Страница:
карандаш - толстый, как трость, и длинный, как дирижерская палочка.
- Вовсе я не думаю, что ты жадный, - сказал я.
В дверь постучали.
- Войдите! - крикнул Юрик.
Но никто не вошел, и из коридора донесся Вовкин голос:
- Тут Мишки нет?
- Я здесь, - отозвался я, - заходи, Вов.
- Заходи! - повторил Юрик, распахивая дверь.
Однако Вовка не переступил порога.
- Выйди-ка, - сказал он мне.
Я вышел, затворив дверь, а Юрик остался в комнате.
- Что? - спросил я у Вовки.
- Потеха, - ответил он. - Знаешь, кто у Майки на первых местах?
- Кто?
- Папа, мама, бабка и тетка.
- Что ты говоришь?
- Только сейчас слышал.
- Выходит, наши места не такие плохие?
- То-то и оно-то!
- Надо, между прочим, Юрику сказать.
- Ну, говори, если хочешь, - разрешил, но и нахмурился Вовка.
Я распахнул дверь, вбежал в комнату и возвестил о том, что
услышал минуту назад. Вовка приостановился в дверях.
Лицо Юрика несколько мгновений оставалось оторопелым. Потом он
стремительно стал на руки, сделал два неверных шага, упал на
четвереньки, стал на голову и удерживался в таком положении две-три
секунды, отчаянно болтая ногами. Кто бы раньше подумал, что Юрик может
так вот ликовать!.. Вовка изумленно наблюдал за ним, точно не веря,
что и Юрику не чуждо человеческое и мальчишеское.
- Восьмое место неплохое оказалось! - сказал я.
- Конечно, - подтвердил Вовка. - На четвертом тетка родная, на
восьмом уже он. А на пятом, может, у ней дядька... То есть вообще-то у
Майки дядьки нету, но, может, тетка замуж вышла, верно? Я сейчас...
Вовка сбегал во двор и через минуту вернулся запыхавшись.
- Тетка у ней незамужняя, - сообщил он с сожалением.
И это впервые он обратился к Юрику мирно.
Семен Авдеевич похвалил Вовку, Сашку и меня, когда, встретив нас
во дворе, узнал, что мы отправляемся к Юрику на день рождения.
- Вы правильно делаете, - сказал Семен Авдеевич, - что не
отгораживаетесь от него. Конечно, то, что этот Юрик, по-видимому,
перенял у своей матери мещанские предрассудки, вас от него
отталкивает. Но вы себя пересиливаете, и молодцы. Легче всего
поставить на человеке крест. А надо повлиять в хорошую сторону.
Так что за столом, заставленным пирогами, мы расселись с
горделивым чувством людей, взявшихся за нужное и полезное дело.
Перед этим мы вручили Юрику подарки: Сашка - "Маугли" Киплинга, а
мы с Вовкой - книгу стихов Маяковского для детей.
Некоторое время мы сидели за столом молча, не притрагиваясь к
сладостям, потому что ждали Майку. Ее место за столом, единственное,
оставалось еще пустым. Перед каждым из нас стояла тарелочка, на
которой лежал квадратик бумаги с именем гостя, всякий раз
уменьшительным: Сашка был назван Аликом, Вовка - Вовиком,
отсутствующая Майка - Маечкой, и только я был назван просто Мишей,
наверно, потому, что Мишенька звучало бы чересчур ласкательно, а
родители Юрика как-никак меня не знали.
- Юрик! - окликнула его мать. (Он печально косил на пустую
тарелочку, где лежала аккуратная бумажка с Майкиным именем.) - Подавай
пример гостям. Ты же знаешь, пока хозяин не начал, гости не едят...
Вероятно, Юрик знал это, потому что тотчас, не глядя, схватил
пирожок и послушно и как-то обреченно зажевал.
Спустя минуту явилась Майка. Улыбаясь, она протянула имениннику
подарок - книгу профессора Мантейфеля о зоопарке. Юрик глотнул и
поблагодарил.
Его мать сказала, что это прекрасная и поучительная книга. Затем,
вероятно, чтоб не обидеть нас с Вовкой, она похвалила и книгу
Маяковского. Но добавила, что Маяковский напрасно писал "лесенкой".
- А вы знаете, ребятки, почему Маяковский писал лесенкой?
В то время мы этого еще не знали.
- Видите ли, поэты получают деньги за каждую строчку, - объяснила
нам мать Юрика. - Чем больше строчек, тем больше денег. А если одну
строчку разбить на несколько, то деньги заплатят за каждое слово, как
за настоящую строчку.
Мы чувствовали, что слова матери Юрика несправедливы и нехороши.
Однако выразить этого мы не могли и молчали - дружно и скучно.
Отец Юрика, который до этого занимался своим делом - писал что-то
за столиком у окна, - встал и сказал:
- Что-то вы тут затосковали? Сделаю вам освещение поярче! - и,
вынув из стенного шкафчика большую электрическую лампочку,
взгромоздился на табуретку...
Мать Юрика тем временем спрашивала нас:
- Пушкина любите, ребятки? "Буря мглою небо кроет..." - вдруг
начала она с фальшивым упоением.
- "Вихри снежные крутя", - продолжил Юрик, льстиво улыбнувшись
матери.
- "То, как зверь, она завоет, то заплачет, как дитя". Как же, как
же! - закончил без выражения отец Юрика, ввинчивая в патрон лампочку
покрупнее.
Но и от яркого света нам не стало веселее. Съев кусок орехового
пирога и не допив чая, первой упорхнула Майка. Хотелось уйти и нам,
но, помня напутствие Семена Авдеевича, мы сидели.
- Без нас он совсем заснет, - шепнул мне Вовка, кивая на Юрика.
Все же через полчаса мы попрощались. А Юрик вышел вместе с нами
во двор - погулять перед сном. При яркой луне мы затеяли игру в лапту,
и он в этом участвовал...
Если бы на этом вот месте - в момент, когда утихла вражда и вроде
бы началась дружба, - можно было закончить рассказ, то, пожалуй, его
не стоило бы и начинать. Для истории моего знакомства с Юриком самое
важное - рассказать еще об одном дне. Поэтому последняя точка будет
поставлена немного позднее.
...Во время весенних каникул я возвращался как-то домой после
утренника в цирке. У ворот меня встретил Юрик:
- Ты не знаешь?
- Что?..
- Твоя мать приехала!
Мама! И не предупредила! Сюрпризом! Надолго ли?..
Я ринулся было домой, но Юрик остановил меня:
- Она только ушла... Минут пять... с отцом твоим.
- Куда?
- На Чистые пруды, на лодке кататься. Тебе туда велели идти, как
придешь!
Я побежал на бульвар. Сердце стучало от бега, неожиданности и
счастья. "Мама и папа пошли вместе на пруд. Значит, помирились...
