то старинным веяло от этих
надписей.
Однако профессор был, как выразился Семен Авдеевич, "лишь на вид
старорежимный, а душой свой". Когда Вовка однажды внезапно заболел и
ночью у него начался бред, Вовкин отец, электромонтер, перепугавшись,
побежал к профессору. Николай Ефремович осмотрел Вовку, тут же принес
ему лекарство, написал рецепты и в следующие дни навещал Вовку еще
раза два. Врач из детской поликлиники заходил тоже и был очень смущен,
столкнувшись как-то у Вовкиной постели со "светилом", по учебнику
которого учился в институте.
Вовкины родители считали, что сын поднялся так быстро благодаря
профессору, и были обеспокоены, что Николай Ефремович не взял у них за
лечение никаких денег, сказав только:
- Друзей внука, как и своих друзей, разумеется, лечу бесплатно.
Отец с матерью искали все-таки способ отблагодарить профессора, и
тогда Вовка надоумил:
- С помощью подстаканника!
Был куплен серебряный подстаканник с выпуклым изображением двух
бородачей, бывших, вполне вероятно, Мининым и Пожарским, и дядя Митя,
Вовкин отец, отнес его на квартиру профессора.
Бородачи вернулись, как бумеранг.
С тех пор дядя Митя - делать нечего - сам пил чай из
подстаканника с надписью "От благодарного пациента", хоть и не вылечил
в жизни ни одного больного, а имел дело с проводкой, штепселями и
пробками.
Зато уж по части электричества дядя Митя был настоящий мастер. По
совету Семена Авдеевича он организовал при домоуправлении кружок юных
электриков. В кружок пошли заниматься отъявленные озорники, которых
электричество настолько отвлекло от привычных "подвигов", что они даже
одобрили такой девиз кружка: "Славь мастерство, язви озорство!" Под
этим неуклюжим, но, в общем, правильным лозунгом, предложенным дядей
Митей, собралось больше десятка ребят...
Но помимо Семена Авдеевича, профессора, дяди Мити и других
хороших людей, которых мы уважали, был у нас во дворе и человек,
которого мы вовсе не уважали.
Это был портной-частник. Мастерская его представляла собой
комнатку величиной с лифт. Там еле помещались швейная машина, манекен,
стол и сам портной. Сам портной был пожилой мужчина, одетый так плохо
и неопрятно, как, казалось бы, можно одеться лишь впопыхах и сослепу.
В разгар весны он выходил во двор в рваных валенках на босу ногу,
пошевеливая желтыми, как у полотера, большими пальцами, в штанах,
небрежно залатанных лоскутами другого цвета, в засаленном пиджаке,
застегнутом на разнофасонные пуговицы.
Рубашки портной не носил - ни нижней, ни верхней, и на груди его
виден был маленький крестик на тонкой цепочке, повисший среди волос,
как в густой паутине.
Портной жил одиноко, без родных. Иногда он подходил вдруг во
дворе к кому-нибудь из жильцов и начинал рассказывать о себе. Таким
образом стало известно, что портной был до революции хозяином ателье
мод, а во время нэпа опять открыл ателье и только последние годы
бедствует, тогда как его коллеги, догадавшиеся эмигрировать,
- Что, неплохо?!
- Это вы сами придумали? - спросил я.
- Не сам. И не я, - ответил он. - Мои товарищи. - И добавил с
улыбкой: - А мне это нравится. Тебе тоже?
Я понял не все, что объяснял Александр (потом я узнал, что в тот
вечер он рассказывал нам с мамой о проекте плана реконструкции Москвы,
который был еще мало кому известен), но мне нравилось, что мы стоим
над огромным вечерним городом, под редкими звездами высокого неба и
говорим о том, какой станет Москва лет через пятнадцать... А потом мы
сядем на замечательную машину "ГАЗ" - и помчимся обратно. Да, мы опять
будем мчаться, и пусть мама даже не просит сбавить скорость!
