Бруштейн Александра Яковлевна. В рассветный час (Дорога уходит в даль - 2)

   - "Луиза! Дорогое, милое дитя мое... Возьми мою старую, дряхлую голову... Возьми все, все! Лишь твоего Фердинанда - бог мне свидетель! - я не могу тебе дать..."
   Вот Вася Шверубович говорит с Луизой осторожными словами подлого Вурма, скользящими и свистящими, как змеи. Он опутывает ее сетями черной интриги и клеветы. Луиза, простая, бедная девушка из народа, полюбила Фердинанда, сына могущественною президента, - и низкий Вурм делает все, чтобы погубить влюбленных. Лицо Васи совершенно неузнаваемо: в его глазах злобные огоньки, его руки, пальцы неудержимо сжимаются, как когти хищного ястреба, кружащего над цыпленком...
   Но всего лучше читает Вася роль Фердинанда!
   - "О Фердинанд! - молит его Луиза. - Меч навис над твоей и над моей головой: нас разлучат!"
   - "Не говори мне ничего о боязни, любимая моя! - успокаивает ее Фердинанд, и голос Васи поет, как виолончель. - Доверься мне! Я встану между тобой и горем, я приму за тебя каждою рану, я сберегу для тебя каждую каплю из кубка радости, - я принесу их тебе в кубке любви!"
   Я смотрю и слушаю не дыша. Сердце мое просто разрывается от сочувствия к несчастной Луизе, - ведь она сейчас умрет, отравленная своим Фердинандом! Его я, конечно, жалею гораздо меньше: зачем он поверил клевете Вурма и сам, своими руками, разбил их счастье?
   Нужно ли добавлять, что вечером, когда никого нет дома, - по вечерам все собираются у Свиридовых, и мама там, и папа, если он свободен, а меня, конечно, в 9 часов гонят домой спать, - я тихонько прокрадываюсь в папин кабинет, где днем репетировали Леля и Вася Шверубович. Я становлюсь на колени перед пузатой печкой.
   - О Фердинанд! - молю я. - Меч навис над твоей и над моей головой: нас разлучат!
   - Ну, чего там еще "фирнан, фирнан"! - бубнит Юзефа. - Ложись у постелю! Большая дивчина, а болбочет, сама не знает что!
   Очень интересно бывает также в комнате брата Валентины, Володи Свиридова. Там всегда много веселого молодого народа. Володя очень музыкален - он и на гитаре играет, и поет приятным баритоном. Тут почти всегда присутствует и Леля Мухина. Когда она не Луиза Миллер, Леля очень веселая, живая: она и петь, и плясать - все, что угодно!
   Глядя прямо в глаза Лели Мухиной, Володя поет под гитару собственный вариант старинного романса "Очи черные":
   Очи синие,
   Очи ясные!
   Очи милые
   И прекрасные!
   В песню вступает Леля, и оба голоса, Лели и Володи, поют вместе, словно идут рука об руку по тропинке в поле:
   Как, люблю я вас,
   Как боюсь я вас,
   Этих милых глаз,
   Этих ясных глаз!
   Все знают (и даже я знаю!), что у Лели и Володи - "роман". Они любят друг друга, они поженятся, когда кончат курс. Вероятно, от этого в их пении звенит такая чистая радость, что все слушают, задумчивые, растроганные, словно издали следят глазами, как Леля и Володя медленно идут по весенней тропинке среди полей.
   Но ненадолго стихает молодежь. Вот уже снова все голоса сливаются в не очень стройный хор и поют по-латыни песню студентов всего мира:
   ...Гаудеамус игитур,
   Ювенес дум сумус!
   По-русски эта песня звучала бы примерно так:
   Веселитесь, юноши,
   Пока есть в вас сила!
   После юности веселой,
   После старости тяжелой
   Примет нас могила...
   А иногда, притворив плотнее дверь и сев в тесный кружок, молодежь поет приглушенными голосами те песни, которые я люблю больше всех:
   Много песен слыхал я в родной стороне,
   В них про радость, про горе мне пели,
   Но из песен одна в память врезалась мне,
   Это песня рабочей артели.
   Э-эй, дубинушка-а-а, - ухнем!
