Бременер М. "Тебе посвящается..."

предлагали брать с него пример... Это так?
- Да, бывало, - согласился я. - Ребята действительно уважают
Рому.
- Я в этом не сомневаюсь. Но я не о том... Вы можете припомнить,
чтобы Рому за что-нибудь пробирали?
- Да нет... А может быть, не было повода?
Ромина мама покачала головой и улыбнулась:
- Он не безгрешен, Володя. Но он скромный. Непритворно скромный.
И поэтому он испугался того, что на него всегда равняются, что с него
во всем берут пример. Он подумал, что может... может утратить верное
представление о себе. Вот тогда и появилась у него мечта о
наблюдательном близком друге, который видел бы его недостатки, говорил
бы ему о них. У него в этом такая потребность, как у растущих детей -
в соли. (Вы никогда не видели, как малыши едят соль прямо из
солонки?..) А особенно близких друзей у Ромы как-то не было... Вот,
Володя... Ты не хотел бы сейчас к нам зайти? Или уже поздний час?..
- Спасибо, в другой раз лучше, - сказал я.
- Ну хорошо, в другой. Но непременно, Володя, да?
Я кивнул.
Мы простились, и, уже никого не встретив по пути, я быстро дошел
до своего дома.
- А тебя тут товарищ ожидает, - сказала соседка, открывая мне
дверь.
...Не знаю, что бы я почувствовал, если б узнал днем, что вечером
ко мне собирается нагрянуть Рома Анферов. Но, внезапно увидев его у
себя дома, я просто обрадовался:
- О, привет!
- Привет! - отвечал Рома. - Давно не виделись. Как провел время с
Афанасием?
- А ну его к дьяволу! Он...
- Вот именно, - сказал Рома веско.
- Нет, он ничего парень, но его запреты...
- А, так он на разные слова накладывает табу?
- В том-то и дело! Сегодня, понимаешь, на одни, завтра...
- Ну, потолкуем о том, что Афанасий тебе запрещал, - предложил
Рома смеясь. - Отведем душу!
И весело и раскрепощенно, перескакивая с темы на тему, мы
поболтали о театре и кино, институтах и техникумах, приближающихся
экзаменах на аттестат зрелости и предстоящем выступлении Зины
Комаровой в новой роли...
- Теперь перейдем к вещам серьезным, - сказал Рома. - Давай все
же в этом разберемся, чтоб потом не возвращаться. Ты на меня за что
обижался?
- За то... - начал я, силясь ответить как можно короче, чтоб не
получилось утомительного "выяснения отношений". - За то... У твоего
"второго я" - будь это Володя Шатилов или кто другой - есть и его
собственное "я". Есть... Про это не годится забывать.
- Принимаю, - сказал Рома с заметным усилием. - Принимаю этот
упрек. Может быть, в нем есть рациональное зерно...
- Есть, - заверил я. - Но хуже то, что мне иногда казалось... Мне
казалось, я тебе довольно безразличен и ты просто пробуешь на мне
остроту своей наблюдательности.
- Ну, - сказал он, поморщившись, - ты несешь ахинею. Лучше
выясним...
- Нет, - перебил я, - мне действительно так казалось, и не без
причины.
- А знаешь, - сказал Рома с веселой злостью, - я сейчас тебя с
удовольствием стукнул бы... - И, употребив глагол "стукнуть" в
сослагательном наклонении, он вдруг на самом деле дал мне тумака.
- Представь, я, наверно, дал бы тебе сдачи,- ответил я и немедля
сильно ткнул его в плечо.
- Принимаю, - сказал Рома так, точно настроение его улучшилось
оттого, что мы размялись. - Принимаю этот ответ. Ты вообще-то
ничего... Не понимаю только, как ты оказался в объятиях Афанасия. Вот
это надо бы нам рассмотреть, - продолжал он тоном председателя, -
потому что...
- Минутку, - снова перебил я. - Когда встречаются два товарища,
ни одному из них, по-моему, незачем председательствовать.