Действительно, обратно мы снова ехали "с ветерком", так что в
центре милиционер свистком остановил машину и спросил у Александра
документы.
Момент был волнующий. Никогда я не видел милиционеров, которыми
постоянно устрашала няня, на таком близком расстоянии... А Комиссаров
нимало не обеспокоился, увидев возле себя руку с жезлом, движению
которого подчинялись целые потоки автомобилей. Спокойным и даже чуть
вяловатым жестом он протянул в окошко удостоверение. Через несколько
секунд милиционер, нагнувшись, заслонил окошко красным от ветра лицом,
как бы вправленным в заснеженную островерхую избушку капюшона.
- Пожалуйста, товарищ Комиссаров, - проговорил он уважительно,
возвращая удостоверение.
- По-видимому, я ехал чересчур быстро, - сказал Александр, хотя
милиционер ни в чем его не упрекал. - Больше не буду, товарищ, -
пообещал он, улыбнувшись.
Милиционер, тоже улыбаясь, четко откозырял. И по тому, как они
между собой говорили, я мгновенно определил: Комиссаров был гораздо,
неизмеримо главнее милиционера. Он еще более вырос в моих глазах.
К нашему возвращению бабушка приготовила чай. Я пил его из
блюдца, в котором отражались лампа с чуть колеблющимся абажуром и мое
склоненное лицо с крошечными блестками в глазах.
Я смотрел себе в глаза и подводил итоги.
Мне понравился Александр. Очень. И это пугало меня: он затмевал
папу. Затмевал, как я тому ни противился. Еще и еще раз сравнивал я
папу с Александром, делая для отца натяжки и поблажки, но ничто не
помогало. Папа блекнул. Ни при каком сравнении с ним раньше этого не
случалось.
Папа был намного ниже Александра ростом.
Папа никогда не охотился на диких зверей.
У папы не было ружья.
Он не умел управлять автомобилем.
Ему не улыбались почтительно и виновато милиционеры. Они однажды
оштрафовали его (на балконе сушилась после стирки его рубаха).
Конечно, я продолжал любить папу, но как ему недоставало теперь
достоинств Александра!.. Как жаль, что не он был со мною сегодня на
Воробьевых горах!..
Александр тоже о чем-то задумался. Он прихлебывал дымящийся чай,
не выпуская нестерпимо горячего, казалось, стакана из большой руки.
Потом, все еще думая, поднял глаза на маму. И, точно спохватившись,
повернул голову в мою сторону.
- Ну, кем ты хочешь быть - военным? - рассеянно спросил
Комиссаров.
По-видимому, мысли его были далеко и он не помнил, что недавно
уже задавал мне этот вопрос. Ответить ему во второй раз то же самое у
меня не поворачивался язык, - к чему, раз он, оказывается, спрашивал
просто так?! Промолчать было бы невежливо. Я промямлил себе под нос:
- Н-не знаю...
Комиссаров сказал тепло:
- Много раз успеешь решить.
Но я не простил его.
Мне захотелось немедля найти в нем какой-нибудь изъян. Мне было
просто необходимо сейчас, любой ценой, утвердить превосходство папы. И
тут я вспомнил и обрадовался: лысина! Ведь Александр же лысый! А у
папы светлые вьющиеся волосы. А у папы мягкие волосы, говорящие, по
утверждению няни, о добром характере! Стало легче...
Поздним вечером мама провожала меня домой.
Мы шли молча. Я старался думать о Комиссарове снисходительно,
чуть покровительственно: "Бедняжка, никогда уж волосы не отрастут. Нет
никакого средства... А холодно небось зимою без волос? Ах, бедный,
бедный..."
