Бременер М. "Тебе посвящается..."

Валерий обернулся, мгновенно схватил хохочущего мальчишку за
ворот, приподнял, встряхнул, опустил. Тот побелел от страха. Второй,
разом оборвав смех, отпрянул к старшему. Рослый парень подскочил к
Валерию:
- Ну-ка, отпусти!
- Я те зубы поскалю! - спокойно и негромко сказал Валерий, не
двигаясь с места, и выругался. - Беги отсюда! Дам в лоб! - Последние
слова, произнесенные надлежаще грубо и отрывисто, действовали
безотказно, так как давали понять мальчишкам, что им встретился
"свой", да к тому же, видать, "тертый".
Когда мальчишки, невнятно грозя "попомнить", скрылись, Валерий
как ни в чем не бывало вернулся к разговору. Но на студентку встреча
произвела большее впечатление.
- Вы себя с ними очень решительно вели! - сказала она
возбужденно. - Просто на редкость ловко их спровадили! Я уж не на
шутку забоялась...
- Что вы, это ж мелкота, - ответил Валерий небрежно и скромно, -
пустяки...
- Но все-таки их было трое! На редкость ловко вы их спровадили, -
повторила она. И, поколебавшись, добавила: - Только вот ругались
напрасно.
"Услыхала все-таки", - подумал Валерий.
- Таких же добром, уговором не возьмешь, я-то знаю, Наталья
Николаевна, - сказал он, оправдываясь. - Начали б мы: "Как вам не
стыдно, должны соображать..." - и всякое в таком роде, ни за что они б
не отстали.
Наталья Николаевна ничего не возразила, и он, решив, что этот
вопрос исчерпан, заговорил о другом:
- Я вот вчера дочитал "Педагогическую поэму". Так там Макаренко
на последней странице пишет: может быть, создадут скоро простую,
деловую книжку - о коммунистическом воспитании. Вы, наверное, помните
- как раз кончается этим. А что такое, Наталья Николаевна,
коммунистическое воспитание?
Студентка усмехнулась, посмотрела на него с пытливым удивлением.
И он смутился, гадая, сочла его теперь Наталья Николаевна позорно
несведущим или, наоборот, сверх меры глубокомысленным.
- Возможно, у вас времени сейчас нет? - спросил Валерий.
- Что вы... - ответила она рассеянно. - Есть, конечно.
Они остановились на ступеньках, ведших к подъезду высокого
кирпичного дома.
- Коммунистическое воспитание - это воспитание, правдой, -
отчетливо, но как-то машинально проговорила Наталья Николаевна.
Ее заботило больше всего то, что как педагог она должна была
сейчас порицать Валерия, который несколько минут назад при ней
выругался, но не делает этого. Она не захотела "не заметить" слов
Валерия, обращенных к хулиганам, - это было бы с ее стороны
лицемерием. И она укорила его за них. Но его оправдание убедило ее.
Новые укоры, казалось ей, были бы так же фальшивы, как вид, будто она
"ничего не заметила". Выражений, которые приличествовали бы случаю и в
то же время не резали бы уха, попросту не находилось. И вместе с тем
было неудобно отпустить Валерия, оставив за ним последнее слово, хоть
это слово ее и убедило.
Вот что беспокоило Наталью Николаевну, и прочно усвоенное в
институтские годы определение коммунистического воспитания она
привела, не отрываясь от этих своих размышлений.
Для Валерия услышанное прозвучало открытием.
Воспитание правдой! А в их школе? Твердят одно: мы всем пример,
на нас равняются все! Как часто в их школе кичливо восклицают это!.. А
какой же они пример? Взять Хмелика, взять Лаптева... Разве настаивать:
мы пример - значит воспитывать правдой?!
