Бруштейн Александра Яковлевна. В рассветный час (Дорога уходит в даль - 2)

   Затем очищается комната для Тамарочки. Иван Константинович отдаст ей свою спальню, а вся его "хурда-мурда", все его "хоботье", как он называет, переносится в его большой кабинет - теперь он будет жить там.
   Пока Шарафутдмнов белит и оклеивает обоями комнату Тамарочки, приближается время отъезда Ивана Константиновича. Он очень нервничает, укладывая свой дорожный баульчик, пихает в него почему-то пепельницу со своего стола и один башмак.
   - Иван Константинович... - выговаривает ему мама ласково. - Зачем вам в дорогу эта пепельница, а?
   - А - ни за чем! - разводит руками Иван Константинович. - Ну вот решительно ни за чем... Прямо сказать, окосел, старая туфля, и все...
   - И кстати о туфлях: зачем вы сунули в чемоданчик один башмак? Ног-то ведь у вас, слава богу, две!
   - Две, голубенькая, две... - вздыхает Иван Константинович, словно ему жаль, что у него так много ног. - Совершенно бесспорно. Черт побери мои калоши с сапогами!
   Мама уговаривается с Иваном Константиновичем, что за четыре-пять дней его отсутствия она купит только занавески и повесит их на все окна.
   - Зверям, голубчик, не надо... - просительно говорит Иван Константинович. - У них, знаете, у зверей, вкусы, как у меня: спартанские. На что нам природа солнце дала, если от него тряпками завешиваться?
   Мы уходим. И все пять дней, пока отсутствует Иван Константинович, я не переставая трещу всем, в особенности классным подружкам, какая едет к нам прелестная новая девочка. Тамарочка Хованская, как с нею будет весело, интересно дружить.
   Иван Константинович отсутствует шесть дней. Вечером пятого из этих дней мы получаем телеграмму.
   ПРИЕДЕМ ВСЕ ТРОЕ ЗАВТРА ПОЕЗДОМ СЕМЬ
   ПРИШЛИТЕ ШАРАФУТДИНОВА НА ВОКЗАЛ С ПОДВОДОЙ
   РОГОВ
   "С подводой" - это надо понимать так, что они везут с собой много вещей. Права была мама, когда уговаривала Ивана Константиновича не покупать пока мебель. У детей, говорила мама, есть, наверное, своя мебель, к которой они привыкли, есть и вещи их бабушки, которые им дороги. "Привезите все это сюда, расставим; если окажется - не хватает чего-нибудь, вот тогда и прикупим, что нужно".
   Все-таки Иван Константинович настоял перед отъездом, чтобы купили маленький туалетный столик с зеркальцем, - все обито, как будочка, тюлем. Мама очень отговаривала покупать:
   - Ведь она еще девочка! Зачем ей туалетный столик?
   Но Иван Константинович заартачился:
   - Купим туалет!
   И купили. В беленькой, свежеоклеенной комнате Тамарочки этот туалетик-будочка, весь обитый белым тюлем, выглядит мило и трогательно. А Иван Константинович просто сияет - вот какую чудную вещь он купил для Тамарочки!
   Я было начала шептать маме - при Иване Константиновиче, - что, может, хорошо бы повесить в Тамарочкиной комнате портрет ее бабушки, который есть у Ивана Константиновича. Но мама сказала, что, во-первых, шептаться нехорошо ("Иван Константинович может обидеться! Если хочешь что сказать, говори вслух!"), а во-вторых, у Тамарочки, вероятно, есть бабушкин портрет, вот пусть он у нее и стоит. А тот портрет, который у Ивана Константиновича, ему, наверно, подарила сама Инна Ивановна, - пусть у него и остается. Иван Константинович ничего не сказал, но поцеловал маме руку, и еще раз, и еще раз! Видно было, что от души.
   До чего мне в этот день скучно в институте! Я все время думаю о приезде Лени и Тамары. Л впрочем, даже без этого, даже если б мои думы не были заняты другими делами, не институтскими, все равно скука в классе, как всегда, невообразимая! Сейчас все девочки очень увлечены писанием друг другу стихов в альбом. Стихи чаще всего глупые, да и вообще, по-моему, это не стихи:
   Едет, едет лодочка,
   Несет ее волна.