Я твердил настойчиво эти слова, но не мог заглушить в себе другой
голос:
"...С ним мама всегда, а ко мне она только заходит. У него
машина, он может поехать, куда вздумается, а я каждый день гуляю все
на одном и том же бульваре. Он представительный, а у меня слабые
уши... Обо мне бабушка Софья сказала: "Unglucklich". Что это? Что-то
обидное... Сейчас всем расскажу, какая у Александра лысина", -
злорадно подумал я, утешая себя.
И мгновенно вообразил себе, как через минуту увижу родных.
Наверно, все они сейчас в столовой, за большим круглым столом.
"Ты - от мамы?" - спросит отец и на миг закусит губу.
"Да".
"Что же там... э-э... большие комнаты?"
"Чисто очень и красиво", - отвечу я.
"Завтра и мы натрем полы, и у нас станет чисто. Правда, мой
мальчик?" - скажет бабушка ласково (она всегда говорит так, если
узнает, что мне понравилось у кого-нибудь в гостях).
"А не видел ты этого... Комиссарова, если не ошибаюсь?" - спросит
затем бабушка Софья.
"Видал", - отвечу я.
"И что? - спросит дед. - Каков?"
"Понравился мне. Добрый. На машине катал. Только вот... - тут я
замолкну, - голова у него..."
"А что? - заинтересуется бабушка. - Очень маленькая? Узкий лоб?"
"Нет, не маленькая, - скажу я грустно, - совсем лысая только".
"Он совершенно лыс?" - осведомится мой дед, надевая пенсне.
"Совершенно", - отвечу я.
"Так, следовательно, ни единого волоса?" - переспросит дед.
"Ни единого", - соглашусь я со вздохом.
"М-да... - прищурится дед. - Увы, это непоправимо. Я бессилен ему
помочь".
А бабушка Софья скажет о Комиссарове печально: "Unglucklich"...
От желания, чтоб все это поскорее произошло наяву, я так ускорил
шаг, что мама едва за мной поспевала. Как только мы дошли до подъезда
нашего дома, я нетерпеливо сказал "до свидания" и начал было
подниматься по лестнице.
Мама остановила меня.
- Ну, понравился тебе Александр? - спросила она нерешительно.
- Ничего... Некрасивый только, - ответил я торопливо. - Голова
совсем... - и запнулся.
- Да, - сказала мама. - Но это его не портит, по-моему.
Чудачо-ок! - пропела она. - Ты еще не понимаешь... Я хотела б, чтобы
ты, когда вырастешь, стал таким же представительным мужчиной, как
Александр!
Это обескуражило меня. И все-таки, быстро взбираясь по скудно
освещенной лестнице, я предвкушал разговор, который только что
вообразил себе так ясно...
Все домашние были в сборе. В столовой за круглым столом сидели
дед, бабушка Софья, отец, тетки, соседка.
- У мамы был? - спросил меня отец и совершенно так, как я себе
представлял, на миг закусил губу.
- Да.
- Что же там... м-м... просторно?
- Чисто очень и красиво, - ответил я.
- Надо будет и нам, кстати, пригласить полотера, - сказала
бабушка Софья. - Тогда и у нас все станет блестеть, да, Мишук? - Она
обнимает меня за плечи.
- А не видел ты этого... Комиссарова, насколько я помню? -
спросила затем бабушка Софья.
- Видал.
- И каков? - спросил дед. - Вероятно, симпатичный?
Все разыгрывалось как по нотам. Как я предвкушал. Ответ был у
меня наготове. Память подсказывала его, как суфлер. Но почему-то он
застревал в горле.
Совсем непредвиденные чувства нахлынули вдруг. Именно сейчас, в
привычном тесном домашнем мирке, я куда сильнее, чем час назад,
почувствовал и необычность и прелесть тех минут, когда мы с
Александром стояли над вечерним городом.
Я молчал. Отец, не дождавшись моего ответа, ушел в нашу с ним
комнату. В открытую дверь я увидел, как он склонился над шахматной
доской. Бережно и неуверенно он прикасался к деревянным фигуркам, но
не переставлял их, а медленно отводил руку, и та повисала в воздухе...