   Э-эх, зеленая, сама пойдет!
   Подернем! Подернем!
   Да ухнем!
   Я знаю, что этого петь нельзя, это запрещенная революционная песня. За одну "Дубинушку" полиция может, нагрянув, арестовать всех этих замечательных юношей и девушек... Мне рассказывали Павел Григорьевич и Анна Борисовна: с такими песнями революционеры выходят на демонстрации против правительства, шагают от этапа к этапу в далекие, глухие места ссылки.
   Смело, друзья, не теряйте
   Бодрость в неравном бою!
   Родину-мать защищайте,
   Честь и свободу свою!
   Пусть нас по тюрьмам сажают!
   Пусть нас пытают огнем!
   Пусть в рудники посылают!
   Пусть мы все казни пройдем...
   Дверь открывается - на пороге стоит отец Свиридовых, Сергей Иванович.
   - Владимир! - говорит он с упреком. - Я ведь просил тебя...
   Леля бросается к нему:
   - Больше не будем! Сергей Иванович, не сердитесь... Мы немножко попели, - уж очень душа горит... А больше не будем, золотой, не будем!
   Разве можно сердиться, глядя в Лелины "очи синие"? Легкая, чуть заметная улыбка пробегает по губам Сергея Ивановича. Обычно губы эти крепко сжаты и лицо сурово, почти угрюмо. Сергей Иванович смотрит на Лелю и смягчается:
   - Я только напоминаю: осторожность! Зачем зря рисковать? Пойте тише, под сурдинку...
   В тот же вечер я случайно слышу в кабинете Сергея Ивановича обрывок его разговора с папой. Я не подслушиваю, нет! - меня прислали звать Сергея Ивановича и папу чай пить. Но они так поглощены разговором, что не заметили моего прихода. Ну, а я, конечно, так заинтересовалась их разговором, что застыла на месте как вкопанная.
   - Тревожусь я о нем, Яков Ефимович! Очень серьезно он в революцию ушел... Какие-то рабочие к нему ходят, какие-то незнакомые люди... Боюсь, сломит Володька шею!
   - Не сломит! - возражает папа. - Для настоящих людей, - а я Володю знаю, он на моих глазах вырос, и он именно настоящий человек! - для них это закалка на всю жизнь!
   - Вы и меня знаете, Яков Ефимович... - продолжает Сергей Иванович с необычной для него откровенностью. - Я - человек, на всю жизнь раненный. Когда Маша умерла, жена моя, я еще молодой был. Мог жениться. Нет, не захотел, чтобы у детей мачеха была! Живу бирюком, нигде не бываю, даже к вам не каждый месяц заглядываю. Дети для меня - все!.. Вам, Яков Ефимович, легко говорить: Сашурка-то у вас еще ребенок. А вот подрастет она да потянется к революции, - что вы тогда будете делать?
   - А, наверно, то и буду делать, что вы теперь делаете, что все другие отцы: горевать, тревожиться, ночей не спать... может быть, даже кровавыми слезами плакать... И все-таки, думаю, будет мне радостно: хорошая, значит, выросла... Ты здесь зачем? - вдруг грозно обрушивается папа, только теперь заметив меня. - Вот, Сергей Иванович, невозможный ребенок! Брысь отсюда!
   Я ухожу, очень обиженная. Удивительные люди - взрослые! Никакого понимания! Даже памяти - и той ни на копейку! То папа сам говорит мне: "Ты уже не маленькая!" То я, оказывается, ребенок, да еще и "невозможный"! А что, собственно, случилось, из-за чего столько шуму? Я пришла за ним, хотела сказать: "Чай пить!" Слышу, у них такой разговор... Ну как было утерпеть, чтобы не послушать хоть немножко? Оказывается, я им помешала!
   В этих мыслях я прохожу мимо комнаты Володи. Дверь приоткрыта, - ну разве можно не шмыгнуть туда? Как и говорил только что Сергей Иванович, в комнате, кроме самого Володи, все - незнакомые люди.
   Увидев меня, они, как по команде, замолкают. Смотрят на меня. Чувствую, что ввалилась непрошеная, некстати, и страшно смущаюсь. И тут я мешаю!