   В ней сидит красоточка,
   Марусенька моя!
   Или:
   Любить тебя - есть цель моя.
   Забыть тебя не в силах я.
   Люби меня, как я тебя.
   Мы обе - институтки.
   У всех девочек есть альбомчики - бархатные, кожаные, всякие. В углу каждой страницы наклеены картинки. Есть альбомчик и у меня - синенький, славненький, но полный такой стихотворной дребедени, вписанной руками моих одноклассниц, что не хочется и перелистывать его. Нас - Лиду Карцеву, Маню Фейгель, меня - подруги особенно осаждают просьбами написать им что-нибудь в альбом: мы знаем много стихов - правда, все больше неальбомных. Мы часто и пишем стихотворения, не предназначенные авторами для альбомов, но красивые, хорошие стихи. И хозяйки альбомов обычно очень этим довольны.
   Сегодня из-за этого произошло у Дрыгалки столкновение с Лидой Карцевой. Лида написала в альбом одной девочки стихи:
   О люди! Жалкий род, достойный слез и смеха!
   Жрецы минутного, поклонники успеха!
   Как часто мимо вас проходит человек,
   Над кем ругается слепой и буйный век,
   Но чей высокий лик в грядущем поколенье
   Поэта приведет в восторг и умиленье!
   На память Нине Поповой - от Лиды Карцевой
   В минуту, когда Нина Попова, получив на перемене от Лиды свой альбом со стихами, упиваясь, читала эти строки, а мы все стояли вокруг, тесно обступив ее и Лиду, - вдруг сверху протянулась хорошо знакомая нам сухонькая лапка, и Дрыгалка цапнула альбом из рук Нины Поповой. Дрыгалка прочитала стихотворение, очень кисло поджала губки, неодобрительно покачала головой. И пошла, унося альбом. У всех нас засосало под ложечкой от предчувствия беды.
   Нина Попова помертвела от страха.
   - Это ты мне что-нибудь неприличное написала? - с укором спросила она Лиду Карцеву.
   - А разве ты не прочитала? - ответила Лида. - Ты прочитала и была в восторге!
   - Так почему же Дрыгалка так рассердилась за эти стихи? - продолжает допытываться Нина Попова. - Почему она сделала губами вот так? И еще головой потрясла, как будто "ах, ах, ах, как нехорошо!"
   Лида не успевает ответить, потому что раздается звонок - конец перемене.
   В классе перед уроком Дрыгалка вызывает:
   - Карцева!
   Лида встает в своей парте.
   - Вы написали Поповой в альбом это стихотворение? - спрашивает Дрыгалка.
   - Да, Евгения Ивановна, я.
   - А кто автор этого стихотворения?
   - Евгения Ивановна, это Пушкин.
   - Пу-у-ушкин? - удивляется Дрыгалка.
   - Пушкин, Евгения Ивановна. Стихотворение называется "Полководец".
   - А о ком оно написано, вы знаете?
   - Знаю, Евгения Ивановна. Это написано о полководце Барклае де Толли...
   Лида отвечает все время "полным ответом" и необыкновенно "благонравненьким голоском". Это еще больше злит и раздражает Дрыгалку.
   - Пушкин - конечно, очень известный поэт... Но я считаю, что детям вашего возраста надо выбирать стихотворения попроще. Например, когда я еще была девочкой, я очень любила такое альбомное стихотворение:
   На листочке алой розы
   Я старалась начертить
   Образ Лины в знак угрозы,
   Чтобы Лину не забыть.
   - Не правда ли, - обращается Дрыгалка к классу, - прелестное стихотворение? (Она, конечно, говорит, как Колода: "прэлэстное".)
   Класс, который пользуется всякой возможностью пошуметь, с удовольствием галдит:
   - Прэлэстное! Прэлэстное! Ужасно прэлэстное!
   - А вам, Карцева, кажется, не нравится это стихотворение? - ядовито цедит Дрыгалка.