Внезапно я вспомнил руку Александра, лежащую на руле. И в ту
минуту отчетливее, чем сидя в автомобиле, я снова ощутил пережитую
сегодня прекрасную радость стремительного движения...
- Что ж ты молчишь, мой мальчик? - спросила бабушка Софья.
Я быстро поднял глаза на домашних.
Женщины жалостливо глядели в пространство. Я еще не успел
произнести ни слова, они не знали, что я расскажу о Комиссарове, но
уже приготовились пожалеть меня.
- Материн-то муж - не отец ведь!.. - пробормотала себе под нос
наша соседка и вздохнула, точно всхлипнула.
Мне уже не хотелось рассказывать о Комиссарове. Объяви я о его
изъянах, и все стали бы жалеть меня самого. Скажи я о том, как он мне
понравился, - меня вряд ли поняли бы... Я зевнул и подумал с надеждой,
что сейчас кто-нибудь скажет:
"Час поздний. Иди-ка спать! Завтра уж, завтра все расскажешь".
Но нет. Меня желали расспросить безотлагательно.
Я объяснил домашним, как расположены комнаты в новой маминой
квартире, какие улицы и площади мы объехали на "газике". Потом меня
спросили, какого роста Александр.
- Очень высокий! - сказал я. - Такой, как... - Я огляделся и,
вскочив со стула, подбежал к дубовому буфету. - Вот такой вышины!
- И широкий в плечах?
- Ого! - Я ринулся в комнату старшей из теток и указал на
одностворчатый, но массивный платяной шкаф. - Вот такой ширины!
Я стремился рассказывать как можно нагляднее и достовернее. Я
чувствовал облегчение, когда на секунду взгляды переводили с меня на
буфет или шкаф. И все это оттого, что ждал, ждал... Действительно,
меня спросили:
- А он, интересно, блондин или брюнет?
И я ответил:
- Он кудрявый! Ну, курчавый такой... Очень!
- Мне кажется, - сказала бабушка Софья, - Комиссаров пришелся
тебе по душе?
Все посмотрели на меня испытующе.
И тогда я неожиданно для себя мечтательно произнес:
- Хочу сам, когда вырасту, стать таким представительным, как он!
Мне показалось, что в приоткрытую дверь я на мгновение увидел
странно бледное, искаженное лицо отца. Но, войдя тотчас в нашу с ним
комнату, застал отца спокойно сидящим за столом - как всегда по
вечерам.
Я лег, но не засыпал долго и услышал, как отец, по обыкновению,
тихо рассуждает вслух.
- Странная позиция... Нелепая... - Он не то усмехнулся, не то
прокашлялся, потом сказал почти громко: - Вечный шах?..
Я на миг приоткрыл глаза, и у меня пораженно застучало сердце:
отец склонился над пустым столом - шахматы в этот раз перед ним не
стояли.
В нашем дворе появился новый мальчишка. Он поселился в
двухэтажном деревянном флигеле, прижавшемся к боковой стене большого
краснокирпичного дома.
Наш двор был, наверно, похож на множество других дворов. Пожалуй,
только зеленее некоторых соседних. Несколько старых деревьев
покрывались летом густой листвой, и в их прохладной тени стояли
коляски со спящими младенцами. Над их недвижными личиками шевелились
колечки сосок. Матери или няни сидели на столбиках, вкопанных в землю,
- это были ножки, которые только и остались от скамеек.
Словом, это был обыкновенный двор. Должно быть, так же он
выглядел и двадцать лет назад. Но вокруг, но рядом происходили
необыкновенные вещи.
Под нами дрожала земля. Это не было землетрясение. Это было
событие несравненно более удивительное: под нами прокладывали тоннель
первой очереди московского метро. А над нами пролетали знаменитые
пилоты, отправляясь в героические рейсы. И маршрут начинался где-то
возле нас, совсем рядом... Мы чувствовали себя в самом центре великих
дел.
