Бруштейн Александра Яковлевна. В рассветный час (Дорога уходит в даль - 2)

   "Все будет хорошо, да?"
   И Маня отвечает ей без слов матерински-ласковым взглядом своих чудесных глаз, которые никогда не смеются и даже в смехе плачут:
   "Да, да, не бойся, все будет хорошо".
   Маня рассказывает мне и Лиде, что они написали письмо Катиной тете Ксении, которая живет в другом городе. Тетя Ксения, по словам Кати, хорошая, добрая. Папа ее очень любил, так что и Катя ее любит - так сказать понаслышке, потому что сама никогда ее не видала. Перед смертью папа написал сестре, прося позаботиться о Кате.
   Единственный человек, который словно даже не замечает перемены в Кате Кандауровой, - это Дрыгалка. Конечно, если бы Катя снова явилась в виде Степки-растрепки, Дрыгалка, наверно, заметила бы это, она бы опять сказала какие-нибудь насмешливые и обидные для Кати слова. Но простое, доброе слово ободрения, вроде: "Ну вот, молодец, Кандаурова, совсем другой вид теперь"! такого Дрыгалка не говорит и никогда не скажет. Она, наверно, и не умеет говорить такого! Окинув Катю быстрым, скользящим взглядом, Дрыгалка только, по своему обыкновению, обиженно поджимает губки. Что означает эта Дрыгалкина мимика - непонятно. Но совершенно ясно: она не выражает ни внимания, ни сочувствия к Кате, ни заботы о ней.
   - Знаешь что? - говорит мне Лида Карцева, глядя на меня в упор умными серо-голубыми глазами. - Нехорошо, что о Кате Кандауровой заботятся только Маня и ее семья. Что же мы ей - не подруги, что ли?
   - Надо и нам тоже! - гудит басом Варя Забелина.
   Мы стоим все в коридоре, в глубокой нише под одним из огромных окон, закрашенных до половины белой краской.
   - Можно внять Катю к нам, - говорю я, - только я должна сперва спросить маму, разрешит ли она...
   - Нет! - решительно отрезает Лида,- Это не дело, чтобы Катя каждый день из одной семьи в другую переходила.
   - Так что же делать?
   - Нам надо сложиться, кто сколько может, - предлагает Лида, - и отдать эти деньги Мане. Потихоньку от Кати, понимаете? Чтобы Кате не было обидно.
   - И чтобы Мане не было обидно! - вмешивается Варя Забелина. - Это надо не нАбалмошь делать. Я Маню знаю. Ее отец, Илья Абрамович, - учитель. Он мне уроки давал. Бедно живут они... А тут еще - Катя, лишний человек... Нет, надо что-нибудь придумать, чтобы их не обидеть.
   И тут, словно ее озарило, Варя предлагает:
   - Надо сказать Мане, что нам обидно, почему мы ничем не помогаем Кате. "Нехорошо это, Маня! - надо сказать.- Ты все делаешь для Кати без нас. Мы тоже хотим!"
   - Да, это будет правильно! - одобряет Лида - Давайте после уроков пойдем ко мне. Моя мама, наверно, даст нам денег. А потом пойдем ко всем вам - тоже попросим.
   - Моя мама даст наверное! - говорю я,
   - И моя бабушка - тоже! - уверена Варя Забелина.
   - Ну, а моя тетя, наверно, не даст... - в раздумье качает головой Меля Норейко. - Она ужасно не любит давать...
   - Почему?
   - Ну, "почему, почему"! Не знаю я, почему... Наверно, она немножечко жядная, - объясняет Меля.
   Мы и не заметили, как около оконной ниши, где мы стоим, скользнула как тень Дрыгалка.
   - Что это вы тут шепчетесь? У нас правило: по углам шептаться нельзя! Это запрещается, медам!
   - А мы не шепчемся... Мы громко разговариваем, - говорит Варя.
   Во мне поднимается возмущение против Дрыгалки. Да что же это за наказание такое, что она всюду подкрадывается и все запрещает? Этого "нельзя"! Это "не разрешаю"!
   Звонок прерывает наш разговор с Дрыгалкой.
   - В класс, медам! На урок!
   И Дрыгалка стремительно мчится в класс, за нею бегут Варя и Меля.
