Страница:
благоденствуют в Буэнос-Айресе и Риге. Никто портному не сочувствовал
и не любил его слушать. Он готов был пожаловаться на судьбу хоть
детям, но мы убегали от него. Мы называли его "беляком".
И вот этот портной неожиданно нашел слушателя в лице Юрика.
Бывший владелец ателье говорил о кротком и справедливом нраве
помазанника божьего Николая, о том, что фининспектор "жмет", о том,
что "в Буэносе жизнь, как была", а здесь челнока к машине взамен
старого не купишь и волос конский не такой упругости, как в "прежнее
время", но...
- Все-таки Россию люблю, - решительно доканчивал портной и
вздыхал, оттого что трудно ему, наверно, было любить Россию вопреки
недостаче в челноках и хилости конского волоса.
А Юрик терпеливо и сочувственно слушал. И хотя он, конечно, не
знал, что помазанник - это и есть царь, свергнутый в семнадцатом году,
но все равно мог бы понять, что в этой болтовне сочувствовать нечему.
- Портной - беляк, понял? А ты уши развесил, слушаешь, не
перебиваешь... Нашел кого! - наседали на Юрика мы все и особенно
Вовка.
- Я привык, - отвечал Юрик, - уважать старших. А перебить
старшего, когда он говорит, - это... Если бы я за столом перебил
взрослого, мама меня не из-за стола - из комнаты выгнала бы!
- А ты бы, - говорил Вовка, - не перебивал тогда портнягу, а
только сказал: "Нечего мне с вами говорить!" - как вот Семен Авдеич
сделал.
Юрик пожал плечами.
- Ты раскумекай, кто такой портняга! - угрожающе продолжал Вовка.
Он приблизил свое лицо к лицу Юрика и, раздувая ноздри, выговорил: -
Он, если б мог, Семена Авдеича убил бы!
- Ну, это уж ты, знаешь, брось... - не поддержали мы Вовку.
- Докажу! - крикнул Вовка. - Семен Авдеич коммунист, так? А для
этого, - он кивнул на окно портного, - где жизнь? В Риге, в Латвии.
Там компартия на нелегальном положении, схватят если коммуниста - в
тюрьму! Вожатая рассказывала. Ну, что?
Юрик сказал:
- Мне еще рано об этом судить. Во всяком случае, я к старшим...
- А галстук красный ты зачем носишь? - перебил Вовка.
Юрик ответил спокойно:
- Затем, зачем и ты.
Вовку можно было видеть либо в боевом и задорном настроении, либо
унылым и понурившимся. Конечно, погода тоже бывает либо солнечной,
либо пасмурной. Но случаются, кроме того, не яркие, но и не серенькие
деньки, когда солнце скрыто облаками, но угадывается за ними и вдруг
пробивается сквозь истончившееся облако, а потом медленно гаснет в
затягивающейся на глазах проруби...
Вовка не знал промежуточных настроений и постепенных переводов.
...Мы возвращались из школы вдвоем. Вовка был хмур. Он шел,
опустив голову, просто медленно шел - не гнал перед собой ударом ноги
уголек или ледышку, не перемахивал по дороге через тротуарные тумбы.
- Отчего ты такой грустный? - спросил я его.
- Оттого! - зло огрызнулся Вовка и загробным голосом сообщил: - Я
вчера узнал, что родился совершенно случайно.
- Как так? - не понял я.
- А так! - отвечал Вовка, распаляясь все сильнее. - Оказывается,
четырнадцать лет назад папа поехал в командировку на Урал, там
познакомился с мамой, они друг в друга влюбились, решили жениться,
приехали сюда, здесь свадьба была, а через год я появился!
- И чего же ты обижаешься? - спросил я его.
- А оттого, - закричал на меня Вовка, - что папа сам сказал, что
мог и не поехать в командировку и, значит, маму не встретил бы, а меня
бы не было, вот что!
- Ну, - сказал я, - чего теперь волноваться, ты же все-таки есть!
- Есть, - согласился Вовка, - а только это совершенно случайно.
- Ерунда! - решительно сказал я, но почему-то про этот разговор
не забыл.
Уроки мы с Вовкой готовили вместе, у него дома. Я решал примеры,
делил и множил, находил икс, а тем временем во мне росло
беспокойство...
- Добрый вечер. Папа, я родился случайно? - спросил я отца, когда
он вернулся с работы.
- В каком смысле? С какой точки зрения? - оторопело осведомился
папа, опуская портфель на обеденный стол, что, по его же словам, было
крайне негигиенично.
- Я только что от Вовки, - объяснил я. - И он родился совершенно
случайно. Может, и я тоже так?
Тут папа рассказал, что он ни в какую командировку не ездил, а
познакомился с моей мамой еще в гимназии, где они вместе учились.
Потом вместе же они учились и в институте. Так что я лично родился не
так уж случайно. Но я сбегал к Вовке и сообщил ему, что родился, как
он.
- Отец сказал? - задумчиво осведомился Вовка.
- А кто же?
Меня рассердил этот вопрос. Не мать же сказала мне об этом! Вот
уже четыре года, как она рассталась с отцом, четыре года, как я ее не
видел. Она живет в Средней Азии, пишет редко, однажды прислала мне в
письме свою маленькую, как для паспорта, фотографию. Потом очень долго
не было писем, а недавно принесли фанерный ящичек с урюком, обтянутый
мешковиной, на которой маминым почерком, расплывающимися лиловыми
буквами выведены мой адрес, имя и фамилия.
Из этого урюка домашние варят компот на всю нашу большую семью.
Мы едим компот за обедом на третье, и все его хвалят: дедушка,
бабушка, тетки,- а мне до того грустно, что трудно глотать. Мне жаль,
что урюка становится все меньше.
Если бы не было стыдно, я попросил бы не варить больше компота и
просто хранил бы эти липкие, сморщенные плоды, присланные мамой.
Мой отец ботаник. У него есть лупа, в которую он рассматривает
растения. Как-то сквозь лупу я читал в газете "происшествие",
набранное петитом. Крошечные буквочки становились огромными. Тогда мне
вдруг пришло на ум посмотреть в лупу на маленькую мамину фотографию.
Каким большим я увижу ее лицо!..
Медленно отдаляю линзу от фото, лицо все увеличивается,
увеличивается и внезапно начинает расплываться...
После этого не раз, когда отца не было дома, я смотрел на мамину
фотографию в увеличительное стекло. Но никогда больше не отводил лупу
настолько, чтоб лицо расплылось. Как-то очень боязно было ненароком
отвести стеклышко слишком далеко...
Как мог Вовка хоть на минуту позабыть, что мама моя живет теперь
в другом городе?
Между тем Вовка с большим упорством продолжал доискиваться, кто
из приятелей родился случайно, а кто нет. Мало того, что на следующий
день в школе он опросил на этот счет всех пионеров нашего звена. Мало
того, что своим дурацким вопросом он смутил вожатую, которая,
почему-то покраснев, неопределенно ответила только, что в старших
классах мы будем изучать теорию Дарвина. Он задал новый вопрос: могло
ли случиться так, что он, Вовка, вовсе не родился бы и что тогда было
бы? Вожатая совершенно правильно ответила на это, чтобы он не считал
себя пупом земли и незаменимым, и предположила, что, не родись Вовка
на свет, звеньевым выбрали бы меня, только и всего.