- А... меткое замечание, - выговорил Рома оторопело. - Пожалуй, в
нем есть рациональное зерно. Ну вот, забыл, о чем хотел сказать.
Та-ак... Вспомнил: о робости духа, которую ты проявил! Я готов
выкинуть председательский колокольчик, но выслушать меня, Володька,
придется! Чтоб выражаться поточнее, я даже себе кое-что для памяти
записал.
Он вынул из кармана блокнотный листок и жестом Ботвинника
поправил очки. Он был такой же, как всегда, и в чем-то иной...
Я приготовился его слушать.

"ТЕБЕ ПОСВЯЩАЕТСЯ..."

I

Виктор Громада впервые написал стихотворение, которое ему
назавтра не разонравилось. Раньше он, сочинив стихи, на другой день
рвал их на клочки, а эти клочки иногда еще сжигал, разведя костерчик в
пепельнице.
В этот раз он написал стихи вечером, дома, перечитал их наутро на
уроке, поправил последнюю строчку, спрятал и испытал на минуту
чувство, до того не испытанное и совершенно неожиданное.
Стихотворение начиналось строчкой "Мне без тебя так трудно
жить...". Виктор имел в виду Инну Петрову, учившуюся в их девятом "А"
уже три месяца, с января (раньше она училась в другой школе и в другом
районе). Ему действительно было трудно, оттого что Инна его не
замечала. Она ни разу не оказывалась рядом, когда он на переменах
удачно шутил и ребята вокруг него громко смеялись. Ее не было в
классе, когда учительница литературы читала вслух его сочинение о
Базарове, которое назвала "наиболее своеобычным". Но еще труднее стало
Виктору после того, как, по-прежнему не замечая его, Инна заметила
Гришку Мигунова. Вот тогда он взялся за перо. И сейчас, перечитав
стихи, он почувствовал то, чего не ожидал и не надеялся почувствовать:
ему стало легче. Не так трудно, как было. Это изумило и даже смутило
его. Но облегчение было недолгим, потому что Мигунов передал Инне
записку, и она, слегка улыбаясь, тут же принялась за ответ.
Мигунов был старше других ребят в девятом классе. Ему уже
исполнилось семнадцать лет, у него росли усы и борода, и он каждое
утро пользовался электробритвой "Нева". Кроме того, он курил сигареты
и катался на мотороллере. Помимо этих чисто мужских привычек, у него
были и мужские переживания. Например, недели полторы назад Гришка
бросил курить. С искаженным мукой лицом он сосал на переменах пустой
мундштук, и все это видели. А по вечерам - о чем тоже знали все - он
два раза в неделю навещал старушку, которую сбил, мчась на
мотороллере.
И эти в высшей степени мужские Гришкины беды внушали,
по-видимому, Инне сострадание.
Однажды она поехала вместе с Мигуновым проведать старушку и с
заднего сиденья мотороллера помахала рукой переходившему улицу
Виктору. После чего Мигунов умчал ее на второй космической скорости, а
Виктор забыл, в какую сторону шел...
Виктор решительно не понимал, как она может сочувствовать Гришке.
Он не видел в Гришкином отвыкании от сигарет ни геройства, ни
мученичества, поскольку того никто не заставлял приучаться к курению.
И точно так же Виктор считал, что Мигунов вполне мог не сбить с ног
старушку, если б не мчался что есть духу неизвестно зачем. То, что
беды, в которых Гришка сам виноват, могут казаться Инне испытаниями,
выпавшими на долю его сильного характера, поражало Виктора. Ему даже
как-то пришло в голову, что Инна только делает вид, будто Гришкины
переживания ей небезразличны. И, вероятно, именно поэтому вторая
строчка его стихотворения в последнем и окончательном варианте звучала
так:
"А ты?.. Ты дразнишь и тревожишь..."

II

Неизвестно, что произошло бы дальше с только что написанными
стихами Виктора, если бы в тот день, когда он принес их в школу, его
брата Алешу Громаду, ученика шестого класса той же школы, и ученика
тоже шестого класса, Ваську Тушнова, не привели на большой перемене к
директору школы.