   - Эт-т-то кто еще такая? - с наигранной свирепостью рычит на меня Володя.
   Мне сразу становится легче. Володю я люблю почти так же, как Валентину. Он - добрый, хороший. А главное, что я ценю в Володе - то, что ценят у взрослых все дети: ему со мной интересно! Он всегда расспрашивает, что я читаю, какие у меня подруги, что делается у нас в институте...
   - Предъявите паспорт! - сурово-официально предлагает Володя. - Что такое? У вас нет паспорта? Вы несовершеннолетняя? Кто же вас знает? Кто может за вас поручиться?
   - Я! - раздается веселый голос из темного угла за шкафом. - Я за нее ручаюсь!
   Это говорит Вацек! Веселый, никогда не унывающий рыжий Вацек! Мне становится легко: он напоминает мне Павла Григорьевича, Анну Борисовну, Юльку...
   - Ты ручаешься за нее, Стась? - спрашивает Володя, и непонятно, почему он называет Вацека "Стасем". - Разве ты ее знаешь?
   - Мы с ней старые друзья! - заявляет Вацек. - Пусти се, Борис!
   Еще того не легче! Мало того, что Вацек вдруг оказался "Стасем", так еще и Володя почему-то "Борис"!
   - В таком случае, я за нее тоже ручаюсь. Два поручителя - эго солидно. Садись, Сашурка! - И Володя пододвигается на диване, чтобы дать мне сесть рядом с ним.
   Я, конечно, пристраиваюсь около Володи - становлюсь маленькой, незаметной. Все забывают обо мне и продолжают прерванный разговор.
   - Последний вопрос,- говорит Володя, - о студенческом бале.
   Оказывается, на следующей неделе после пасхи в городе будет устроен благотворительный бал в пользу нуждающихся студентов. Полиция согласна дать разрешение на устройство такого благотворительного бала под ответственность трех человек, известных и уважаемых в городе. По просьбе студентов три уважаемых человека согласились взять на себя ответственность "за порядок и законность" на студенческом балу. Эти трое уважаемых: инженер Сергей Иванович Свиридов, доктор Иван Константинович Рогов и доктор Яков Ефимович Яновский.
   Меня этот бал не очень интересует, хотя папа там и уважаемый: на балы меня не берут. Впрочем, Володины гости тоже мало интересуются самим балом. Им интересно, как говорит один из них, "чего можно от этого ждать?". Невольно я вдруг вспоминаю: когда в прошлом году умер царь и все волновались, позовет новый царь себе на помощь людей из народа или не позовет, Вацек тогда сказал мне: "Рабочий человек ждет добра не от этого!" А вот сейчас рабочие люди - их тут, вместе с Вацеком, трое - спрашивают, чего можно ждать от благотворительного студенческого бала.
   Володя отвечает на этот вопрос:
   - Трудно, конечно, предугадать, какой будет выручен сбор. Но, вероятно, получится приличная сумма. И это может оказаться очень кстати...
   Для чего, для кого "кстати"?
   Дальше говорят о совершенно не интересных для меня делах. Я перестаю вслушиваться и от нечего делать разглядываю Володю, словно в первый раз его вижу. Что есть в нем такого, что отличает его от окружающих? Володя - как молодое дерево, которое изо всех сил тянется вверх, к солнцу, к буйным ветрам, к светлым дождям. Задумчивые глаза Володи смотрят поверх окружающих не только оттого, что он очень высок ростом: нет, он словно всегда вглядывается во что-то очень хорошее, радостное, чего не видят другие люди.
   Приходит Леля, зовет всех чай пить.
   Гости отказываются - они собираются уходить.
   - Стась! - напоминает Вацеку Володя. - Знаешь порядок? Не все сразу и с разного хода.
   Когда уходит последний гость, я, конечно, начинаю задавать вопросы:
   - Володя, почему ты зовешь Вацека Стасем, а он тебя - Борисом?
   Володя беспомощно переглядывается с Лелей.
   - Ну, как тебе объяснить? - разводит он руками. - Не поймешь ты...
   - От тебя, Володя, - говорю я с обидой, - от тебя... такое!.. Ну, скажи еще, что я - невозможный ребенок! И что я задаю дурацкие вопросы! И чтобы я вообще убиралась вон!