Я учился в четвертом классе. Я и мои сверстники все свободное от
школы время проводили во дворе. Мы любили быть вместе, и компания у
нас была дружная и тесная.
Как-то в день ранней весны, теплый, но не солнечный, когда дул
влажный ветер, а снежные сугробы затянулись грязноватым налетцем, мы
стояли у забора между флигелем и дровяными сараями. Из подъезда вышел
новый мальчишка с матерью. Они направились к нам. У его матери пальто
было накинуто на плечи, как у человека, который выбежал на улицу на
минутку.
Женщина сказала:
- Ребятки, это будет ваш новый товарищ, его зовут Юрик. У вас,
наверно, найдутся общие интересы. Юрик любит играть в лото. Ну, кроме
того, у него есть "Конструктор". Приходите к нам, будете что-нибудь
строить вместе с Юриком. Конечно, с "Конструктором" надо обращаться
аккуратно. Ну, играйте, ребятишки. И не обижайте мне Юрика!
Мать Юрика ушла, а он остался. Мы смотрели на него чуть-чуть
насмешливо и неприязненно. Вероятно, все думали, что он мог бы сам,
без помощи матери, сказать, как его зовут, что лото не очень-то
интересная игра, - мы предпочитали лапту, "казаков и разбойников". И,
наконец, просьба не обижать Юрика - не щуплого какого-нибудь и
больного, а обыкновенного мальчишку лет одиннадцати - прямо-таки
забавляла... Я видел, что Вовку так и подмывает "испытать" Юрика.
- Ты где раньше жил? - спросил Вовка.
- Возле Сокольников. Мы обменялись. Там у нас меньше была
комната, а здесь больше. Но тут голландское отопление, а там было
паровое. И ремонт мы оплатили, - обстоятельно ответил Юрик.
- А как вы там, на кулачках дрались или боролись больше? -
спросил Вовка, не проявляя интереса ни к голландскому, ни к паровому
отоплению. - Мы тут на кулачках... По-твоему, борьба лучше?
На побледневшем лице Юрика было написано, что лучше - играть в
лото.
Вовка ухмыльнулся. Он привирал сейчас. Не так-то уж часто мы
дрались на кулачках.
Вовка вообще любил "заливать" немного. Но, если давал "честное
пионерское", не врал. Впрочем, мог соврать и в этом случае. Но если
давал "честное пионерское под салютом всех вождей", то уж наверняка
говорил правду.
Вовка не отставал от Юрика.
- Пошли с горки кататься? - предложил он, указывая на высокую -
выше сараев - снежную горку в другом конце двора.
- А на чем съезжать? - нерешительно спросил Юрик.
- Не знает... - подмигнул нам Вовка. - На чем сидишь, на том и
съезжаешь, - сказал он Юрику.
Затем Вовка зашагал к горке, а Юрик неохотно последовал за ним.
Он с опаской поглядывал на Вовку, меня и еще троих мальчишек,
которые вели его в дальний угол двора. Он, наверно, думал о том, что
этот угол не виден матери из окна.
Когда мы все взобрались на горку, Вовка скомандовал:
- Съезжай давай!
Юрик покачал головой.
- Боишься? - спросил Вовка.
- Боюсь, ребята, - ответил Юрик, - порвать штаны. Штаны почти
новые. Порву - и для родителей новый расход. Я же сам ничего не
зарабатываю! И вы тоже, наверно. Так, по крайней мере, не надо
доставлять родителям лишних расходов.
Мы были поражены. Не то чтобы мы никогда не слышали ничего
подобного, нет, нам это внушали много раз, но только старшие. Это были
их слова. Это было их право - говорить так. Но привычные в устах
старших слова были необычайно странны, когда их произносил мальчишка.
Наверно, сегодня таким же диковинным показалось бы мне, теперь уже
взрослому человеку, если бы четырехлетний карапуз сказал:
"Стихи Маршака и Чуковского оказывают на меня большое влияние.