   Лида секунду молчит. Затем, подняв на Дрыгалку свои умные серо-голубые глаза, она говорит очень искренне:
   - Нет, Евгения Ивановна, не нравится.
   - Можно узнать почему?
   - Евгения Ивановна, на листочке розы нельзя начертить образ: пока начертишь, листок завянет. Да и чем чертить - карандашом? Чернилами? Красками?
   Криво усмехаясь, Дрыгалка оборачивается ко мне:
   - И Яновской, конечно, тоже не нравится?
   Я тоже секунду молчу. Но что же я могу сказать после Лиды, кроме правды?
   - Нет, Евгения Ивановна, не нравится.
   - Почему?
   - Зачем чертить образ подруги "в знак угрозы"? Ведь я, значит, люблю свою подругу, я хочу "Лину не забыть". Так почему "угроза"?
   В эту минуту - без сомнения, критическую для Дрыгалки, потому что ей нечего нам возразить, - в класс входит Федор Никитич. Наш спор о поэзии прерывается. Больше Дрыгалка его благоразумно не возобновляет.
   ...Еще вечером дома у нас, на семейном совете, было решено: нам с мамой на вокзал не идти. Люди сойдут на перрон из душного зимнего вагона, - тут надо думать о вещах, надо получать багаж, Шарафутдинов должен погрузить его на подводу и везти на квартиру доктора Рогова... Тут, среди всех этих хлопот, мы будем некстати.
   Решаем: встретим Ивана Константиновича с его новой семьей у них дома. Это будет лучше.
   Чтобы мне не ударить лицом в грязь перед новыми знакомыми, мама велит мне надеть новое платье. Оно, правда, бумазейное, но в симпатичненьких цветочках и с белым воротничком. Мне, конечно, кажется, что я в нем красавица!
   Когда приезжие входят в переднюю, мы с мамой выходим им навстречу. Иван Константинович, очень, видимо, утомленный и хлопотами и дорогой, увидев маму и меня, весь так и засветился улыбкой.
   - Вот это - Тамарочка... - представляет он. - Вот Леня... А это, дети, - показывает он на нас с мамой, - посмотрите на них внимательно! - это мои самые лучшие друзья. Да-да, и она, - обнимает он меня, - она, Сашурка, тоже мой старый, верный друг. Это ее мама, Елена Семеновна, удивительнейшая женщина! А есть еще и папа - товарищ мой, доктор, он, наверно, потом придет. Знакомьтесь!
   Я не столько слушаю слова Ивана Константиновича, сколько смотрю на Тамарочку и Леню. Леня, в общем, такой, каким я его себе представляла: высоконький мальчишка в кадетской форме, кудрявый, даже вихрастый, только глаза у него не дерзкие, а добрые, ласковые. Он весело и просто здоровается со мной.
   - Дедушка нам про тебя всю дорогу рассказывал!.. Даже немного поднадоел! - Он весело смеется. - Теперь держись: окажешься не такая - беда тебе!
   И он убегает из комнаты.
   Но когда я подхожу к Тамарочке и от души протягиваю ей руку, она отстраняет свои руки:
   - Сейчас... Сниму перчатки!
   Иван Константинович с мамой уже ушли в комнаты, а я стою дура дурой перед Тамарочкой, которая молча снимает лайковые перчатки. Она делает это неторопливо, осторожно - пальчик за пальчиком, пальчик за пальчиком! Я вижу ее лицо - очень хорошенькое, с круто выгнутыми, чуть оттопыренными губами. В этом лице - равнодушие, безразличие ко всем и ко всему и какая-то заносчивая гордость. Сняв последний перчаточный палец, Тамарочка снимает с головы шляпку, очень замысловатую и задорную.
   Я с уважением и завистью вижу, что шляпка приколота к волосам, как у взрослых дам, длинными булавками с красивыми головками, - не то что у меня: шляпка на резинке! И резинка всегда почему-то очень скоро ослабевает, шляпка заваливается за спину и болтается там.
   Наконец Тамарочка поправляет кудряшки на лбу - и улыбается мне. От этого она сразу становится милее и ближе. Она протягивает мне руку:
   - Ну, теперь можно знакомиться...
   Мы жмем друг другу руки и идем в комнаты вслед за моей мамой и Иваном Константиновичем. Мы застаем их в комнате, предназначенной для Тамарочки. Мебель, которую привезли с собой, еще не прибыла, и пока ночлег устраивается на старых диванах Ивана Константиновича. Тамарочка оглядывается благосклонно: комната ей, по-видимому, нравится.
   - Здесь я поставлю свою кровать, - прикидывает она. - Тут встанет шифоньер. Там - столик.
   Вдруг ее взор падает на приготовленный для нее туалетный столик, обитый тюлем.
   - Что это? - спрашивает она.
   - Это тебе Иван Константинович купил, - объясняет ей мама. - Туалетный столик.
   - Мне? - с возмущением выпаливает Тамарочка. - Это мещанство? Это зеркало в собачьей будке?.. Иван Константинович! - резко обращается она к старику. - Я же вам говорила, чтобы вы приказали отправить сюда бабушкин трельяж. Неужели вы забыли это сделать? Ведь все вещи, какие мы там оставили, мы уже не получим никогда - их возьмут себе тетки, бабушкины сестры... А зачем старухам нужен трельяж красного дерева?
   Иван Константинович только собирается ответить Тамарочке, как вдруг в комнату врывается Леня:
   - Тамарка! Скорее, скорее! Смотри, что за прелесть!
   И он увлекает Тамарочку в "звериные комнаты". Но не успевают мама и Иван Константинович даже взглядом обменяться, как раздается пронзительный визг, и из звериной комнаты выбегает Тамарочка. Она кричит, задыхаясь от гнева:
   - С жабами! Рядом с жабами!.. Ни одной секунды, ни одной секунды...
   Она схватывает в передней свою замысловатую шляпку, кое-как нахлобучивает ее на голову и начинает быстро, яростно напяливать лайковые перчатки.
   - Милая... птиченька моя... - говорит Иван Константинович с такой нежностью, с такой любовью, что на эту ласку поддался бы, кажется, и камень.
   Камень - да, может быть! Но - не Тамара! Она вырывается из рук Ивана Константиновича, лицо у нее злое, неприятное:
   - Оставьте меня, Иван Константинович! Я не хочу жить в одной квартире с жабами! Не хочу и не хочу! Я к этому не привыкла... Они вылезут ночью и заберутся ко мне в постель...
   С бесконечным терпением, ласковыми словами, воззваниями ("Ты же умница!") Ивану Константиновичу удается доказать Тамаре, что из террариумов нельзя "вылезть ночью", что звериные комнаты запираются на ключ ("Вот видишь, кладу ключ в карман!"), да и Тамарину комнату отделяет от них еще целых три комнаты.
   Наконец Ивану Константиновичу удается успокоить разбушевавшуюся Тамару. Она уже тихо плачет, сидя у него на коленях, но громов и молний больше нет так, последние капли пронесшегося дождя. А Иван Константинович обнимает свою "внученьку" и тихо-тихо журчит ей ласковые слова, как будто он всю жизнь был дедушкой или нянькой. Наконец Тамара спрашивает:
   - А выбросить эту гадость нельзя? Совсем вон выбросить, чтоб их не было в квартире?
   И тут Иван Константинович перестает журчать. Он отвечает твердо, как отрезает:
   - Нельзя.
   Тамара издает последнее жалостное всхлипывание - и замолкает. Она поняла, что у Ивана Константиновича есть и "нельзя", да еще такое, которое не сдвинешь с места. Она сразу меняет тему разговора; спрыгивает с колен Ивана Константиновича и капризно тянет:
   - А я хочу ку-у-у-шать! Можно это здесь?
   На это ей отвечает из столовой Леня. С набитым ртом он кричит:
   - Скорее! Я тут все съел!
   Конечно, это шутка. Съесть все, что наготовил Шарафутдинов, не мог бы и целый полк солдат. Проголодавшиеся Леня и Тамара воздают должное всем блюдам. Сияющий Шарафутдинов носится между кухней и столовой, вертится вокруг стола, потчуя дорогих гостей. Не забывает и меня, - я хотя и не приезжий гость, но зато я ведь своя! - и он хорошо знает, что я люблю. Подставляет блюдо и подмигивает:
   - Пирожкам!