   - Рассвирепела муха, как тигр! - смеется Володя. - Ну, вот вообрази: полиция вдруг станет искать меня или Вацека...
   - Как после первого мая? - догадываюсь я.
   - Вот именно! Полиция ищет Вацлава и Владимира, а их нет! Есть Борис и Станислав!
   - Это чтобы сбить их с толку, да? - соображаю я.
   Но Володя не отвечает мне... И вообще я вдруг замечаю, что никто не помнит о моем присутствии, как если бы меня совсем не было в комнате. Леля подошла к Володе, села на ручку его кресла. Володя поднял к ней голову и приложил ее руку к своей щеке.
   Я понимаю: я мешаю Володе и Леле.
   Но тут я не обижаюсь. Тихонько, на цыпочках, я выскальзываю вон из комнаты.
   А они, наверно, даже не заметили этого!
   * * *
   Между тем в квартире бабушки и дедушки - тоже предпраздничное волнение и суета. Бабушка и Бася-Дубина с ног сбились в ожидании гостей: к вечерней пасхальной трапезе должны съехаться и сойтись все семь сыновей! Кроме уже приехавших Тимы и Абраши, ждут еще дядю Ганю, врача-окулиста из Петербурга, и дядю Лазаря, студента-медика из Харькова. Да еще здешние сыновья - папа, Николай, Мирон. Итого - семеро!
   Бабушка священнодействует на кухне - они с Басей трудятся над громадной пасхальной индейкой, готовят пасхальные сладости: тонко наструганную редьку в меду, медовые "тестички", маковники. И, как всегда, бабушка без умолку тараторит:
   - Такие дети, как у меня, Басенька, так это искать и искать - и все равно не найдешь! Так уж лучше и не ищи! Конечно, вырастить семерых сыновей - это не легкое дело... И не спорь, пожалуйста, Бася, это же каждый ребенок понимает. Наш домовладелец - богатый уж-ж-жасно! - так он всегда говорил нам, мне и старику: "Ну куда вам столько детей? Вы же бедные люди, куда вы денетесь с таким оркестром? На свадьбах будете с ними играть, что ли? Чтоб они потом обходили всех гостей с тарелкой и собирали пятаки? Или, может, они будут ходить в праздник по домам, ряженые, представлять представления?"
   Бабушка тихонько смеется этим своим воспоминаниям. Ее руки ловко и умело колдуют над пасхальной рыбой.
   - А вот и не оркестр! И не пятаки! И не ряженые! Конечно, намучились мы немало - в особенности каждый раз, как кого-нибудь из них сажали, не дай бог, в тюрьму. Не нравится мне эта мода, Бася, чтоб детей в тюрьму сажать! Вот не нравится - и не нравится! Но что поделаешь? Как у других, так и у нас!.. Бася, пустая голова, что ты делаешь с индюком? Что ты делаешь с индюком, я тебя спрашиваю? Это же не индюк- картина! -С ним надо вежливо, а не хап-лап!
   Я сижу на низенькой табуреточке, наслаждаюсь бабушкиными сладостями и слушаю ее рассказы.
   - А все-таки, - продолжает бабушка, - я вам скажу, дорогие мои: детей надо иметь много! Тогда они вырастут хорошие. Когда они знают, что куртку Якова должны еще носить после него Николай, а потом Мирон, а пальто и гамаши Гани должны еще служить Лазарю и мальчишкам, Тимке и Абрашке, - так они растут скромные, без фанаберии, без баловства. Мои дети - не гордые: они учились, и работали, и уроки давали, чтоб нам со стариком было легче тащить воз. И чуть только который-нибудь из них становится на ноги и начинает зарабатывать, - сейчас он помогает младшим! А теперь, когда четверо из них уже вышли в люди, так, дай бог им здоровья, они и нам, старикам, посылают на жизнь! Вот какие это дети!
   Бабушкины рассказы неистощимы. Вперемежку с испуганными вскриками, когда какое-нибудь из блюд не удается, краткой командой, отдаваемой Басе по поводу корицы или изюма, шафрана или ванили, течет, как ручей, радостная песня матери, до краев наполненной своим материнским счастьем.