Будем снова жить вместе! Рядом со мной в комнате будет мама!"
На мгновение вспомнилась мамина фотография с белым уголком,
ящичек с урюком...
И теперь, обретя маму, я ощутил, как жалки были эти сокровища,
которыми еще недавно я так дорожил и должен был довольствоваться!
Мелькнуло в памяти, как вечерами я смотрел в лупу на маленькое
фото... Это позади, это отрезано!..
Вспоминать было приятно, как перечитывать грустные места в
истории со счастливым концом.
Так, ничего не видя вокруг, я домчался до пруда.
Сильно стучавшее сердце екнуло и приостановилось. Я увидел сразу
дверь лодочной пристани, забитую досками, и вместо зеленой мутноватой
воды пруда - тусклый каток, подтаявший с краев. Совершенно пустой
каток. Большие куски колотого льда на берегу. Лед толстый,
трехслойный: нижний и верхний слои - черные, посредине - белый, как
сахар. А рядом глыбы чистого, прозрачного льда с маленькими пузырьками
воздуха в глубине. Газированный лед.
Я разглядываю все это внимательно, тупо и, вероятно, долго,
сознавая, что произошло нечто очень скверное, непоправимое, но не
понимая, как это могло произойти. Мне даже не приходит в голову
поспешить домой, чтобы потребовать от Юрика объяснений. Ведь Юрик не в
состоянии ничего поправить, это главное...
Обернувшись, я вижу Юрика. Как он здесь оказался?
Юрик восторженно и оглушительно выпаливает:
- С первым апреля!
Я гляжу на него, медленно прозревая, а он частит:
- Первого апреля никому не верю! Первого апреля никому не верю!..
Ох!.. Ты побежал быстро, я за тобой не поспевал! Я боялся, ты
обернешься, но ты ни разу...
Видно было, что он просто не представлял себе, что сделал.
Для него все было просто. Он знал, что можно и что нельзя. Первое
апреля - день дозволенных обманов. Сегодня можно было так поступить,
вот и все.
Вскоре после истории, которую я рассказал, Юрик переселился в
новый дом, где его родителям дали квартиру. У нас он больше не
показывался. Я не знаю, окончил ли Юрик школу, учился ли потом в
институте, служил ли в армии, стал ли комсомольцем. Ни разу не
встречал его взрослым. И вспоминаю иногда учтивого мальчика, который
умел вести себя за столом, не перебивал старших, - словом, так хорошо
затвердил полдесятка "можно" и "нельзя", что кое-кто у нас во дворе
стал всерьез называть его сознательным.
Я был учеником шестого класса и членом исторического кружка. Быть
учеником шестого класса мне полагалось по возрасту, поэтому гордиться
тут было нечем. А тем, что занимаюсь в историческом кружке, я гордился
по праву: вся школа знала, что членом его может состоять лишь тот, кто
"пытлив и деятелен в одно и то же время", как говорил наш руководитель
Прокофий Семенович.
По-видимому, во мне сочетались оба достоинства. Я постоянно
помнил об этом. Мне казалось, что все ребята также об этом помнят.
Когда я шел по коридору в класс мимо секретничающих о чем-то девочек,
мне слышалось, будто они шепчут вслед: "Это Миша из шестого "Б". Вот
парень! Пытлив и деятелен..."
И я окидывал незнакомых девочек и мальчиков
пронзительно-проницательным взглядом и удалялся энергичной,
пружинистой походкой, как подобало, по моему мнению, исследователю и
путешественнику.
Впрочем, путешественником мне только еще предстояло стать. Через
две с половиной недели я впервые в жизни должен был отправиться в
поход. Мы собирались поездом доехать до Керчи, морем добраться до
Феодосии, из Феодосии на автобусе прикатить в Ялту, затем пешком
пройти по южному берегу Крыма...
Вообще говоря, в ту пору мы грезили полярными экспедициями.
Четвероклассниками мы каждый день читали в газетах прежде всего о
Папанине, Кренкеле, Ширшове и Федорове, которые первыми высадились на
Северном полюсе и дрейфовали на льдине долгие месяцы.
Еще раньше - мы не читали тогда газет, но это было на нашей
памяти - полярные летчики спасали героев, оказавшихся на ломкой
льдине, после того как "Челюскин", сжатый тяжелыми торосами Ледовитого
океана, потерпел аварию.
Наконец, совсем недавно, не на шутку взволнованные, мы следили за
дрейфом "Седова", вмерзшего во льды.
Мы гордились нашими полярными исследователями и тревожились за
них. Сейчас даже кажется, что гордились и тревожились все детство
напролет, беспрестанно, не зная пауз...
Прокофий Семенович первым объяснил нам, что исследователем можно
быть не только на Севере. В течение зимы мы до мелких подробностей
разработали с ним будущий маршрут.
Так поступал всегда Прокофий Семенович: зимой он с кружковцами
пускался в воображаемое путешествие, а летом по тому же маршруту,
знакомому по книгам и картам, отправлялся уже в настоящее путешествие.
И вот от этого настоящего путешествия, путешествия наяву, меня
отделяли лишь две недели, которые казались мне, однако, тогда толщей
времени.
Дело в том, что за две недели нужно было сдать весенние экзамены.
А тот, кто получил бы на каком-нибудь экзамене "посредственно",
путешественником стать не мог. Так было у нас заведено не знаю с каких
пор. Отбирали, по выражению Прокофия Семеновича, "достойнейших из
достойных".
Я жгуче, прямо-таки изнурительно желал стать достойнейшим.
Желание это стучало мне в сердце даже во сне. Я не отдыхал от него ни
часа в сутки. Каждый экзамен я сдавал один раз наяву и, наверно,
трижды во сне. Наяву учителя ставили мне "отлично", а во сне - "очень
плохо". Память моя хранила "провалы" во сне наравне с дневными
достижениями, и, сдав три экзамена, я выглядел так, точно сдал их уже
десяток.
Последним экзаменом (или испытанием, как это тогда называлось)
была алгебра. Я знал алгебру. Математик ставил мне в течение года то
"хорошо", то "отлично", укоряя только за то, что я несколько рассеян.
Сейчас он встретил нас в дверях класса спокойной улыбкой. Мы расселись
по партам. На доске, разделенной надвое белой чертой,
безукоризненными, как в букваре, буквами были выписаны условия двух
задач. На левой стороне доски - для тех, кто за партой сидит слева, на
правой - для их соседей.
Я прочитал задачу на левой стороне доски. Впрочем, неверно
сказать прочитал - читают от начала и до конца. А тут пять меловых
строчек не одна за другой, а все разом оттиснулись в моем сознании,
как весь и тотчас отражается в зеркале предмет, поставленный перед
ним. И мгновенно же я понял, что задача очень легкая! Настолько
легкая, что я мигом согрелся (минуту назад я покрылся гусиной кожей от
прикосновения к холодной крышке парты). Настолько, что не стоило
спешить (десять раз решить успею). Ощущая полное и блаженное
спокойствие, я даже поинтересовался задачей справа, которую не мне
предстояло решать. И она тоже была простая. Значит, всем хорошо!