- Драчунов из шестого "Б" - ко мне, - произнес Иван Еремеевич с
порога кабинета.
Алеша и Васька вошли, сопровождаемые девятиклассником Михаилом
Матвеевым и руководителем школьного кружка художественного чтения
Глебом Анисимовичем. Глеб Анисимович и Михаил Матвеев приблизились к
директорскому столу, а Алеша с Васькой остались у дверей.
- Вы сказали "драчунов - ко мне", Иван Еремеевич, между тем
драчун тут только один... - проговорил Глеб Анисимович.
У него был такой артистический голос, такая великолепная дикция,
что казалось странным, если этим голосом он не стихи по радио читал и
не монологи со сцены произносил, а сообщал что-нибудь обыденное, стоя
от вас к тому же в двух шагах.
- Вот этот, Тушнов, - пояснил Матвеев.
- Да, этот Тушнов на моих глазах, как говорится, ни с того ни с
сего смазал по физиономии этого мальчика... - продолжал Глеб
Анисимович.
- Алешу Громаду, - вставил Матвеев.
- ...Алешу Громаду, который от этой затрещины отлетел на
несколько шагов и едва не упал.
Алеша печально подтвердил:
- Я с трудом сохранил равновесие.
После этого директор спросил:
- Тушнов, почему ударил Громаду?
И услышал в ответ:
- Он мне не давал марку...
Директор не понял:
- Какую марку?
А Васька пожал плечами.
Тогда директор спросил Алешу:
- Что же произошло?
И Алеша принялся охотно объяснять:
- Это очень ценная марка, поэтому я... Она ценилась еще тогда,
когда она была просто маркой голландской колонии. И теперь,
представляете себе, она стала маркой бывшей колонии! - Он вынул марку
из нагрудного карманчика куртки. - Вот она!
- Как тебе удалось достать? - спросил директор, разглядывая
марку. - Выменял?
- Да, на две, - живо ответил Алеша. - Тоже ценных... Но тех у
меня, Иван Еремеич, остались дубликаты.
- Толково, - сказал директор, возвращая Алеше сокровище. Потом
взглянул на Тушнова: - Что ж ты молчишь? (Васька пожал плечами: "А вы,
мол, мне подсказываете, что говорить?..") Не просишь у Громады
прощения?
Немедля Тушнов отрывисто произнес:
- Извини, Громада.
На что Алеша ответил несколько театрально:
- Если ты сожалеешь о своем поступке, я тебя прощаю, Василий.
- Ага, - сказал Василий, подумав о том, что пробыл в директорском
кабинете уже вполне достаточно. - Можно идти? - спросил он буднично.
И тут как раз послышался звонок, возвещавший о конце перемены.
- Нет, - ответил директор. Затем повернулся к Алеше Громаде и
Михаилу Матвееву: - Вы свободны, идите в классы.
И оба ушли, а Тушнов остался. На лице его появилось выражение
недоумения. Точно до этой минуты все было в порядке вещей,
"нормально", как говорил он по всякому поводу, а теперь начинается,
неизвестно для чего, нечто излишнее.
- Он же меня извинил, так? - пробормотал Васька. - Чего ж тут...
- Ты находишься в кабинете директора, Василий Тушнов! - напомнил
Глеб Анисимович своим великолепным, звучным и гибким голосом. (Слыша
этот роскошный голос, невольно думалось, что Глеб Анисимович бедновато
одет. Пожалуй, не будь у него такого роскошного голоса, это просто не
бросалось бы в глаза и никто не замечал бы, что его костюм немного
потрепан.)
- Видишь ли, Громада тебя простил, а я - нет, - сказал директор
спокойно. - Возможно даже, что я сочту нужным исключить тебя из школы.
- За что? - спросил Тушнов хрипловато.
Директор не отвечал. Потом спросил сам:
- Когда, по-твоему, можно бить человека по лицу?
Пытаясь угадать, чего от него ждут, Васька пробурчал:
- Никогда нельзя... Только простил же Громада...
- Ну, почему же - никогда? - жестко осведомился директор. - Если
человек грязно оскорбляет женщину, нужно ему...