Вот она, причина. Скорей бы открыть ее товарищам. Он вспомнил,
что его пригласили на завтрашнее заседание комитета комсомола и совета
дружины, на котором речь должна идти о подготовке к диспуту "Облик
советского школьника". Значит, завтра он и выступит. А чтоб причина
неблагополучия в школе, давшаяся в руки, не ускользнула, не испарилась
таким же чудом, каким вдруг "поймалась", он все повторял про себя
коротенькую завтрашнюю речь, точно теорему. Именно, как теорему, в
которой нельзя упустить и малости, - иначе не докажется.

ГЛАВА ПЯТАЯ

Валерий немало удивился бы, если б узнал, что в тот же вечер в
гостях у Ксении Николаевны был... Костяшкин. Но еще более удивлен был
приглашением в гости сам Костяшкин. Приглашение в милицию озадачило бы
его гораздо меньше. Нетрудно было бы догадаться, что стало известно о
каких-то его грехах, не слишком, впрочем, серьезных. Зачем его позвала
к себе Ксения Николаевна, он понять не мог.
Костяшкин считал, что смыслит кое-что в жизни. Более того, он
даже считал себя человеком опытным, искушенным и видящим все насквозь.
Кроме того, он был уверен, что очень хитер.
Он знал, что если вызывают к директору, то будет нагоняй и надо
обещать исправиться. Но сдержать обещание - необязательно: если он
обманет, от него все равно не отступятся, из школы не исключат.
Одуматься никогда не будет поздно. Он знал и то, что в милиции его
могут только стыдить, потому что за мелкое хулиганство ребят не
сажают. Пока стыдят, не надо перебивать, - так скорее отпустят.
Если мать проведает о чем-нибудь и потом на него напустится, то
тут надо громко захныкать, - мать разжалобится, что он у нее такой
нервный, и дело с концом.
Вот оттого, что он знал кое-какие вещи подобного рода, Костяшкин
казался самому себе хитрым и бывалым.
Однако смекнуть, зачем его пригласила к себе Ксения Николаевна,
ему никак не удавалось.
Костяшкин вошел в квартиру Ксении Николаевны, точно в западню,
беспокойно и незаметно озираясь. Ксения Николаевна провела его в
комнату и сказала:
- Подожди немного, я только за чайником схожу, - и неторопливо
отправилась в кухню.
Она была в мягких домашних туфлях, и походка у нее тоже была
домашняя - менее энергичная, чем в школе, более старческая, чуть
шаркающая. Костяшкин слышал ее удаляющиеся шаги и с любопытством
осматривался вокруг. У окна - маленький письменный стол с тяжелой
стеклянной чернильницей. Посреди комнаты - круглый стол, накрытый
плюшевой скатертью, и на нем морская раковина-пепельница. В простенке
между окнами - несколько фотографий молодого парня. На одной он снят
смеющимся, растрепанным, в надутой ветром рубашке - на берегу моря. На
другой - идущим по дороге, с рюкзаком, альпенштоком, в соломенной
шляпе. На третьей крупно снято лицо...
По-видимому, этот парень - сын, но живет в другом месте, потому
что кровать здесь только одна.
Бывают такие комнаты: войдешь - и сразу почувствуешь, что тут с
тобой не может произойти ничего дурного. И тревога Костяшкина
совершенно рассеялась в тепле и тишине чужого жилья. Только
скованность осталась. Когда вошла Ксения Николаевна, он поднялся со
стула резким, нерассчитанным движением, точно рассеянный ученик в
классе, проморгавший момент появления педагога.
"Он больше напоминает оболтуса, чем негодяя, ей-богу..." -
подумала Ксения Николаевна. (В чем его подозревают, она знала от
Гайдукова.)
- Чаю хочешь? - спросила она вслух.
Костяшкин помотал головой.
- Ну, тогда потом, - сказала Ксения Николазвна. - Я, понимаешь,
сегодня вознамерилась по хозяйству всякие недоделки ликвидировать. -
Она говорила так, точно он нагрянул к ней без предупреждения и теперь
ей приходится его просить подождать немного. - Тут мелочи кое-какие,
до которых руки не доходили; занавески повесить, то да се - минут на
пятнадцать работы.
- Ладно, пожалуйста, - пробормотал Костяшкин, становясь в тупик.