Неторопливо оглядевшись по сторонам, я придвинул к себе листок
бумаги. Собственно, можно бы решить задачу сразу набело. Но полагается
сперва написать черновик. Что ж, решим сначала на черновике. Все равно
время девать некуда... Так, первый вопрос, второй, третий,
четвертый... Я растягивал время, чтоб не решить чересчур быстро. К
чему выскакивать первым? А потому, отрываясь от листка бумаги, я
смотрел то в окно - скучающе, то на учителя и ассистента - спокойно и
независимо, то на глубоко задумавшихся товарищей - жалеючи и чуть
свысока. Потом мне надоело вдруг канителить: меня потянуло на улицу,
где солнце, где счастливцы - отсюда слышно! - стучат волейбольным
мячом, где меня встретят поздравлениями - семиклассник! И, больше уже
не мешкая, я применил формулу, начал решать, решил буквенно, принялся
за вычисления... Вот тут-то, когда я стал вычислять, моя уверенность
не то чтобы исчезла, а перестала быть безоблачной. Дело в том, что
цифры как-то неохотно делились. Говоря точнее, они были неподатливы.
Когда я нажимал, они дробились. У меня на каждом шагу получались дроби
с четырехзначными цифрами в числителе и в знаменателе. Это было
странно. Как если б человек желал расколоть свои поленца надвое, а
раскалывал всякий раз в бесчисленные щепки.
Впрочем, все еще могло кончиться хорошо. Лишь бы получилось в
результате целое число, пусть с небольшой дробью. Произвел последнее
действие, и вот передо мною ответ: громоздкая дробь, целые строчки
цифр внизу и наверху. Таких ответов на школьные, тем более
экзаменационные, задачи не бывает!
Не бывает! У меня быстро заколотилось сердце и суматошно,
бестолково заметалась из стороны в сторону мысль. Но я взял себя в
руки и стал медленно, нарочито медленно снова обдумывать задачу. И,
ища ошибку в подсчетах, словно бы со стороны прислушивался к двум
скоростям в себе самом: к медленному, подвластному мне движению мысли
и бедовому, ничуть не затихающему биению сердца... Но вот подсчеты
проверены все, и ошибки в них нет. Значит, напутал я не в подсчетах. В
самом решении?..
Заставляю себя снова, от начала до конца, прочитать задачу, как
будто такую ясную. И, после того как в очередной раз я перечитываю
знакомые строчки, меня осеняет! Нет, я не обнаруживаю в задаче
какой-либо сложности, раньше ускользавшей от внимания. Ничего
подобного! Просто я вижу, что применил не ту формулу, которую - теперь
вспоминаю! - решил применить, едва прочитав на доске задачу. Думал про
одну формулу, а на бумаге написал другую... Угораздило! Придется
начинать все с самого начала.
У меня еще оставалось время, чтобы сделать все наново.
Но тут открылось самое ужасное: я позабыл нужную формулу. Это
было настолько невероятно, что я испугался - может, вообще потерял
память? Может быть, я вообще ничего и ни о чем больше не знаю?.. Я
стал лихорадочно рыться в памяти, как человек, обнаруживший, придя
домой, одну пропажу, бросается проверять, на месте ли прочие ценные
вещи.
Перескакивая с предмета на предмет, я убедился, что помню даты
Пунических войн, закон Архимеда, годы рождения и смерти Пушкина,
теорему о треугольниках и строение лютика, представителя семейства
лютиковых. Немного успокоенный, я продолжал себя экзаменовать и
установил, что помню также ход битвы при Каннах, длину Миссисипи с
притоком Миссури, стихотворение на немецком языке, под названием "Wir
bauen", формы и степени глаголов и даже четверостишие, напечатанное
петитом в учебнике геометрии и помогающее заучить величину Пи с
точностью до одной миллионной. Словом, в хранилище моей памяти
оказалось множество необходимых, но совершенно бесполезных в ту минуту
сведений...
А формула?.. Ведь в последние дни я, страница за страницей,
повторял все пройденное за год. И сейчас, перелистывая мысленно
учебник, быстро нашел страницу, где была забытая формула. Я видел эту
страницу, как если б она лежала передо мной: с чертежиком в верхнем
углу, c типографским пятном внизу, с присохшим желтым лепестком
(наверно, георгина), заложенным сюда прежним владельцем "Алгебры".
Лепесток прикрывал первые буквы слов "абсцисса" и "следовательно"...
Ну как же я мог забыть формулу, что была рядом?
Череду моих мыслей оборвал шум: мальчик и девочка одновременно
вышли из-за парт и по двум проходам двинулись к столу учителя, неся
перед собой чуть шелестящие сдвоенные тетрадные листки. Так же
одновременно, как встали с мест, они протянули учителю - справа и
слева - свои работы. Это были отличники. Сказав "до свиданья", они
вышли из класса. У меня упало сердце. Два человека уже закончили
работу, а я еще не начинал. И не могу начать. И буду еще полчаса
бесцельно сидеть за партой и смотреть, как ребята один за другим
сдадут работы, как постепенно опустеет класс. Тогда я подойду к
математику и скажу, что не решил задачу. А до того на моих глазах все
ребята до одного покинут класс, аккуратно прикроют за собой дверь,
выбегут во двор, и нас разделит рубеж, который они взяли, я - нет...
Прошло еще пять минут, еще двое ребят покинули класс, и я
подумал: "Сейчас тоже уйду. Сдам листочки с неправильным решением и
уйду. Не могу больше сидеть здесь". Но только я собрался это сделать,
как к столу учителя прошли цепочкой трое ребят, третий на секунду
замешкался возле моей парты, и на коленях у меня очутился тетрадный
листок. Взглянул - на нем было решение задачи!
Так в одно мгновение все счастливо переменилось. Времени у меня,
правда, оставалось мало, но писать быстро, аккуратно и не суетясь я
умел.
Я сдал работу в числе последних, спустя два дня уже знал, что мне
поставили "отлично", а спустя четыре дня вместе с Прокофием
Семеновичем и десятью членами кружка выехал поездом в Крым.
И только в вагоне тронувшегося поезда я узнал, что Саша
Тростянский с нами не едет, он не будет участвовать в путешествии по
южному берегу.
О том, что не все члены кружка едут в Крым, было известно еще до
отъезда. Достойнейших, а не просто достойных отбирали в
путешественники, между прочим, и потому, что денег, ассигнованных
школой и районным Домом пионеров, безусловно не хватило бы на большую
группу. Это ни для кого не было тайной. Но то, что ни в одном из трех
купе, занятых нами, не оказалось Саши Тростянского, меня очень
удивило. Его участие в путешествии как-то само собой разумелось.
Саша Тростянский не был моим другом. Но я относился к нему с
большим любопытством и уважением, хотя иногда чувствовал над ним свое
превосходство.
За один только последний год Саша сам собрал радиоприемник и
фотоувеличитель (я же был не силен в технике). Но даже не это внушало
мне к нему уважение, другое: Саша не придавал своим достижениям
никакого значения. Он не делал из них никакого события. Тростянский и
лепил хорошо, даже, мне тогда казалось, очень хорошо, однако ему в
голову не приходило показать свои пластилиновые фигурки в Доме
пионеров, где с ребятами занимался настоящий скульптор. Когда я
посоветовал ему это, он сказал:
- Там, наверно, ребята лучше меня лепят. Я ж просто так... Что
тут такого!..
Лишь свое увлечение историей он, должно быть, считал серьезным,
потому что вступил в кружок и изредка советовался о чем-либо с
Прокофием Семеновичем. В таких случаях они прохаживались, бывало, по
коридору, причем оба держали руки за спиной и оба слегка горбились.
Саша не робел перед Прокофием Семеновичем. Вообще же он был
необыкновенно застенчив. Когда его вызывали отвечать и он знал урок,
то, едва став лицом к притихшему, ожидающему классу, сразу так
смущался, что половина знаний вылетала у него из головы. Учителя
поэтому спрашивали его иногда после уроков, в пустом классе. В таких
случаях он отвечал на "отлично". А в других случаях получал "хорошо",
реже - "посредственно", и, пока он запинался и мямлил, я чувствовал
над ним превосходство: даже выучив урок кое-как, я сумел бы ответить
лучше...
- Прокофий Семенович, почему Саша Тростянский не поехал? -
спросил я у нашего руководителя, который наливал себе в ту минуту чай
из маленького дорожного термоса.
- Саша? Он получил на испытаниях две четверки. Конечно, на устных
испытаниях. - Прокофий Семенович прихлебнул из кружечки. - Ну, и, как
говорится, не прошел по конкурсу... Очень жаль.
- А если б я, допустим, получил на каком-нибудь испытании
"плохо", тогда он поехал бы?
- Если б ты получил двойку? - повторил Прокофий Семенович
неторопливо. (Я с волнением ждал его ответа.) - Да, в этом случае,
вероятно, Саша был бы сейчас на твоем месте. Но так как здесь все-таки
ты, а не он, возьми, Михаил, у старосты листок бумаги и напиши кратко,
чем в первую голову тебя привлекает путешествие. Пусть об этом,
Георгий, каждый напишет, - сказал Прокофий Семенович нашему старосте
Жоре Масленникову. - Мы потом все листки вклеим в коллективный
дневник.
Жора дал мне листок, я положил его на книжку, прикоснулся к нему
отточенным карандашом, но не вывел и первой буквы: задумался...
Вагон покачивало, и кончик карандаша сам скользил по бумаге,
вычерчивая тоненькую кривую. Мне вспомнилось, как Саша Тростянский
объяснял, почему, отвечая урок, скупится на подробности:
"Ведь неудобно перед учителем - он же это все без меня прекрасно
знает, скучно же ему, должно быть, когда я рассказываю..."
Сам я, отвечая, никогда не думал, интересно ли в это время
учителю. Я стремился отвечать как можно лучше, и все. То, что учитель
выслушивает одно и то же, быть может, в тысячный раз, даже не
приходило мне в голову. И никому другому тоже. Одного только Сашу
могло это смутить...
- Ты чего же не пишешь? - спросил меня Жора Масленников. - Не
знаешь что? Вот прочти для примера. - Он протянул мне веером несколько
листков.
Я прочел:
"Меня больше всего радует то, что, путешествуя, можно будет
познакомиться с большим числом исторических памятников времен
греческой колонизации Черноморского побережья"... Больше ничего.
Коротко и определенно. И подпись - Саша Тростянский.
Этот неподдельно серьезный Сашин ответ привел меня в смятение. Я
вдруг ясно понял то, о чем не задумывался ни в последние дни, ни
раньше. Меня не интересовали в Крыму памятники времен греческой
колонизации. Я мечтал увидеть море, горы, виноградники, кипарисы,
пирамидальные тополя. Меня взяли в путешествие, но интересы мои были
ничуть не научные. А Саша, которого интересовали следы греческого
владычества на Черноморье, остался дома...
И мне стало совсем не по себе.
Не могу подобрать других слов: каждый день путешествия был
прекрасным и неповторимым. Но это не значит, что мне было очень хорошо
в те дни. Это значит только, что я все время ясно себе представлял,
как прекрасно было бы Саше на моем месте.
Мало сказать, что мысленно я легко и поминутно ставил его на свое
место. Буквально на все я смотрел сначала своими глазами, а затем - не
желая того, против воли - Сашиными глазами. Во всяком случае, я
десятки раз чутко и мгновенно угадывал: здесь ему было бы очень
интересно. Мне почти не интересно, а его бы отсюда не вытащить!..
Когда я в первый раз вошел в море (это было в Керчи) и
почувствовал под ногами гладкое песчаное дно, окунулся в теплую,
плотную, голубую воду, я завопил от радости, какой еще не испытывал,
но тут же подумал: "А ведь это заслужил Саша"...
На склоне горы Митридат, где находилась, по всей вероятности,
свалка древнего города, я вместе с другими ребятами рылся в черепках и
обломках. Никто из нас никогда не видел такой огромной свалки, и
неудивительно - в течение двух с половиной тысяч лет сюда свозили весь
хлам со всей Пантикапеи! Поистине мы пришли на мусорную свалку
истории. (Во всяком случае, потом, читая в газетах, что какой-либо
деятель выброшен на мусорную свалку истории, я всегда вспоминал
пантикапейскую свалку.) Там я нашел красный осколок амфоры с
изображением черной головы козленка (на осколке было, впрочем, лишь
полголовы), перехватил завидующий взгляд Жоры Масленникова и сейчас же
подумал о том, как порадовала бы Сашу эта находка, к которой я
довольно равнодушен...
Когда в Камыш-Буруне, на месте раскопок древнегреческой колонии
Тиритаки, Прокофий Семенович рассказывал нам о рыбном промысле
колонистов, я опять вспоминал Сашу. Он фотографировал бы цементные
рыбозасолочные ванны, так хорошо сохранившиеся в течение двух
тысячелетий, и гончарную печь рядом с ними.
Конечно, и мне было любопытно узнать, как производился засол рыбы
в античной древности (впрочем, я не знал и того, как это делают в
теперешнее время). Но мне это было только любопытно, а ему - нужно. И
его вряд ли беспокоило бы, как меня, что, задерживаясь возле древней
- Вовсе я не думаю, что ты жадный, - сказал я.