- Как это - "грязно оскорбляет"?.. - Тушнов наивно и непонимающе
поглядел в глаза директору. Ваську забавляло, когда, запинаясь и
затрудняясь, старшие потешно неподходящими словами рассказывали о том,
о чем, по их мнению, ему лучше не знать и что ему, однако, давно
известно во всех подробностях.
Но директор ответил коротко и сразу:
- Ты знаешь как. Вот за такое следует бить по щекам. А ударить
просто так - это... - Иван Еремеевич возмущенно смолк.
- Ты, вероятно, знаешь, Тушнов, чем отвечал в старину на пощечину
порядочный человек? - спросил Глеб Анисимович.
- Не. Не знаю, - ответил Васька. И он действительно не знал.
- Вызовом на дуэль! - сообщил Глеб Анисимович. - Может быть, ты
не читал пушкинского "Выстрела"? - спросил он с брезгливым
состраданием.
Васька затряс головой отрицательно, украдкой следя за тем, какое
это производит впечатление. Чутье невнятным шепотком подсказало ему,
что его невежество может, пожалуй, в известной мере смягчить
педагогов.
- Так тебе незнакомо это?! - И, приблизившись к Тушнову на
расстояние шага, Глеб Анисимович наизусть прочитал: - "Главное
упражнение его состояло в стрельбе из пистолета. Стены его комнаты
были все источены пулями, как соты пчелиные. Искусство, до коего
достиг он, было неимоверно, и если б он вызвался пулей сбить грушу с
фуражки кого б то ни было, никто б в нашем полку не усумнился
подставить ему своей головы".
Васька слушал и чувствовал смущение от какой-то неопределенности
происходящего. Это было нечто среднее между нахлобучкой и концертом.
Он даже не знал, как ему теперь держаться...
- Не узнаешь этот отрывок? - спросил Глеб Анисимович.
- Проходили, возможно, - ответил сумрачно Тушнов.
- "Возможно"?.. Печально, - промолвил Глеб Анисимович с горечью.
Он сделал выразительную паузу и медленно, будто думая вслух, прочитал:
- "Мы полагали, что на совести его лежала какая-нибудь несчастная
жертва его ужасного искусства".
Глеб Анисимович пытливо взглянул на Тушнова, желая, может быть,
определить, нашло ли его чтение какой-нибудь отзвук, а Ваське
почудился вдруг в последней фразе упрек.
- Ну что я сделал?.. - ворчливо запричитал он. - И ведь извинился
- пожалуйста! А что я сделал?
- Стань в угол! - резко сказал директор. - Вон в тот!
Он указал на дальний угол в глубине кабинета. Тушнов секунду
колебался, затем, пожав плечами, подчинился. И директор с Глебом
Анисимовичем повели между собой неторопливый разговор, будто его уже
не было в комнате.
- Вот... Это не первый случай, когда в классе-то проходили, а
следа в душе не осталось никакого... - Иван Еремеевич покачал головой.
- Не только в душе - в памяти. Что, я бы сказал, еще более
странно, - добавил Глеб Анисимович.
- Да, на уроке у ребят, я замечаю, с литературой складываются...
порой, конечно... очень уж официальные отношения.
- Как говорится, увы, это так, - подтвердил Глеб Анисимович с
унылой скорбностью.
- Тут у нас три года работал литкружок, - продолжал директор. -
Довольно много ребят в нем занималось - больше, правда, старших. И
они, понимаете, были с литературой на короткой ноге. В хорошем смысле.
- Я понимаю. Без развязности в отношениях с классиками, - вставил
Глеб Анисимович.
- А главное, к современной, прежде всего, литературе вкус
прививался. Его надо прививать, потому что и ерунды же много
печатается...
- Да, столько, знаете ли, дребедени всякой...
- Потому-то, конечно, необходимо ребятам дать ориентировку. Да. А
Оксана Георгиевна нас покинула. Уехала с мужем учительствовать на
необжитые земли. Кому-то там, вдалеке, повезло, - так? - а для нас
утрата. Вот... Не согласились бы вы...
