Бруштейн Александра Яковлевна. В рассветный час (Дорога уходит в даль - 2)

   В общем, все выслушали Дрыгалкино сообщение, никто не огорчился. Одна только Женя Звягина сказала:
   - Бедненький мой царь... Бедненький дуся!
   Но Женя Звягина, всем известно, обожает портрет Александра Третьего в актовом зале. Она даже записки ему пишет! В трудные минуты жизни, когда она не выучила какого-нибудь урока и боится, что ее вызовут к доске, Женя пишет на маленьком листочке бумаги:
   "Дуся царь, пожалуйста, пусть меня не спрашивают по арифметике, я вчера не успела приготовить".
   Эту записочку Женя, подпрыгнув, старается забросить так высоко, чтобы она перелетела поверх громадного портрета и упала позади него. Если это удается и записка не падает обратно, не долетев до цели, - значит, все хорошо: не спросят. Наверное, при осенней и весенней уборке, когда полосатки чистят за портретами, оттуда выгребают груды Жениных записочек, адресованных "дусе царю".
   Итак, болен царь. Тот самый, о котором поется в песне "Славься":
   Славься, славься, наш русский царь,
   Господом данный нам царь-государь!..
   Вот этот самый царь-государь Александр Третий болен. Тяжело болен!
   Это тянется довольно долго. Сперва его перевозят в Крым, в Ливадию. Там, во дворце, он лежит, окруженный членами своей семьи и самыми знаменитыми врачами.
   А по всей огромной России повторяют: "Государь умирает... Государь умирает... Государь умирает..." В газетах пишут, что болезнь государя повергла весь народ в глубочайшую печаль, что церкви переполнены людьми, которые, плача, молятся о здравии государя. Однако это не заметно ни на улицах, ни в церквах, - по крайней мере, никто не выходит из церкви на улицу заплаканный.
   Я этого государя никогда не видала. Никуда не выезжала я из нашего города, а уж конечно, и государь никогда не приезжал к нам. Он живет в Петербурге, в Зимнем дворце. И в загородном дворце - в Гатчине.
   Я знаю государя по портретам. Царские портреты висят везде - и на почте, и в кондитерской, и в колбасной. Самый большой портрет - во весь рост - висит в актовом зале нашего института, прямо против входной двери. На всех портретах государь Александр Третий - светловолосый, с выпуклыми воловьими глазами, высокий, очень грузный Кажется, топни он ногой - и уйдет его нога глубоко в землю! В магазинах продают аляповатые репродукции с картины "Чудесное спасение царской семьи при крушении поезда на станции "Борки". Все "августейшее семейство", как пишут в газетах, изображено на фоне разбитых вагонов: сам государь Александр Третий, рядом с ним маленькая и курносая, как мопсик, государыня Мария Федоровна (бывшая датская принцесса Дагмара) и все их дети. Самая младшая, великая княжна Ольга Александровна, - совсем еще девочка; лицо у нее испуганное, обе руки в страхе прижаты к груди.
   Есть семьи, где царский портрет повешен на стену в одной из комнат. У Шабановых государь висит в гостиной, у новой моей подруги Оли Владимировой небольшой портрет царя поставлен на письменном столике. У нас царского портрета нет. В маминой комнате висит портрет ее отца, моего дедушки Семена Михайловича. В папином кабинете на видном месте стоит на столе вделанная в рамку фотография папиного любимого учителя, знаменитого анатома, профессора Грубера. Грубер - очень нахмуренный и сердитый, в очках и белом галстуке. На фотографии он написал крупным круглым почерком по-латыни: "Моему ученику Якову Яновскому".