В дверь постучали.
- Войдите! - крикнул Юрик.
Но никто не вошел, и из коридора донесся Вовкин голос:
- Тут Мишки нет?
- Я здесь, - отозвался я, - заходи, Вов.
- Заходи! - повторил Юрик, распахивая дверь.
Однако Вовка не переступил порога.
- Выйди-ка, - сказал он мне.
Я вышел, затворив дверь, а Юрик остался в комнате.
- Что? - спросил я у Вовки.
- Потеха, - ответил он. - Знаешь, кто у Майки на первых местах?
- Кто?
- Папа, мама, бабка и тетка.
- Что ты говоришь?
- Только сейчас слышал.
- Выходит, наши места не такие плохие?
- То-то и оно-то!
- Надо, между прочим, Юрику сказать.
- Ну, говори, если хочешь, - разрешил, но и нахмурился Вовка.
Я распахнул дверь, вбежал в комнату и возвестил о том, что
услышал минуту назад. Вовка приостановился в дверях.
Лицо Юрика несколько мгновений оставалось оторопелым. Потом он
стремительно стал на руки, сделал два неверных шага, упал на
четвереньки, стал на голову и удерживался в таком положении две-три
секунды, отчаянно болтая ногами. Кто бы раньше подумал, что Юрик может
так вот ликовать!.. Вовка изумленно наблюдал за ним, точно не веря,
что и Юрику не чуждо человеческое и мальчишеское.
- Восьмое место неплохое оказалось! - сказал я.
- Конечно, - подтвердил Вовка. - На четвертом тетка родная, на
восьмом уже он. А на пятом, может, у ней дядька... То есть вообще-то у
Майки дядьки нету, но, может, тетка замуж вышла, верно? Я сейчас...
Вовка сбегал во двор и через минуту вернулся запыхавшись.
- Тетка у ней незамужняя, - сообщил он с сожалением.
И это впервые он обратился к Юрику мирно.
Семен Авдеевич похвалил Вовку, Сашку и меня, когда, встретив нас
во дворе, узнал, что мы отправляемся к Юрику на день рождения.
- Вы правильно делаете, - сказал Семен Авдеевич, - что не
отгораживаетесь от него. Конечно, то, что этот Юрик, по-видимому,
перенял у своей матери мещанские предрассудки, вас от него
отталкивает. Но вы себя пересиливаете, и молодцы. Легче всего
поставить на человеке крест. А надо повлиять в хорошую сторону.
Так что за столом, заставленным пирогами, мы расселись с
горделивым чувством людей, взявшихся за нужное и полезное дело.
Перед этим мы вручили Юрику подарки: Сашка - "Маугли" Киплинга, а
мы с Вовкой - книгу стихов Маяковского для детей.
Некоторое время мы сидели за столом молча, не притрагиваясь к
сладостям, потому что ждали Майку. Ее место за столом, единственное,
оставалось еще пустым. Перед каждым из нас стояла тарелочка, на
которой лежал квадратик бумаги с именем гостя, всякий раз
уменьшительным: Сашка был назван Аликом, Вовка - Вовиком,
отсутствующая Майка - Маечкой, и только я был назван просто Мишей,
наверно, потому, что Мишенька звучало бы чересчур ласкательно, а
родители Юрика как-никак меня не знали.
- Юрик! - окликнула его мать. (Он печально косил на пустую
тарелочку, где лежала аккуратная бумажка с Майкиным именем.) - Подавай
пример гостям. Ты же знаешь, пока хозяин не начал, гости не едят...
Вероятно, Юрик знал это, потому что тотчас, не глядя, схватил
пирожок и послушно и как-то обреченно зажевал.
Спустя минуту явилась Майка. Улыбаясь, она протянула имениннику
подарок - книгу профессора Мантейфеля о зоопарке. Юрик глотнул и
поблагодарил.
Его мать сказала, что это прекрасная и поучительная книга. Затем,
вероятно, чтоб не обидеть нас с Вовкой, она похвалила и книгу
Маяковского. Но добавила, что Маяковский напрасно писал "лесенкой".
- А вы знаете, ребятки, почему Маяковский писал лесенкой?
В то время мы этого еще не знали.
- Видите ли, поэты получают деньги за каждую строчку, - объяснила
нам мать Юрика. - Чем больше строчек, тем больше денег. А если одну
строчку разбить на несколько, то деньги заплатят за каждое слово, как
за настоящую строчку.
Мы чувствовали, что слова матери Юрика несправедливы и нехороши.
Однако выразить этого мы не могли и молчали - дружно и скучно.
Отец Юрика, который до этого занимался своим делом - писал что-то
за столиком у окна, - встал и сказал:
- Что-то вы тут затосковали? Сделаю вам освещение поярче! - и,
вынув из стенного шкафчика большую электрическую лампочку,
взгромоздился на табуретку...
Мать Юрика тем временем спрашивала нас:
- Пушкина любите, ребятки? "Буря мглою небо кроет..." - вдруг
начала она с фальшивым упоением.
- "Вихри снежные крутя", - продолжил Юрик, льстиво улыбнувшись
матери.
- "То, как зверь, она завоет, то заплачет, как дитя". Как же, как
же! - закончил без выражения отец Юрика, ввинчивая в патрон лампочку
покрупнее.
Но и от яркого света нам не стало веселее. Съев кусок орехового
пирога и не допив чая, первой упорхнула Майка. Хотелось уйти и нам,
но, помня напутствие Семена Авдеевича, мы сидели.
- Без нас он совсем заснет, - шепнул мне Вовка, кивая на Юрика.
Все же через полчаса мы попрощались. А Юрик вышел вместе с нами
во двор - погулять перед сном. При яркой луне мы затеяли игру в лапту,
и он в этом участвовал...
Если бы на этом вот месте - в момент, когда утихла вражда и вроде
бы началась дружба, - можно было закончить рассказ, то, пожалуй, его
не стоило бы и начинать. Для истории моего знакомства с Юриком самое
важное - рассказать еще об одном дне. Поэтому последняя точка будет
поставлена немного позднее.
...Во время весенних каникул я возвращался как-то домой после
утренника в цирке. У ворот меня встретил Юрик:
- Ты не знаешь?
- Что?..
- Твоя мать приехала!
Мама! И не предупредила! Сюрпризом! Надолго ли?..
Я ринулся было домой, но Юрик остановил меня:
- Она только ушла... Минут пять... с отцом твоим.
- Куда?
- На Чистые пруды, на лодке кататься. Тебе туда велели идти, как
придешь!
Я побежал на бульвар. Сердце стучало от бега, неожиданности и
счастья. "Мама и папа пошли вместе на пруд. Значит, помирились...