Ксения Николаевна взяла карниз, стоявший в углу.
- Ты мне не поможешь немного? - спросила она.
- Я сам, давайте, - ответил Костяшкин.
Через минуту, стоя на высокой табуретке, он уже прибивал над
окном карниз, а Ксения Николаевна наблюдала снизу, чтоб не получилось
криво.
- Так, - сказала она, когда Костяшкин спрыгнул на пол. -
Безусловно, у тебя это вышло лучше и быстрее, чем если б я взялась.
Теперь, если не устал, пособи мне еще в одном.
- Отчего ж устал?..
- Ну, тогда попробуем вдвоем передвинуть немного этот платяной
шкаф. Я только сперва вещи из него выну.
- Да зачем? - Костяшкин, примериваясь, оглядел шкаф, потом цепко
обхватил его, прижавшись к дубовой дверце грудью и подбородком, и
сделал несколько трудных мелких шажков. Шкаф, перемещаясь, оставлял на
паркете блестящие вдавлины.
- Спасибо, - сказала Ксения Николаевна. - Я, признаться, не
думала, что один человек в состоянии сдвинуть с места такую махину.
Костяшкин улыбнулся - довольно и глуповато. Он был не просто
падок на похвалы - он поистине не мог без них. За что и от кою их
получать, было для него второстепенно, чтоб не сказать - безразлично.
Его никогда не хвалили за усердие в учении - слишком слабо он учился.
И, может быть, больше всего привлекало его в озорной и по сути
хулиганской компании то, что приятели охотно и громогласно хвалили его
за ухарство. "Силен!" - кричали они, приветствуя какую-нибудь его
выходку, и он блаженствовал.
- Теперь, я считаю, можно все-таки выпить чайку, а? - спросила
Ксения Николаевна.
Костяшкин не возражал. После того как вбил в стену два гвоздя,
передвинул гардероб и заслужил похвалу, он чувствовал себя гораздо
свободнее.
Они пили чай с кизиловым вареньем, которое брали из розеток
маленькими ложечками с витыми ручками.
- Кисло немного, зато с витаминами, - сказала Ксения Николаевна.
- Ага, - согласился Костяшкин.
Варенье было вкусное. Чай - душистый. Одна беда - рот расползался
в ухмылку. Дело в том, что Костяшкин представил себе вдруг, какие рожи
скорчили бы приятели - например, Шустиков,- увидя, как он попивает
чаек с заслуженной учительницей и депутатом Ксенией Николаевной.
Шустиков прямо ошалел бы, рот разинул... От этих мыслей становилось
щекотно. Удерживать смех - почти невмоготу. И не думать о Шустикове он
был тоже не в состоянии. От старания сохранить пристойное выражение
лица Костяшкин буквально взмок.
В последнее время Шустиков занял особое место в жизни Костяшкина.
Это был не просто приятель - помощник в беде, спутник в развлечениях,
советчик. Нет, это был приятель-указчик. Костяшкин и не пытался с ним
быть на равной ноге.
Никто не объяснял Костяшкину смысл жизни так коротко и просто,
как новый приятель. По словам Шустикова, все умные люди были ловчилы.
Например, его дядя, зубной техник, обжуливал клиентов так, что комар
носу не подточит. На каждой золотой коронке он наживал полграмма, а то
и грамм золота. У него была дача, обставленная мебелью красного
дерева, и каждый год он ездил в Сочи. Дядя был восхитительный ловчила.
Учителя, говорил Шустиков, также ловчилы. Они только стараются
"зашибить деньгу". На остальное им наплевать. По крайней мере, умным.
Сам Шустиков собирался "халтурить и не попадаться" и приманивал
Костяшкина такой же будущностью.
Сейчас, в гостях у Ксении Николаевны, Костяшкип впервые усомнился
- правда, слегка, самую чуточку - в том, что говорил ему Алексей. Не
похоже было, чтоб Ксения Николаевна "зашибала деньгу". Слишком
скромным, даже скудным было убранство ее комнаты. И она, несомненно,
умная, Ксения Николаевна, а вот... Не старалась, что ли, как Алешкин
дядя, нажить побольше добра?.. Костяшкин даже спросил для проверки
(может, он не все видел, что-то от него утаено...):
- У вас только одна эта комната?
Ксения Николаевна удивилась:
- Конечно. Я одна - зачем же мне больше! А ты почему спросил?
Он не мог ответить почему. Но, чтоб вывернуться, сказал, указывая
на фотографии в простенке:
- Я думал, вы с сыном...
Ксения Николаевна взглянула на фотографии, и лицо ее на мгновение
стало каким-то отрешенным и беззащитным. Но сейчас же это выражение
сменилось спокойным, чуть отчужденным.
- Мой сын убит в сорок третьем году, - сказала Ксения Николаевна.
- Ему было семнадцать лет. А пятнадцати ушел в народное ополчение:
сумел упросить.
Она опустила глаза.
"Сын у нее не был шкурой. Сын был орел. Сумел упросить... А
Шустиков все же брехун: "Умные зашибают деньгу, на остальное плюют".
- Вам, может, нужно чего сделать? - спросил Костяшкин, скрадывая
деликатность своего вопроса отрывистым тоном и все-таки стесняясь этой
деликатности.
- Сделать? Да что же сделать?.. Если б ты оказался умельцем,
может, штепсель мне переставил бы к изголовью.
Но в электротехнике Костяшкин смыслил мало, о чем и пожалел.
- Вот Станкин умеет, - сказал он, - для него это пустяк сущий.
- Ну хорошо, - сказала Ксения Николаевна, - это и вообще пустяк,
который внимания не стоит. Слушай, я хочу, чтоб ты понял очень важную
вещь!
Голос Ксении Николаевны стал подчеркнуто серьезным. "Неужели
выпытывать что-нибудь будет?" - мелькнуло в голове у Костяшкина. Но
она ни о чем не стала его спрашивать.
- Может быть, ты уже и сообразил это сам, но, может быть, и
нелишне сказать тебе вот что... - Ксения Николаевна остановилась в
затруднении, потянула к себе газету, взяла толстый синий карандаш (им
она, вероятно, подчеркивала в ученических тетрадях ошибки и ставила
отметки) и провела на белой полосе вверху газеты прямую линию. - В
твоем возрасте человек часто находится на развилке дорог. Он выбирает
не только будущую профессию, не только определяет свое призвание - к
чему стремиться, но и еще одно - каким путем идти. - Ксения Николаевна
провела вторую линию, перпендикулярную первой. - Есть путь честный.
Есть путь недостойный. Тех, кто идет по этим разным путям, - Ксения
Николаевна прикоснулась графитом к перпендикулярным линиям, -
разделяет пропасть, которая ширится очень быстро.
Костяшкин смотрел на синие линии. Продолжаясь в пространстве, они
бесконечно удалялись одна от другой. На уроке геометрии это было ему
совершенно безразлично. Сейчас это странным образом касалось его,
поистине к его жизни относился небрежный чертежик...
- Если человек ушел по дурной дороге недалеко, то может... ну,
как бы это сказать?.. несколькими прыжками, что ли, вернуться на
честный путь. И вот сейчас, стоит тебе захотеть, ты можешь на него
вернуться очень быстро... Но с какого-то момента это будет поздно
сделать. И тогда возвращение займет годы времени.
Ксения Николаевна обращается к нему теперь напрямик. Некто из
геометрии, человек вообще - исчезли, учительница сказала просто: ты...
Хотя Костяшкин с самого начала понимал, что о нем, о его судьбе идет
речь, но все-таки залился краской. Он предпочел бы говорить о себе в
третьем лице. Он тогда решился бы, пожалуй, спросить - будто из
праздного любопытства, - как это можно вернуться на честный путь очень
быстро...
- Сейчас от тебя для этого требуются только желание и воля.