   События в Ливадийском дворце, в далеком Крыму, обсуждаются людьми и в особенности газетами. Наибольший интерес вызывает сын Александра Третьего, наследник - цесаревич Николай Александрович. Ведь если Александр Третий умрет, на трон вступит наследник - цесаревич, он будет царствовать, и его будут называть "Николай Второй". Газеты пишут, что, по настоянию больного Александра Третьего, в Ливадию прибыла из-за границы невеста наследника-цесаревича, гессен-дармштадтская принцесса Алиса. Она отказалась от своей религии, лютеранства, приняла православие. Портреты "высоконареченных" жениха и невесты выставлены в витринах магазинов, напечатаны в журналах и газетах и даже на конфетных коробках. Принцесса Алиса Гессенская, ныне переименованная в Александру Федоровну, - красивая, крупная, как лошадь. На портретах она сидит на стуле, прямая и строгая, как синявка. Лицо у нее неулыбчивое, а странно выдающиеся скулы и холодные глаза придают этому лицу недобрый вид. Около нее на всех портретах стоит будущий русский царь Николай Второй (говорят, их нельзя снимать стоящими рядом - он ниже ее ростом). Отец его, тот, что сейчас умирает, гораздо красивее своего курносого сына.
   Юзефа, поглядев на портрет нареченных жениха и невесты, которые не сегодня-завтра станут царем и царицей, неожиданно заявляет:
   - А и злая же немкиня! Очи, як у волка голодного!
   Всех так или иначе интересует новое царствование, которое вот-вот начнется: каково-то оно будет? Забившись в папином кабинете, я слушаю, о чем разговаривают люди, приходящие к папе. Врачи обсуждают болезнь государя Александра Третьего, стараются определить ее течение на основании ежедневных бюллетеней, печатаемых в газетах. В бюллетенях сообщаются данные за сутки пульс, температура. Подписаны бюллетени самыми знаменитыми придворными лейб-медиками. Папины товарищи - врачи - и сам папа считают, что дело плохо и Александр Третий не выживет.
   - Подумать только! - говорит Иван Константинович. - Ему всего сорок девять лет...
   - Умирали цари и моложе! - мрачно ухает доктор Фин, удивительно похожий на старую сову.
   - Ну, уж это только те, что не своей смертью померли, - машет рукой хирург Небогин.
   Мне ужасно интересно: как это помирают "не своей" смертью? А чьей же? Чужой? Вот так, как папа, по рассеянности, часто приходит домой в чужих калошах?
   И еще интересно мне: почему все говорят о возможной смерти царя так безучастно? Не жаль им его, что ли?
   В очередном нашем задушевном разговоре с папой, на диване, под енотовой шубой, я спрашиваю:
   - Папа, а царь этот - старый царь - хороший или плохой?
   Папа отвечает не сразу:
   - Видишь ли, Пуговка... собственно говоря...
   - Папа, я это ненавижу!
   - Что ты ненавидишь?
   - А вот это твое "собственно говоря"! Когда ты начинаешь тянуть "видишь ли... собственно говоря", - значит, ты не хочешь сказать мне правду.
   - А и верно! Я и вправду не очень хочу отвечать на твой вопрос.
   - Почему?
   - Потому что ты еще дурочка... Сболтаешь где-нибудь то, что я тебе скажу, - и готово: тебя исключат из института, меня посадят в тюрьму. Поняла?
   - Ну, если ты мне не доверяешь... - И я, захлебнувшись обидой, начинаю спускать ноги с дивана, чтобы уходить.
   - Да сиди ты! - удерживает меня папа. - Я тебе скажу, только смотри никому!
   - Ник-к-кому!
   - Так вот... Как бы тебе это сказать...
   - Ты - опять? - рычу я и передразниваю папу: - "Как бы тебе это сказать...", "Собственно говоря..."
   - Да ведь, понимаешь, трудно мне ответить на такой вопрос. Я сам никогда царем не бывал... Дело это, наверно, трудное... И - противное!
   - Твое - лучше?
   - А то нет? - удивляется папа. - Самый плохой врачишка все-таки нужен людям. А самый лучший царь... черт его знает, кому он нужен!
   - Ты мне не ответил! Я хочу знать: наш старый царь - хороший?
   Папа задумывается. Потом говорит не громко, но решительно:
   - Плохой. Не только сам никогда ничего хорошего не сделал, но даже из того, что сделал до него отец, - а отец его кое-что сделал толковое, хотя и немного, - Александр Третий вытоптал все хорошее до последней крупинки, а плохое еще умножил.