Будем снова жить вместе! Рядом со мной в комнате будет мама!"
На мгновение вспомнилась мамина фотография с белым уголком,
ящичек с урюком...
И теперь, обретя маму, я ощутил, как жалки были эти сокровища,
которыми еще недавно я так дорожил и должен был довольствоваться!
Мелькнуло в памяти, как вечерами я смотрел в лупу на маленькое
фото... Это позади, это отрезано!..
Вспоминать было приятно, как перечитывать грустные места в
истории со счастливым концом.
Так, ничего не видя вокруг, я домчался до пруда.
Сильно стучавшее сердце екнуло и приостановилось. Я увидел сразу
дверь лодочной пристани, забитую досками, и вместо зеленой мутноватой
воды пруда - тусклый каток, подтаявший с краев. Совершенно пустой
каток. Большие куски колотого льда на берегу. Лед толстый,
трехслойный: нижний и верхний слои - черные, посредине - белый, как
сахар. А рядом глыбы чистого, прозрачного льда с маленькими пузырьками
воздуха в глубине. Газированный лед.
Я разглядываю все это внимательно, тупо и, вероятно, долго,
сознавая, что произошло нечто очень скверное, непоправимое, но не
понимая, как это могло произойти. Мне даже не приходит в голову
поспешить домой, чтобы потребовать от Юрика объяснений. Ведь Юрик не в
состоянии ничего поправить, это главное...
Обернувшись, я вижу Юрика. Как он здесь оказался?
Юрик восторженно и оглушительно выпаливает:
- С первым апреля!
Я гляжу на него, медленно прозревая, а он частит:
- Первого апреля никому не верю! Первого апреля никому не верю!..
Ох!.. Ты побежал быстро, я за тобой не поспевал! Я боялся, ты
обернешься, но ты ни разу...
Видно было, что он просто не представлял себе, что сделал.
Для него все было просто. Он знал, что можно и что нельзя. Первое
апреля - день дозволенных обманов. Сегодня можно было так поступить,
вот и все.
Вскоре после истории, которую я рассказал, Юрик переселился в
новый дом, где его родителям дали квартиру. У нас он больше не
показывался. Я не знаю, окончил ли Юрик школу, учился ли потом в
институте, служил ли в армии, стал ли комсомольцем. Ни разу не
встречал его взрослым. И вспоминаю иногда учтивого мальчика, который
умел вести себя за столом, не перебивал старших, - словом, так хорошо
затвердил полдесятка "можно" и "нельзя", что кое-кто у нас во дворе
стал всерьез называть его сознательным.
Я был учеником шестого класса и членом исторического кружка. Быть
учеником шестого класса мне полагалось по возрасту, поэтому гордиться
тут было нечем. А тем, что занимаюсь в историческом кружке, я гордился
по праву: вся школа знала, что членом его может состоять лишь тот, кто
"пытлив и деятелен в одно и то же время", как говорил наш руководитель
Прокофий Семенович.
По-видимому, во мне сочетались оба достоинства. Я постоянно
помнил об этом. Мне казалось, что все ребята также об этом помнят.
Когда я шел по коридору в класс мимо секретничающих о чем-то девочек,
мне слышалось, будто они шепчут вслед: "Это Миша из шестого "Б". Вот
парень! Пытлив и деятелен..."
И я окидывал незнакомых девочек и мальчиков
пронзительно-проницательным взглядом и удалялся энергичной,
пружинистой походкой, как подобало, по моему мнению, исследователю и
путешественнику.
Впрочем, путешественником мне только еще предстояло стать. Через
две с половиной недели я впервые в жизни должен был отправиться в
поход. Мы собирались поездом доехать до Керчи, морем добраться до
Феодосии, из Феодосии на автобусе прикатить в Ялту, затем пешком
пройти по южному берегу Крыма...
Вообще говоря, в ту пору мы грезили полярными экспедициями.
Четвероклассниками мы каждый день читали в газетах прежде всего о
Папанине, Кренкеле, Ширшове и Федорове, которые первыми высадились на
Северном полюсе и дрейфовали на льдине долгие месяцы.
Еще раньше - мы не читали тогда газет, но это было на нашей
памяти - полярные летчики спасали героев, оказавшихся на ломкой
льдине, после того как "Челюскин", сжатый тяжелыми торосами Ледовитого
океана, потерпел аварию.
Наконец, совсем недавно, не на шутку взволнованные, мы следили за
дрейфом "Седова", вмерзшего во льды.
Мы гордились нашими полярными исследователями и тревожились за
них. Сейчас даже кажется, что гордились и тревожились все детство
напролет, беспрестанно, не зная пауз...
Прокофий Семенович первым объяснил нам, что исследователем можно
быть не только на Севере. В течение зимы мы до мелких подробностей
разработали с ним будущий маршрут.
Так поступал всегда Прокофий Семенович: зимой он с кружковцами
пускался в воображаемое путешествие, а летом по тому же маршруту,
знакомому по книгам и картам, отправлялся уже в настоящее путешествие.
И вот от этого настоящего путешествия, путешествия наяву, меня
отделяли лишь две недели, которые казались мне, однако, тогда толщей
времени.
Дело в том, что за две недели нужно было сдать весенние экзамены.
А тот, кто получил бы на каком-нибудь экзамене "посредственно",
путешественником стать не мог. Так было у нас заведено не знаю с каких
пор. Отбирали, по выражению Прокофия Семеновича, "достойнейших из
достойных".
Я жгуче, прямо-таки изнурительно желал стать достойнейшим.
Желание это стучало мне в сердце даже во сне. Я не отдыхал от него ни
часа в сутки. Каждый экзамен я сдавал один раз наяву и, наверно,
трижды во сне. Наяву учителя ставили мне "отлично", а во сне - "очень
плохо". Память моя хранила "провалы" во сне наравне с дневными
достижениями, и, сдав три экзамена, я выглядел так, точно сдал их уже
десяток.
Последним экзаменом (или испытанием, как это тогда называлось)
была алгебра. Я знал алгебру. Математик ставил мне в течение года то
"хорошо", то "отлично", укоряя только за то, что я несколько рассеян.
Сейчас он встретил нас в дверях класса спокойной улыбкой. Мы расселись
по партам. На доске, разделенной надвое белой чертой,
безукоризненными, как в букваре, буквами были выписаны условия двух
задач. На левой стороне доски - для тех, кто за партой сидит слева, на
правой - для их соседей.
Я прочитал задачу на левой стороне доски. Впрочем, неверно
сказать прочитал - читают от начала и до конца. А тут пять меловых
строчек не одна за другой, а все разом оттиснулись в моем сознании,
как весь и тотчас отражается в зеркале предмет, поставленный перед
ним. И мгновенно же я понял, что задача очень легкая! Настолько
легкая, что я мигом согрелся (минуту назад я покрылся гусиной кожей от
прикосновения к холодной крышке парты). Настолько, что не стоило
спешить (десять раз решить успею). Ощущая полное и блаженное
спокойствие, я даже поинтересовался задачей справа, которую не мне
предстояло решать. И она тоже была простая. Значит, всем хорошо!
Неторопливо оглядевшись по сторонам, я придвинул к себе листок
бумаги. Собственно, можно бы решить задачу сразу набело. Но полагается
сперва написать черновик. Что ж, решим сначала на черновике. Все равно
время девать некуда... Так, первый вопрос, второй, третий,
четвертый... Я растягивал время, чтоб не решить чересчур быстро. К
чему выскакивать первым? А потому, отрываясь от листка бумаги, я
смотрел то в окно - скучающе, то на учителя и ассистента - спокойно и
независимо, то на глубоко задумавшихся товарищей - жалеючи и чуть
свысока. Потом мне надоело вдруг канителить: меня потянуло на улицу,
где солнце, где счастливцы - отсюда слышно! - стучат волейбольным
мячом, где меня встретят поздравлениями - семиклассник! И, больше уже
не мешкая, я применил формулу, начал решать, решил буквенно, принялся
за вычисления... Вот тут-то, когда я стал вычислять, моя уверенность
не то чтобы исчезла, а перестала быть безоблачной. Дело в том, что
цифры как-то неохотно делились. Говоря точнее, они были неподатливы.
Когда я нажимал, они дробились. У меня на каждом шагу получались дроби
с четырехзначными цифрами в числителе и в знаменателе. Это было
странно. Как если б человек желал расколоть свои поленца надвое, а
раскалывал всякий раз в бесчисленные щепки.
Впрочем, все еще могло кончиться хорошо. Лишь бы получилось в
результате целое число, пусть с небольшой дробью. Произвел последнее
действие, и вот передо мною ответ: громоздкая дробь, целые строчки
цифр внизу и наверху. Таких ответов на школьные, тем более
экзаменационные, задачи не бывает!
Не бывает! У меня быстро заколотилось сердце и суматошно,
бестолково заметалась из стороны в сторону мысль. Но я взял себя в
руки и стал медленно, нарочито медленно снова обдумывать задачу. И,
ища ошибку в подсчетах, словно бы со стороны прислушивался к двум
скоростям в себе самом: к медленному, подвластному мне движению мысли
и бедовому, ничуть не затихающему биению сердца... Но вот подсчеты
проверены все, и ошибки в них нет. Значит, напутал я не в подсчетах. В
самом решении?..
Заставляю себя снова, от начала до конца, прочитать задачу, как
будто такую ясную. И, после того как в очередной раз я перечитываю
знакомые строчки, меня осеняет! Нет, я не обнаруживаю в задаче
какой-либо сложности, раньше ускользавшей от внимания. Ничего
подобного! Просто я вижу, что применил не ту формулу, которую - теперь
вспоминаю! - решил применить, едва прочитав на доске задачу. Думал про
одну формулу, а на бумаге написал другую... Угораздило! Придется
начинать все с самого начала.
У меня еще оставалось время, чтобы сделать все наново.
Но тут открылось самое ужасное: я позабыл нужную формулу. Это
было настолько невероятно, что я испугался - может, вообще потерял
память? Может быть, я вообще ничего и ни о чем больше не знаю?.. Я
стал лихорадочно рыться в памяти, как человек, обнаруживший, придя
домой, одну пропажу, бросается проверять, на месте ли прочие ценные
вещи.
Перескакивая с предмета на предмет, я убедился, что помню даты
Пунических войн, закон Архимеда, годы рождения и смерти Пушкина,
теорему о треугольниках и строение лютика, представителя семейства
лютиковых. Немного успокоенный, я продолжал себя экзаменовать и
установил, что помню также ход битвы при Каннах, длину Миссисипи с
притоком Миссури, стихотворение на немецком языке, под названием "Wir
bauen", формы и степени глаголов и даже четверостишие, напечатанное
петитом в учебнике геометрии и помогающее заучить величину Пи с
точностью до одной миллионной. Словом, в хранилище моей памяти
оказалось множество необходимых, но совершенно бесполезных в ту минуту
сведений...
А формула?.. Ведь в последние дни я, страница за страницей,
повторял все пройденное за год. И сейчас, перелистывая мысленно
учебник, быстро нашел страницу, где была забытая формула. Я видел эту
страницу, как если б она лежала передо мной: с чертежиком в верхнем
углу, c типографским пятном внизу, с присохшим желтым лепестком
(наверно, георгина), заложенным сюда прежним владельцем "Алгебры".
Лепесток прикрывал первые буквы слов "абсцисса" и "следовательно"...
Ну как же я мог забыть формулу, что была рядом?
Череду моих мыслей оборвал шум: мальчик и девочка одновременно
вышли из-за парт и по двум проходам двинулись к столу учителя, неся
перед собой чуть шелестящие сдвоенные тетрадные листки. Так же
одновременно, как встали с мест, они протянули учителю - справа и
слева - свои работы. Это были отличники. Сказав "до свиданья", они
вышли из класса. У меня упало сердце. Два человека уже закончили
работу, а я еще не начинал. И не могу начать. И буду еще полчаса
бесцельно сидеть за партой и смотреть, как ребята один за другим
сдадут работы, как постепенно опустеет класс. Тогда я подойду к
математику и скажу, что не решил задачу. А до того на моих глазах все
ребята до одного покинут класс, аккуратно прикроют за собой дверь,
выбегут во двор, и нас разделит рубеж, который они взяли, я - нет...
Прошло еще пять минут, еще двое ребят покинули класс, и я
подумал: "Сейчас тоже уйду. Сдам листочки с неправильным решением и
уйду. Не могу больше сидеть здесь". Но только я собрался это сделать,
как к столу учителя прошли цепочкой трое ребят, третий на секунду
замешкался возле моей парты, и на коленях у меня очутился тетрадный
листок. Взглянул - на нем было решение задачи!
Так в одно мгновение все счастливо переменилось. Времени у меня,
правда, оставалось мало, но писать быстро, аккуратно и не суетясь я
умел.
Я сдал работу в числе последних, спустя два дня уже знал, что мне
поставили "отлично", а спустя четыре дня вместе с Прокофием
Семеновичем и десятью членами кружка выехал поездом в Крым.
И только в вагоне тронувшегося поезда я узнал, что Саша
Тростянский с нами не едет, он не будет участвовать в путешествии по
южному берегу.
О том, что не все члены кружка едут в Крым, было известно еще до
отъезда. Достойнейших, а не просто достойных отбирали в
путешественники, между прочим, и потому, что денег, ассигнованных
школой и районным Домом пионеров, безусловно не хватило бы на большую
группу. Это ни для кого не было тайной. Но то, что ни в одном из трех
купе, занятых нами, не оказалось Саши Тростянского, меня очень
удивило. Его участие в путешествии как-то само собой разумелось.