Но Вовка не угомонился. Наоборот, он, я бы сказал, повысил
активность. Он взбудоражил весь двор. Потревоженные им ребята
разбегались со двора по домам, задавали старшим странный вопрос и
стремглав возвращались к Вовке с ответами. Вовка жадно выслушивал их.
Родители отвечали всем по-разному: одним - как мне, другим - что
ничего не понимают, третьим - чтоб не морочили голову.
Вовка терзался: неужели он мог не родиться, не быть, не стать
пионером?.. Неужели и мы могли не быть?
Некоторых ребят он заразил своим беспокойством, некоторых
озадачил. И только Майка Вертилова, горделиво сообщившая нам, что
обязательно должна была родиться, посматривала на Вовку насмешливо и
свысока. Но о Майке немного погодя.
Итак, Вовка не унимался. Кутерьма продолжалась. Кончилось тем,
что она захватила и Юрика. Юрик, надо сказать, по-прежнему, выходя во
двор, солидно погуливал в сторонке. Но тут его, что называется,
повело, и он вприпрыжку помчался домой, чтобы выспросить, не родился
ли случайно.
Вот с этой минуты события приняли новый оборот. Спустя немного
времени Юрик вышел из подъезда обескураженный. Следом за ним вышла его
мать. Она направилась к нам. Мы примолкли. По-видимому, она собиралась
за что-то сделать нам выговор. Но нет, только сказала тихим голосом,
обращаясь к Вовке:
- Володя, покажи, пожалуйста, где вы живете.
- А вам зачем? - непочтительно спросил Вовка, чуя недоброе.
- Мне нужно поговорить с твоей мамой, - ответила мать Юрика
негромко и спокойно.
- Вон туда! - грубым голосом отрывисто сказал Вовка, сделав
расхлябанный и достаточно неопределенный жест в сторону своих окон, а
заодно переулка и бульвара.
Но мать Юрика тем не менее нашла Вовкину квартиру. Пробыла она в
ней минут десять и ушла неспешным шагом, после чего распахнулась
форточка и дядя Митя властно кликнул Вовку домой. Кто-то из нас сказал
вслух то, что и так было ясно:
- Нажаловалась...
Хотя Вовке от родителей нагорело не сильно - дядя Митя пальцем
сына не трогал, а сейчас на него даже не накричал, - Вовка долго потом
ходил с пришибленным видом.
Не сразу он рассказал мне, чем родительское внушение так его
задело. Но на другой день разговорился, взяв, правда, с меня слово
держать язык за зубами. Оказывается, дядя Митя сказал ему с большой
печалью:
- Умные, культурные люди критикуют, - так дядя Митя и выразился,
- моего сына. Мне, - сказал он, - мало радости слышать от
интеллигентного человека, что воспитанные дети не пристают к взрослым
с вопросами, а ты, Вова, пристаешь. И хуже того: обращаешь внимание
других детей на то, на что не надо.
- Почему, - спросила мать с сердцем, - о тебе не говорят, Вова,
как о Юрике?! Как бы я рада была, если б!.. Эх, хоть бы пример с него
взял!
- Не подумаю даже, - строптиво ответил Вовка.
- Вот-вот, - заговорил отец, - верно говорила эта гражданочка про
своего Юрика: он знает, что можно и нельзя. Он старших уважает,
боится. А вот мы с матерью тебя учим - ты наперекор. Потому что не
боишься.
- Не боюсь, - подтвердил Вовка. - Пионер не должен бояться.
- А что должен? - спросил дядя Митя.
- Быть сознательным, - подумав, ответил Вовка, - и всегда
готовым, конечно.
- Сознательным, - безусловно, - сказал дядя Митя, - только
слушаться надо. А не боишься - не слушаешься. Да... Я тебя одного не
виню. Сам тоже за тобой недосмотрел. Не драл тебя никогда. Не хотел.
Теперь поздно, должно быть, ремнем учить. Хотя, может, и была б
польза, а?.. Сказать трудно...
Так горестно и неторопливо, как бы совещаясь с самим Вовкой,
следует ли его отныне временами пороть или испробовать другое
средство, рассуждал дядя Митя, и это было для Вовки неизмеримо
обиднее, чем если бы отец просто стукнул его разок под горячую руку.
Отец, добрый и простой, решил вдруг, что плохо растил сына! Отец
стал несправедлив и к нему и к себе! И все из-за противного примерного
Юрика...
- Он к матери побежал, гад, без этого ничего не было бы, -
хрипло, точно перед этим плакал, сказал мне Вовка.
- Но ведь все бегали, не он один, - растерянно возразил я.
- Ну, и что ж?.. Надо ему бойкот объявить, вот что! - загорелся
Вовка.
Его обида искала немедленного выхода.
В то время мы часто слышали слово "бойкот". Нам читали о
рабочих-забастовщиках, которые объявляли бойкот штрейкбрехерам. И
тогда все отворачивались от штрейкбрехеров, одни только полицейские с
резиновыми дубинками были на их стороне.
Вовкина идея, наверно, нашла бы во дворе сторонников. Она
привлекла бы своей необычностью и новизной.
- Главное, чтоб все ребята бойкотировали. До одного! -
фантазировал Вовка. - Тогда ему будет кисло!
Но нам не пришлось организовывать бойкот. Юрику и так стало
"кисло". Он влюбился. И не он один. Все влюбились.
Мы все влюбились в Майку Вертилову.
Майка Вертилова, наша сверстница, тоже четвероклассница,
считалась самой красивой девочкой во дворе. А многие даже считали ее
самой красивой в первой ступени нашей школы. Между прочим, это
подтверждалось тем, что ею интересовался парень из второй ступени, а
именно - семиклассник Костя. Он жил не у нас во дворе, но тем не
менее, как всем было известно, приходил к Майке играть в пинг-понг, и
это доказывало, что Майка принадлежит к миру почти взрослых. Во всяком
случае, к миру второй ступени.
То, что, оставаясь нашей сверстницей, Майка принадлежала вместе с
тем к миру второй ступени, придавало ей загадочность. Но, кроме того,
она нравилась нам просто потому, что была очень хороша собой. Она была
высокая, тоненькая и какая-то очень легкая. Она училась, помимо нашей,
в балетной школе. И одевалась всегда очень легко - в батистовые
платьица. Повязывала газовые шарфики. А зимой на ней была меховая
шубка, пушистая и невесомая.
Майка прыгала дальше всех в длину и выше всех в высоту. Но никому
из нас это не казалось спортивным достижением - просто это было
свойством Майкиной натуры, лучше, чем наши, приспособленной для
полета...
Я не помню, кто влюбился первый. Я только помню один прекрасный
весенний день. Солнце высушило лужи, и на сухом асфальте непроезжего
переулка кто-то впервые в ту весну начертил мелом "классы".