   Я долго молчу. Мне представляется, как тяжелый, огромный Александр Третий, вылезши из портрета в нашем актовом зале, топчет что-то "толковое", что сделал его отец. Вытаптывает ножищами в огромных лакированных сапогах...
   - Папа... Павла Григорьевича и Анну Борисовну сослал в Сибирь он?
   - Он.
   - А товарищей Павла Григорьевича, которых повесили в Якутске, кто приказал казнить? Он?
   - Он. И что страна нищая, и крестьяне без земли, и рабочие живут хуже, чем скотина... неграмотные, темные... и что поляков согнули в бараний рог, и литовцев давят, и евреям вздохнуть не дают - он ничего этого даже на каплю не облегчил!
   Все. Больше мы с папой об этом не разговариваем.
   Болезнь царя затягивается. И каждый день у нас только три урока: после большой перемены вместо уроков служат молебствие в домовой церкви нашего института, а мы - "инославные" - уходим домой. Даже служитель Степа, тот, что дает звонки к урокам и переменам, как-то, чистя дверные ручки, ворчал под нос довольно явственно:
   - Богомолебствуем и богомолебствуем - и паки богомолебствуем...
   Нехорошо, конечно, радоваться чужой болезни, но надо сказать правду: нам, "инославным", сейчас не жизнь, а масленица: с часу дня мы свободны! Стоит удивительная осень, вся в золоте, тепло почти как поздним летом, и мы ежедневно отправляемся на прогулки. Чаще всего ходим группкой: Меля Норейко, Маня Фейгель, Олеся Мартышевская, Зина Кричинская и я. Такая беда, что Лида Карцева, Варя Забелина и Катя Кандаурова православные! Из-за этого они не могут ходить с нами, должны выстаивать молебствия в церкви...
   В один прекрасный день мы карабкаемся на Замковую гору Она возвышается над нашим городом. На ней - бесформенные остатки старинного замка и почти полностью сохранившаяся башня из красного камня.
   Сейчас здесь всегда тихо и пустынно. Мы - вся куча девочек - очень устали, карабкаясь на гору. В руках у нас большие пестрые букеты разноцветных опавших листьев - больше всего кленовых. Мы сидим на осенней земле около какого-то обломка былого каменного сооружения... части стены, что ли... с сохранившимся круглым отверстием. Что это за отверстие: дозорное окно, из которого следили за приближением неприятеля, или бойница, из которой стреляли? Нас охватывает чувство тайны. Мы здесь совсем одни, вокруг тоже не видно ни одного человека... Мы жмемся около старой-старой стены, круглый глаз которой смотрит в прошлое.
   Вдруг из-за обломков стены слышен мужской голос, глубокий, странно-певучий, полный страстного чувства:
   Нет, поминутно видеть вас,
   Повсюду следовать за вами,
   Улыбку уст, движенье глаз
   Ловить влюбленными глазами,
   Внимать вам долго, понимать
   Душой все ваше совершенство,
   Пред вами в муках замирать,
   Бледнеть и гаснуть... вот блаженство!
   Мы словно окаменели. От неожиданности? Оттого что в круглом глазу старой стены есть какая-то жизнь? Нет, больше всего нас захватила та сила чувства, то дыхание большой любви, о которой почти поет голос за стеной, читающий письмо Евгения Онегина.
   Конечно, Меля так же полна странного и непонятного восторга, как и мы. Но вместе с тем она не стоит, как мы, боясь пошевельнуться, боясь даже перевести дух. Меля высмотрела на старой стене зацепки, вроде уступчиков, и неслышно, как кошка, вскарабкавшись по ним, взглянула в круглый глаз стены. На лице ее - сильнейшее изумление. Она делает нам призывные знаки, приглашая и нас карабкаться за ней. Но только мы двинулись - из-за стены опять раздается все тот же голос. Теперь он читает - я узнаю с первых же слов монолог Чацкого из "Горя от ума". Он читает все так же певуче - ну совсем поет! - но с гневом, с яростью оскорбленного чувства:
   Слепец! я в ком искал награду всех трудов!
