Бременер М. "Тебе посвящается..."

винодельни, мы уже не успеем, наверно, сегодня выкупаться до ужина...
Да, я лишил Сашу не только многих приятных минут. Я понимал это и
желал, чтоб у нашей туристской группы появились какие-нибудь невзгоды.
Если уж мне досталось то, что причиталось другому, пусть это будут не
одни удовольствия и открытия незнаемого - пусть будут и тяготы!.. Чем
больше тягот, тем реже тревожила бы меня совесть.
Но невзгод и тягот не выпадало на нашу долю. И так же неотступно,
как месяц назад мечтал о путешествии, я мечтал теперь о них. О пеших
переходах под проливным дождем или палящим солнцем. О ночевках на
скально-твердой земле... Но дни были ясными, пешие переходы -
недолгими, и спали мы в постелях. Правда, случалось, что мы уставали
за день, однако, честно говоря, это бывала приятная усталость. Старшие
нас берегли.

IV

Мое беспокойство увеличивалось еще по одной причине: на
неожиданные вопросы, которые нам изредка задавал Прокофий Семенович, я
всякий раз отвечал не так, как хотел бы; как было бы приятно ответить;
как подобало бы, наконец.
В самом начале путешествия наш руководитель очень переменился.
Московский Прокофий Семенович был черноволос, белозуб, не сутул,
а, скорее, строен, но казался все-таки старым. Кожа на его лице была
желтоватой слегка обвисшей, и белые зубы, черные волосы только
подчеркивали, делали заметнее изношенность лица. Точно так же, как
твердость крахмального воротничка подчеркивала дряхлость шеи Прокофия
Семеновича, а твердость белых манжет - желтизну и вялость его рук.
Говорил он тихим, неизменно усталым голосом.
В Керчи я увидел совсем иного Прокофия Семеновича, ничем и ничуть
не похожего на прежнего.
Кожа на его лице стала не желтоватой, а коричневой от загара.
Шея, охваченная свободным воротником "апаш", оказалась крепкой. Он
ходил в черных сатиновых шароварах, стянутых в талии резинкой, и с
плоской флягой на боку. (Надев через плечо флягу на узеньком ремешке,
он подтягивался, точно пристегнув портупею.) Говорил наш руководитель
звучным и порой даже задиристым голосом.
Этим голосом он как раз и задавал нам свои неожиданные вопросы.
- Вы видите тень облачка на вершине этого тополя? - спрашивал
Прокофий Семенович, когда мы шли к морю через городской сад.
Все добросовестно всматривались, замедляя шаги.
- Неужели вы не видите эту чуть сиреневатую тень... yа самой
вершине?.. - повторял он нетерпеливо.
Тут двое-трое ребят замечали наконец тень: "Да, действительно,
вот". Другие молчали, но молчание их можно было понять так: "И мы
заметили, но что ж об этом объявлять с опозданием?"
Только я, как ни задирал голову, не мог узреть на верхушке тополя
ничего и с грустью сообщал об этом во всеуслышание...
- Вам не случалось видеть тень земного шара? - вскользь спрашивал
Прокофий Семенович в другой раз, когда перед заходом солнца мы
взобрались на Митридат.
Никто не отвечал утвердительно. Все были слегка ошеломлены.
- А когда и где ее можно видеть? - осведомился Жора Масленников,
который во всех случаях был прежде всего пытливым человеком.
- В степи или в поле. Обыкновенно в августе. В предзакатный час
на низких облаках вы замечаете вдруг огромную круглую тень. Это очень
красиво. Пожалуй, величественнее, чем радуга. Никто не видел?.. Даже
не слыхали, может быть?..
Те ребята, что первыми заметили на вершине тополя тень облачка,
вспомнили, что в самом деле, был случай, видели на облаках огромную
круглую тень. Но они не знали тогда, что ее отбрасывает наша планета.
Другие ребята вспомнили, что о таком явлении где-то читали.
Я же просто не слыхивал раньше о зрелище, "более величественном,
чем радуга", и, страдая, признался в этом.
"Вероятно, Саша наблюдал это зрелище, - подумал я. - Возможно, он
даже мог бы сейчас к словам Прокофия Семеновича что-нибудь добавить.
Будь он на моем месте..."
В этот миг я почувствовал взгляд Прокофия Семеновича. С минуту он
смотрел на меня заинтересованно и так, точно уверен был, что его
интерес останется незамеченным, - очень загадочно, мне показалось.

V

И вдруг мысли о Саше отступили на второй план. Именно - вдруг.
Накануне Оля Бойко была для меня всего лишь одной из участниц
путешествия. В школе она была старше меня на класс. Мы встречались
только на занятиях кружка. Олю считали умной девочкой, меня - развитым
мальчиком, но ни один из нас не обращал внимания на другого. Вероятно,
нас считали также "пытливыми и деятельными" (в большей степени это
могло относиться к Оле). Зимою, на сборе кружка, она выступила с
докладом о положении женщин и детей в античной Греции.
Из гекзаметров поэта древности, нагонявших на меня тоску и сон,
даже если я принимался за чтение утром, Оля извлекла множество очень
конкретных сведений, на основании которых делала категорические
выводы. При Агамемноне и Менелае не было детских садов, консультаций и
яслей. Охрана материнства и младенчества была поставлена плохо.
Забывалось, что Оля опирается на "Илиаду". Казалось, пожалуй, что
она побывала в древней Элладе с делегацией Красного Креста и Красного
Полумесяца.
Об этом сказал Прокофий Семенович - и в похвалу и в порицание.
- Оля основательно потрудилась, - заключил он, - но забыла, что
поэтическое произведение для историка - источник особого рода.
После этого Оля еще немного поработала, и у нее получился уже
совсем толковый доклад.
Итак, Оля Бойко была мне совершенно безразлична, когда наступила
наша с нею очередь написать несколько страничек в коллективный дневник
путешествия.
В тот вечер все мы сели на пароход, чтобы морем (как решили
заранее) добраться до Феодосии. Ребята обосновались на палубе, причем
успели занять скамейки на носу, а мы с Олей пошли в небольшой
душноватый салон записывать впечатления дня.
- Ты будешь диктовать, а я - писать, ладно? - предложила она. -
Так будет быстрее.
Мы сели друг против друга за столик с крышкой в шахматную клетку,
и тут я впервые разглядел Олю. Лицо ее показалось мне вдруг
необыкновенно милым. Она обмакнула перо в чернильницу-невыливайку,
принесенную с собой, и деловитым жестом откинула за спину длинную
косу. Потом она склонилась над чистой страницей толстой тетради, а
коса ее, перевалившись через плечо, снова оказалась спереди. Оля опять
чуть досадливым движением откинула ее за спину...
- Что ты так смотришь? - спросила она, подняв голову. - Ну,
диктуй. Хочешь, просмотри записи за прошлые дни. На.
Я взял дневник путешествия, но, листая его, продолжал украдкой
глядеть на Олю...
- "Этот день, как предыдущие, был богат новыми, яркими
впечатлениями", - продиктовал я наконец, слегка видоизменив
позавчерашнюю начальную фразу Жоры Масленникова.
Оля записала это прекрасным, слегка наклонным почерком.
Больше я не мог диктовать. Я не в силах был вспомнить, чем
ознаменовался прошедший день. Я мечтал, бессвязно и одержимо.
Одна Оля сидела передо мной, задумчиво обводя чернилами заглавную
букву, а другая вселилась в мое будущее. Разумеется, она становилась
свидетельницей моих успехов.
...Прокофий Семенович хвалил меня за доклад (я не знал, о чем
будет этот доклад), а Оля сидела рядом со мною.
...На большом собрании меня выдвинули в учком (воображение мое
работало быстро), и Оля Бойко при том присутствовала.
...Учитель литературы вслух читал мое сочинение (неважно, на
какую тему), а Оля с удовольствием слушала (чтобы это было возможно -
ведь я был младше Оли на класс, - я поспешно придумал, что за будущее
лето "перепрыгну" через класс и окажусь с Олей на одной парте).
...На моем дне рождения Оля долго со мной танцевала (пока что я
не умел танцевать, но научиться очень просто). Мы медленно кружились,
и она снизу преданно глядела мне в глаза (сейчас Оля немного выше
меня, но года за два я, конечно, перерасту ее).
- Что же ты? - спросила Оля. - Надо ведь написать хоть страничку,
а у нас всего полторы строчки. Диктуй, - сказала она нетерпеливо. -
Или - хочешь? - ты опишешь первую половину дня, я - вторую. Так у нас
получится быстрее.
Значит, она по-прежнему желала одного: поскорее уйти из салона на
палубу!
Что ж!.. Недавно и я думал о том, чтоб, сделав запись в дневнике,
немедля вернуться на палубу. Но как много произошло для меня за
последние десять минут! А для Оли не произошло ничего...
- Ты опиши полдня, до обеда, - снова сказала она, должно быть не
уверенная, что я как следует понял. - Дальше уж я сама.
Я кивнул, продолжая на нее глядеть.
- Что ты так смотришь? - спросила Оля, на этот раз слегка
обеспокоенно. - И глаза у тебя отчего-то грустные... Хотя карие очень
часто кажутся печальными, цвет такой, - пояснила она самой себе,
раньше чем я что-либо ответил. И улыбнулась.
Потом я сидел, склонившись над листком бумаги, и без успеха
силился вспомнить, что мы делали и где были в первую половину дня...
Как на экзамене по алгебре, мне хотелось проверить, сохранилось ли в
памяти хоть что-нибудь из того, что я раньше видел и знал.

В тот вечер - впервые за время путешествия - я ни разу не ставил
мысленно Сашу на свое место (а это стало уже, помимо моей воли,
привычкой). Ни разу не подумал: "Мне досталось то, что предназначалось
ему". Может быть, оттого, что слова Оли о моих глазах не могли бы
относиться ни к кому другому.
Вообще, когда Оля оказывалась рядом, в голове у меня вспыхивала,
вытесняя все другие, одна мысль: стоит поднять глаза (повернуть
голову), и я ее увижу.
Но чаще всего я не поднимал глаз и не поворачивал головы. Я
боялся, что ребята будут подтрунивать и усмехаться. У всех было очень
веселое настроение. За такой повод, конечно, ухватились бы (Жора
Масленников уже один раз подмигнул мне, кивая на Олю). Мне нельзя было
выдавать себя. Почему-то я твердо знал наперед, что буду совершенно
беззащитен перед шутниками...
И тут настали лучшие дни путешествия.
Началось с того, что Прокофий Семенович разбил очки. Он выронил
их, раздеваясь на берегу перед купанием, и ахнул:
- Беда!
Мы подбежали к нему.
- Теперь скорее на поиски оптика!
Даже не выкупавшись, Прокофий Семенович торопливо оделся, и мы
поспешили в Ялту (беда стряслась на ливадийском пляже).
Однако ялтинский оптик не брался изготовить очки:
- Слишком сложный рецепт...
Тогда Прокофий Семенович позвонил по телефону в Москву, своей
жене. Та пообещала немедля выслать ему запасную пару бандеролью или с
оказией. Но пока что наш руководитель видел, по его словам, не дальше
собственного носа.
- В поводыре я, конечно, не нуждаюсь, - сказал он, - однако пара
надежных молодых глаз мне до прибытия очков просто необходима. Михаил!
- Он обнял меня за плечи. - Не откажешься?.. Послужат твои глаза нам
обоим? Ну, тогда будешь эти дни возле меня. Не безотлучно, разумеется,
это не требуется, но все-таки большую часть времени. Согласен?
- Еще бы!
Я был необычайно изумлен и горд тем, что выбор Прокофия
Семеновича пал на меня. Ребята прямо рты раскрыли от неожиданности.
Ведь я не различал сиреневатой тени облачка на вершине тополя.
Я никогда не видел круглой тени земного шара на облаках в
предзакатный час.
С холма Дарсан, господствующего над Ялтой, мой взгляд не достигал
судов, причаливающих к Ливадийскому пирсу. (Мы установили это не далее
как вчера.)
И все-таки моими глазами предпочел Прокофий Семенович глядеть на
мир, лишившись очков!
Но почему?..
Я спросил. И наш руководитель мне ответил:
- Я предпочитаю глаза, которые видят только то, что действительно
видят, - хорошее зрение, не поддающееся внушениям. Словом, глаза,
которым не мнятся миражи.
- Так тени облачка на верхушке тополя... не было?! - догадался я.
- Не было? - прищурился Прокофий Семенович. - Ну, почему же.
Была. Но секунду, не больше. Потом исчезла - облачко проплыло. И тут
ее кое-какие наблюдатели разглядели...
"Кое-какие наблюдатели" потупились.
Я совсем осмелел.
- Может, и тени земного шара никто никогда не видел?
- Никто и никогда? Это слишком сильно сказано. Один
путешественник описал то, о чем я рассказал вам, в своих воспоминаниях
- очень красочных, кстати. Но он имел обыкновение кое-что прибавлять,
попросту - привирать. Так что... И, кроме того, его наблюдения
относились не к тому полушарию, в котором обитаем мы о вами.
Быть глазами Прокофия Семеновича мне очень нравилось. По его
просьбе я часто смотрел на то, на что сам не обращал и не обратил бы
внимания. По нескольку раз в день он спрашивал меня, какого цвета море
и небо; листва на конском каштане; иглы на итальянской сосне;
водоросли на прибрежном камне.
Я научился различать оттенки цветов и узнал, что эти оттенки
имеют названия. Мой словарь обогатился прилагательными
"ультрамариновый", "бирюзовый", "лазурный". Мне доставляло
удовольствие щеголять ими...
Тоже часто Прокофий Семенович поручал мне взглянуть на кого-либо
из ребят. То на Жору Масленникова - не бледен ли он? (Жора поднимался
по утрам раньше всех, а засыпал поздно); то на девочек - "не
превращают ли они загар в самоцель", не шелушатся ли у них по этой
причине плечи и носы?..
Носы шелушились почти у всех, и строгим голосом я просил девочек
"знать меру".
Но самое главное, став "глазами" Прокофия Семеновича, я мог
сколько угодно смотреть на Олю Бойко.
Я смотрел на нее не с праздным любопытством, пугающимся ответного
взгляда, а со спокойной, откровенной пристальностью. И, когда Оля один
раз спросила: "Что ты так смотришь?.." - я, не смутившись, ответил:
- По поручению Прокофия Семеновича.
По-видимому, Оля мне поверила. Это было хорошо. Но, может быть,
по ее мнению, я был просто мал для того, чтобы глазеть на нее
как-нибудь иначе, не по поручению? Такое опасение мелькнуло у меня,
когда как-то вечером, на сборе туристической группы, Оля Бойко
заботливо сказала:
- Мы забываем, ребята, что для младших участников путешествие
утомительнее, чем для нас. Ведь ребятам такого возраста, как,
например, Михаил, надо спать на целый час больше, чем Жоре или мне. А
они ложатся и встают вместе с нами...
Если не считать этих слов Оли, то за дни, что я был "глазами"
Прокофия Семеновича, мне не пришлось пережить неприятных моментов. Во
всяком случае, никто из ребят не ехидничал, когда я смотрел на Олю,
хотя я, бывало, не отрывал от нее глаз по нескольку минут...
Но вот нашему руководителю прислали очки. К нему вернулось зрение
- разумеется, это сразу стало всем известно, - а я не сразу отвык
глазеть на Олю сколько вздумается. И буквально через два часа после
того, как была получена бандероль с очками, Оля Бойко внезапно
спросила меня:
- А сейчас ты тоже глядишь на меня "по поручению Прокофия
Семеновича"?
- Сейчас - нет... - Я не знал, куда деваться.
- Неужели "сейчас - нет"? Да что ты! Думаешь, я не знала, что и
раньше ты тоже не поручение выполнял? - Последнюю фразу Оля
произнесла, слегка понизив голос.
- Да я вовсе... Да тебе Прокофий Семенович подтвердит...
- Перестань! - Оля махнула на меня рукой.
Мы шли по узенькой гурзуфской уличке. Только что мы побывали на
развалинах древней Генуэзской крепости и теперь направлялись к
автобусной остановке. Так как Оля замедлила шаг, другие ребята
оказались далеко впереди нас.
- Перестань, - повторила Оля мягко. - Не надо притворяться. Ведь
в тебе самое лучшее... в общем, как раз то и нравится (она не сказала
- мне нравится), что ты ничего не умеешь скрывать. У тебя же все на
лице написано. Ты же весь как на ладони!
- Далеко не все написано. Далеко не весь на ладони, - отвечал я
самым интригующим тоном, на какой только был способен.
Я был в восторге оттого, что чем-то нравился Оле Бойко. И вместе
с тем я не желал быть человеком, лишенным всякой таинственности.
- Так у тебя есть секреты!.. - воскликнула Оля, понизив голос,
отчего ее восклицание особенно меня взволновало. - Ты мне откроешь,
да?
И так захотелось доказать, что на лице у меня написано не все,
так захотелось вдруг открыться девочке, говорившей со мной ласковым
полушепотом, что я взял и рассказал ей обо всем, что тяготило меня с
первого дня путешествия.
Я подчеркнул, что выдержал экзамен лишь благодаря шпаргалке, что
именно из-за меня не поехал в Крым Саша Тростянский.
Я был беспощаден к себе и даже преувеличивал. Утверждая, что у
меня нет к путешествию научного интереса, а у Саши он был, я сказал,
будто оставался равнодушным, когда мы осматривали царский курган. Это
было уже чересчур.
- И у тебя не замерло сердце, когда мы вошли в дромос?* -
поразилась Оля. (* Дромос - сводчатый коридор, ведущий в толос -
помещение, где погребен покойный.)
- Нет.
Да, я себя не пожалел. Но и Оля меня не пожалела.
- Я знаю, что ты должен сделать, - живо сообразила она. - Тебе
сразу станет легче.
- Что? От чего станет легче? - спросил я с надеждой.
- Оттого, что ты во всем признаешься Прокофию Семеновичу.
- Ты думаешь, от этого станет легче? - спросил я с некоторым
разочарованием.
- Безусловно, - твердо ответила Оля. - Я об этом только недавно
читала.
Несомненно, я почувствовал бы себя увереннее, если б Оля
сослалась не на прочитанное, а на пережитое. Но, может быть, ей просто
не случалось совершать проступки?..
- Хорошо, - решился я, - завтра расскажу Прокофию Семеновичу.
- Сегодня, Миша, - настойчиво сказала Оля. Возможно, она где-то
читала, что признания в провинностях не следует откладывать на завтра.
- И ляжешь спать уже с легким сердцем.
Чем-то мне не понравился этот разговор. (Должно быть, и тем, что
Оля в ответ на мою откровенность лишь отослала меня к другому
человеку, и тем, что Олин тон стал под конец чуточку наставительным.)
Но Прокофию Семеновичу я все рассказал в тот же вечер.
Наш руководитель выслушал меня и сказал:
- Очень и очень жаль, что Тростянский не поехал. Когда вкус к
истории появляется так рано, как у Саши, особенно важно, чтоб человек
не одними книгами питался, чтоб он, - Прокофий Семенович пошевелил
пальцами, - осязал остатки материальной культуры прошлого. Ощупывал бы
что можно. Поэтому нехорошо, что Саша не поехал. Досадно. Теперь о
тебе, Михаил. В этом соревновании перед путешествием, в котором
выявлялись "достойнейшие из достойных", ты участвовал не вполне
честно. И переживаешь. И хорошо, что ты совестлив. Но не казнись
теперь - думаю, случившееся поправимо. Будущим летом, коли до той поры
доживу, возьму Сашу в путешествие непременно... Досадно, что
Тростянский не с нами, и хорошо, что ты совестлив, - повторил он по
привычке педагога делать из сказанного краткие выводы.
Как предвидела Оля Бойко, я уснул с легким сердцем.

VI

Последние дни пребывания на юге остались в памяти как совершенно
беззаботные. Не помню поводов, по которым мы то и дело смеялись, но
помню, что было очень весело. То, что Прокофий Семенович обещал взять
Сашу в путешествие будущим летом, меня успокоило, и я включился в
общее веселье.
Через несколько дней после нашего возвращения в Москву в школе
был устроен вечер, на котором мы рассказывали о путешествии и читали
отрывки из коллективного дневника. Послушать нас собралось довольно
много ребят, и среди них Саша Тростянский. В перерыве я подошел к нему
и сказал, что Прокофий Семенович собирается непременно взять его в
путешествие в будущем году.
- Знаю, знаю, спасибо, - признательно закивал Саша.
Оказалось, что Прокофий Семенович уже сам сообщил ему об этом. Но
он был рад, что и я спешу сообщить ему добрую весть.
- Знаю, спасибо, - сказал он еще раз.
- Не за что, - ответил я и снова почувствовал неловкость, от
которой, казалось, избавился. Впрочем, через минуту это прошло.
И тут меня негромко окликнула Оля.
- Тростянский знает то, в чем ты признался нам с Прокофием
Семеновичем? - спросила она, отведя меня в сторону.
Я покачал головой.
- Когда-нибудь узнает.
- Не когда-нибудь, а сегодня же, - возразила Оля с уже знакомой
мне непреклонностью. - И ведь ты понимаешь, что будет лучше, если от
тебя самого?..
Я понял, что ни обойтись без признания, ни отдалить его мне не
удастся.
- Подойди к Тростянскому сейчас, - сказала Оля.
И я направился в другой конец школьного зала, где стоял Саша.
Оля следовала за мной на расстоянии двух шагов, но у меня было
такое чувство, точно она на глазах у всех ведет меня за ухо...
- Саша, - начал я, набравшись духу, - ты хотел участвовать в
путешествии, потому что твои научные интересы...
- Какие научные интересы... - перебил Саша со смущенной улыбкой.
- Просто тянет странствовать - в крови у меня это. - Он по-прежнему
улыбался.
- Почему - в крови? - спросила Оля с любопытством.
- Не знаешь? У меня дед был странник, бродяга. Где только он не
ходил, не кочевал! Всюду был.
- Твой дед был бродяга? - удивленно переспросила Оля.
- Родной дед. Папин папа, - подтвердил Саша. - Вот то-то и оно.
Чем плохо мне было этим летом в лагере жить? А тянуло бродить,
колесить. Ну, в будущем году...
О том, что Сашин дед исходил некогда чуть ли не пол-России, я
знал и раньше, но впервые я слышал, что по этой причине Сашу тянет
путешествовать. Впрочем, скорее всего он сказал так из скромности,
чтобы я перестал говорить о его научных интересах.
Между тем Оля, сблизив брови, что-то соображала. И, раньше чем я
снова раскрыл рот, она потянула меня за рукав.
- Пожалуй, Тростянскому и не надо было участвовать в нашем
путешествии, - вдруг сказала она, когда мы отошли от Саши.
- Почему? - поразился я.
- Да, почему?.. - присоединился ко мне подошедший Жора.
- Потому что, - отвечала Оля, напряженно припоминая, - бродяг
сейчас приучают жить на одном месте. Они не промышляют больше
браконьерством, занимаются полезным трудом и ведут оседлую жизнь. Вот.
Я читала. А кто кочевал и попрошайничал, переселяются теперь из
кибиток в просторные дома. И должны трудиться.
- Ну и что? И что?.. Что из этого? - несолидно закричал я.
Ведь Саша-то никогда не кочевал и не бездельничал. Он хорошо
учился и определенно не промышлял браконьерством. (Более того: Жора
сказал, что и Сашин дед тоже не промышлял браконьерством.) Но допустим
даже, что Сашины предки были бездельники и браконьеры, - разве из-за
этого мы изменили бы отношение к Саше?..
Все это мы с Жорой запальчиво и вперебой выложили Оле.
Каждое возражение Жора бросал с такой горячностью, точно врезался
очертя голову в неразбериху драки. Но Оля стояла на своем.
- Ты не понимаешь, Масленников, - сказала Оля досадливо. Из нас
троих она одна не повышала голоса.
- Не понимаю? Чего не понимаю? - осведомился Жора со свирепой
пытливостью.
- А того, что, если у человека в крови - он сам сказал! -
инстинкт такой - странствовать, значит, его надо научить сидеть на
одном месте!
- Выходит, если, допустим, у тебя мечта рисовать, надо у тебя,
Бойко, отобрать краски? Так выходит? - язвительно спросил Жора.
- Они должны оседлыми быть, - упрямо повторила Оля. - И, может,
даже на будущий год незачем, ребята, Тростянскому путешествовать, -
добавила она озабоченно. - То есть зимою, в воображаемом путешествии
он может участвовать, но...
В это время к нам подбежал сам Саша, которого живо
заинтересовало, кто должен быть оседлым и по какой причине его не
возьмут в путешествие и в будущем году.
Оля повернулась к нему, готовая, видимо, это растолковать, но
Жора взглянул на нее так, что она, как пишут в подобных случаях,
прикусила язык. Затем, восклицая: "Нам нужен арбитр. Сашка, это, слово
даю, тебя не касается!" - Жора потащил Олю к Прокофию Семеновичу.
Но Прокофий Семенович уже объявлял, что вечер рассказов
участников путешествия продолжается. Решение спора откладывалось
примерно на час. И это было очень неприятно.
Меня не волновало, что Прокофий Семенович признает Олю правой. Я
знал заранее, что он не может ее поддержать. Но нехорошо было, что Оля
еще на целый час останется в заблуждении. И волновало, что Оля могла
так ошибиться. Как она просто решила Сашину судьбу: в настоящее
путешествие не надо ему пускаться, в воображаемое - можно.
Я не сомневался, что Прокофий Семенович сумеет объяснить Оле ее
неправоту. Конечно, она поймет, что была неправа, вслух скажет об
этом... И все-таки я чувствовал, что уже не буду так смотреть на Олю и
так мечтать о ней, как тогда вечером, в салоне пароходика, плывшего из
Керчи в Феодосию. Это было лишь две недели назад...
Когда вечер окончился, Прокофий Семенович рассудил наш спор и,
как мы ожидали, объявил Оле, что она заблуждается. Не надо смешивать
бродяг и путешественников. После года хорошей работы или успешного
учения каждый человек вправе провести отпуск или каникулы в
путешествии. Это ни в коем случае не может вызвать нареканий.
Прокофий Семенович снова подтвердил, что в будущем году
обязательно возьмет Сашу в путешествие.
И действительно, дело к этому шло. Хотя в новом году Саша учился
неровно - по литературе, истории и географии на "отлично", а по другим
предметам иногда и на "посредственно" (по выражению педагогов, у него
проявились специальные способности), Прокофий Семенович и наш директор
считали, что он достоин принять участие в очередном походе
исторического кружка.
В начале июня вопрос решился окончательно.
А 22 июня началась война. И в самые первые дни войны, когда
уходил на фронт мой отец, когда заговорили уже об эвакуации детей из
Москвы на восток, когда все, что занимало меня до 22 июня, стало и
очень давним и совсем неважным, - в те дни я успел все-таки подумать
однажды: "...и путешествие не состоится. Какая жалость!.. Не придется