Девочки из нашего двора выбегают с веревкой и начинают крутить ее
все быстрее, выстегивая асфальт, а Майка Вертилова прыгает -
удивительно ловко, так что кажется, будто она лишь переступает с ноги
на ногу. Другие девочки стоят гуськом, нетерпеливо ожидая своей
очереди попрыгать после долгого зимнего перерыва. Очередь наступит,
когда Майка собьется. А Майка не сбивается. Веревка никак не коснется
ее неторопливых ног.
- "Пожар"! - приказывает Майка.
Это значит, что веревку надо крутить с наивозможной быстротой. И
веревка становится вовсе не видна, а Майкины ноги мелькают, мелькают,
мелькают, и девчонки, ведущие счет прыжкам, не выдерживают бешеного
темпа, проглатывают слоги, но не могут угнаться.
- Псят дин, псят два, псят три, псячтыре...
Они сбиваются, Майка скачет. Потом, не сбившись, но задохнувшись,
отпрыгивает в сторону и изнеможенно прислоняется к забору.
Теперь прыгают другие девочки, но смотреть на это нам,
мальчишкам, стоящим поодаль, неинтересно. Ждем, пока опять подойдет
очередь Майки Вертиловой...
Сашка, внук профессора, сказал вдруг:
- В Майку влюбиться можно...
- Ну и влюбись, - ответил Вовка.
- Мой брат сказал, что он в первый раз как раз в четвертом классе
влюбился, ребята, - доверительно сообщил Сашка.
- А сейчас он в каком? - рассеянно спросил Вовка, не отрывая глаз
от Майки.
- В восьмом. Он отличник, член учкома, - сказал зачем-то Сашка,
хоть это и не имело отношения к любви.
Слова Сашки произвели на нас сильное впечатление. Итак, умные
люди влюбляются уже в четвертом классе. Это не мешает им впоследствии
стать членами учкома. К чему же мешкать? Уже началась четвертая
четверть. Уже скоро перейдем в пятый класс. Чего, спрашивается, ждать?
Может быть, не только Сашкины слова возымели действие. Наверно,
настраивала на такой лад бурная и яркая весна, сама Майка, неутомимо
прыгающая через пеньковую веревку. Так или иначе, уже на следующий
день объявили о своей влюбленности трое или четверо ребят. Они
объявили об этом по секрету, в мальчишеской компании. Их примеру
поспешно следовали другие. Число невлюбленных таяло на глазах. Повсюду
появились пронзенные сердца. Их рисовали мелом на заборах. Вырезали
ножом на коре зазеленевших деревьев. Чертили прутиком на сыроватой
весенней земле. От дурацкого символа рябило в глазах. Спустя несколько
дней оставаться невлюбленным казалось нам такой же отсталостью и сущим
младенчеством, как не сдать вовремя нормы на значок БГТО.
Затем мы начали признаваться Майке в своих чувствах. Признание
делалось в косвенной форме, таким образом:
"Я хочу с тобой дружить. На каком я у тебя месте?" Что следовало
понимать так: "А я тебе близкий друг? И много ли у тебя друзей, более
любезных твоему сердцу?.."
К сожалению, всякий раз выяснялось, что таких друзей у Майки
много. Но нельзя сказать, чтоб мы переживали это особенно глубоко.
Нельзя сказать, чтоб мы были неутешны. Мы вздыхали, конечно. Вели
мужские разговоры о том, что девчонки ветрены. Но, в общем, все это
было скорее забавной игрой.
И вот, когда эта игра была уже в разгаре, влюбился Юрик. Это
заметили все. Стоило Майке выйти во двор, он бледнел и не знал, куда
девать руки, точно с этой минуты находился в гостях. Потом
отворачивался, чтобы немного прийти в себя. Наконец, горбясь, хмурясь
и закусив губу, подходил к Майке поближе.
Он неузнаваемо менялся при Майке. При ней он даже прыгнул однажды
с высокого крыльца - ребята соревновались, кто прыгнет дальше, - но
рекорда не побил и выронил чужие ключи в глубокую невысохшую лужу. Это
доставило большое удовольствие Вовке.
Вовку живо заинтересовал влюбленный Юрик. Он даже снова начал с
Юриком разговаривать, так как иначе не смог бы его подначивать. А
подначивал он его для того, чтоб тот "признался" Майке.
- Слабо тебе признаться Майке! - донимал он Юрика.
- На слабо дураков ловят, - отвечал Юрик, но без большой
убежденности, и это вдохновляло Вовку на новые хитрости.
- Нет, чего признаваться, лучше помалкивай, а то от матери
нагорит, - говорил Вовка примирительным гоном.
- Не бойся, не нагорит, - отвечал Юрик опять-таки не очень
уверенно.
- Так чего ж боишься? Думаешь, Майка тебя съест?
Хотя от бойкота Вовке пришлось отказаться - главную роль сыграл
тут Семен Авдеевич, - но не поддразнивать Юрика Вовка просто не мог.
Он не послушался Семена Авдеевича, который, когда Вовка рассказал
ему о визите матери Юрика и словах дяди Мити, посоветовал нам так:
- Вы от этого Юрика не отгораживайтесь. Парнишка он, возможно, не
очень хороший. Мать его, со слов Владимира можно понять, с мещанскими
предрассудками. Хотя и нестарая женщина. Ну, ее воспитывать не ваше
дело. С нею, если надо, старшие поборются. А парнишку вы исподволь
берите под свое влияние. Чтоб он был в итоге советский пионер, а не
муштрованный гимназистик.
Я хорошо помню, как говорил это Семен Авдеевич: очень озабоченно.
Ему немного нездоровилось в то время, вечерами он лежал. И когда к
нему приходили потолковать или пожаловаться на что-либо (Семен
Авдеевич был депутатом райсовета), он, отвечая, резким движением
поднимался со своей шаткой и скрипучей койки, точно собирался сам, без
проволочки делать все: чинить прохудившуюся крышу, бороться с
предрассудками молодой матери Юрика, рассеивать антинаучные
представления районных старух и подыскивать жилье людям, чей дом дал
трещину, потому что под ним прошел тоннель метро.
Так же хорошо запомнилось мне, как Вовка возразил Семену
Авдеевичу. Наверно, то, что он сказал, звучало бы очень дерзко, если
бы не отчаяние в Вовкином голосе:
- Как же я на этого Юрика влиять буду, когда его мне в пример
ставят!
- Кто ставит? - спросил Семен Авдеевич. - Не разобравшись,
наверно. А влиять не ты один должен - вся пионерия.
Но Вовка, как я сказал, этим словам не внял. Да и вся пионерия
нашего двора недолюбливала Юрика. Правда, мы не жаждали, как Вовка,
посрамления Юрика, но, в общем, не прочь были увидеть, как Майка
Вертилова даст ему щелчок по носу. Или, по выражению Вовки, "нальет
ему холодной воды за воротник".
Поэтому мы не мешали Вовке обрабатывать Юрика с помощью "слабо" и
фантастических утверждений, будто Майка смотрит на него каким-то
особенным взглядом. И кончилось тем, что однажды днем Юрик, слегка
подталкиваемый мною, зашагал по диагонали из одного угла двора, где
толпились мальчишки, в другой, где на солнце сидела Майка и, щурясь,
поглядывала то в учебник, то по сторонам.
Приближаясь к Майке, Юрик покраснел, и у него вспыхнуло одно ухо,
а другое осталось белым. Вспыхнувшее ухо, мне показалось, чуть-чуть
оттопырилось.
В таком виде Юрик остановился перед Майкой и сказал ей:
- Ты у меня на первом месте... А я у тебя?
- Сейчас скажу, - ответила Вертушка (так мы называли Майку
Вертилову между собой).
Она захлопнула учебник, заложив страничку ленточкой, и принялась
загибать пальцы сначала на левой, потом на правой руке. При этом она
шевелила губами и морщила лоб, точно умножала в уме двузначные числа.
- Ты у меня на восьмом, - объявила наконец Майка.
У Юрика покраснело второе ухо.
- Приходи ко мне, пожалуйста, в выходной день на день рождения.
Мама, папа и я будем очень рады, - проговорил Юрик с самообладанием,
прямо-таки изумительным для человека, узнавшего, что занимает в сердце
избранницы восьмое место.
Майка поблагодарила.
- Вечером? - спросила она и, раньше чем Юрик успел ответить,
забыла о нем.
По двору шагал семиклассник Костя. Хотя он явился играть с Майкой
в пинг-понг, в руках у него была теннисная ракетка в чехле. На ходу он
легко жонглировал этой ракеткой, подбрасывая и ловя ее поочередно то
одной, то другой рукой. Он был без пальто, в спортивной кожаной куртке
и башмаках на толстой подошве. И так рослый, Костя казался в них
огромным. Он шутливо шаркнул ногой и как-то сверху протянул Майке
большую, крепкую руку. Движения его были на зависть ловки и свободны.
Рядом с этим хотя и безусым, но представительным и спортивным мужчиной
красноухий Юрик был просто жалок. Кажется, он сознавал это. Он отошел
в сторону. А Майка, так и не узнав, когда справляют его рождение,
позвала Костю к себе, и они ушли со двора.
Надо сказать, что никто из нас, даже Вовка, не посмеялся над
Юриком. Никто не злорадствовал. Юрик подошел к нам и пригласил на день
рождения. Профессорский внук Сашка, я, еще несколько мальчиков сразу
обещали прийти. А Вовка ответил лишь: "Там видно будет", - но и это не
означало отказа.
- Ну вот, теперь уже все мы Майке признались, - сказал Вовка,
взглянув на Юрика, и улыбнулся без всякого ехидства.
- Ребята, слушайте-ка: пусть сейчас каждый расскажет, на каком он
у Майки месте! - предложил вдруг Сашка.
- Верно, без вранья только, - поддержал Вовка.
До сих пор мы не делились этим друг с другом. Известно было
только, что особого успеха вроде нет ни у кого. А сейчас каждый назвал
всем цифру: на каком он месте. Это было волнующе, как объявление
четвертных отметок, угадываемых и, однако, не известных наверняка. Это
была откровенность, не принизившая никого. Ибо выяснилось, что никто
из нас не занимает места лучшего, чем седьмое.
Но кто же тогда занимает первое, второе, третье места? Кто, черт
возьми, на четвертом, пятом и шестом?
Догадаться было мудрено. А нам было донельзя любопытно. Мы
строили предположения, перебивая друг друга. И только Юрик молчал, а
помедлив, осторожно выбрался из нашего тесного, гомонящего кружка. Я
взглянул на него, и мне показалось, что ему, единственному из нас,
отгадывать не любопытно. Ничуть. Ему просто горько.
Может быть, я преувеличивал. Может быть, я придумал даже, что
Юрик страдает. Но, так или иначе, я почувствовал к нему жалость. Я
знал, что такое неразделенное чувство. Разве я не догадывался, почему
так редки письма от мамы? Разве верил в причину: много работы? Нет,
знал: мало любит. Конечно, мама далеко, а Майку Юрик видит каждый
день, но ведь нелюбящий всегда далек, хотя бы и был рядом.
Я ничем не выказывал Юрику своей жалости. Мой маленький опыт
жизни учил, что жалость лишь умножает боль. Мне удавалось потеснить
обиду решимостью вырасти и тогда доказать свою правоту. Да, я умел
пересилить обиду. Но от обиды, сдобренной жалостью, трудно не
заплакать.
Поэтому я как будто просто так стал захаживать к Юрику, когда он
оставался дома один, приносил ему книжки, которые сам любил, и даже
играл с ним в лото, хотя это не доставляло мне никакого удовольствия.
Чтобы играть в лото, я раза два приводил к Юрику Сашку, который сперва
упирался, а потом и сам повадился ходить к Юрику. Так что благодаря
Сашке и мне Юрик перестал быть одиноким.
Но, мне кажется, нельзя было все-таки сравнить Сашкино отношение
к Юрику и мое: я относился к Юрику совершенно бескорыстно.
Правда, и Сашка не преследовал никакой выгоды. Но Сашка слегка
покровительствовал Юрику, а в моем обращении не было оттенка
покровительства. Это было тогда для меня едва ощутимо, но сейчас я
твердо знаю, что покровитель не бывает совершенно бескорыстным, хотя
бы не получал за свое покровительство взамен решительно ничего. Дело в
том, что, покровительствуя, он чувствует себя сильнее и могущественнее
подопечного. И для многих это порой приятное чувство. По-моему, Сашка
его испытывал.
А я просто сочувствовал Юрику, ничего больше. Сочувствуя, играл с
ним в скучное лото. И даже не назвал его дураком, когда про Димку и
Жигана из "Р.В.С." Гайдара он сказал, что ото были плохие, испорченные
ребята, потому что не слушались Димкиной матери.
- Ты кто?.. (Я проглотил "дурак".) Ты что?.. (Я проглотил
"рехнулся".) Они же большевику жизнь спасли! Герои ребята!
- А зачем было продукты из дома без спроса уносить? - спросил
Юрик. - Разве можно так поступать?
Мне стало тоскливо. Спорить с ним без толку. Да и как доказывать
то, что самому ясно, как день? Ничего не понимает... А Юрик, легко и
сразу забыв этот спор, вынул из стоявшей на подоконнике кастрюли с
молоком пенку - большую и круглую, как блин, - и добродушно протянул
мне:
- Угостить?
- Не нужно мне вашей пенки! - зло, совсем так, как, наверно,
ответил бы Вовка, сказал я.
- Ты думаешь, я жадный? - спросил Юрик уязвленно.
И действительно, Юрик не был жадным. Это и в школе знали. Он
приносил с собой в большом пенале много аккуратно очиненных
карандашей, несколько новеньких ластиков и запасных перьев. На уроке
Юрик охотно давал их тем, кому было нужно, и никогда не просил
обратно. Да совсем недавно, вчера или позавчера, он, не раздумывая ни
минуты, подарил Сашке приглянувшийся тому диковинный заграничный
и не любил его слушать. Он готов был пожаловаться на судьбу хоть
детям, но мы убегали от него. Мы называли его "беляком".
И вот этот портной неожиданно нашел слушателя в лице Юрика.
Бывший владелец ателье говорил о кротком и справедливом нраве
помазанника божьего Николая, о том, что фининспектор "жмет", о том,
что "в Буэносе жизнь, как была", а здесь челнока к машине взамен
старого не купишь и волос конский не такой упругости, как в "прежнее
время", но...
- Все-таки Россию люблю, - решительно доканчивал портной и
вздыхал, оттого что трудно ему, наверно, было любить Россию вопреки
недостаче в челноках и хилости конского волоса.
А Юрик терпеливо и сочувственно слушал. И хотя он, конечно, не
знал, что помазанник - это и есть царь, свергнутый в семнадцатом году,
но все равно мог бы понять, что в этой болтовне сочувствовать нечему.
- Портной - беляк, понял? А ты уши развесил, слушаешь, не
перебиваешь... Нашел кого! - наседали на Юрика мы все и особенно
Вовка.
- Я привык, - отвечал Юрик, - уважать старших. А перебить
старшего, когда он говорит, - это... Если бы я за столом перебил
взрослого, мама меня не из-за стола - из комнаты выгнала бы!
- А ты бы, - говорил Вовка, - не перебивал тогда портнягу, а
только сказал: "Нечего мне с вами говорить!" - как вот Семен Авдеич
сделал.
Юрик пожал плечами.
- Ты раскумекай, кто такой портняга! - угрожающе продолжал Вовка.
Он приблизил свое лицо к лицу Юрика и, раздувая ноздри, выговорил: -
Он, если б мог, Семена Авдеича убил бы!
- Ну, это уж ты, знаешь, брось... - не поддержали мы Вовку.
- Докажу! - крикнул Вовка. - Семен Авдеич коммунист, так? А для
этого, - он кивнул на окно портного, - где жизнь? В Риге, в Латвии.
Там компартия на нелегальном положении, схватят если коммуниста - в
тюрьму! Вожатая рассказывала. Ну, что?
Юрик сказал:
- Мне еще рано об этом судить. Во всяком случае, я к старшим...
- А галстук красный ты зачем носишь? - перебил Вовка.
Юрик ответил спокойно:
- Затем, зачем и ты.
Вовку можно было видеть либо в боевом и задорном настроении, либо
унылым и понурившимся. Конечно, погода тоже бывает либо солнечной,
либо пасмурной. Но случаются, кроме того, не яркие, но и не серенькие
деньки, когда солнце скрыто облаками, но угадывается за ними и вдруг
пробивается сквозь истончившееся облако, а потом медленно гаснет в
затягивающейся на глазах проруби...
Вовка не знал промежуточных настроений и постепенных переводов.
...Мы возвращались из школы вдвоем. Вовка был хмур. Он шел,
опустив голову, просто медленно шел - не гнал перед собой ударом ноги
уголек или ледышку, не перемахивал по дороге через тротуарные тумбы.
- Отчего ты такой грустный? - спросил я его.
- Оттого! - зло огрызнулся Вовка и загробным голосом сообщил: - Я
вчера узнал, что родился совершенно случайно.
- Как так? - не понял я.
- А так! - отвечал Вовка, распаляясь все сильнее. - Оказывается,
четырнадцать лет назад папа поехал в командировку на Урал, там
познакомился с мамой, они друг в друга влюбились, решили жениться,
приехали сюда, здесь свадьба была, а через год я появился!
- И чего же ты обижаешься? - спросил я его.
- А оттого, - закричал на меня Вовка, - что папа сам сказал, что
мог и не поехать в командировку и, значит, маму не встретил бы, а меня
бы не было, вот что!
- Ну, - сказал я, - чего теперь волноваться, ты же все-таки есть!
- Есть, - согласился Вовка, - а только это совершенно случайно.
- Ерунда! - решительно сказал я, но почему-то про этот разговор
не забыл.
Уроки мы с Вовкой готовили вместе, у него дома. Я решал примеры,
делил и множил, находил икс, а тем временем во мне росло
беспокойство...
- Добрый вечер. Папа, я родился случайно? - спросил я отца, когда
он вернулся с работы.
- В каком смысле? С какой точки зрения? - оторопело осведомился
папа, опуская портфель на обеденный стол, что, по его же словам, было
крайне негигиенично.
- Я только что от Вовки, - объяснил я. - И он родился совершенно
случайно. Может, и я тоже так?
Тут папа рассказал, что он ни в какую командировку не ездил, а
познакомился с моей мамой еще в гимназии, где они вместе учились.
Потом вместе же они учились и в институте. Так что я лично родился не
так уж случайно. Но я сбегал к Вовке и сообщил ему, что родился, как
он.
- Отец сказал? - задумчиво осведомился Вовка.
- А кто же?
Меня рассердил этот вопрос. Не мать же сказала мне об этом! Вот
уже четыре года, как она рассталась с отцом, четыре года, как я ее не
видел. Она живет в Средней Азии, пишет редко, однажды прислала мне в
письме свою маленькую, как для паспорта, фотографию. Потом очень долго
не было писем, а недавно принесли фанерный ящичек с урюком, обтянутый
мешковиной, на которой маминым почерком, расплывающимися лиловыми
буквами выведены мой адрес, имя и фамилия.
Из этого урюка домашние варят компот на всю нашу большую семью.
Мы едим компот за обедом на третье, и все его хвалят: дедушка,
бабушка, тетки,- а мне до того грустно, что трудно глотать. Мне жаль,
что урюка становится все меньше.
Если бы не было стыдно, я попросил бы не варить больше компота и
просто хранил бы эти липкие, сморщенные плоды, присланные мамой.
Мой отец ботаник. У него есть лупа, в которую он рассматривает
растения. Как-то сквозь лупу я читал в газете "происшествие",
набранное петитом. Крошечные буквочки становились огромными. Тогда мне
вдруг пришло на ум посмотреть в лупу на маленькую мамину фотографию.
Каким большим я увижу ее лицо!..
Медленно отдаляю линзу от фото, лицо все увеличивается,
увеличивается и внезапно начинает расплываться...
После этого не раз, когда отца не было дома, я смотрел на мамину
фотографию в увеличительное стекло. Но никогда больше не отводил лупу
настолько, чтоб лицо расплылось. Как-то очень боязно было ненароком
отвести стеклышко слишком далеко...
Как мог Вовка хоть на минуту позабыть, что мама моя живет теперь
в другом городе?
Между тем Вовка с большим упорством продолжал доискиваться, кто
из приятелей родился случайно, а кто нет. Мало того, что на следующий
день в школе он опросил на этот счет всех пионеров нашего звена. Мало
того, что своим дурацким вопросом он смутил вожатую, которая,
почему-то покраснев, неопределенно ответила только, что в старших
классах мы будем изучать теорию Дарвина. Он задал новый вопрос: могло
ли случиться так, что он, Вовка, вовсе не родился бы и что тогда было
бы? Вожатая совершенно правильно ответила на это, чтобы он не считал
себя пупом земли и незаменимым, и предположила, что, не родись Вовка
на свет, звеньевым выбрали бы меня, только и всего.
Но Вовка не угомонился. Наоборот, он, я бы сказал, повысил
активность. Он взбудоражил весь двор. Потревоженные им ребята
разбегались со двора по домам, задавали старшим странный вопрос и
стремглав возвращались к Вовке с ответами. Вовка жадно выслушивал их.
Родители отвечали всем по-разному: одним - как мне, другим - что
ничего не понимают, третьим - чтоб не морочили голову.
Вовка терзался: неужели он мог не родиться, не быть, не стать
пионером?.. Неужели и мы могли не быть?
Некоторых ребят он заразил своим беспокойством, некоторых
озадачил. И только Майка Вертилова, горделиво сообщившая нам, что
обязательно должна была родиться, посматривала на Вовку насмешливо и
свысока. Но о Майке немного погодя.
Итак, Вовка не унимался. Кутерьма продолжалась. Кончилось тем,
что она захватила и Юрика. Юрик, надо сказать, по-прежнему, выходя во
двор, солидно погуливал в сторонке. Но тут его, что называется,
повело, и он вприпрыжку помчался домой, чтобы выспросить, не родился
ли случайно.
Вот с этой минуты события приняли новый оборот. Спустя немного
времени Юрик вышел из подъезда обескураженный. Следом за ним вышла его
мать. Она направилась к нам. Мы примолкли. По-видимому, она собиралась
за что-то сделать нам выговор. Но нет, только сказала тихим голосом,
обращаясь к Вовке:
- Володя, покажи, пожалуйста, где вы живете.
- А вам зачем? - непочтительно спросил Вовка, чуя недоброе.
- Мне нужно поговорить с твоей мамой, - ответила мать Юрика
негромко и спокойно.
- Вон туда! - грубым голосом отрывисто сказал Вовка, сделав
расхлябанный и достаточно неопределенный жест в сторону своих окон, а
заодно переулка и бульвара.
Но мать Юрика тем не менее нашла Вовкину квартиру. Пробыла она в
ней минут десять и ушла неспешным шагом, после чего распахнулась
форточка и дядя Митя властно кликнул Вовку домой. Кто-то из нас сказал
вслух то, что и так было ясно:
- Нажаловалась...
Хотя Вовке от родителей нагорело не сильно - дядя Митя пальцем
сына не трогал, а сейчас на него даже не накричал, - Вовка долго потом
ходил с пришибленным видом.
Не сразу он рассказал мне, чем родительское внушение так его
задело. Но на другой день разговорился, взяв, правда, с меня слово
держать язык за зубами. Оказывается, дядя Митя сказал ему с большой
печалью:
- Умные, культурные люди критикуют, - так дядя Митя и выразился,
- моего сына. Мне, - сказал он, - мало радости слышать от
интеллигентного человека, что воспитанные дети не пристают к взрослым
с вопросами, а ты, Вова, пристаешь. И хуже того: обращаешь внимание
других детей на то, на что не надо.
- Почему, - спросила мать с сердцем, - о тебе не говорят, Вова,
как о Юрике?! Как бы я рада была, если б!.. Эх, хоть бы пример с него
взял!
- Не подумаю даже, - строптиво ответил Вовка.
- Вот-вот, - заговорил отец, - верно говорила эта гражданочка про
своего Юрика: он знает, что можно и нельзя. Он старших уважает,
боится. А вот мы с матерью тебя учим - ты наперекор. Потому что не
боишься.
- Не боюсь, - подтвердил Вовка. - Пионер не должен бояться.
- А что должен? - спросил дядя Митя.
- Быть сознательным, - подумав, ответил Вовка, - и всегда
готовым, конечно.
- Сознательным, - безусловно, - сказал дядя Митя, - только
слушаться надо. А не боишься - не слушаешься. Да... Я тебя одного не
виню. Сам тоже за тобой недосмотрел. Не драл тебя никогда. Не хотел.
Теперь поздно, должно быть, ремнем учить. Хотя, может, и была б
польза, а?.. Сказать трудно...
Так горестно и неторопливо, как бы совещаясь с самим Вовкой,
следует ли его отныне временами пороть или испробовать другое
средство, рассуждал дядя Митя, и это было для Вовки неизмеримо
обиднее, чем если бы отец просто стукнул его разок под горячую руку.
Отец, добрый и простой, решил вдруг, что плохо растил сына! Отец
стал несправедлив и к нему и к себе! И все из-за противного примерного
Юрика...
- Он к матери побежал, гад, без этого ничего не было бы, -
хрипло, точно перед этим плакал, сказал мне Вовка.
- Но ведь все бегали, не он один, - растерянно возразил я.
- Ну, и что ж?.. Надо ему бойкот объявить, вот что! - загорелся
Вовка.
Его обида искала немедленного выхода.
В то время мы часто слышали слово "бойкот". Нам читали о
рабочих-забастовщиках, которые объявляли бойкот штрейкбрехерам. И
тогда все отворачивались от штрейкбрехеров, одни только полицейские с
резиновыми дубинками были на их стороне.
Вовкина идея, наверно, нашла бы во дворе сторонников. Она
привлекла бы своей необычностью и новизной.
- Главное, чтоб все ребята бойкотировали. До одного! -
фантазировал Вовка. - Тогда ему будет кисло!
Но нам не пришлось организовывать бойкот. Юрику и так стало
"кисло". Он влюбился. И не он один. Все влюбились.
Мы все влюбились в Майку Вертилову.
Майка Вертилова, наша сверстница, тоже четвероклассница,
считалась самой красивой девочкой во дворе. А многие даже считали ее
самой красивой в первой ступени нашей школы. Между прочим, это
подтверждалось тем, что ею интересовался парень из второй ступени, а
именно - семиклассник Костя. Он жил не у нас во дворе, но тем не
менее, как всем было известно, приходил к Майке играть в пинг-понг, и
это доказывало, что Майка принадлежит к миру почти взрослых. Во всяком
случае, к миру второй ступени.
То, что, оставаясь нашей сверстницей, Майка принадлежала вместе с
тем к миру второй ступени, придавало ей загадочность. Но, кроме того,
она нравилась нам просто потому, что была очень хороша собой. Она была
высокая, тоненькая и какая-то очень легкая. Она училась, помимо нашей,
в балетной школе. И одевалась всегда очень легко - в батистовые
платьица. Повязывала газовые шарфики. А зимой на ней была меховая
шубка, пушистая и невесомая.
Майка прыгала дальше всех в длину и выше всех в высоту. Но никому
из нас это не казалось спортивным достижением - просто это было
свойством Майкиной натуры, лучше, чем наши, приспособленной для
полета...
Я не помню, кто влюбился первый. Я только помню один прекрасный
весенний день. Солнце высушило лужи, и на сухом асфальте непроезжего
переулка кто-то впервые в ту весну начертил мелом "классы".
Девочки из нашего двора выбегают с веревкой и начинают крутить ее
все быстрее, выстегивая асфальт, а Майка Вертилова прыгает -
удивительно ловко, так что кажется, будто она лишь переступает с ноги
на ногу. Другие девочки стоят гуськом, нетерпеливо ожидая своей
очереди попрыгать после долгого зимнего перерыва. Очередь наступит,
когда Майка собьется. А Майка не сбивается. Веревка никак не коснется
ее неторопливых ног.
- "Пожар"! - приказывает Майка.
Это значит, что веревку надо крутить с наивозможной быстротой. И
веревка становится вовсе не видна, а Майкины ноги мелькают, мелькают,
мелькают, и девчонки, ведущие счет прыжкам, не выдерживают бешеного
темпа, проглатывают слоги, но не могут угнаться.
- Псят дин, псят два, псят три, псячтыре...
Они сбиваются, Майка скачет. Потом, не сбившись, но задохнувшись,
отпрыгивает в сторону и изнеможенно прислоняется к забору.
Теперь прыгают другие девочки, но смотреть на это нам,
мальчишкам, стоящим поодаль, неинтересно. Ждем, пока опять подойдет
очередь Майки Вертиловой...
Сашка, внук профессора, сказал вдруг:
- В Майку влюбиться можно...
- Ну и влюбись, - ответил Вовка.
- Мой брат сказал, что он в первый раз как раз в четвертом классе
влюбился, ребята, - доверительно сообщил Сашка.
- А сейчас он в каком? - рассеянно спросил Вовка, не отрывая глаз
от Майки.
- В восьмом. Он отличник, член учкома, - сказал зачем-то Сашка,
хоть это и не имело отношения к любви.
Слова Сашки произвели на нас сильное впечатление. Итак, умные
люди влюбляются уже в четвертом классе. Это не мешает им впоследствии
стать членами учкома. К чему же мешкать? Уже началась четвертая
четверть. Уже скоро перейдем в пятый класс. Чего, спрашивается, ждать?
Может быть, не только Сашкины слова возымели действие. Наверно,
настраивала на такой лад бурная и яркая весна, сама Майка, неутомимо
прыгающая через пеньковую веревку. Так или иначе, уже на следующий
день объявили о своей влюбленности трое или четверо ребят. Они
объявили об этом по секрету, в мальчишеской компании. Их примеру
поспешно следовали другие. Число невлюбленных таяло на глазах. Повсюду
появились пронзенные сердца. Их рисовали мелом на заборах. Вырезали
ножом на коре зазеленевших деревьев. Чертили прутиком на сыроватой
весенней земле. От дурацкого символа рябило в глазах. Спустя несколько
дней оставаться невлюбленным казалось нам такой же отсталостью и сущим
младенчеством, как не сдать вовремя нормы на значок БГТО.
Затем мы начали признаваться Майке в своих чувствах. Признание
делалось в косвенной форме, таким образом:
"Я хочу с тобой дружить. На каком я у тебя месте?" Что следовало
понимать так: "А я тебе близкий друг? И много ли у тебя друзей, более
любезных твоему сердцу?.."
К сожалению, всякий раз выяснялось, что таких друзей у Майки
много. Но нельзя сказать, чтоб мы переживали это особенно глубоко.
Нельзя сказать, чтоб мы были неутешны. Мы вздыхали, конечно. Вели
мужские разговоры о том, что девчонки ветрены. Но, в общем, все это
было скорее забавной игрой.
И вот, когда эта игра была уже в разгаре, влюбился Юрик. Это
заметили все. Стоило Майке выйти во двор, он бледнел и не знал, куда
девать руки, точно с этой минуты находился в гостях. Потом
отворачивался, чтобы немного прийти в себя. Наконец, горбясь, хмурясь
и закусив губу, подходил к Майке поближе.
Он неузнаваемо менялся при Майке. При ней он даже прыгнул однажды
с высокого крыльца - ребята соревновались, кто прыгнет дальше, - но
рекорда не побил и выронил чужие ключи в глубокую невысохшую лужу. Это
доставило большое удовольствие Вовке.
Вовку живо заинтересовал влюбленный Юрик. Он даже снова начал с
Юриком разговаривать, так как иначе не смог бы его подначивать. А
подначивал он его для того, чтоб тот "признался" Майке.
- Слабо тебе признаться Майке! - донимал он Юрика.
- На слабо дураков ловят, - отвечал Юрик, но без большой
убежденности, и это вдохновляло Вовку на новые хитрости.
- Нет, чего признаваться, лучше помалкивай, а то от матери
нагорит, - говорил Вовка примирительным гоном.
- Не бойся, не нагорит, - отвечал Юрик опять-таки не очень
уверенно.
- Так чего ж боишься? Думаешь, Майка тебя съест?
Хотя от бойкота Вовке пришлось отказаться - главную роль сыграл
тут Семен Авдеевич, - но не поддразнивать Юрика Вовка просто не мог.
Он не послушался Семена Авдеевича, который, когда Вовка рассказал
ему о визите матери Юрика и словах дяди Мити, посоветовал нам так:
- Вы от этого Юрика не отгораживайтесь. Парнишка он, возможно, не
очень хороший. Мать его, со слов Владимира можно понять, с мещанскими
предрассудками. Хотя и нестарая женщина. Ну, ее воспитывать не ваше
дело. С нею, если надо, старшие поборются. А парнишку вы исподволь
берите под свое влияние. Чтоб он был в итоге советский пионер, а не
муштрованный гимназистик.
Я хорошо помню, как говорил это Семен Авдеевич: очень озабоченно.
Ему немного нездоровилось в то время, вечерами он лежал. И когда к
нему приходили потолковать или пожаловаться на что-либо (Семен
Авдеевич был депутатом райсовета), он, отвечая, резким движением
поднимался со своей шаткой и скрипучей койки, точно собирался сам, без
проволочки делать все: чинить прохудившуюся крышу, бороться с
предрассудками молодой матери Юрика, рассеивать антинаучные
представления районных старух и подыскивать жилье людям, чей дом дал
трещину, потому что под ним прошел тоннель метро.
Так же хорошо запомнилось мне, как Вовка возразил Семену
Авдеевичу. Наверно, то, что он сказал, звучало бы очень дерзко, если
бы не отчаяние в Вовкином голосе:
- Как же я на этого Юрика влиять буду, когда его мне в пример
ставят!
- Кто ставит? - спросил Семен Авдеевич. - Не разобравшись,
наверно. А влиять не ты один должен - вся пионерия.
Но Вовка, как я сказал, этим словам не внял. Да и вся пионерия
нашего двора недолюбливала Юрика. Правда, мы не жаждали, как Вовка,
посрамления Юрика, но, в общем, не прочь были увидеть, как Майка
Вертилова даст ему щелчок по носу. Или, по выражению Вовки, "нальет
ему холодной воды за воротник".
Поэтому мы не мешали Вовке обрабатывать Юрика с помощью "слабо" и
фантастических утверждений, будто Майка смотрит на него каким-то
особенным взглядом. И кончилось тем, что однажды днем Юрик, слегка
подталкиваемый мною, зашагал по диагонали из одного угла двора, где
толпились мальчишки, в другой, где на солнце сидела Майка и, щурясь,
поглядывала то в учебник, то по сторонам.
Приближаясь к Майке, Юрик покраснел, и у него вспыхнуло одно ухо,
а другое осталось белым. Вспыхнувшее ухо, мне показалось, чуть-чуть
оттопырилось.
В таком виде Юрик остановился перед Майкой и сказал ей:
- Ты у меня на первом месте... А я у тебя?
- Сейчас скажу, - ответила Вертушка (так мы называли Майку
Вертилову между собой).
Она захлопнула учебник, заложив страничку ленточкой, и принялась
загибать пальцы сначала на левой, потом на правой руке. При этом она
шевелила губами и морщила лоб, точно умножала в уме двузначные числа.
- Ты у меня на восьмом, - объявила наконец Майка.
У Юрика покраснело второе ухо.
- Приходи ко мне, пожалуйста, в выходной день на день рождения.
Мама, папа и я будем очень рады, - проговорил Юрик с самообладанием,
прямо-таки изумительным для человека, узнавшего, что занимает в сердце
избранницы восьмое место.
Майка поблагодарила.
- Вечером? - спросила она и, раньше чем Юрик успел ответить,
забыла о нем.
По двору шагал семиклассник Костя. Хотя он явился играть с Майкой
в пинг-понг, в руках у него была теннисная ракетка в чехле. На ходу он
легко жонглировал этой ракеткой, подбрасывая и ловя ее поочередно то
одной, то другой рукой. Он был без пальто, в спортивной кожаной куртке
и башмаках на толстой подошве. И так рослый, Костя казался в них
огромным. Он шутливо шаркнул ногой и как-то сверху протянул Майке
большую, крепкую руку. Движения его были на зависть ловки и свободны.
Рядом с этим хотя и безусым, но представительным и спортивным мужчиной
красноухий Юрик был просто жалок. Кажется, он сознавал это. Он отошел
в сторону. А Майка, так и не узнав, когда справляют его рождение,
позвала Костю к себе, и они ушли со двора.
Надо сказать, что никто из нас, даже Вовка, не посмеялся над
Юриком. Никто не злорадствовал. Юрик подошел к нам и пригласил на день
рождения. Профессорский внук Сашка, я, еще несколько мальчиков сразу
обещали прийти. А Вовка ответил лишь: "Там видно будет", - но и это не
означало отказа.
- Ну вот, теперь уже все мы Майке признались, - сказал Вовка,
взглянув на Юрика, и улыбнулся без всякого ехидства.
- Ребята, слушайте-ка: пусть сейчас каждый расскажет, на каком он
у Майки месте! - предложил вдруг Сашка.
- Верно, без вранья только, - поддержал Вовка.
До сих пор мы не делились этим друг с другом. Известно было
только, что особого успеха вроде нет ни у кого. А сейчас каждый назвал
всем цифру: на каком он месте. Это было волнующе, как объявление
четвертных отметок, угадываемых и, однако, не известных наверняка. Это
была откровенность, не принизившая никого. Ибо выяснилось, что никто
из нас не занимает места лучшего, чем седьмое.
Но кто же тогда занимает первое, второе, третье места? Кто, черт
возьми, на четвертом, пятом и шестом?
Догадаться было мудрено. А нам было донельзя любопытно. Мы
строили предположения, перебивая друг друга. И только Юрик молчал, а
помедлив, осторожно выбрался из нашего тесного, гомонящего кружка. Я
взглянул на него, и мне показалось, что ему, единственному из нас,
отгадывать не любопытно. Ничуть. Ему просто горько.
Может быть, я преувеличивал. Может быть, я придумал даже, что
Юрик страдает. Но, так или иначе, я почувствовал к нему жалость. Я
знал, что такое неразделенное чувство. Разве я не догадывался, почему
так редки письма от мамы? Разве верил в причину: много работы? Нет,
знал: мало любит. Конечно, мама далеко, а Майку Юрик видит каждый
день, но ведь нелюбящий всегда далек, хотя бы и был рядом.
Я ничем не выказывал Юрику своей жалости. Мой маленький опыт
жизни учил, что жалость лишь умножает боль. Мне удавалось потеснить
обиду решимостью вырасти и тогда доказать свою правоту. Да, я умел
пересилить обиду. Но от обиды, сдобренной жалостью, трудно не
заплакать.
Поэтому я как будто просто так стал захаживать к Юрику, когда он
оставался дома один, приносил ему книжки, которые сам любил, и даже
играл с ним в лото, хотя это не доставляло мне никакого удовольствия.
Чтобы играть в лото, я раза два приводил к Юрику Сашку, который сперва
упирался, а потом и сам повадился ходить к Юрику. Так что благодаря
Сашке и мне Юрик перестал быть одиноким.
Но, мне кажется, нельзя было все-таки сравнить Сашкино отношение
к Юрику и мое: я относился к Юрику совершенно бескорыстно.
Правда, и Сашка не преследовал никакой выгоды. Но Сашка слегка
покровительствовал Юрику, а в моем обращении не было оттенка
покровительства. Это было тогда для меня едва ощутимо, но сейчас я
твердо знаю, что покровитель не бывает совершенно бескорыстным, хотя
бы не получал за свое покровительство взамен решительно ничего. Дело в
том, что, покровительствуя, он чувствует себя сильнее и могущественнее
подопечного. И для многих это порой приятное чувство. По-моему, Сашка
его испытывал.
А я просто сочувствовал Юрику, ничего больше. Сочувствуя, играл с
ним в скучное лото. И даже не назвал его дураком, когда про Димку и
Жигана из "Р.В.С." Гайдара он сказал, что ото были плохие, испорченные
ребята, потому что не слушались Димкиной матери.
- Ты кто?.. (Я проглотил "дурак".) Ты что?.. (Я проглотил
"рехнулся".) Они же большевику жизнь спасли! Герои ребята!
- А зачем было продукты из дома без спроса уносить? - спросил
Юрик. - Разве можно так поступать?
Мне стало тоскливо. Спорить с ним без толку. Да и как доказывать
то, что самому ясно, как день? Ничего не понимает... А Юрик, легко и
сразу забыв этот спор, вынул из стоявшей на подоконнике кастрюли с
молоком пенку - большую и круглую, как блин, - и добродушно протянул
мне:
- Угостить?
- Не нужно мне вашей пенки! - зло, совсем так, как, наверно,
ответил бы Вовка, сказал я.
- Ты думаешь, я жадный? - спросил Юрик уязвленно.
И действительно, Юрик не был жадным. Это и в школе знали. Он
приносил с собой в большом пенале много аккуратно очиненных
карандашей, несколько новеньких ластиков и запасных перьев. На уроке
Юрик охотно давал их тем, кому было нужно, и никогда не просил
обратно. Да совсем недавно, вчера или позавчера, он, не раздумывая ни
минуты, подарил Сашке приглянувшийся тому диковинный заграничный