   Или предлагает мне рябчика:
   - Пытичкам!
   Тамаре Шарафутдинов, я чувствую, не очень нравится. Посреди разговора она вдруг заявляет:
   - Иван Константинович! Вы мне обещали, что у меня будет горничная... Я ведь привыкла... У дедушки было всегда несколько денщиков, но нам с бабушкой горничная прислуживала.
   За Ивана Константиновича отвечает мама:
   - Горичная уже нанята. Она придет завтра с утра.
   Я с удовольствием замечаю, что маме Тамара так же не нравится, как мне... Что такое? Разве она мне не нравится? Ведь я ее так ждала, так радовалась ее приезду! Столько наговорила о ней всем подругам! И такая она хорошенькая, такая нарядная, с такой шляпкой и лайковыми перчаточными пальчиками... Разве она мне не нравится?
   Не нравится. Совсем не нравится. Вот ни на столечко!
   А Леня? Нет, Леня совсем другой. Словно и не брат ей! Он - простой, веселый, видимо, добрый мальчик. С Шарафутдиновым уже подружился; тот смотрит на Леню со всей добротой своего простого, чистого сердца. Ивана Константиновича Леня ласково и сердечно зовет дедушкой (а Тамара все хлещет его "имяотчеством!"). Нет, похоже, что Леня - мальчик ничего, славный.
   За столом Тамарочка жалуется, что у нее резь в глазах. "Вот когда открываю или закрываю, - больно".
   - Завтра попрошу доктора Шапиро зайти посмотреть, - говорит Иван Константинович.
   Тамара на минуту перестает есть. Вилка останавливается в ее руке, как вопросительный знак.
   - Ша-пи-ро? - переспрашивает она. - Жид?
   Иван Константинович перекрывает изящную ручку Тамары своей стариковской рукой, с такими вздутыми венами, как на изнанке капустного листа.
   - Тамарочка... - говорит он очень серьезно. - Давай - уговор на берегу: этого мерзкого слова в моем доме не говорят.
   - Почему? - не сдается Тамара. - Разве вы - жид? Ведь вы - русский?
   - А как же! Конечно, русский! Я - русский интеллигент. А русская интеллигенция этого подлого слова не признает.
   Иван Константинович произносит это так же твердо, как прежде, когда он говорил, что выбросить животных вон "нельзя". Нет, положительно наш Иван Константинович - золото!
   Но Тамара не хочет сдаваться.
   - А вот наш дедушка... - начинает она.
   - Что "наш дедушка"? - неожиданно врывается в разговор Леня. - Разве мы все должны, как "наш дедушка"? А бабушка этого слова никогда не говорила! И мне не позволяла...
   Мы идем домой. Нас провожают Иван Константинович и Леня. Мама с Иваном Константиновичем поотстали, мы с Леней идем впереди.
   - Слушай... - говорит мне Леня. - Что я тебе хочу сказать... Я ведь знаю, о чем ты сейчас думаешь. Тебе Тамарка не понравилась?
   - Н-не очень...
   - И ты к нам больше ходить не хочешь?
   - Н-не очень...
   - Ну, так ты эго брось! Тамарка - она не такая уж плохая. Ее дедушка избаловал. А дедушка у нас знаешь какой был? Он денщикам - очень просто! за что попало, по морде! И Тамарке вбил в голову, что мы - князья Хованские, только грамоты эти на княжество где-то, мол, затерялись. Вот она и воображает! А теперь, без дедушки, она живенько поумнеет!
   - А ты? - спрашиваю я. - Ты был - бабушкин?
   - Бабушкин... - тихо признается Леня. - Она со мной дружила. Как с большим все равно! Когда уже она совсем умирать стала, она мне все повторяла: "Помни, Леня, теперь Иван Константинович - твой дедушка, и ты его слушайся, и дедушкой его зови! И еще второе - музыку не бросай!"
   - Музыку?
   - Да. Вот завтра придут вещи наши и бабушкин рояль.
   Я тебе поиграю... Дедушка не хотел, чтобы я был музыкантом. Он меня в кадетский корпус отдал... Бабушка мне говорила: "Возьмешь ноту - ля бемоль, лиловую, сиреневую - и слушай: это мой голос, это я с тобой разговариваю..."
   Мы молчим до самого нашего дома. Стоим, ждем, пока подойдут отставшие мама и Иван Константинович.
   Если бы Леня был девочкой, я бы ему сказала: "Давай дружить, а?" Вот так, как сказала мне Лида Карцева!
   Но как-то не говорятся у меня эти слова... Никогда я с мальчишками не дружила.
   Уже попрощавшись и уходя с Иваном Константиновичем, Леня кричит мне:
   - Так ты смотри приходи к нам!
   Я кричу ему вслед:
   - И ты к нам приходи!
   Только тут я вспоминаю: с Тамарой мы с самого начала и до нашего ухода были и остались на "вы".
   Глава двенадцатая. "ДЕЙСТВИЯ СКОПОМ"
   Тамара появляется у нас в институте не сразу. Иван Константинович должен еще хлопотать перед попечителем Учебного округа о том, чтоб Тамару приняли в институт, а Леню - в гимназию.
   Все мои подружки сперва набрасываются на меня с вопросами: "Ну как? Приехала твоя Тамарочка? Какая она? Когда придет к нам учиться?" Но я отвечаю сдержанно, сухо, и их восторженное представление о "замечательной Тамарочке" - я же им и наболтала еще до ее приезда! - помаленьку блекнет. К тому же нам некогда этим заниматься: у нас появилась очень важная новая забота. Скоро конец трети учебного года (у нас в институте учебный год делится не на четверти, а на трети). Треть подходит к концу, и многие девочки уже ходят заплаканные. Ведь очень много уроков пропало сперва, когда-ежедневно служили молебствия о здравии государя Александра Третьего, потом из-за панихид, а на три дня по случаю государевой смерти вовсе освободили от занятий. Поэтому учителя подгоняют нас теперь изо всех сил, чтобы мы во что бы то ни стало прошли все, что полагается пройти за первую треть. Но у нас есть девочки, которые и с самого начала года учились плохо: то ли им трудно, то ли им скучно, то ли они плохо понимают, что говорят учителя, но они сперва получали тройки, тройки с минусом, тройки с двумя минусами, а теперь, после всех пропущенных уроков, не справляются с тем, что задано, и съехали вовсе на двойки!
   Среди этих девочек есть такие, что, если объяснишь им толково, они понимают и учатся лучше. Вот у нескольких из нас - у Лиды Карцевой, у Мани Фейгель, у Вари Забелиной, у меня - возникла мысль, которая нам очень нравится: приходить в институт ежедневно на сорок пять минут раньше и заниматься с двоечницами. Но это надо обсудить где-нибудь подробно, толково, а главное - без помехи, без опаски, без оглядки на подслушивающую Дрыгалку. Она ведь вездесущая! Куда от нее спрячешься? Где его найдешь, такое место, у нас в институте?
   Есть оно, это райское место! Есть он, этот остров свободы! Это извините за прозу: ватерклозет.
   Даже удивительно, как подумаешь: в нашем институте, где все время синявки, классные дамы, шныряют между ученицами, подсматривают, подслушивают, лезут в ящики, читают письма и записки, вынюхивают - ну совершенно как полицейские собаки! - ватерклозет устроен, как неприступная крепость, окруженная рвом! В самом конце большого коридора есть маленькая дверь, сливающаяся по цвету со стеной. Откроешь эту дверь, войдешь, - и сразу прохладно, полутемно, и, что совсем удивительно, страшно тихо: как во всех старинных зданиях, стены здесь массивные, такие толстые, что они непроницаемы для звуков. Жужжание, шум, крик, громкий разговор в коридоре во время большой перемены - ведь нас в институте пятьсот человек! - сразу словно ножом отрезало за тяжелой дверью. Там начинается полутемный внутренний коридор, ведущий к уборным. Он очень длинный. Постепенно он светлеет, в нем появляются окна, замазанные белой краской, и наконец коридор вливается в большую комнату с несколькими окнами: как бывает предбанник, так это - предуборник. Здесь девочки сидят на глубоких подоконниках, болтают, даже поют, даже завтракают. Отсюда уже две двери ведут в самые уборные. Вот предуборная комната - это единственное место во всем институте, где можно чувствовать себя совершенно свободно: делать что хочешь, говорить что вздумается, петь, кричать, хоть кувыркаться!
   Когда-то кто-то - наверно, из старших классов - назвал это учреждение "Пикквикским клубом". Потом его стали называть "Пингвинским клубом", - ведь младшие не читали "Пикквика", да и старшие читали его далеко не все. Сейчас он уже называется просто "Пингвин". "Приходи на большой перемене в "Пингвин" - и. т. д.
   Вот в этом "Пингвине" мы сидим на подоконнике - четыре девочки, четыре заговорщицы: Лида, Маня, Варя и я. Нам надо составить список учениц-двоечниц, установить, по какому предмету у них двойки, и закрепить их для занятий за каждой из нас. Лида будет заниматься с теми, кто отстает по французскому языку, Маня и Варя - по арифметике, я - по русскому языку. Каждая должна предупредить всех девочек своей группы, когда и где будут происходить занятия, - вообще позаботиться обо всем. В моей группе пять девочек: Малинина, Галковская, Ивашкевич и еще две девочки со странными фамилиями, из-за которых я в первый день занятий разобиделась на них чуть не до слез. Это было еще до первой переклички, и мы тогда не знали, как кого зовут. Около меня стояли, держась под руки, две очень милые девочки. Они мне понравились, и я спросила одну из них:
   "Как твоя фамилия?"
   На это она ответила мне очень спокойно:
   "Моя фамилия - Чиж".
   Я сразу поняла, что надо мной подшучивают, и только собралась обидеться, как вторая девочка, подружка этой Чиж, весело и дружелюбно сама сказала мне, не дожидаясь вопроса:
   "А моя фамилия - Сорока".
   Тут уж я разозлилась окончательно, и, когда девочки, в свою очередь, захотели узнать мою фамилию, я сердито каркнула:
   "Вор-р-рона!"
   Через несколько минут после того, как Дрыгалка провела первую перекличку, все выяснилось: и то, что у обеих девочек в самом деле такие птичьи фамилии, и то, что они - хорошие, милые девочки, и то, чго я обидчивая дура. Мы с Чиж и Сорокой тут же помирились и все семь лет, что проучились вместе, до окончания института, жили очень мирно и дружно.
   И вот теперь я буду заниматься с Чиж и Сорокой, Галковской и Ивашкевич. Итого у меня в группе четыре девочки-польки и только одна русская Малинина. Это, конечно, понятно: польские девочки выросли в польской среде, говорят дома по-польски, это их родной язык, а русский язык для них все равно что иностранный. Они знают его плохо, учиться им трудно, они бредут через пень колоду, от тройки с двумя минусами к двойке. А Люба Малинина хорошая девочка, толстая, как колобок, и ужасно ленивая: у нее двойки не только по русскому, но и по арифметике.
   - Понимаешь, - говорит она мне, - я как открою грамматику Кирпичникова или услышу: дательный падеж, звательный падеж, - ну, не могу! Глаза просто сами слипаются!
   Все это она говорит уже на следующее утро, когда мы все пришли ровно без четверти девять утра и сели занимался в углу нашего класса, еще пустого. Лида Карцева, Варя Забелина и Маня Фейгель устроились со своими "ученицами" где-то в другом месте.
   Тьфу, тьфу, тьфу, - не сглазить бы! - но первый наш "урок" проходит очень хорошо. Я рассказываю им все так, как мне рассказывали мои дорогие учителя Павел Григорьевич и Анна Борисовна. Девочки слушают очень внимательно. Потом объясняю правила грамматики. Они пишут диктовку на сомнительные гласные; мы останавливаемся на каждом слове, стараемся найти другое слово того же корня, где бы эти сомнительные буквы были под ударением: "Ковать - кованный", "словечко - слово" и т. д.