- Сейчас не то время, чтобы в угол ставить! - выпалил из своего
угла Тушнов. - Это раньше ставили, а теперь... - и замер, ожидая
оглушительных громов на свою голову.
Но Иван Еремеевич одобрительно сказал:
- Хорошо, Тушнов! Постоял, подумал и начал, я смотрю, потихоньку
разбираться в том, что можно и чего нельзя в наше время. Постой, что
ли, еще минутку-две, а потом скажешь, в чем еще разобрался, и, может,
в класс пойдешь.
Затем, повернувшись к Глебу Анисимовичу, он сказал:
- Так не взялись бы все-таки литкружок у нас вести?
- Вы говорите так, точно уже предлагали мне это...
- А разве я вам минуту назад этого не предлагал? - удивился Иван
Еремеевич. - Нет? Ну, все равно - согласны?
- Если позволите - один предварительный вопрос, - отвечал Глеб
Анисимович с некоторой торжественностью. - Почему именно мне вы...
- Понимаю, понимаю, - перебил Иван Еремеевич. - Во-первых,
загружены наши преподаватели. И потом... хочется же, чтобы кружок вел
человек, видящий в литературе красоту! Не только, знаете ли, то или
иное содержание. Словом, человек с любовью к художеству... Вот вы на
память читаете прозаическое произведение. Это...
- Это моя профессия, - произнес Глеб Анисимович со строгим
достоинством. - Я знаю на память сотни страниц прозы - по роду
профессии, Иван Еремеевич. - Он как бы не допускал удивления тем, что
в порядке вещей. - Но... отпираться не стану - люблю литературу.
- Что и требуется, - сказал директор. - Так берете литкружок? Я
бы, знаете, начал на вашем месте с конкурса... ну, там с конкурса на
лучшее стихотворение. Выявил бы виршеплетов - такие, конечно, найдутся
- и вообще неравнодушных. Образовалось бы ядро, а вокруг ядра... - Он
прервал себя, как бы не желая в фантазиях чересчур высоко залетать. -
Так беретесь?
Глеб Анисимович отвечал степенно:
- Ваша идея с конкурсом мне нравится. Ваше предложение принимаю с
одной только оговоркой: не позволю никому, и для начала вам, именовать
литературный кружок литкружком. Это звучит для моего уха так же
уродливо, если угодно - уничижительно, как "Сикстинка", "Третьяковка"
или... что-либо подобное.
- Согласен на эту поправку, - сказал, улыбаясь, директор. -
Принимайтесь, Глеб Анисимович. - И, встав из-за стола, круто
повернулся к Тушнову: - Ну, что ты еще понял насчет нашего времени?
- В наше время... нельзя без причины рукам волю давать, - с
запинкой ответил Васька.
- Ну, куда ни шло. Хоть так. Запомни крепко! - После чего Тушнов
был, наконец, отпущен и вслед за Глебом Анисимовичем покинул кабинет.
Вот что предшествовало объявлению по школьному радио, которое
среди других услышал Виктор Громада. Объявление было короткое:
- Сегодня у нас в школе состоится конкурс! Это будет конкурс
поэтов нашей школы на лучшее стихотворение и конкурс чтецов на лучшее
исполнение какого-либо стихотворения... - диктор помешкал, - ...можно
не своего. Лучшие стихи будут помещены в общешкольной стенгазете и
переданы по нашему радио в исполнении авторов. Лучшие чтецы также
выступят у нас перед микрофоном. Утверждено жюри конкурса...
Это известие свалилось на Виктора Громаду посредине его разговора
с Женей Старковым. Разговор был самый откровенный из всех, какие
когда-либо затевал Виктор, а Женька вел его как обыкновенный,
"нормальный", ничем особенно не замечательный.

III

- Понимаешь, Женька, я написал... Конечно, в шестнадцать лет все
стихи пишут, я знаю... Но, в общем, я, по-моему, написал настоящие
стихи... Хотя, вполне возможно, это ерунда. Ну, бумагомарание,
помешательство на почве весны и ж-жалкие потуги... Черт его знает.