   - У нашего домовладельца - один сын! Один! - говорит бабушка с презрением. - Так что вы думаете? Другая барышня так не гримасничает, как этот молодой человек! Холодной водой он не моется! От свежей земляники у него делается крапивница, - слыхали вы такое? А богачка, счастливая мамаша этого балбеса, спрашивает меня: "У вас есть брильянты чи не?" - "А как же! отвечаю я ей. - Вот на пасху вы увидите все мои брильянты - семь штук, один в один!"
   Бабушка смеется, довольная своей остротой.
   Накануне пасхи внезапно получается открытка от Лазаря из Харькова: он не приедет. Он здоров, - пусть мамаша не беспокоится, - но приехать он не может: надо заниматься.
   Бабушка мужественно подавляет вздох.
   - Ну-ну... Не надо грешить. Что ж? Будет на этот раз не семь брильянтов, а только шесть... Тоже не плохо! Конечно, досадно, но что поделаешь?
   Бабушка украдкой смахивает слезу и рассказывает Басе, какой замечательный этот Лазарь, который не может приехать.
   - Я тебе говорю, Бася, - Лазарь самый красивый из всех! И какой золотой мальчик! Праздник, другие гуляют, а он - нет, он учится!
   Но Тима и Абраша почему-то понимающе перемигиваются.
   - Он будет заниматься! - недоверчиво говорит Тима. - Не смешите меня, пожалуйста. Какой работяга...
   - Тут что-нибудь да не так... - качает головой Абраша. - Такой затейник, такой выдумщик, как Лазарь, - он непременно выкинет какой-нибудь сюрприз!
   Вообще Тима и Абраша всегда единомышленны и дружны. Только иногда они почему-то отчаянно ссорятся. Тогда, в гневе, они говорят друг о друге не иначе, как в третьем лице, и обращаются со своими обвинениями к кому-нибудь постороннему.
   - Видите этого человека? - кричит Абраша, тыча разгневанно пальцем в сторону Тимы. - Я умру, но ему руки не подам! Никогда в жизни!
   - Будь я проклят, если я когда-нибудь заговорю с этим человеком! вторит ему Тима.
   А через полчаса эти "человеки" обычно уже не помнят, как страшно они поругались.
   В самый пасхальный вечер - в сумерки, еще "до первой звезды" (началом праздника считается появление на небе первой звезды) - мы все уже собрались у бабушки и дедушки и ждем, когда нас позовут к столу. И тут в передней раздается сильный, продолжительный звонок.
   - Лазарь! Это Лазарь приехал! - кричит Абраша.
   - Я же говорил, что Лазарь готовит сюрприз! - радуется Тима.
   В самом деле это приехал Лазарь!
   Все бросаются к нему, все рады, а бабушка, обняв его за шею и осыпая поцелуями, не может удержаться от материнской критики:
   - Ох, Лазарь, Лазарь! Ну почему ты всегда делаешь все не так, как люди?
   - А почему я должен все делать так, как люди? Пусть люди делают все так, как я! В общем, пожалуйста, прекратите торжественные речи: у меня хватило денег только на билет от Харькова сюда. Срочно ищу капиталиста, который заплатит двугривенный моему извозчику!
   И вот мы все уже разместились за столом. Во главе стола бабушка и дедушка. Между ними - я, как единственная внучка (Сенечка пока не в счет). Папа с мамой, Николай, Мирон, Ганя, Лазарь. На крайнем конце стола младшие, Тима и Абраша. С ними же сидит Пиня. Поездка на праздник в Кейданы к родителям стоила бы слишком дорого, - этого. Пиня не может себе позволить. Поэтому, хотя сегодня и не его день (он обедает у бабушки и дедушки по воскресеньям), бабушка позвала Пиню на пасхальной ужин. Тима и Абраша слегка - в меру своих скромных возможностей - "прифрантили" Пиню: Абраша отдал ему свой галстук "в крапочку", а Тима дал ему (не насовсем, только на сегодняшний вечер!) свою рабочую куртку с заплатками на локтях. Пиня выглядит именинником и наслаждается ощущением, что он в праздничный вечер "в семье".