Саша Тростянский не был моим другом. Но я относился к нему с
большим любопытством и уважением, хотя иногда чувствовал над ним свое
превосходство.
За один только последний год Саша сам собрал радиоприемник и
фотоувеличитель (я же был не силен в технике). Но даже не это внушало
мне к нему уважение, другое: Саша не придавал своим достижениям
никакого значения. Он не делал из них никакого события. Тростянский и
лепил хорошо, даже, мне тогда казалось, очень хорошо, однако ему в
голову не приходило показать свои пластилиновые фигурки в Доме
пионеров, где с ребятами занимался настоящий скульптор. Когда я
посоветовал ему это, он сказал:
- Там, наверно, ребята лучше меня лепят. Я ж просто так... Что
тут такого!..
Лишь свое увлечение историей он, должно быть, считал серьезным,
потому что вступил в кружок и изредка советовался о чем-либо с
Прокофием Семеновичем. В таких случаях они прохаживались, бывало, по
коридору, причем оба держали руки за спиной и оба слегка горбились.
Саша не робел перед Прокофием Семеновичем. Вообще же он был
необыкновенно застенчив. Когда его вызывали отвечать и он знал урок,
то, едва став лицом к притихшему, ожидающему классу, сразу так
смущался, что половина знаний вылетала у него из головы. Учителя
поэтому спрашивали его иногда после уроков, в пустом классе. В таких
случаях он отвечал на "отлично". А в других случаях получал "хорошо",
реже - "посредственно", и, пока он запинался и мямлил, я чувствовал
над ним превосходство: даже выучив урок кое-как, я сумел бы ответить
лучше...
- Прокофий Семенович, почему Саша Тростянский не поехал? -
спросил я у нашего руководителя, который наливал себе в ту минуту чай
из маленького дорожного термоса.
- Саша? Он получил на испытаниях две четверки. Конечно, на устных
испытаниях. - Прокофий Семенович прихлебнул из кружечки. - Ну, и, как
говорится, не прошел по конкурсу... Очень жаль.
- А если б я, допустим, получил на каком-нибудь испытании
"плохо", тогда он поехал бы?
- Если б ты получил двойку? - повторил Прокофий Семенович
неторопливо. (Я с волнением ждал его ответа.) - Да, в этом случае,
вероятно, Саша был бы сейчас на твоем месте. Но так как здесь все-таки
ты, а не он, возьми, Михаил, у старосты листок бумаги и напиши кратко,
чем в первую голову тебя привлекает путешествие. Пусть об этом,
Георгий, каждый напишет, - сказал Прокофий Семенович нашему старосте
Жоре Масленникову. - Мы потом все листки вклеим в коллективный
дневник.
Жора дал мне листок, я положил его на книжку, прикоснулся к нему
отточенным карандашом, но не вывел и первой буквы: задумался...
Вагон покачивало, и кончик карандаша сам скользил по бумаге,
вычерчивая тоненькую кривую. Мне вспомнилось, как Саша Тростянский
объяснял, почему, отвечая урок, скупится на подробности:
"Ведь неудобно перед учителем - он же это все без меня прекрасно
знает, скучно же ему, должно быть, когда я рассказываю..."
Сам я, отвечая, никогда не думал, интересно ли в это время
учителю. Я стремился отвечать как можно лучше, и все. То, что учитель
выслушивает одно и то же, быть может, в тысячный раз, даже не
приходило мне в голову. И никому другому тоже. Одного только Сашу
могло это смутить...
- Ты чего же не пишешь? - спросил меня Жора Масленников. - Не
знаешь что? Вот прочти для примера. - Он протянул мне веером несколько
листков.
Я прочел:
"Меня больше всего радует то, что, путешествуя, можно будет
познакомиться с большим числом исторических памятников времен
греческой колонизации Черноморского побережья"... Больше ничего.
Коротко и определенно. И подпись - Саша Тростянский.
Этот неподдельно серьезный Сашин ответ привел меня в смятение. Я
вдруг ясно понял то, о чем не задумывался ни в последние дни, ни
раньше. Меня не интересовали в Крыму памятники времен греческой
колонизации. Я мечтал увидеть море, горы, виноградники, кипарисы,
пирамидальные тополя. Меня взяли в путешествие, но интересы мои были
ничуть не научные. А Саша, которого интересовали следы греческого
владычества на Черноморье, остался дома...
И мне стало совсем не по себе.
Не могу подобрать других слов: каждый день путешествия был
прекрасным и неповторимым. Но это не значит, что мне было очень хорошо
в те дни. Это значит только, что я все время ясно себе представлял,
как прекрасно было бы Саше на моем месте.
Мало сказать, что мысленно я легко и поминутно ставил его на свое
место. Буквально на все я смотрел сначала своими глазами, а затем - не
желая того, против воли - Сашиными глазами. Во всяком случае, я
десятки раз чутко и мгновенно угадывал: здесь ему было бы очень
интересно. Мне почти не интересно, а его бы отсюда не вытащить!..
Когда я в первый раз вошел в море (это было в Керчи) и
почувствовал под ногами гладкое песчаное дно, окунулся в теплую,
плотную, голубую воду, я завопил от радости, какой еще не испытывал,
но тут же подумал: "А ведь это заслужил Саша"...
На склоне горы Митридат, где находилась, по всей вероятности,
свалка древнего города, я вместе с другими ребятами рылся в черепках и
обломках. Никто из нас никогда не видел такой огромной свалки, и
неудивительно - в течение двух с половиной тысяч лет сюда свозили весь
хлам со всей Пантикапеи! Поистине мы пришли на мусорную свалку
истории. (Во всяком случае, потом, читая в газетах, что какой-либо
деятель выброшен на мусорную свалку истории, я всегда вспоминал
пантикапейскую свалку.) Там я нашел красный осколок амфоры с
изображением черной головы козленка (на осколке было, впрочем, лишь
полголовы), перехватил завидующий взгляд Жоры Масленникова и сейчас же
подумал о том, как порадовала бы Сашу эта находка, к которой я
довольно равнодушен...
Когда в Камыш-Буруне, на месте раскопок древнегреческой колонии
Тиритаки, Прокофий Семенович рассказывал нам о рыбном промысле
колонистов, я опять вспоминал Сашу. Он фотографировал бы цементные
рыбозасолочные ванны, так хорошо сохранившиеся в течение двух
тысячелетий, и гончарную печь рядом с ними.
Конечно, и мне было любопытно узнать, как производился засол рыбы
в античной древности (впрочем, я не знал и того, как это делают в
теперешнее время). Но мне это было только любопытно, а ему - нужно. И
его вряд ли беспокоило бы, как меня, что, задерживаясь возле древней