Они помогают мне почувствовать гибкость, красоту и звучность родного
языка".
Вовка ничего не ответил на правильные и такие неприятные слова
Юрика. Он нетерпеливо морщился, придумывая, как бы наконец взять верх
над рассудительным новичком. И наконец придумал.
- Ну, ребята, пошли в подкидного играть! - сказал Вовка. - У нас
тут чемпионат по подкидному дураку, - пояснил он Юрику. - Участвует
шесть человек. Победившему присваивается звание абсолютного чемпиона,
проигравшему - абсолютного дурака... Будешь участвовать?
Ни о каком таком чемпионате до этой минуты у нас во дворе не было
и речи. В красном уголке, который недавно оборудовали в полуподвале,
мы и правда устраивали турниры, но сражались в шашки и в поддавки, а
вовсе не в подкидного.
Однако выдавать Вовку или спорить с ним мы не стали. Мы забрались
на чердак - в красном уголке играть в карты запрещалось, - и здесь час
с лишним продолжался турнир.
Юрик соображал неплохо, играл неторопливо, не горячась, он,
наверно, почти не делал глупых ходов, но все это было впустую. Это
ничем не могло ему помочь, потому что Вовка вдохновенно жульничал.
Вовка тащил из колоды козыри, сбрасывал ненужные карты, подглядывал,
сдавая, и подсовывал Юрику всякую дрянь. Юрик пять раз остался дураком
да еще чуть ли не со всей колодой на руках.
После этого мы выбежали во двор, а Вовка сложил ладони рупором и
торжествующе провозгласил:
- Слушайте, вы! Все!.. Вот стоит абсолютный дурак нашего двора!
Абсолютный! - взвизгнул Вовка и указал пальцем на Юрика.
По-моему, это было чересчур. Мне не особенно нравился новый
мальчишка, но Вовка явно перебарщивал. На минуту мне захотелось даже
вступиться за этою Юрика, но Вовка все-таки был "свой", и я не стал
его одергивать. Юрик молча повернулся к нам спиной и скрылся в
подъезде флигеля.
Юрик быстро завоевал расположение взрослых. Домашние хозяйки из
флигеля, пристроек и большого дома, отлучаясь ненадолго из дому,
оставляли ему ключи от комнат и квартир. Их мужья, взрослые дочери и
сыновья, возвращаясь домой, знали: если мать ушла в магазин, ключи у
Юрика. И сплошь и рядом женщины, уходя, оставляли ключи не своим
детям, сверстникам Юрика, а ему.
- Вы еще выроните с прыжками да беготней своей, а он человек
спокойный, надежный.
И оттого ли, что он в самом деле был спокойный человек, или
оттого, что был он отягощен ключами, от которых топорщились его
карманы, но, во всяком случае, гулял Юрик степенно. Он сторонился
шутливых потасовок и даже чехарды, в которую мы особенно любили
играть. Впрочем, играя в чехарду, легко выронить ключи.
Никого из нас ничуть не задевало, что Юрику доверяют хранить
ключи, а нам нет. Вообще после того как Вовка в день знакомства
объявил Юрика "абсолютным дураком" и даже написал раза два имя Юрика с
прибавлением этого титула мелом на стене сарая, никто больше не трогал
нового мальчишку. Да он и перестал быть новым, примелькался как-то.
Но скоро о Юрике стали у нас во дворе очень много говорить. Те
самые домашние хозяйки, которые отдавали ему на хранение ключи,
приготовив обед и убрав комнаты, выходили во двор поболтать друг с
другом. В ожидании, пока вернутся с работы мужья и дети, они без
устали хвалили Юрика.
- Какой у вас сын, какой сын! - причитали они, завидя мать Юрика.
И так как восхищались они в том же тоне, в каком и сокрушались,
мать Юрика, подойдя, спрашивала чуть обеспокоенно:
- А что такое?
- Да ничего. Просто хотелось сказать. Простите, как вас по
имени-отчеству? Юрик ваш - мы уж не налюбуемся... Прямо сказать,
сознательный!
Мать Юрика от таких слов не таяла, в улыбке не расплывалась, но
отвечала с достоинством:
- Да, Юрик знает, что можно и что нельзя.
Это он, может быть, и знал, но вот сознательным его, по-моему,
никак нельзя было назвать, а именно так его стали называть все чаще.
Юрик был одинаково учтив и уважителен со всеми без исключения
взрослыми. А у нас во дворе жили разные люди.
Наш сосед Семен Авдеевич, бывший красный партизан, учился в
Институте красной профессуры. Семен Авдеевич носил сапоги, галифе,
гимнастерку без знаков различия, шинель грубого сукна, а тетради свои
укладывал в планшет. Он жил в маленькой комнате с большой кафельной
печью. Печь была в этой комнате самым крупным и добротно сделанным
предметом. Койка у стены стояла узкая, убогая, а фанерный стол - такой
маленький, что локти Семена Авдеевича, когда он писал, едва на нем
умещались... В этой комнате не было ни одной дорогой или красивой
вещи, кроме золотых ручных часов, висевших на ремешке на гвоздике у
изголовья.
Мы часто бывали в этой комнате: Семен Авдеевич помогал нам иногда
решать задачки, играл с нами как-то на радостях после удачно сданного
зачета в жмурки, а недавно подготовил со мной и с Вовкой вечер
занимательных фокусов, хитроумную механику которых описал в своей
книге Перельман.
Зрители, собравшиеся в красном уголке, безусловно, не читали
Перельмана - они приняли нас за магов и волшебников. И не только ребят
мы потрясли, но даже и нескольких глубоких старух, шептавших, что с
нами нечистая сила. Вовка и я были очень разочарованы, когда в конце
вечера Семен Авдеевич раскрыл секреты всех фокусов. Мы сказали ему,
что этого не надо было делать. Но он ответил, что никогда не нужно
создавать впечатление, будто бывают чудеса, поскольку все на свете
имеет научное объяснение. И уже строго Семен Авдеевич добавил, что
если старым людям внушили при царизме антинаучные представления, то мы
их должны не укреплять, а рассеивать. И хотя, как пионеры, мы
понимали, что антинаучные представления у старух терпеть, конечно,
нельзя, нам было все-таки немного жаль пропавшего эффекта...
Я был уже давно знаком с Семеном Авдеевичем, когда однажды,
рассматривая его часы, обнаружил на их крышке надпись, которую прочел
с трепетом. Оказалось, что этими часами наградил когда-то Семена
Авдеевича наркомвоен Фрунзе. И мы с Вовкой долго спорили о том, смог
ли бы кто-нибудь из нас, получив такой подарок, жить и ни перед кем не
хвалиться.
Конечно, от нас все ребята во дворе узнали, что золотые часы
Семена Авдеевича - подарок наркома. После этого все еще больше стали
уважать молодого красного профессора и его боевое прошлое.
Помимо красного профессора, был у нас в доме еще профессор,
обыкновенный. Этот носил бобровую шапку с плюшевой верхушкой, галоши с
медными инициалами на подкладке, шубу с цепочкой вместо матерчатой
вешалки, а опирался на палку с серебряным квадратиком монограммы.
Обыкновенный профессор был стар. Мы судили об этом не только по
тому, что у него была седая бородка, и не только по тому, что внук его
Сашка учился в третьем классе, но главным образом по подстаканникам.
Дело в том, что как-то Вовку, меня, Майку Вертилову и еще нескольких
ребят из нашей компании пригласили на день рождения Сашки, и там мы
пили чай из стаканов в серебряных подстаканниках. Причем на каждом
подстаканнике была вырезана надпись: "Дорогому Николаю Ефремовичу от
благодарного пациента". Пониже надписи стояла дата. И выяснилось, что
первый подстаканник благодарный пациент подарил профессору еще в конце
прошлого века!
Я прихлебывал чай и думал о профессоре, который лечил людей, а
также о пациенте, который вот уже сорок лет хворал, исцелялся, спешил
приобрести подстаканник и отсылал свой серебряный дар, сделав на нем
неизменную надпись. Только предлог "от" после революции стали
гравировать без твердого знака, а так все было неизменно, и это
поражало меня. Мне казалось, что после революции все переменилось,
решительно все в жизни, и что язык, которым мы говорим, столь же
отличен от дореволюционного, как слово "товарищи" от слова "господа".
"Отъ благодарнаго пациента"... Чем-то старинным веяло от этих
надписей.
Однако профессор был, как выразился Семен Авдеевич, "лишь на вид
старорежимный, а душой свой". Когда Вовка однажды внезапно заболел и
ночью у него начался бред, Вовкин отец, электромонтер, перепугавшись,
побежал к профессору. Николай Ефремович осмотрел Вовку, тут же принес
ему лекарство, написал рецепты и в следующие дни навещал Вовку еще
раза два. Врач из детской поликлиники заходил тоже и был очень смущен,
столкнувшись как-то у Вовкиной постели со "светилом", по учебнику
которого учился в институте.
Вовкины родители считали, что сын поднялся так быстро благодаря
профессору, и были обеспокоены, что Николай Ефремович не взял у них за
лечение никаких денег, сказав только:
- Друзей внука, как и своих друзей, разумеется, лечу бесплатно.
Отец с матерью искали все-таки способ отблагодарить профессора, и
тогда Вовка надоумил:
- С помощью подстаканника!
Был куплен серебряный подстаканник с выпуклым изображением двух
бородачей, бывших, вполне вероятно, Мининым и Пожарским, и дядя Митя,
Вовкин отец, отнес его на квартиру профессора.
Бородачи вернулись, как бумеранг.
С тех пор дядя Митя - делать нечего - сам пил чай из
подстаканника с надписью "От благодарного пациента", хоть и не вылечил
в жизни ни одного больного, а имел дело с проводкой, штепселями и
пробками.
Зато уж по части электричества дядя Митя был настоящий мастер. По
совету Семена Авдеевича он организовал при домоуправлении кружок юных
электриков. В кружок пошли заниматься отъявленные озорники, которых
электричество настолько отвлекло от привычных "подвигов", что они даже
одобрили такой девиз кружка: "Славь мастерство, язви озорство!" Под
этим неуклюжим, но, в общем, правильным лозунгом, предложенным дядей
Митей, собралось больше десятка ребят...
Но помимо Семена Авдеевича, профессора, дяди Мити и других
хороших людей, которых мы уважали, был у нас во дворе и человек,
которого мы вовсе не уважали.
Это был портной-частник. Мастерская его представляла собой
комнатку величиной с лифт. Там еле помещались швейная машина, манекен,
стол и сам портной. Сам портной был пожилой мужчина, одетый так плохо
и неопрятно, как, казалось бы, можно одеться лишь впопыхах и сослепу.
В разгар весны он выходил во двор в рваных валенках на босу ногу,
пошевеливая желтыми, как у полотера, большими пальцами, в штанах,
небрежно залатанных лоскутами другого цвета, в засаленном пиджаке,
застегнутом на разнофасонные пуговицы.
Рубашки портной не носил - ни нижней, ни верхней, и на груди его
виден был маленький крестик на тонкой цепочке, повисший среди волос,
как в густой паутине.
Портной жил одиноко, без родных. Иногда он подходил вдруг во
дворе к кому-нибудь из жильцов и начинал рассказывать о себе. Таким
образом стало известно, что портной был до революции хозяином ателье
мод, а во время нэпа опять открыл ателье и только последние годы
бедствует, тогда как его коллеги, догадавшиеся эмигрировать,