   - Хорошо вам... - меланхолически вздыхает Абраша, обращаясь к братьям. - Всякое блюдо начинают со старших! А мы с Тимкой - последние: что останется от старших, то нам... Например, пупок от индейки или курицы... Тимка, ты когда-нибудь эго ел? Я - никогда! Это всегда достается кому-нибудь из старших!
   - Да-а... Очень плохо быть младшим! - поддерживает его Тима. - Шестым или седьмым...
   - А ведь мальчишки-то правы! - вступается за них папа. - Сегодня первая порция каждого блюда дается младшим!
   Бабушка не любит новшеств. Пусть все идет так, как заведено спокон веку отцами и дедами. Тимка с Абрашкой - еще сопляки. Ничего им не сделается от того, что они подождут своей очереди. "В жизни надо уметь ждать", добавляет бабушка философски.
   - Сопляки? - возмущенно кричат младшие. - Мы - сопляки?
   Но все братья присоединяются к предложению папы: пусть сегодня последние будут первыми.
   - И пупок пусть мамаша разделит между Тимкой и Абрашкой! - предлагает Лазарь.
   Бабушке приходится уступить.
   Какое веселое представление разыгрывают старшие! Николай, Мирон, Ганя, Лазарь, - папу к этому не подпускают: он все кувырнет и опрокинет! подносят первые порции праздничной трапезы младшим. С низким поклоном, с почтительными приговорами:
   - Абрам Ефимович, пожалуйста!
   - Тимофей Ефимович, просим, осчастливьте!
   Младшие - они, в самом деле, еще желторотые птенцы, только недавно кончили гимназию - конфузятся, но страшно довольны. Дело, конечно, не в количестве: у бабушки наготовлено всего столько, что на всех хватило бы с избытком. Дело - в почете: никогда они такого почета и во сне не видали!
   Я смотрю на маму, вижу, как она, нагнувшись к сидящему рядом с нею Николаю, шепчет ему что-то, показывая глазами на Пиню. На секунду удивившись, Николай понимающе кивает, - и Пиня оказывается включенным в число младших, которым сегодня первое место и первая порция.
   Праздничный ужин длится долго. К концу я даже слегка задремываю, привалившись к дедушкиному плечу. Мне ведь дали в рюмочке немножко вина, разбавленного водой. "Я - пьяная! - думаю я с гордостью. - Ужасно пьяная!" Сквозь дрему я слышу взрывы дружного смеха, веселые рассказы: каждый из "брильянтов" рассказывает о себе. Братья добродушно посмеиваются друг над другом. Особенно достается младшим, Тимке и Абрашке, за обжорливость.
   - Караул! - кричит Мирон, который сегодня ради праздника настроен почти добродушно. - Держите детей! Пусть они наконец отвалятся от еды - ведь лопнут! Ей-богу, лопнут!
   - Лопнут? - обиженно переспрашивает Абраша. - Хорошо тому, кто уже кончил университет и работает! Он сразу забывает студенческую голодовку. У нас в Варшаве...
   - А у нас в Дерпте лучше, да? Сытее? - кричит Тима.
   - А у нас в Харькове, хлопцы, тоже не так, как у мамаши в пасхальный вечер! - вступает в это состязание Лазарь.
   Но все затихают, слушая, как Ганя рассказывает о своей петербургской работе. Гане очень посчастливилось: его взял к себе в ассистенты известный окулист, профессор Донберг. Под руководством Донберга Ганя ведет исследования и наблюдения над новым методом лечения страшной глазной болезни - глаукомы. Профессор Донберг доверяет Гане самостоятельно оперировать. Недавно профессор похвалил его: "У вас отличная рука. Из вас будет толк". Так и сказал профессор Донберг!
   С какими сияющими лицами слушают Ганю дедушка и бабушка, сколько тепла и внимания на лицах всех братьев! Шутка ли, профессор Донберг, сам профессор Донберг, сказал нашему Гане, что из него будет толк!
   - Брильянт! - шепчет бабушка растроганно. - Все - брильянты... - И, словно испугавшись, что мама может обидеться, бабушка обнимает и целует ее. - И жену тебе, Яков, бог дал брильянтовую и дочку...