   Мы с Лидой на несколько секунд остаемся стоять в нише.
   - Ты - Саша, да? - спрашивает Лида. - Можно, я буду тебя Шурой звать? И, знаешь, давай дружить. Хочешь?
   - Очень хочу!
   Так началась моя дружба с Лидой Карцевой. Она продолжалась и после окончания института - с перерывами, когда мы оказывались на много лег в разных городам, - но встречались мы неизменно сердечно и тепло.
   Катя, как и прежде, сидит на парте рядом со мной. Но теперь я уже не злюсь на это, как в первый день. Ох, как стыдно мне теперь это вспоминать! Наоборот, я стараюсь чем могу выразить доброе отношение к ней. Я показываю ей нужную страницу в учебнике, объясняю ей то, чего она не понимает. У нее нет лишнего пера - я даю ей свое. Вообще стараюсь изо всех сил. (Меля бы сказала: "Ужясно!") Но все-таки так мягко заботиться о Кате, как Маня, не умею я.
   Сегодня опять арифметика, и Круглов с глазами, забившимися глубоко под лоб, объясняет так скучно - я все время ловлю себя на том, что не слушаю. Потом идет урок русского языка, его преподает сама Дрыгалка. Это тоже очень скучно, - проходят имя существительное, склонения, падежи и т. д., я это давно знаю, - но тут уж я слушаю внимательно: я знаю, Дрыгалка мне ничего не простит! И в самом деле, она вызывает меня и велит мне просклонять во всех падежах слово "подорожник". Немножко подумав, я отвечаю ей урок, как учили меня Павел Григорьевич и Анна Борисовна:
   - Именительный - около тропинки рос подорожник. Родительный - мы увидели в траве листья подорожника. Дательный - мы подошли к подорожнику. Винительный - мы сорвали подорожник. Творительный - мы вернулись домой с подорожником. Предложный - ведь мы знали о подорожнике, что он - целебная трава.
   Дрыгалка слушает меня с каменным лицом.
   - А звательный падеж где?
   Я на секунду задумываюсь, потом отвечаю:
   - Звательный - спасибо, подорожник, за то, что ты лечишь людей.
   Дрыгалка недовольно сморщивается.
   - Всегда у вас какие-то нелепые затеи, Яновская! Надо говорить просто: именительный - так-то, родительный - так-то и так далее. А вы тут целый роман наболтали!
   Я послушно затягиваю:
   - Именительный и звательный - подорожник. Родительный - подорожника. Дательный - подорожнику. Винительный - подорожник. Творительный подорожником. Предложный - о подорожнике.
   - Ну, вот так правильно, - говорит Дрыгалка.
   Но мне не нравится. Правильно, да, но - скучно. И я ничего не вижу из того, о чем говорю. А Павел Григорьевич всегда, что бы мы ни делали читали, делали грамматический разбор предложения, склоняли, спрягали, - все равно Павел Григорьевич говорил мне:
   "Ты видишь все это? - упирая на слово "видишь". - Надо видеть, иначе все мертво и скучно, а сама ты - сорока, больше ничего".
   От этого, читая стихотворение Лермонтова "Когда волнуется желтеющая нива", я видела и колыхание спеющей ржи или пшеницы, и лес, качающийся на ветру, и сливу в сизоватом налете, и ландыш, - все это я видела. И подорожник я сегодня видела, когда склоняла, - кустик закругленных листьев с глубокими морщинками, которые с изнанки похожи на жилы, вздувшиеся на трудовых руках, и то, как колышется среди кустика стрелка подорожника, вся в мелких бородавочках. Когда я была маленькая и угощала моих кукол обедом, стрелки подорожника изображали спаржу.
   "Пожалуйста, возьмите еще спаржи! - просила я кукол очень вежливо. Это очень питательно".
   Дрыгалка, к сожалению, этого не понимает. Она ничего не видит. Она никого не видит. Она видит только то, на что можно обрушить свою злость.
   Урок чистописания - скучный, как дождик на даче. А для меня еще и пренеприятный - все из-за моего несчастного почерка. "Ужасный почерк! Ужасный!" - ахает учитель, и ему вторит Дрыгалка.
   - Ужасный! - говорит она и даже закатывает в ужасе глаза. - Просто непозволительный почерк!
   Подождите, злыдни вы этакие! Мама еще вчера пригласила учителя. Он будет приходить к нам домой. Начнет он со мной заниматься завтра. Я буду очень стараться - почерк у меня станет прелестный-прелестный! Что вы тогда скажете, злые люди? Вам не к чему будет придраться, вы будете вынуждены молчать, а я буду мысленно насмехаться над вами: "Ха, ха! ха! ха!"
   Уроки кончены. Мы выходим на улицу. Ох, как хорошо, как вольно дышится. Но нам некогда наслаждаться золотым августовским днем: мы должны идти к своим мамам, попросить у них денег, а потом отнести эти деньги Мане - для Кати Кандауровой.
   Решаем идти сперва к Меле Норейко, потом к Вариной бабушке, к Лидиной маме, а затем к моей.
   Идем мы весело, шутим, смеемся. Только Меля почему-то на себя не похожа. Она все время молчит, даже иногда вздыхает. Наконец, не выдержав, она берет меня под руку, чтоб я шла медленнее. Когда мы таким образом немножко отстаем от Лиды и Вари, Меля говорит мне негромко и как-то нерешительно:
   - Знаешь что? Я побегу вперед и посмотрю, кто у нас дома, тетя или папа... А?
   - А почему? - недоумеваю я. - Разве это не одно и то же?
   - Ну да! Одно и то же!.. У меня папа - это одно, а тетя - папиного брата жена - совсем не то же! И мне бы хотелось, понимаешь... Ну, одним словом, гораздо бы лучше, если бы мы застали папу, а не тетю. Я побегу, а?
   Меля летит стрелой вперед, к своему дому. А мы идем медленно, мы немного озадачены загадочными Мелиными словами.
   Когда мы подходим к дому с большой вывеской "Ресторан Т. Норейко", Меля уже дожидается нас у ворот. Она бросается к нам озабоченная, но довольная:
   - Где вы копаетесь? Скорее, скорее!
   И, ведя нас во двор дома, Меля тихонько шепчет мне:
   - Тетя занята, она грязное белье в стирку отдает. Ресторанное: скатерти, салфетки... А папу я сейчас приведу! Если тетя войдет, вы, смотрите, ничего при ней не говорите!
   Все это мне не нравится, но отступать поздно.
   Мы входим в квартиру Норейко. Меля вводит нас в маленькую переднюю. В ней нет даже стульев. Из соседней комнаты доносится негромкий голос, мерно считающий:
   - Тридцать шесть... тридцать семь... тридцать восемь...
   - Подождите здесь, я сию минуту...
   Меля в самом деле через минуту-другую приводит к нам толстого человека с добродушным лицом.
   - Вот. Это мой папулька... Папулька, это мои коллежанки (соученицы)... Папулька, мне нужны деньги - понимаешь? И не марудь, папулька, - слышишь, тетя уже пятьдесят вторую салфетку считает! Скоро кончит...
   - Деньги? - пугается папулька. - А на что тебе деньги?
   - Ну, мало ли, папулька, какие у меня расходы? Давай скорее!
   Папулька ужасно растерян. У него даже взмокли колечки волос на лбу.
   - Полтинник - довольно?
   - Папуля! - укоряет его Меля. - Дай канарейку. И поживее - слышишь?
   Из соседней комнаты доносится:
   - Шестьдесят восемь... шестьдесят девять... семьдесят... семьдесят один... семьдесят два...
   - К сотой салфетке подходит! - торопливо шепчет Меля. - Беги скорей к кассирше, возьми у нее канарейку, и конец!
   Папулька исчезает на одну-две минуты. Затем, вернувшись, достает зажатую в кулаке измятую рублевую бумажку. Испуганно оглядываясь на дверь, отдает деньги Меле. Меля быстро сует их в карман.
   С этой минуты и Меля, и ее папулька преображаются. С их лиц сходит выражение пугливой настороженности. На папулькином лбу разглаживаются морщины. Отец и дочь весело, радостно обнимаются. Меля шутливо пытается головой боднуть отца в живот. Отец и дочка, видно, любят друг друга.
   - Дочка у меня, а? - подмигивает нам папулька. - Министерская голова, нет?
   Но Меля бесцеремонно выталкивает отца из комнаты:
   - В ресторан, папулька! Там лакеи без тебя все разворуют.
   Папулька скрывается.
   Меля торопливо передает папулькину рублевку Лиде.
   - Прячь, прячь скорее!
   Между тем в соседней комнате голос, монотонно считавший белье, смолкает. В переднюю, где мы стоим, входит миловидная женщина, толстенькая и кругленькая, как пышка. На лбу у нее - мокрое полотенце, которое она придерживает одной рукой. Другой рукой она запахивает на груди свой растерзанный капот.
   - Ох, голова! Ох, голова! - стонет она.
   - Болит, тетечку? - участливо спрашивает Меля.
   - Не дай бог! Просто на кусочки раскалывается. Пропади оно, это ресторанное белье! Пока считаешь, глаза на лоб вылезут.. А это кто? - вдруг замечает нас Мелина тетя. - К кому пришли? Зачем?
   - Это, тетечку, мои подруги пришли... В гости...
   - Ох, тесно у нас тут!.. Какие уж гости! - неприветливо говорит Мелина тетя. - Тебе обедать надо...
   - Мы уходим, - спокойно говорит Лида.
   - Нет, зачем же? - слабо протестует госпожа Норейко. - Меля пойдет к нам в столовую комнату, пообедает, а вы ее тут подождите, если хотите... Ступай, Мелюня, там сегодня твое любимое...
   Но мы, простившись, выходим на улицу.
   - Не понравилась мне эта "тетечка"! - мрачно говорит Варя.
   - А папулька этот тоже... Рубля давать не хотел, полтинник предлагал... Вот выжига! А ведь богатый! Ну ладно, идем теперь к Варе, - напоминает Лида.
   К Варе идти далеко. Мы успеваем переговорить обо всем. О Дрыгалке, о Колоде, об учителях. Вспоминаем то, что рассказала сегодня Меля (она знает все на свете!): наш теперешний директор, Николай Александрович Тупицын, вступил в эту должность всего год назад, вместо прежнего директора, которого звали Яков Иванович Болванович. Этот прежний директор подписывал бумаги размашисто: Я. Болван... - и росчерк. А под этим шла подпись начальницы Колоды: А. Я. Колод...- и тоже росчерк. Получалось: "Я - Болван, а я Колода".
   Так, болтая, смеясь, мы подходим к домику на окраине города.
   - Вот. Наш домик, - говорит Варя и смотрит на этот домик так ласково, как на человека.
   Это и вправду славненький домик! Не знаю, как выглядит он зимой, но сейчас он густо увит диким виноградом, и конец лета раскрасил листья во все цвета. Тут и зеленые листья, их уже меньше, и розовеющие, и вовсе красные,красота! Мы входим в калитку и заворачиваем за дом. Там, в садике, на маленькой жаровне стоит таз, в котором варится-поспевает варенье. Около жаровни сидит на стуле старушка и ложкой снимает с варенья пенки.
   - Бонжур, мадам Бабакина! - весело приветствует старушку Варя.
   - Бонжур, мадемуазель Внучкина! - спокойно отзывается "мадам Бабакина". - О, подружек привела! В самый раз пришли - варенье готово! Из слив... Вон с того дерева собрала я сегодня.
   Мы не успеваем оглянуться, как Барина бабушка уже усадила нас за круглый садовый стол, врытый в землю, поставила перед каждой из нас полное блюдце золотисто-янтарною варенья и по куску хлеба.
   - Как вкусно! - восхищается Лида.
   - До невозможности! - говорю и я с полным ртом.
   Варя обнимает твою бабушку:
   - Еще бы не вкусно! Кто варил? Варвара Дмитриевна Забелина! Сама Варвара Дмитриевна! Понимаете, пичюжьки?
   Варя очень похоже передразнила Мелино "пичюжьки". Это, конечно, опять вызывает смех. Впрочем, в этом чудесном садике, позади дома, увитого разноцветным диким виноградом, да еще за вареньем Вариной бабушки, нам так радостно и весело, что мы смеемся по всякому пустяку и жизнь кажется нам восхитительной. Я смотрю то на Варю, то на ее бабушку - они удивительно похожи друг на друга! Бабушка говорит басом, как Варя, и у обеих - у бабушки и внучки - одинаковые карие глаза, подернутые поволокой, и веки открываются, как створки занавесок, раздвигающиеся не до конца в обе стороны.
   - Спасибо, Варвара Дмитриевна! - благодарим мы с Лидой.
   - Какая я вам "Варвара Дмитриевна"! - удивляется старушка.- Бабушкой зовите меня - ведь вы подружки Варины! Сына моего, Вариного отца, товарищи по морскому корпусу и по плаванию - всегда меня "мамой" звали. А вы зовите "бабушкой", а не то не будет вам больше варенья!
   - А ведь мы к тебе по делу пришли, бабушка! - вспоминает Варя.
   Выслушав наш рассказ о Кате Кандауровой, которая живет в семье Мани Фейгель, Варвара Дмитриевна говорит растроганно:
   - Смотри ты, Илья Абрамович сироту пригрел! Ничья беда мимо него не пройдет... И Маня, видно, в отца растет, добрая... Ну-ка, Варвара, где наш банк?
   Варя достает в дом и тотчас возвращается, неся в руке "банк" - это металлическая коробка из-под печенья "Жорж Борман".
   Варвара Дмитриевна открывает коробку, смотрит, сколько в ней денег.
   - Гм... Не густо...- вздыхает она. - Ну все-таки, я думаю, рубль мы можем дать, - а, Варвара? Надо бы побольше, да еще долго до пенсии, - вдруг на мель сядем?
   - Не будем жадничать, бабушка! Наскребем все два...
   Вот у нас уже собрано три рубля. Отлично! Мы прощаемся с бабушкой Варварой Дмитриевной, в которую мы с Лидой успели влюбиться по уши. Мы ей, видно, тоже понравились: она с нами прощается ласково, обнимает и целует нас.
   Теперь мы идем к Лидиной маме, Варя тоже идет с нами.
   В квартире Лидиных родителей все очень по-барски. Красивая мебель, ковры, много изящных безделушек. Мы стоим в гостиной, в ожидании, пока выйдет к нам Лидина мама. На одной стене большая фотография в красивой рамке - молодая темноволосая женщина в черном платье.
   - Это твоя мама? - спрашиваю я.
   - Нет, - отвечает Лида. - Это моя тетя. Мамина двоюродная сестра. Поэтесса Мирра Лохвицкая, - слыхали про такую?
   - Нет, мы с Варей не слыхали.
   - Странно... - удивляется Лида. - Она недавно получила Пушкинскую премию Академии наук. Во всех газетах было напечатано.
   Мы смотрим с уважением на портрет поэтессы Мирры Лохвицкой, получившей недавно Пушкинскую премию Академии наук.
   - А знаешь, - внезапно говорит Варя, - у нее глаза немножко странные...
   - Верно. Сумасшедшие глаза, - спокойно соглашается Лида.
   На другой стене висит большой портрет в тяжелой раме - красивая женщина в бальном платье.
   - А это твоя мама? - спрашивает Варя.
   Лида смеется:
   - Нет, это другая моя тетя. Жена моего дяди. И тоже писательница Мария Крестовская. Ее отец был очень известный писатель - Всеволод Крестовский, он написал роман "Петербургские трущобы". А тетя Маруся - ну, она хуже его пишет, но все-таки известная, ее печатают в толстых журналах. Очень многие читают и любят...
   - У тебя есть ее книги?
   - Есть, конечно... Могу тебе дать. Хочешь?
   Ну конечно, я хочу! Я просто в себя прийти не могу: подумать только, Лида, Лида Карцева, .наша ученица, моя подруга, а тетки ее - знаменитые писательницы!
   - Так я и знала! Так я и знала! - раздается позади нас капризно-веселый голос. - Они тетками любуются! А на меня, бедную, никто и не смотрит!
   Мы оборачиваемся - в дверях стоит женщина, Лидина мама, Мария Николаевна, и до того она красива, что мы смотрим на нее, только что не разинув рты, и от восхищения даже зарываем поздороваться.
   Лида бросается со всех ног, поддерживает Марию Николаевну и усаживает ее на затейливой формы кушетку, поправляет складки ее красивого домашнего платья. Потом представляет матери нас, своих подруг.
   - Значит, эта, большенькая, - Варя Забелина, а это, поменьше, - Шура Яновская? - повторяет Мария Николаевна, вглядываясь в наши оторопелые лица. - А почему они молчат?