Все-таки получилось, кажется, очень здорово! Но...
- Стоп. Прочти, - сказал Старков.
- Я потом прочту... Тут шумят...
Действительно, все, для кого, как для них, пятый урок был
последним, лавиной неслись вниз. Но Старкову это не мешало.
Притиснутый к перилам эскалатора, он мог читать учебник, во время
объяснений учителя - решать шахматный этюд, а дома - спать, когда
рядом беседуют мать с отцом и теткой и по радио транслируют
симфонический концерт по чьим-то заявкам. Женька везде делал что
хотел.
- Прочитать бы мне, Жень, эти стихи перед большим залом, -
мечтательно продолжал вполголоса Виктор.
- В Лужниках, в Колонном? - спросил Старков.
- Допустим, в Колонном - там же бывают вечера поэзии? И, значит,
когда прочту, когда... - Виктор запнулся, - одобрят...
- ...и стихнут аплодисменты, прерываемые криками "Ура!", "Бис!",
"Вперед!", "Вот дает!.."
- Да... Тогда пройти мимо Инки Петровой и так, знаешь, на ходу ей
сказать: "Тебе посвящается..."
- Ого! - сказал Старков как-то неопределенно.
- Думаешь, не бывать этому? - спросил Виктор, вдруг сникая и
чувствуя изнеможение после своей откровенности.
- Чему? Тому, что ты прочтешь когда-нибудь свои стихи перед
большим залом? По-моему, это вполне возможно.
- Правда, Женьк?!
- Другое дело, - продолжал Старков, - как там окажется Инка? На
вечере поэзии.
- А что?.. - осведомился Виктор с острым интересом, ожидая
услышать что-либо об Инне.
- Ничего, - ответил Старков. - Предупредишь меня за неделю - я ее
приведу. Не забудь: за неделю до вечера в Колонном, - повторил он
деловито.
И оба рассмеялись, одновременно стукнув кулаком по плечу один
другого.
Тут они и услышали объявление по школьному радио. После слов
"конкурс начнется ровно через час, в зале" Старков сейчас же сказал:
- Может, сперва в этом зале прочтешь? Недолго ждать, недалеко
ходить. И к тому же... почти наверняка Инка здесь окажется.
- Ты думаешь?
- Забежит на огонек.
- Значит, читать, Жень? - спросил Виктор с волнением, ожидая
сейчас от Старкова и более решительного, и более заинтересованного
тона.
- А чего ж? - сказал Старков. - Сходим только пока что в буфет,
если открыт. Если закрыт, домой придется сбегать.
И хотя, не отвечая настроению Виктора, эти слова чем-то его
разочаровали, они в то же время подействовали на него успокоительно.
По пути в буфет, спускаясь с четвертого этажа, Старков и Громада
столкнулись с бегущим наверх Тушновым.
- Вы, а призы там давать будут? - спросил Тушнов,
приостанавливаясь.
- Будут, - сказал Старков.
- Какие?
- Разные, - ответил Старков.
- Ну какие - разные? - настойчиво допытывался Тушнов.
- "Москвич", кажется, - отвечал Старков, продолжая спускаться по
лестнице. - Две машины: одна - швейная, другая - стиральная... Стихи,
значит, читать собираешься?
Тушнов на ходу бойко отвечал:
- А чего ж, мало ли их... "Стрекоза и муравей лето красное
пропели, оглянуться не успели..."
- Оба, значит, пропели? - крикнул вдогонку Старков.
- А что? - И Тушнов скрылся из виду.
- Вот паренек не робеет, а ты робеешь, - сказал Виктору Женька.
- Ладно, не буду.
И все-таки, когда через час они остановились на пороге школьного
зала (конкурс уже начался), Виктор совсем не выглядел решительным.
Пока Старков, приоткрыв дверь, заглядывал внутрь, он успел отпрянуть в
сторону, но Женька шепнул ему: "Инка там", взял за рукав и спросил:
- Пошли?