Костяшкин спохватывается: влип! Надо отпираться: "Я ничего не
сделал, Ксения Николаевна..." Но он говорит совсем другое:
- Думаете - стоит захотеть?.. (Мол, довольно ли моего желания?)
Ксения Николаевна встает:
- Я думаю, все может наладиться. Еще, глядишь, в комсомол тебя к
Первомаю примут. А не к Первомаю - так осенью.
- Кто ж мне рекомендации даст? - В его голосе много безнадежности
и даже обиды. Костяшкин словно бы заранее унывает: вдруг целых полгода
он будет честным и старательным, а по заслугам ему потом не
воздадут?..
Ксения Николаевна думает о том, сколько людей ведет себя всегда
честно, доблестно, не ожидая за то ни признания, ни воздаяния, и ей
становится противен мальчишка, который, по-видимому, прикидывает
вероятность выигрыша и размеры издержек. Но она не выдает ничем своего
чувства.
- Если ты будешь достоин, - говорит она, - за рекомендацией дело
не станет. Я сама тебе дам рекомендацию.
- Правда, Ксения Николаевна?
Костяшкин предвкушает торжество над важничающими членами
комитета: пусть попробуют не принять его! Пусть посмеют сказать:
"Может быть, повременим?" - когда у него будет рекомендация Ксении
Николаевны!
Может, и верно - кончать бузу?!. Но придется объяснять Алешке...
От этой последней мысли Костяшкину не по себе, но решимости он не
утрачивает.
- У меня так: сказано - сделано. Сами увидите, - говорит он
Ксении Николаевне и рубит воздух ребром ладони, точно разнимая руки
спорщиков.
Поскольку перед этим им не сказано ни слова, то вроде бы и
неясно, что будет "сделано". Но Ксения Николаевна не переспрашивает,
она удовлетворена. Все-таки позвала его не напрасно. Что-то в парне
появилось новое, когда он прощался. Однако решимость его еще совсем не
тверда. Какое-нибудь неосторожное прикосновение... Ну, что сейчас в
школе может быть опасно для ломкой решимости Костяшкина?..
...Раздумье Ксении Николаевны прерывается боем стенных часов,
отчетливым и резким в ночной тишине. Пробив двенадцать, часы издают
звук, напоминающий глубокий выдох. День кончился.

ГЛАВА ШЕСТАЯ

Следующий день ознаменовался сразу двумя событиями. На большой
перемене впервые заработал школьный радиоузел. В прошлом году девочки
никак не могли его наладить: голос диктора при пробах звучал в
коридорах не то как шепот, не то как шорох. И все привыкли к тому, что
в устройстве недостает чего-то, что стоит денег и на что у школы денег
нет. В этом году мальчики доискались, каков конкретно дефект в
радиосети, шефы-художники расщедрились и помогли деньгами, а Стасик
Станкин впрягся в радиохлопоты и возглавил их, для чего почти что
поселился в "рубке" - неприютной комнате, заваленной останками и
осколками всяческой техники. Помимо осколков техники, имелись в этой
комнате поломанные стулья, надтреснутая или, точнее, немного недобитая
лабораторная посуда, а также древесная стружка. Станкин с несколькими
помощниками выкинул весь хлам, расставил скудную мебель так строго
симметрично, что обстановка в комнате тотчас стала чинной, и наконец
прикрепил к двери полоску бумаги с надписью: "Редакция радиогазеты "На
короткой волне".
- Отныне, - разнесся по коридорам торжественный и торжествующий
голос Станкина, - слушайте наши передачи три раза в неделю, на большой
перемене: по вторникам, четвергам и субботам! Пора технических проб
миновала. До завтра!
В коридорах раздались аплодисменты. В студию хлынули
"экскурсанты". В названии будущей радиогазеты кто-то зачеркнул "волне"
и сверху вывел "ноге". Зинаида Васильевна прочла: "Редакция
радиогазеты "На короткой ноге", - и запротестовала. Кто-то предложил
другое название - "Школьные новости". На этом остановились.
Станкина назначили редактором. В редколлегию вошла Зинаида
Васильевна Котова. Совет дружины собирался ввести в редколлегию
нескольких пионеров.
- Пока у нас не будет спецкоров в каждом классе, материал будем
добывать из пальца, - втолковывал Станкину Гайдуков. - А это никому не
нужно.
Станкин рассеянно кивал.
- Им бы сенсацию в первый номер!.. - воскликнул Кавалерчик
жалобно, как бы моля о каком угодно происшествии, только бы забавном и
чрезвычайном.
Кавалерчик радостно преображался в шумихе общей затеи, хотя бы
она не сулила ему ничего хорошего и он играл в ней самую маленькую
роль. Он способен был и на несколько даже предосудительный поступок,
но только если это обещало впереди взрыв веселья и удивления. Он был
на седьмом небе, если ему удавалось рассмешить ребят, а в способах для
этого был не очень-то разборчив. И еще года два назад Борис не
различал, когда ребята смеются вместе с ним и когда - уже над ним. Он
был жизнерадостен и необидчив.
- Как вы, Кавалерчик, ошибочно себе представляете! - покачала
головой Зинаида Васильевна. - Обязательно-де сенсацию! Погоня за
сенсацией характеризует, Кавалерчик, как раз чуждые нам нравы.
- Я же не в том смысле, Зинаида Васильевна... - сказал Борис,
разом увянув.
- А в каком же?..
Но Кавалерчик не умел ясно формулировать.
И все-таки "сенсации" суждено было случиться. Конечно, не потому,
что она была нужна для радиогазеты, и не потому даже, что ее жаждал
Боря Кавалерчик, хотя он, на свою беду, оказался к ней причастен;
причин было много. А стечение обстоятельств получилось такое.
В тот день выпал первый снег. И выпал обильно, так что школьники
наблюдали в окна, как быстро становятся крыши домов не только белыми,
но и пухлыми. И вот в открытую форточку 9-го "А", где в это время шел
урок географии, влетел крупный снежок и плюхнулся прямо в классный
журнал, выбив ручку из пальцев Макара Андроновича, ставившего кому-то
отметку. В ту же секунду Кавалерчик крикнул: "Бомба!"
Хотя это было не слишком смешно, многие тем не менее не упустили
повода позабавиться посреди урока; кто-то вторил Борису, кто-то полез
под парту, а Ляпунов даже завопил: "В атаку!" - что было совсем уж ни
к селу ни к городу. Что касается Макара Андроновича, то он несколько
секунд сидел неподвижно, но затем брезгливо снял расплывшийся снежок с
журнала, бросил или, скорее, плеснул его в корзину для бумаг и вдруг
проворно подбежал к окну.
Сидевшие в крайнем ряду тоже прильнули к окнам.
Верхом на заборе сидел мальчик и лепил, старательно уминая,
снежок, которым время от времени замахивался на другого мальчика. Тот
петлял по двору.
- Вполне вероятно, что это он! - сказал Макар Андронович.
- Который на заборе, Макар Андронович? - переспросил Валерий,
добродушно улыбаясь. - Это же Хмелик. Мой пионер, - пояснил он.
- Очень кстати, что вы знаете его фамилию! - проговорил Макар
Андронович обрадованно.
- Да не в том суть, - сказал Валерий. - Он же, во-первых, не стал
бы кидать, а во-вторых...
- У вас могут быть на сей счет свои соображения, Саблин, -
холодно ответил учитель, - но, прежде чем говорить, не худо б
проверить.
Суровый тон, которым Макар Андронович прервал Саблина, никого не
удивил. Еще в начале года передавалась из уст в уста история одного
ученика 9-го "Б", одноклассника Игоря. Тот хорошо играл в шахматы,
пылко "болел" за Смыслова и Петросяна и на этой почве сблизился с
Макаром Андроновичем, который был тоже и игрок и болельщик. На
переменах они частенько вперебой анализировали отложенные позиции
шедшего в то время турнира. Но однажды географ не поддержал с учеником
разговора.