   А мы молчим оттого, что восхищаемся!
   - Как-к-кая вы красивая! - неожиданно вырывается у Вари.
   Мария Николаевна смеется.
   - Лидушка! - говорит она с упреком.- К тебе гости пришли, почему ты их ничем не угощаешь? В буфете конфеты есть. Принеси!
   Мы едим конфеты и излагаем дело, которое привело нас сюда.
   Мария Николаевна задумывается.
   - Кажется, Лида, - говорит она,- надо на это дать рубля три. Как ты думешь?
   - Я тоже так думаю.
   Лида приносит матери ее сумочку. Мария Николаевна дает нам трехрублевку.
   Мы встаем, благодарим и уходим. Мария Николаевна сердится:
   - Что же вы спешите? Я думала, вы что-нибудь смешное расскажете, а вы вон как... Ну ладно, до следующего раза!
   Мы спешим: нам надо еще к моей маме.
   У нас неожиданно в сбор денег включается весь дом. Мама дает три рубля. Поль безмолвно кладет на стол полтинник. Юзефа, стоявшая у притолоки и внимательно прислушивавшаяся к разговору, достает из-за пазухи большой платок, на котором все четыре угла завязаны в узелки, развязывает один из узелков, достает из него три медных пятака и кладет их на стол:
   - От ще и от мене. Злотый (15 копеек)... Сироте на бублики!
   Итого 3 рубля 65 копеек. Пришедший дедушка добавляет для ровного счета еще 35 копеек - всего получилось 4 рубля.
   В эту минуту слышен оглушительный звонок из передней - папин звонок! И в комнату входит папа.
   Папа прибавляет к деньгам, собранным для Кати Кандауровой, еще одну "канарейку". Пришедший с ним Иван Константинович Рогов дает столько же. У нас уже собрано целых 12 рублей! Сумма не маленькая.
   - А теперь, девочки, - говорит папа, - ваше дело кончено. Отдать эти деньги Фейгелю должен кто-нибудь другой, иначе обидите хорошего человека. Я его знаю: я - врач того училища, где он работает. Оставайтесь здесь, веселитесь, а главное: никому обо всем этом не говорите! Помните: ни одной душе! Ни одного слова? Вы еще головастики, вы не знаете, - из-за этого могут выйти неприятности. Я потом, мимо едучи, зайду к Фейгелю домой и все ему передам.
   - Я бабушке скажу, чтоб в секрете держала! - соображает Варя.
   - А я - маме... - озабоченно говорит Лида Карцева. - Она может нечаянно проболтаться.
   На том и расстаемся.
   Глава шестая. НЕПРИЯТНОСТИ
   Странно, все считают, что папа ничего не замечает вокруг себя, ни во что не вникает. Он-де занят только своими мыслями, своими больными, своими книжками, а все остальное до него не доходит..
   А вот и неправда! Взять хотя бы этот случай. Мы собрали деньги для Кати Кандауровой, и папа первый сказал нам: "Будьте осторожны, не болтайте зря,могут быть неприятности".
   Папа, как говорится, "словно в воду глядел"! Мы, правда, были осторожны и зря не болтали, но неприятности - и какие! - сваливаются на наши головы уже на следующий день.
   Поначалу все идет, как всегда. Только Меля Норейко опаздывает - вбегает в класс хотя и до начала первого урока, но уже после звонка. Дрыгалка оглядывает Мелю с ног до головы и ядовито цедит сквозь зубы:
   - Ну конечно...
   Меля проходит на свое место. Я успеваю заметить, что глаза у нее красные, заплаканные. Но тут в класс вплывает Колода, начинается урок французского языка, - надо сидеть смирно и не оглядываться по сторонам.
   После урока я подхожу к Меле:
   - Меля, почему ты...
   - Что я? Что? - вдруг набрасывается она на меня с таким озлоблением, что я совсем теряюсь.
   - Да нет же... Меля, я только хотела спросить: ты плакала? Что-нибудь случилось? Плохое?
   - Ну, и плакала. Ну, и случилось. Ну, и плохое... - И вдруг губы ее вздрагивают, и она говорит тихо и жалобно: - Разве с моей тетей можно жить по-человечески? Для нее что человек, что грязная тарелка - все одно!
   На секунду Меля прижимается лбом к моему плечу.
   Лоб у нее горячий-горячий.
   Мне очень жаль Мелю. Хочу сказать ей что-нибудь приятное, радостное.
   - Знаешь, Меля, мы для Кати...
   Меля злобно шипит мне в лицо:
   - Молчи! Я не знаю, что вы там для Кати... Я с вами не ходила никуда, я дома оставалась! Ничего не знаю и знать не хочу!
   Но тут служитель Степан начинает выводить звонком сложные трели - конец перемене. Мы с Мелей бежим в класс.
   Дальше все идет, как всегда. Только Меля какая-то беспокойная. И удивительное дело! - она почти ничего не ест. А ведь мы уже привыкли видеть, что она все время что-нибудь жует... Но сегодня она, словно нехотя, шарит в своей корзиночке с едой, что-то грызет без всякого аппетита - и оставляет корзинку. Больше того, она достает "альбертку" (так называется печенье "Альберт") и протягивает ее Кате Кандауровой:
   - Хочешь? Возьми.
   Небывалая вещь! Меля ведь никогда никого и ничем не угощает!
   Катя, не беря печенья, смотрит, как всегда, на Маню. За несколько последних дней между обеими девочками, Маней и Катей, установились такие отношения, как если бы они были даже не однолетки, одноклассницы, а старшая сестра и младшая. И понимание уже между ними такое, что им не нужно слов, достаточно одного взгляда. Вот и тут: Катя посмотрела на Маню, та ничего не сказала, в лице ее ничто не шевельнулось, но, видно, Катя что-то чутко уловила в Маниных глазах - она не берет "альбертки", предложенной ей Мелей, а только вежливо говорит:
   - Спасибо. Мне не хочется.
   Когда кончается третий урок и все вскакивают, чтобы бежать из класса в коридор, Дрыгалка предостерегающе поднимает вверх сухой пальчик:
   - Одну минуту, медам! Прошу всех оставаться на своих местах.
   Все переглядываются, недоумевают: что такое затевает Дрыгалка? Но та уже подошла к закрытой двери из класса в коридор и говорит кому-то очень любезно:
   - Прошу вас, сударыня, войдите!
   В класс входит дама, толстенькая и кругленькая, как пышка, и расфуфыренная пестро, как попугай. На ней серое шелковое платье, поверх которого наброшена красная кружевная мантилька, на голове шляпа, отделанная искусственными полевыми цветами - ромашками, васильками и маками. В руках, обтянутых шелковыми митенками (перчатками с полупальцами), она держит пестрый зонтик.
   Меля, стоявшая около нашей парты, побледнела как мел и отчаянно кричит:
   - Тетя!
   Только тут мы - Лида, Варя и я - узнаем в смешно разодетой дамочке ту усталую женщину, которую накануне видели в квартире Норейко в растерзанном капоте, с компрессом на голове. Это Мелина тетя...
   Сухой пальчик Дрыгалки трепыхается в воздухе весело и победно, как праздничный флажок:
   - Одну минуту! Попрошу вас, сударыня, сказать, кто именно из девочек моего класса приходил вчера к вашей племяннице
   Мелина тетя медленно обводит глазами всю толпу девочек. Она внимательно и бесцеремонно всматривается в растерянные, смущенные лица.
   - Вот! - обрадованно тычет она пальцем в сторону Лиды Карцевой. - Эта была!
   Таким же манером она указывает на Варю Забелину и на меня.
   Все мы стоим, переглядываясь непонимающими глазами (Меля бы сказала: "Как глупые куклы!"). Что случилось? В чем мы провинились? И все смотрят на нас, у всех на лицах тот же вопрос.
   Зато Дрыгалка весела, словно ей подарили пряник.
   - Значит, Карцева, Забелина и Яновская? Пре-крас-но... Карцева, Забелина, Яновская, извольте после окончания уроков явиться в учительскую!
   И, обращаясь к Мелиной тете, Дрыгалка добавляет самым изысканно-вежливым тоном:
   - Вас, сударыня, попрошу следовать за мной.
   И уводит ее из класса.
   Все бросаются к нам с расспросами, но ведь мы и сами ничего не знаем!