- Минутку... - Виктор высвободился, прошелся, читая про себя
стихи, по коридору из конца в конец. - Что ж, пойдем, Жень, - и
переступил порог зала, подумав о том, что ни за что не сделал бы над
собой этого усилия, не будь рядом Женьки.
На сцене, за столом жюри, сидели лицом к залу Глеб Анисимович,
Михаил Матвеев и секретарь школьного комитета комсомола Рома Анферов.
Зал был заполнен меньше чем на треть - первые и последние ряды были
совершенно пусты. В середине же группками, с интервалами,
расположилось человек сорок старшеклассников.
Хотя самый зал выглядел так же, как во время других школьных
мероприятий, на которых бывал Виктор, а ребят собралось не меньше, чем
можно было предположить заранее, Виктор изумился. Чему? Ведь, и не
имея воображения, легко было себе представить, что, войдя, он увидит
именно то, что увидел. Но, обладая воображением, Виктор ожидал за
знакомой дверью увидеть зал, смахивающий на Колонный, - большой зал,
из тесноты которого вырвутся крики одобрения...
- Сейчас свои стихи прочитает Люда Семенова, ученица восьмого
"Б", - сказал Матвеев с благожелательной улыбкой. - Пожалуйста, Люда.
Люда неторопливо поднялась на сцену. Она довольно часто
выступала, спокойно и без смущения. В последний раз (это запомнилось
Виктору) - на встрече с писателем. Писатель приезжал в их школу зимой
и сидел за столом с краю, как сейчас Рома Анферов, а Люда стояла там
же, где сейчас, и говорила, глядя попеременно то на гостя, то на
ребят:
"Пусть писатели почаще заглядывают к нам в школу. Это поможет им
повысить качество их книг. Мы подскажем им новые темы и идеи, которые,
мы надеемся, они сумеют воплотить".
Писатель растерянно глядел на уверенную Люду. Может быть, он не
надеялся, что сумеет воплотить все темы, какие ему подскажут. А может
быть, его поразило, что, на взгляд этой девочки, подсказать писателю
тему - несложное дело... Шутя он заметил, что хорошие писатели, как и
хорошие ученики, подсказкой не пользуются.
В общем, ни в тот день, ни потом Виктору в голову не приходило,
что Люда сама пишет, и притом - стихи...
Между тем Люда Семенова с выражением читала:
Нам в будущее все пути открыты,
И все дороги к счастью нас ведут,
О счастье шепчут колоски пшеницы,
И птицы песню счастья нам поют!
И города растут и расширяются,
И красотой манят своей,
И трубы заводские возвышаются
Над городами Родины моей.
Расти и крепни, Родина свободная,
Шумите же, колхозные поля,
Цветите же, сады необозримые,
Красуйся же, великая земля!
В то время как Люда читала эти стихи, Рома Анферов после каждой
строфы посматривал сначала на часы, затем - на нее, как это делает
председатель, напоминая оратору о регламенте. Когда Люда кончила, в
зале раздалось несколько хлопков.
Глеб Анисимович сказал задумчиво:
- Вот таким образом... - И церемонно: - Благодарю вас. Спасибо.
- Не за что, - ответила Люда машинально и, сойдя со сцены, села
на свое место.
- Сейчас мы послушаем следующего... м-м... стихотворца, который
пожелает принять участие в нашем конкурсе, - объявил Глеб Анисимович.
- Давай, Вить, давай, - заторопил Старков, выталкивая Виктора из
ряда в проход.
- Да погоди... Почему - сразу?!
- Видимо, нам сейчас прочитает стихи Виктор Громада, - сказал
Михаил Матвеев, заметив их возню.
Виктор, не чуя под собой ног, поднялся на возвышение.
- У тебя - свои? Или чужие будешь художественно читать? - спросил
деловито Матвеев.
- Свои... Я просто прочту свои стихи...
Виктор поискал взглядом в зале Инну Петрову, но не нашел ее и,
смущенный тем, что пауза, кажется, затянулась, начал:
Мне без тебя так трудно жить,
А ты -
ты дразнишь и тревожишь.
Ты мне не можешь заменить
Весь мир... А кажется, что можешь.