"Не могу, - сказал он с сожалением, - уважать человека, который
на немой карте принимает Рейн за Везер, а о Лорелее не слыхивал. Не
могу уважать и не хочу притворяться!"
Случай этот произвел на ребят большое впечатление. В особенности
непостижимым казалось то, что Макар Андронович обиделся за Лорелею,
которая, в отличие от Рейна, к географии как будто не относилась, так
что за нее впору было бы оскорбиться скорее уж Ксении Николаевне...
Итак, не было ничего удивительного, что строгий Макар Андронович
был сух с Валерием, показавшим на днях довольно-таки нечеткие знания.
- Продолжим урок, - произнес Макар Андронович подчеркнуто
бесстрастным голосом. - Сначала только попросим выйти из класса
Кавалерчика.
- За что? - осведомился Кавалерчик, без особого, впрочем,
недоумения.
- За попытку сорвать урок, - ответил учитель, - за безобразную
выходку. Уяснили себе? - спросил он язвительно.
И Кавалерчик, не мешкая, покинул класс с такой непринужденностью,
словно бы его отправили к нянечке за тряпкой.
А урок продолжался.
...Вечером Валерий выступил на заседании комитета комсомола и
совета дружины. Он сказал то, что собирался, но, в общем, все вышло не
так, как он загадывал наперед. Так как собрались за тем, чтоб
организовать подготовку к диспуту на тему "Облик советского
школьника", то долго намечали будущих основных ораторов. Намеченные, в
словах, до комичного одинаковых, давали себе "самоотвод" и молили
освободить от поручения. Поскольку они были главным образом из числа
отличников, то намекали еще, что нагрузка может дурно отразиться на их
успеваемости. Их уламывали. Кое-кто соглашался. Кое-кто упорствовал. В
конце концов все изрядно утомились. Тут и получил слово Валерий.
- Коммунистическое воспитание - это воспитание правдой... - начал
Валерий и остановился.
Слушали плохо - точнее, совсем не слушали. Шептались,
перебрасывались записками. На миг он почувствовал себя беспомощным.
- Коммунистическое воспитание - это воспитание правдой, -
повторил он с отчаянной решимостью.
Зинаида Васильевна ободрительно качнула головой. Как член
редколлегии школьного радио, она присутствовала теперь на каждом
заседании комитета.
- И вот, - продолжал Валерий, - это обязательно надо помнить. А
мы все говорим, между прочим, что наша школа всем пример. И другим
позволяем так говорить. По-моему, это выходит неправда. Какой же мы
пример? Взять хоть то, что у нас Лаптева избили, Хмелика избили. Ведь
это...
- Мне, например, известно, - прервала Котова, - что Лаптев и
Хмелик расшиблись при падении. У нас на переменах, бывает, носятся эти
пятиклассники прямо, простите, как угорелые, так что ничего
удивительного нет. А насчет избиения я лично слышу в первый раз.
- И все-таки это было, хотя вы не слышали, - снова заговорил
Валерий. - Лаптева вот перепугали до того, что он, я узнал, переходит
учиться в другую школу.
- Ну и трус! - небрежно бросил кто-то.
- Конечно, плохо, что он струсил, я согласен, - сказал Валерий, -
но плохо и то, что было от чего струсить.
- Думайте, что говорите, - сухо посоветовала Котова.
- Я как раз много думал, - искренне ответил Валерий. - И считаю:
можно найти тех, кто бил Лаптева и Хмелика; кто в переулке
околачивается и карманы малышей выворачивает. Но их некоторые у нас не
хотят замечать, чтоб не уронить школу в глазах района. Рассуждают,
наверное, так: раз мы пример, как же у нас может быть неблагополучие?
А вот есть! - Это у него против воли вырвалось со злостью. - И нечего
нам другим себя ставить в пример! Давайте лучше мы сами будем с
кого-нибудь брать пример!
Он сел, взмокший от волнения, ощущая, что говорил не очень
складно, но все-таки неопровержимо. Вытер платком лицо, шею и