   Спешил!.. летел! дрожал! вот счастье, думал, близко.
   Пред кем я давеча так страстно и так низко
   Был расточитель нежных слов!..
   Мы стоим неподвижно, несмотря на энергичные знаки Мели, зовущей нас лезть к круглому глазу. Замечательное чародейство этого певучего, этого почти поющего голоса за стеной погрузило нас в какое-то непонятное оцепенение...
   Вон из Москвы! сюда я больше не ездок.
   Бегу, не оглянусь, пойду искать по свету,
   Где оскорбленному есть чувству уголок!
   Карету мне, карету!
   Не сговариваясь, мы все пятеро - даже Меля слезла со своего наблюдательного поста и смешалась с нами - выбегаем из-за стены с круглым глазом: мы хотим увидеть, увидеть глазами того, кто прочитал, почти пропел нам эти отрывки из Пушкина и Грибоедова.
   Мы выбежали - смотрим во все глаза: никого! Ни Онегина, ни Чацкого... Нет, впрочем, какой-то человек очень робко и застенчиво жмется к тому обломку стены, из-за которой мы только что слушали чудный голос. Этот человек стоит как раз под круглым глазом. Он - юноша лет шестнадцати-семнадцати, на нем старенькая, обтерханная ученическая шинель, только пуговицы уже не форменные - значит, бывший ученик.
   Мы идем к нему, все еще завороженные тем, что слышали; нам не верится, что невидимый чтец - этот нескладный парень в обшарпанной бывшей ученической шинели. Но он смотрит на нас - у него прекрасные глаза, необычно удлиненные к вискам, с глубоким, умным взглядом, - и мы понимаем: да, это он сейчас читал!
   Мы протягиваем ему свои пестрые осенние букеты из листьев всех расцветок.
   Юноша очень смущен.
   - В-в-вы эт-то м-м-мне? Ч-ч-что вы? З-за что?
   Очень странно слышать: тот же голос - и так сильно заикается!
   - Нет, нет! Пожалуйста, возьмите! - просим мы его хором.
   Юноша застенчиво пожимает плечами. Потом берет наши цветы и улыбается нам хорошей, дружелюбной улыбкой:
   - С-с-п-п-пасибо!
   И, неловко поклонившись, он быстро уходит, прижимая к груди наши смешные букеты из листьев. Вот его шинель мелькнула в густой щетке кустов калины, вот он уже спускается с горы - исчез из виду.
   Только тут мы словно просыпаемся от сна.
   - Певцов...- тихо говорит Меля. - Это Певцов...
   И так как имя это нам явно ничего не говорит, Меля поясняет:
   - У нас в институте его сестры учатся. Певцовы - Соня и Надя.
   - А почему он так странно говорит? - спрашивает кто-то.
   - Потому что он - заика. Начнет что-нибудь читать - вот как здесь раньше читал, слыхали? - нисколько не заикается! А простой разговор - трудно ему... И он стесняется, прячется ото всех.
   Теперь я знаю: юноша в задрипанной ученической шинели был Илларион Певцов. Он был тяжелый и, как все считали, неизлечимый заика. А он мечтал стать актером! И у него в самом деле был талант! Он уходил за город, в лес, взбирался на горы; там он декламировал, читал монологи, отрывки из пьес. Над ним насмехались, считали его полоумным. Но он превозмог непреодолимое, он сделал невозможное: через пятнадцать-двадцать лет после этой нашей встречи с ним на Замковой горе он стал одним из самых замечательных русских актеров. В обыденной жизни ему так и не удалось до конца избавиться от своего заикания. Но на сцене, когда он чувствовал себя не актером Певцовым, а королем Лиром, Павлом Первым, Чацким, он совершенно перевоплощался: заикание исчезало без следа, он говорил плавно, глубоко, сильно. Бывали, однако, и у него срывы, бывали полосы, когда он не мог играть, потому что лишался силы управлять своей речью и побеждать ее недостаток. И все же он не отчаивался, у него не опускались руки! Когда я думаю о людях сильной воли, сильной страсти к искусству, я всегда вспоминаю его - чудесного актера Иллариона Певцова. И мне приятно думать, что наши смешные попугайно-пестрые букеты из осенних листьев были, может статься, первыми цветами, поднесенными ему на трудном, но победном пути.
   Когда мы в тот день спустились с Замковой горы, во всем городе уже были расклеены объявления в черной траурной рамке, такого-то числа, во столько-то часов государь император, самодержец всероссийский, Александр Третий "в бозе почил".
   - Что это значит: "в Бозе почил"? - спрашиваю я дома у папы.
   - Значит, умер.
   - А почему он умер в Бозе? Он же был в Ливадии! Разве он оттуда переехал в Бозу!
   - "В бозе", - объясняет папа, - это на церковнославянском языке значит: "в боге". Умер в боге. Ну, как говорят человеку: "Ступай, милый, с богом!" Обыкновенные люди умирают просто, а цари отправляются на тот свет "с богом" - "в бозе"... Вот и все. Поняла?
   Понять-то я поняла, но мне все-таки странно, почему по-церковнославянски бога называют так фамильярно: "бозя"... Как "Кузя" или "Юзя".
   Весь день и весь вечер к нам приходят люди. Не то чтобы они были опечалены смертью царя - нет, нисколько! Но все они взволнованны, и у всех один вопрос: что будет? Или вернее: будет что-нибудь или не будет? Никто не уточняет, о чем идет речь, - это, видимо, всем понятно. Дедушка читает газеты, не перестает вздыхать и мрачно крутить головой.
   Я сижу тихонько, как мышь, за валиком дивана в папином кабинете. Никто меня не зовет: Поль на уроке, мама и Юзефа купают маленького Сенечку. Я смотрю на людей, приходящих к папе - иные приходят на десять - пятнадцать минут! - и так как все говорят про одно и то же, непонятное мне, то я развлекаюсь, придумывая: из чего сделан этот человек или как именно сделан тот? Вот пришел наш сосед, зубной врач Тасселькраут, длинный, как жердь, и я думаю: "Он сделан так, как делают копченого сига, - в спину ему воткнули палку". Сиг-Тасселькраут уже с порога говорит:
   - Яков Ефимович! Вы же умный человек...
   - По-моему, - отвечает папа, - вы, Семен Захарович, тоже умный человек.
   - Нет, скажите: вы что-нибудь знаете?
   - Откуда? - удивляется папа.
   - Ну, откуда-нибудь...
   - Ничего и ниоткуда.
   - Но все-таки как вы думаете?
   - Как я могу думать, когда я ничего не знаю! - удивляется папа.
   Директор музыкальной школы пианист Трощинский, с головой, похожей на щетку, насаженную на человеческие плечи, врывается в папин кабинет, как буря:
   - Яков Ефимович!..
   - Василий Васильевич, голубчик! Давайте сразу: я ничего не слыхал, ничего не знаю и потому еще ничего пока не думаю.
   - Но все-таки вы считаете: можно надеяться на что нибудь?
   - Понятия не имею!
   Трощинского сменяет хирург Юндзилл. Он ни из чего не сделан. Вот именно, его еще не сделали! Вроде как начали ребята вылеплять лицо и голову из снега или, может быть, даже скульптор высек резцом эту старческую голову в глыбе камня - и все: больше ничего не успел сделать. Так доктор Юндзилл и двигается - гора горой. Но лицо ему скульптор сделал красивое, умное.
   - КохАны Якубе (любимый Яков)...- обращается к папе доктор Юндзилл.
   Разговор у них идет по-польски, но я понимаю этот язык хорошо.
   - Коханы Якубе... Видишь, я к тебе пришел...
   - Я даже знаю, зачем вы ко мне пришли! - словно поддразнивает его папа.
   - Якубе! Ты же сам понимаешь... Кухарку сменяем, кучера сменяем - и то интересуемся: а что собой представляет новая кухарка или новый кучер? А тут ведь дело серьезное! - Он понижает голос. - Новый царь! Жизнь меняется! Хочется, чтоб она стала лучше... Что-то у тебя на лице я не вижу этих ожиданий, этой радости, а?
   - А откуда их взять, шановный (уважаемый) коллега? - говорит папа невесело. - Есть, знаете, такая русская пословица: "Яблочко от яблоньки недалеко падает!"
   - Да... - соглашается Юндзилл. - Яблоня в самом деле была не очень...
   Тут в кабинет входит новый человек - невысокого роста, с чем-то вроде абажура над глазами.
   - А, - радуется ему папа, - вот кто расскажет нам интересные вещи!.. Вы знакомы с Александром Степановичем, шановный коллега Юндзилл?
   Пока доктор Юназилл обменивается рукопожатием со вновь прибывшим, папа проюлжает:
   - Александр Степанович Ветлугин - один из самых образованных людей в нашем городе. Историк!
   - Преподаете в гимназиях? - спрашивает доктор Юндзилл.
   - Нет! - очень резко отстраняет вопрос Александр Степанович. - Для преподавания в гимназиях требуются не только знания - некоторое количество их у меня есть, но и другие добродетели, каковых у меня нет.
   Я знаю Александра Степановича и знаю о его бедственной жизни. Взрослые говорят, что его невзлюбило начальство "за смелость и независимость суждений". Я понимаю это так, что Александр Степанович, наверно, не подлаживался к такому начальству, вроде нашей Колоды, и не вторил ей в угоду, как синявка: "Ах, прэлэстно, прэлэстно!" И его уволили из гимназии. Он дает частные уроки, пно их у него мало, да и обращаются к нему все больше малоимущие ученики. Папа и мама очень любят Александра Степановича, постоянно зовут его к нам в гости. Но он - гордый человек, приходит редко, отказывается от обеда или чаю: "Благодарствую. Сейчас вкусил дома".
   - Александр Степанович! - говорит папа, усаживая его в кресло. - Что вы можете сказать нам по случаю последних событий?
   - Что же? Могу помянуть ныне скончавшегося государя Александра Третьего. Только чем поминать-то? - И, прижмурив под абажуром свои больные глаза, Александр Степанович начинает говорить так гладко, словно он читает по книге. - Рождение Александра Третьего было возвещено в три часа дня жителям столицы триста одним выстрелом с бастионов Петропавловской крепости. Вечером того же дня столица была иллюминована... Неведомый поэт напечатал в журнале "Маяк" приветственную оду:
   Наследник ты полсветные державы
   Младенец Александр! Как много пред тобой
   Светил родных лучами славы
   Осиявают путь земной!
   - Осиявают? - смеется папа.
   - Так точно: оснявают. Затем, - продолжает Александр Степанович, - при самом рождении своем Александр Третий был назначен шефом Астраханского карабинерного полка, а самому полку было пожаловано отличие - носить вензель своего державного шефа офицерам - золотой, нижним чинам - из красного сукна. Вот как будто и все, что я могу сказать об Александре Третьем По крайней мере, такого, за что мне не нагорело бы от начальства Да, вот еще при его рождении отец его - позднее Александр Второй - передал в распоряжение санкт-петербургского военного генерал губернатора три тысячи рублей на "вспомоществование беднейшим жителям столицы". Все.
   - Но... -Доктор Юндзилл смотрит на Александра Степановича с величайшим недоумением. - Но ведь мы...мы хотели бы...
   - Александр Степанович, - мягко говорит папа, - мы с доктором Юндзиллом хотели бы услышать от вас не о покойном Александре Третьем, а о новом царе Николае Втором.
   Александр Степанович открывает под своим абажурчиком красные, воспаленные глаза и в упор смотрит на папу:
   - Яков Ефимович! Если о царе, чей жизненный путь сегодня уже закончится, я могу сказать вам лишь так немного, то что же можно сообщить о царе, который сегодня только вылупляется из яйца, как цыпленок? Ничего... Имею честь кланяться.
   И Александр Степанович быстро уходит. Он и всегда приходит и уходит неожиданно, сегодня он как то не по-обычному нервничает. А тут еще мама зовет всех чай пить.
   - Простите... Тороплюсь по делу... - И нет уже Александра Степановича.
   Папа и доктор Юндзилл долго молчат Потом папа вдруг говорит:
   - Что ж, дорогой коллега, подождем еще немного. Завтра, вероятно, будет обнародован манифест новою царя. А вдруг там будет что-нибудь неожиданное? Хорошее?
   Доктор Юндзилл тяжело поднимается со стула, кладет свои могучие руки на папины плечи и говорит с хитрой улыбкой:
   - Ой, Якубе, Якубе! Таким "веселеньким" голоском, как ты это сейчас сказал, - таким я разговариваю только с самыми безнадежными больными, которых я уже никак не надеюсь вы лечить!.. Ну что же, подождем царского манифеста...
   Он уходит, папа провожает его в переднюю.
   Возвратившись в кабинет, папа застает меня задумавшейся в уголке его дивана. Папа садится к письменному столу.
   - Папа... - говорю я. - Я все знаю...
   - Все? - спрашивает папа с наигранным удивлением. - Завидую тебе!
   - Да, все.
   - Какая осведомленность! - балагурит папа. - И какая скромность! "Знаю все"! Не больше и не меньше! Может, скажешь и мне?
   - Пожауйста. Все волнуются из-за того, что новый царь. Какой он будет хороший, плохой? Так, папа?
   - Так, - подтверждает папа очень серьезно. - А еще что?
   - А еще... вот тут я немножко не поняла... Все гадают: будет какая-то очень нужная вещь в манифесте или не будет?.. Чего это они ждут папа, а? Какая это у них желательная штучка?
   - "Желательная штучка", - посмеивается папа. - Видишь ли... как бы это тебе сказать?
   Я слезаю с дивана и с оскорбленным видом иду к двери.
   - Ку у уда? - кричит папа. - Сию минуту подойти ко мне!
   Я подхожу.
   - Ты что это за фокусы показываешь?
   - Никаких фокусов я не показываю! - говорю я угрюмо. - А только надо что-нибудь одно. Не хочешь сказать - ну, так и говори не скажу! И все. А ты начинаешь размазывать: "Видишь ли... собственно говоря... Как бы тебе сказать..." Можно подумать, мне пять лет!
   - Да ведь трудно мне объяснить тебе это, тупица ты!
   - Ах, я еще и тупица?
   - Да постой ты, господи, неугомонная какая! Я обдумываю, как сказать это... Непонятное ведь оно для тебя!
   - Если я не пойму, я скажу: объясни еще раз!
   - Ну, и кроме того... - Папа водит пальцем перед моим носом. Секретное ведь это!
   - А когда я кому-нибудь твои секреты разбалтывала? Когда? - наседаю я на папу. - Даже Полю - нет! Даже Юльке - и то никогда ничего секретного не рассказывала! А ты говоришь...
   - Ну ладно, слушай... А что ты, собственно, хочешь от меня узнать?
   - Я хочу узнать, - говорю я упрямо, - что такое люди хотели бы прочитать в этом царском манифесте или как его там...
   Папа отвечает, старательно подбирая слова, чтобы мне было понятнее:
   - Вот... Люди хотели бы, чтобы царь написал так. "Государство у меня большое. Я один. Мне трудно все делать одному, все понимать, все знать, все уметь, обо всем заботиться. И вот я, царь, хочу, чтобы лучшие люди в государстве помогали мне править". Вот что люди хотели бы прочитать в царском манифесте. Поняла?
   - Яков! - говорит дедушка. - Зачем ты говоришь ребенку такое?
   - А что ж! - говорю я. - Что тут непонятного? И, по-моему, это все правильно!
   Папа смотрит на меня - не пойму как: и любовно, и насмешливо, и грустно. Он прижимает мою голову к себе:
   - Ох, Пуговица ты моя, Пуговица... К белью такие пуговицы пришивать... К штанишкам твоим - вот!.. - Отстранив меня от себя, папа смотрит мне в глаза и говорит, но уже словно не мне, а самому себе: - Подумать только! Даже детям понятно, дети считают правильным!..