   С тех пор прошло много десятков лет. Из тех, кто сидел за этим праздничным ужином, не осталось в живых никого, кроме одной меня. Нет бабушки, дедушки, Николая, Мирона, Лазаря. Умер Ганя, который в самом деле стал известным профессором. В Отечественную войну фашисты убили моих папу и маму. Тима и Абраша погибли от голода и холода во время ленинградской блокады... Но я помню этот пасхальный вечер, словно он происходил вчера! И свечи в двух высоких старых шандалах-подсвечниках, и отсветы их на скатерти, старенькой скатерти, старательно подштопанной бабушкиными руками, но празднично-белоснежной и прикрахмаленной. Счастливые лица бабушки и дедушки. Спокойные, мужественные лица семи братьев - дружных, понимающих друг друга с полуслова, сильных своей братской близостью. Они, эти братья, прошли суровую школу лишений, борьбы и потому смотрели вперед без страха, уверенные в себе.
   Когда при мне говорят: "семья", "хорошая, дружная семья", - я вспоминаю этих родных мне людей за праздничным столом, за которым нашлось место и для бездомного Пини, тоже завоевывающего себе трудом и лишениями место в жестокой жизни. И я понимаю: хорошая, дружная семья-это огромная сила!
   (Кстати, на следующий день Пини за столом уже нет: старшие дяди мои дали ему денег на поездку домой, в Кейданы, к его родителям.)
   Когда в тот вечер я уже лежу в своей постели, ко мне присаживается мама.
   - Мамочка, ты - грустная? - спрашиваю я. - Почему ты грустная?
   Мама отвечает не сразу. И говорит, словно сама с собой, в раздумье:
   - Мишу вспоминаю. Брата моего. Твоего дядю... Ведь ему легче было пробиваться в жизни, чем этим семи братьям! Все имел, все получил даром, легко, без всякого труда... - И - ничего в жизни не добился! Ничего из него не вышло...
   На третий день праздника, накануне отъезда Гани, которого профессор Донберг отпустил из клиники только на четыре дня, мы едем всей семьей к фотографу (тому самому Хоновичу, который живет над квартирой доктора Пальчика). Наше шествие по улице имеет внушительный вид. Впереди дедушка ведет под руку бабушку в новом "шляпендроне", как называет дедушка ее шляпку (шляпендрон подарили сыновья). За ними папа ведет маму. А дальше идут парами холостые: Николай с Мироном, Ганя с Лазарем, Тима с Абрашей. Для меня пары нет, - Сенечка-то ведь еще крохотуля! - и меня ведут Тимка с Абрашкой.
   На лестнице у фотографа, проходя мимо квартиры доктора Пальчика, Николай спрашивает:
   - Как, мамаша? Зайдем к доктору Пальчику, сломаем у него кушетку?
   Лестница гулко повторяет это - все хохочут на шутку Николая. Даже бабушка не обижается - смеется.
   Наша семейная фотография - бабушка и дедушка со своими "брильянтами" получилась, говорят, очень похожей. Только я, увидев свое изображение, немножко удивилась: мне-то ведь казалось, что я гора-а-аздо лучше!
   * * *
   Тем временем приближается день выступления Лели Мухиной в "Коварстве и любви". Волнуется сама Леля, волнуется Володя, волнуемся все мы. У меня еще и дополнительное волнение: возьмут меня в театр или не возьмут? Но мои опасения оказываются напрасными - меня берут, хотя мама и говорит: "Право, не знаю... Кажется, не следовало бы...", и так далее, и тому подобное.
   Когда на сцене появляется Леля - в чепчике Луизы Миллер, с молитвенником в руке, - я крепче сжимаю руку мамы.
   Во все глаза смотрю я на эту стройную белокурую девушку. Кто это? Леля? Да, конечно, это Леля, но вместе с тем словно и не она. Какое достоинство во всех ее движениях, как ясно светятся ее синие глаза, как чудесно-музыкально звучит ее нежный голос! Это Луиза Миллер, та, которая полюбила знатного юношу, Фердинанда. Она - умница, она понимает, что полюбила его не на радость, а на горе, что ждут ее не розы, а острые шипы. От этого такая тоска и страх в ее голосе, когда она говорит знакомую мне фразу: