Бруштейн Александра Яковлевна. В рассветный час (Дорога уходит в даль - 2)

   - А взрослые как считают?
   - Это мы с тобой прочитаем в манифесте... Только я - имей в виду! - ни на что не надеюсь...
   - Я тоже, - вздыхает дедушка. - Что он сумасшедший, что ли, царь этот, чтоб самого себя урезывать? Не-е-ет! Он в свою власть зубами вцепится. Знаю я их, очень хорошо знаю!
   Кого это дедушка так хорошо знает - царей, что ли? И откуда у него это редкостное знание, я не спрашиваю. Я целиком поглощена разговором папы с дедушкой. Это, собственно говоря, не разговор - каждый из собеседников говорит словно для самого себя. Но я все "наматываю на ус", потому что это имеет прямое отношение к тому, что будет в царском манифесте: призовет царь себе помощников из народа, чтобы помогали они ему получше управлять, или не призовет.
   - Да... - продолжает папа думать вслух. - Не было такого случая в истории, чтобы цари или короли сделали это сами, по доброй воле...
   Мне ужасно хочется спросить: а как это бывает, когда цари отдают свою власть "не по доброй воле"? Но тут вдруг папа вспоминает обо мне - он, видимо, совсем забыл о том, что я тут стою и жадно вслушиваюсь во все разговоры! Папа сердится и свирепо кричит на меня:
   - Да уйдешь ты отсюда когда-нибудь или нет? Пристаешь тут, канючишь: "Папа, почему? Папа, отчего? Папа, скажи!" Ступай, пожалуйста, к своим игрушкам!
   - К игру-у-ушкам? - тяну я так насмешливо, как только могу. - Сейчас пойду отниму у Сенечки погремушку и буду ею трещать! Или еще попрошу, чтобы меня положили, как Сенечку, в корыто! "Купа-а-атеньки! Купа-а-теньки!" передразниваю я Юзефины и мамины приговоры при Сенечкином купании.
   Неизвестно, что ответил бы мне на это папа - он так умеет отщелкать, ой! - но тут к нему входит новый посетитель и задает ему все тот же вопрос, какой задавали все предыдущие:
   - Яков Ефимович, ну как? Будет что-нибудь, как вы думаете?
   - Никак я не думаю! - устало отмахивается папа. - Ничего не будет, не ждите!
   И, повернувшись ко мне:
   - Ступай погуляй около дома... Ты теперь совсем не бываешь на воздухе.
   Конечно, я могла бы возразить, что сегодня я целых два часа гуляла с подругами на Замковой горе, а там воздуху сколько угодно: дыши - не хочу! Но мне не хочется пререкаться, да и надоели мне все эти люди, прибегающие к папе все с тем же вопросом: "Будет что-нибудь? Или не будет?"
   Я выхожу на улицу. Иду по тротуару и думаю:
   "Удивительное дело, никто ничего не знает! Все тормошатся, суетятся, как муравьи в муравейнике, куда воткнули палку... Даже папа и тот сам говорит: "Ничего не знаю"...
   - Здрасте! - слышу я голос позади себя.
   Оборачиваюсь - Вацек! Рыжий Вацек! Тот самый, которого арестовали после 1 мая и выпустили в самый день свадьбы Юлькиной мамы и Степана Антоновича. Рыжий, веселый Вацек, друг Юльки. Да что друг Юльки - приятель Павла Григорьевича, их обоих и арестовали тогда в один день.
   - Вацек! - радуюсь я ему так, словно сквозь его рыжую голову мне видится круглое, как луна, улыбающееся лицо Месяца Месяцовича, Павла Григорьевича. - Давно я вас не видала. Вот хорошо, что встретила!
   - И я тоже радый! - весело отзываемся Вацек. - Учителя своего помните?
   - Павла Григорьевича? Ну как же!
   - Может, пишет он вам когда?
   - Пишет, конечно. Он в Харькове. В университете учится. Скоро будет доктором...
   - Ну, дай ему боже! - говорит Вацек сердечно, от души. - Он не вам одной учитель: все мы тут через него, можно сказать, свет увидали... А с Юленькой вы давно не встречалися?
   - Давно! - вздыхаю я. - Ходила я к ней на той неделе в Ботанический сад. А там уж никого нету, и ресторан заколочен... Может, и уехали они в другой город? Они ведь собирались уезжать...
   - Нет, не уехали еще. Хотите, покажу, где они живут? Тут близенько!..
   Юлька радуется очень и мне и Вацеку.
   - Ой, Саша, как хорошо! - И тут же спохватывается: - А лучше бы ты вчера пришла!
   - Почему?
   - У меня вчера конфета была. А сегодня - нету: съела я ее.
   Чисто выскобленный стол покрыт газетным листом. Вацек тычет пальцем в напечатанный в газете портрет Николая Второго.
   - С обновкой, Юленька, поздравляю! С новым царем! - говорит он насмешливо.
   - Разве он плохой? - спрашивает Юлька.
   - А пес его знает! - беспечно говорит Вацек. - Плохой, хороший - нам все одно. Хуже нам от него не будет. Ну, куда еще хуже, чем теперь живем?
   - Татуся мой говорит: лучше не будет, а хуже всегда может быть! рассудительно возражает Юлька.
   - А вдруг будет лучше? - спрашиваю я.
   - Ни! - решительно отрезает Вацек. - Это паны думают - новый царь их позовет, вместе с царем управлять будут! Позовет он их, как же!
   И Вацек хохочет так весело, словно это невесть как смешно.
   - А вы думаете, не позовет?
   Вацек поднимает плечи с преувеличенным удивлением:
   - А хоть бы и позвал, так ведь кого позовет? Панов позовет, богатых, вот кого! Не мужика, а барина его! Не меня, а хозяина моего, чтоб он подох! Думаете, Саша, папашу ваше го позовут? Борони боже! Самых богатых панов позовут - не его! А панам рабочий человек - тьфу! Хоть собаки его ешь... Нет, нашему брату, рабочему, не от этого дела добра дожидать надо!
   Мне очень хочется спросить у Вацека: а от какого дела можно ждать добра рабочему человеку? Но я стесняюсь. И еще я боюсь, как бы Вацек не послал меня играть моими игрушками, как это сделал час тому назад папа...
   С полчасика я сижу у Юльки. Их отъезд должен решиться в ближайшие дни. Конечно, Юлька не уедет, не простившись со мной.
   Я иду домой и думаю: Вацек, ясно, ничего хорошего от нового царя не ждет. И сама собой возникает у меня мысль: значит, и Павел Григорьевич тоже, наверно, ничего от царя не ждет...
   А от кого они ждут добра?
   ...И вот он лежит перед нами, утренний газетный лист. Портрет умершего государя Александра Третьего. Портрет нового государя Николая Второго. И царский манифест:
   БОЖИЕЙ МИЛОСТЬЮ
   МЫ, НИКОЛАЙ ВТОРЫЙ, ИМПЕРАТОР И САМОДЕРЖЕЦ ВСЕРОССИЙСКИЙ, МОСКОВСКИЙ, КИЕВСКИЙ, ВЛАДИМИРСКИЙ, НОВГОРОДСКИЙ, ЦАРЬ КАЗАНСКИЙ, ЦАРЬ АСТРАХАНСКИЙ, ЦАРЬ ПОЛЬСКИЙ, ЦАРЬ СИБИРСКИЙ, ЦАРЬ ХЕРСОНИСА ТАВРИЧЕСКОГО, ЦАРЬ ГРУЗИНСКИЙ; ГОСУДАРЬ ПСКОВСКИЙ И ВЕЛИКИЙ КНЯЗЬ СМОЛЕНСКИЙ, ЛИТОВСКИЙ, ВОЛЫНСКИЙ, ПОДОЛЬСКИЙ И ФИНЛЯНДСКИЙ; КНЯЗЬ ЭСТЛЯНДСКИЙ. КУРЛЯНДСКИЙ, ЛИФЛЯНДСКИЙ И СЕМИГАЛЬСКИЙ; САМОГИТСКИЙ, БЕЛОСТОКСКИЙ, КАРЕЛЬСКИЙ, ТВЕРСКИЙ, ЮГОРСКИЙ, ПЕРМСКИЙ, ВЯТСКИЙ, БОЛГАРСКИЙ И ИНЫХ; ГОСУДАРЬ И ВЕЛИКИЙ КНЯЗЬ НОВАГОРОДА, НИЗОВСКИЕ ЗЕМЛИ, ЧЕРНИГОВСКИЙ, РЯЗАНСКИЙ, ПОЛОТСКИЙ, РОСТОВСКИЙ, ЯРОСЛАВСКИЙ, БЕЛОЗЕРСКИЙ, УДОРСКИЙ, ОБДОРСКИЙ, КОНДИЙСКИЙ, ВИТЕБСКИЙ, МСТИСЛАВСКИЙ И ВСЕЯ СЕВЕРНЫЯ СТРАНЫ ПОВЕЛИТЕЛЬ; ГОСУДАРЬ ИВЕРСКИЯ, КАРТАЛИНСКИЯ И КАБАРДИНСКИЯ ЗЕМЛИ И ОБЛАСТИ АРМЕНСКИЯ ЧЕРКАССКИХ И ГОРСКИХ КНЯЗЕЙ И ИНЫХ НАСЛЕДНЫЙ ГОСУДАРЬ И ОБЛАДАТЕЛЬ; ГОСУДАРЬ ТУРКЕСТАНСКИЙ; НАСЛЕДНИК НОРВЕЖСКИЙ, ГЕРЦОГ ШЛЕЗВИГ-ГОЛСТИНСКИЙ, СТОРМАРНСКИЙ, ДИТМАРСЕНСКИЙ И ОЛЬДЕНБУРГСКИЙ И ПРОЧАЯ, И ПРОЧАЯ, И ПРОЧАЯ - ОБЪЯВЛЯЕМ ВСЕМ ВЕРНЫМ НАШИМ ПОДДАННЫМ...
   Я положительно не дышу - вот-вот... вот сейчас будет сказано...
   ... В БЕСПРЕДЕЛЬНОЙ СЫНОВНЕЙ СКОРБИ НАШЕЙ О НЕВОЗНАГРАДИМОЙ УТРАТЕ...
   Дальше идет так непонятно, что я читаю, почти по складам:
   ...ПРОНИКШИСЬ ЗАВЕТАМИ УСОПШЕГО РОДИТЕЛЯ НАШЕГО, ПРИЕМЛЕМ СВЯЩЕННЫЙ ОБЕТ ПРЕД ЛИЦОМ ВСЕВЫШНЕГО ВСЕГДА ИМЕТЬ ЕДИНОЮ ЦЕЛЬЮ МИРНОЕ ПРЕУСПЕЯНИЕ, МОГУЩЕСТВО И СИЛУ ДОРОГОЙ РОССИИ И УСТРОЕНИЕ СЧАСТЬЯ ВСЕХ НАШИХ ВЕР-НОПОДДАННЫХ...
   Я даже вспотела, пока все это прочитала. А поняла самую малость...
   - Папа! Что это значит?
   Папа проявляет все признаки отвратительного настроения духа: он пьет чай с невообразимым шумом, все время вызвякивает что-то ложечкой о подстаканник и упорно молчит.
   - Ну, папа же!..
   - Что тебе надо? - спрашивает он так, словно я - чужая девочка, которая хватает его на улице за рукав пальто.
   - Я не понимаю, что тут написано!
   - А что тут понимать? - взрывается папа, как ракета. - Все ясно: он очень огорчен тем, что умер его дорогой папа... Он будет все делать так, как делал его дорогой папа... Для дорогой России... Кланяйтесь дорогой Марье Ивановне!..
   - Яков! - говорит мама с упреком. - Ты слышишь, что ты говоришь ребенку?
   Я надеваю ранец - мне пора идти в институт. В эту минуту слышен плач проснувшегося Сенечки, и мама устремляется в соседнюю комнату. Мы с папой остаемся одни.
   - Папа... - говорю я тихонько. - Значит, ничего не вышло?
   - Я же тебе вчера говорил, что не выйдет!
   - Не позовут никого, чтобы помогать царю? И людям не станет лучше?
   - Не позовут. Не станет лучше.
   Я ухожу. Жалко, думаю, что так вышло. Но все-таки, может быть, сегодня успели вписать в манифест еще не все? Может быть, что-нибудь еще объявят потом?
   Нет, не объявили. Два месяца спустя царь принимал многочисленные делегации и депутации от всей страны. Некоторые из них осторо-о-ожно, отдале-о-о-онно намекали царю на то, что мне говорил папа. Но у царя была заранее заготовлена ответная речь, где все это называлось "беспочвенными мечтаниями", с которыми надо покончить. Речь эта была написана на листе бумаги и засунута за обшлаг рукава его мундира. От непривычки выступать и пользоваться "шпаргалками" молодой царь нечаянно прочитал не "беспочвенные мечтания", а - "бессмысленные мечтания". Так он и брякнул вслух, громко. Скандал получился на весь мир! В самом деле, в течение всего своего долгого и несчастного царствования Николай всеми мерами боролся против "бессмысленных мечтаний" об ограничении самодержавия, о лучшей жизни для рабочих, о земле для крестьян, об освобождении угнетенных народов. Он боролся с "бессмысленными мечтаниями", - а они в конце концов оказались сильнее и победили его! Но это случилось только двадцать два года спустя - в 1917 году.
   ...Я прихожу в институт, и тут на меня наваливаются очередные неприятности. Во-первых, я - единственная не в трауре: без черной креповой нашивки на воротничке и манжетах.
   Дрыгалка поджимает губки самым ядовитым образом:
   - Что же, Яновская, ваша мама не знает, что ли, о кончине нашего обожаемого монарха? Или она не понимает, что это - горе, несчастье для всего государства? Она, может быть, даже не плачет вместе со всей Россией?
   Ну, что ей ответить? Правду, как учил папа: "Да, моя мама знает, что умер государь, но она не плачет"? Не-е-ет уж! Я теперь ученая и такой правды не говорю.
   Оказывается, по случаю смерти государя занятий не будет целых три дня.
   У всех девочек такие счастливые лица, как будто государь не умер, а позвал их на бал к себе во дворец.
   Сейчас Дрыгалка продиктует нам то, что задано на следующий день занятий.
   И тут на меня обрушивается новая беда!
   Мы сидим перед своими раскрытыми дневниками.
   Целых три дня в дневнике свободные, белые, пустые. И я, как всегда, против этих неприсутственных дней пишу в своем дневнике три раза подряд: "Праздник"... "Праздник"... "Праздник"...
   - Что-о такое? - раздается над моей головой не крик, а пронзительный визг.
   Это Дрыгалка увидела, что я пишу, и выхватила у меня из-под носа мой злополучный дневник.
   - Извольте полюбоваться! Все, все, все! Смотрите! Умер наш государь, а для Яновской - видите? - это праздник!
   И та-та-та! И тра-та-та! И доложу госпоже начальнице! И сообщу господину директору! И сбавят по поведению! И прочая, и прочая, и прочая, как пишет новый царь в своем манифесте.
   Дневник она мне все-таки вернула.
   Ну, слава богу! Три дня, целых три дня - без Дрыгалки. То-то радость!
   Зато на исходе этих трех дней меня ожидает грустное известие: пока мы с Полем ходили гулять, в мое отсутствие забегала мать Юльки, Анеля Ивановна. Они внезапно уезжают раньше, чем предполагали: она забежала проститься и оставила мне письмо от Юльки.
   Юлька пишет еще очень плохо (читает она уже хорошо, бегло).
   Кто-нибудь другой, наверно, даже не разобрал бы этого ее прощального письма, но я ведь - ее учительница, и мне, в общем, все понятно.
   МНОГАВЖМАЯ ШАСЬКА УЖАЕМ УЖАСНО ХАПЛАП
   СПАСИБА ТИБЕ Я ТИБЬЯ ЛУБЛУ НАПЫШИ АДВЕТ.
   Юля
   Это означает:
   МНОГОУВАЖАЕМАЯ САШЕНЬКА! УЕЗЖАЕМ УЖАСНО ВПОПЫХАХ.
   СПАСИБО ТЕБЕ. Я ТЕБЯ ЛЮБЛЮ. НАПИШИ ОТВЕТ
   Юля
   ...Прощай, Юленька, подружка моя милая!
   Глава одиннадцатая. ВНУКИ ИВАНА КОНСТАНТИНОВИЧА
   Юзефа заглядывает в столовую и говорит самым недоброжелательным голосом:
   - Пришел...
   - Кто пришел? - спрашивает мама.
   - А ну тот... як яво?..
   - Кто пришел, Юзефа? - терпеливо переспрашивает мама.
   - Ну, румунец тот...
   Это очень неопределенно: румунцами Юзефа называет всех иностранцев.
   - Вот наказание! - вздыхает мама. - Никогда у вас ничего не поймешь! Я вас спрашиваю: кто пришел?
   - Вы спрашуете, а я кажу: прийшел! Солдат! Того доктора денщик!
   Мама, взволнованная, встает из-за вечернего чайного стола.
   - Шарафутдинов? - переспрашивает она. - Ну, пусть войдет.
   - Еще дело! - ворчит Юзефа. - Солдата у комнаты пускать! Ен напачкаець, а Юзефа - подтирай?
   - Как вам не стыдно, Юзефа! Иван Константинович уже два дня у нас не был - может быть, он болен?.. Шарафутдинов! - зовет мама.
   Как всегда, страшно топая, в столовую входит Шарафутдинов. Он чем-то очень расстроен, глаза его смотрят растерянно и обиженно.
   - Хадила она...- говорит он печально. - Хадила и хадила. Хадила и хадила...
   - Кто ходил, Шарафутдинов? - спрашивает мама мягко.
   - Ана хадила. Ихням благородиям. Котора тольста... Так Шарафутдинов всегда говорит об Иване Константиновиче.
   - А куда он ходил? - продолжает допытываться мама. Она очень обеспокоена.
   - Туды хадила, сюды хадила, всем улицам хадила. И я хадила, зонтикам носила. А ана - зонтикам не надо, мине прогоняла, ногами так... - Тут Шарафутдинов показывает, как Иван Константинович топал на него ногами.
   - А где же он теперь?
   - Домой прихадила. Сидит, плАкаит... как рибенка си равно... - И глаза Шарафутдинова наполняются слезами. - Идем, барина! - говорит он маме. - Ихня благородия плАкаит... Идем!..
   Тут в передней раздается звонок. Юзефа идет отпирать - и мы слышим голос здоровающегося с ней Ивана Константиновича. Испуганный Шарафутдинов бросается опрометью удирать по черному ходу.
   Это в самом деле пришел Иван Константинович. Заглянув в папин кабинет, - папы нет дома, - старый доктор идет в столовую. Мама радушно предлагает Ивану Константиновичу сесть с нами за чайный стол и уже наливает ему его любимую большую чашку, которую он шутя называет "аппекитная". Но он от чая отказывается.
   - Я с вами, Елена Семеновна, голубонька моя, потолковать пришел...
   Тактичная Поль незаметно уходит, увозя с собой колясочку со спящим Сенечкой. Мама спрашивает меня:
   - У тебя уроки не все приготовлены?
   Но я уверяю, что приготовлены - все!
   Как же я могу уйти, когда так интересно! Иван Константинович "ходила по всем улицам", а потом "плакала" у себя дома... Значит, что-нибудь случилось! Интересное... И я вдруг уйду!
   Иван Константинович смотрит на маму своими добрыми медвежьими глазками и вдруг говорит:
   - Не угоняйте Сашурку, голубенька моя Елена Семеновна... Она мне тоже нужна...
   И я остаюсь сидеть - законно сидеть! - на своем стуле.
   Наступает долгая пауза. Мама преувеличенно хлопотливо перемывает чайные чашки. Иван Константинович подпер голову рукой и сидит, такой грустный, такой несчастный, что просто невозможно смотреть!
   Наконец он нарушает молчание:
   - Помните, Елена Семеновна, фотографию я вам показывал? Сидит дама, молодая, красивая, руки на колени уронила, - помните, да? И Сашурка эту фотографию как-то у меня увидела, сказала: "Милая какая!.." Помнишь, Сашурка?
   Я усиленно киваю. Конечно, помню!
   - Я всем говорил про эту даму: нет ее на свете, померла. Она и в самом деле была для меня все равно что покойница. Потому что была она чужая жена, а я ее, скажу вам прямо, любил. Всю жизнь любил...
   Иван Константинович умолкает надолго. Мы с мамой не сводим с него глаз. Я даже забываю о своей любимой привычке плести косички из скатертной бахромы, - я смотрю на Ивана Константиновича.
   - Ну, так вот... - говорит он наконец со вздохом. - Я вам тогда соврал. Соврал, да. Ну, а сегодня... - Иван Константинович натужно глотает, словно хочет проглотить сильную боль. - Сегодня уж это правда: умерла она. Инна Ивановна Хованская... Генеральша Хованская... Инночка Благова - так я ее в юности моей звал... Умерла. Вот прочитайте.
   И он протягивает маме письмо.
   Мама читает письмо. Читаю и я, просунув голову под маминым локтем.
   Уважаемый Иван Константинович!
   Нет, не так... Ваня, милый, дорогой мой Ваня... Больше сорока лет я Вас так не называла, не имела права. Сегодня могу. Муж мой умер, я свободная, я могу написать Вам и назвать Вас так, как целых сорок лет называла Вас только глубоко в сердце моем. Милый, дорогой, любимый мой Ваня! Не судьба нам с Вами увидеться и хоть поплакать вместе о нашей молодости, о нашей любви, о нашем загубленном счастье. Месяц тому назад, на похоронах моего мужа, я простудилась и вот умираю. И я пишу Вам, пока еще не оставило лепя сознание, потому что хочу попросить Вас исполнить мою предсмертную просьбу...
   В этом месте я взглядываю на Ивана Константиновича. Он сидит на противоположном конце стола, глаза его смотрят поверх наших голов, а губы добрые, старческие губы, которыми он пугал меня в детстве, изображая разных кусающихся зверей, - эти губы сейчас шепчут слово за словом то, что мы с мамой тихо про себя читаем в письме Инны Ивановны. Он знает письмо наизусть, и я вижу, глазами вижу и слышу, как его губы шевелятся, шепча слова:
   "...хочу попросить вас исполнить мою предсмертную просьбу..."
   Мы с мамой читаем дальше:
   ...У меня был единственный сын - Леонид. Жена его родила ему двоих детей: сына Леню и дочку Тамару. Родами этой Тамарочки жена сына умерла. Сын мой был этнограф-путешественник, он поехал с экспедицией в Среднюю Азию - и не вернулся, погиб. Дети воспитывались у нас. Теперь Лене 13 лет, Тамарочке - 12. В моем завещании я назначаю их опекуном - Вас. Не отказывайтесь, Ваня, умоляю Вас. Пусть хоть внуки у нас будут общие! И я умру спокойно: никто не воспитает их такими честными, добрыми, благородными, как Вы, потому что Вы сами такой.
   Милый Ваня, помните, Вы всегда шутили, что у меня руки "не хваткие", не сильные. И верно - не удержала я наше счастье, не удержала единственного сына, не удержала в себе жизнь, чтобы хоть один разочек повидаться с Вами. Одно удержала я, Ваня, драгоценный мой друг: мою любовь к Вам. Потому что и сегодня, в смертный мой час, люблю Вас, как любила всю жизнь.
   Ваша Инна
   О средствах не заботьтесь. Леня и Тамара имеют порядочное состояние. Будьте им только опекуном, воспитателем, дедушкой - тогда они вырастут хорошими людьми...
   Мы смотрим с мамой на неровные, кривые строки этого письма, на его прыгающие буквы, местами они разбегаются в разные стороны. Даже я - не говоря уж о маме! - понимаю, что плакать нельзя. Надо щадить Ивана Константиновича.
   Так проходит много минут.
   - Иван Константинович, - спрашивает мама, - она умерла?
   Иван Константинович утвердительно наклоняет седую голову.
   - Да... Вместе с этим письмом я получил извещение о смерти, копию с ее последних распоряжений... и все...
   Я мысленно вижу перед собой карточку Инны Ивановны, как когда-то увидела ее в альбоме у Ивана Константиновича. В старомодном широком платье и кругленькой шапочке с пряжкой, с печальными, детски удивленными глазами, - а маленькие руки лежат на коленях покойно и беспомощно... Верно она написала про свои руки: ничего такими руками не схватить, не вырвать у жизни, не удержать.
   Я подхожу к Ивану Константиновичу, - он по-прежнему смотрит каким-то отсутствующим взглядом, словно в прошлое свое смотрит.
   - Иван Константинович! - говорю я. - Девочке-то этой, Тамарочке, десять лет? Как мне...
   - Постарше она тебя... Двенадцать ей... Но в первом классе, как ты... Болела, верно, или, может быть, баловали ее... Ну как, будешь ты с ней дружить, с сироткой этой?
   - Конечно! Зачем вы спрашиваете?
   Иван Константинович собирается завтра выехать в тот город, где живут внуки Инны Ивановны, и привезти их сюда. Здесь мальчика отдадут в гимназию он учится в кадетском корпусе, - в нашем городе кадетского корпуса нет. Девочку определят к нам в институт. Поль будет заниматься с ними по-французски. А завтра с утра мама и Поль пойдут на квартиру Ивана Константиновича. Они устроят комнаты для детей, Лени и Тамары, чтобы им было уютно, удобно жить. Квартира у Ивана Константиновича большая, но часть ее, чуть ли не в целых три комнаты, занимают его звери - собаки, попугай, аквариумы с рыбами, террариумы с черепахами, саламандрами, лягушками.
   - Надо будет этот ваш зверинец потеснить... - говорит мама. - Они у вас чуть не полдома заполнили!
   Иван Константинович бережно укладывает письмо Инны Ивановны в конверт, а конверт - в боковой карман. Надо идти домой, а на улице - какая-то сумасшедшая чехарда мокрых хлопьев снега с самыми настоящими струйками дождя.
   - Как вы пойдете в такую погоду, Иван Константинович? - тревожится мама, когда мы провожаем его в переднюю. - Остались бы, переждали, пока пройдет дождь со снегом.
   Но Иван Константинович же открыл дверь на лестницу, и мы видим темную фигуру, сидящую на верхней ступеньке. Это Шарафутдинов. Он с грохотом вскакивает и протягивает Ивану Константиновичу зонтик.
   - Зонтикам... - говорит он браво, и в его миндалевидных глазах, устремленных на "ихнюю благородию, котора тольста", сияет застенчивое торжество: он все-таки доставил зонтик и вручил его! И "ихня благородия" постесняется перед нами топать ногами на своего "Шарафута" и должен будет отправляться домой под зонтиком.
   Иван Константинович делает лицо людоеда и, махнув безнадежно рукой, уходит. Шарафутдинов топает за ним.
   Мама рассказывает возвратившемуся домой папе обо всех новостях, свалившихся на голову Ивана Константиновича.
   - Боюсь, хлопот у него будет много! Шутка ли, в берлогу старого холостяка с его жабами, вдруг въезжают двое незнакомых детей! Их надо воспитывать, учить, заботиться о них...
   _ Очень хорошо! - говорит папа, сменяя измокшие под непогодой костюм и белье. - Просто очень хорошо! Это ему было необходимо.
   - Что ему было необходимо? - недоумевает мама.
   - А вот именно это! Чтоб у него были хлопоты, заботы, живые, веселые внуки, радости, даже огорчения! Иван Константинович жил до сих пор жизнью, которую сам себе придумал. Теперь к нему придет настоящая жизнь. Если хочешь знать, в Иване Константиновиче больше доброты, чем в Государственном банке денег. И только теперь он найдет, с кем делиться этим богатством!
   В этот вечер я долго не могу заснуть. Мне все видятся какие-то воображаемые дети - Леня и Тамарочка, с которыми я буду дружить. Леня представляется мне высоким мальчиком в форме кадетского корпуса, заносчивым, драчуном - в общем, довольно противным. А Тамарочка мне почему-то заранее необыкновенно мила, она, наверно, похожа на свою бабушку, Инну Ивановну, - у нее растерянные и удивленные добрые глаза и нежные, безвольные ручки. Она будет учиться в нашем классе, я ее познакомлю со всей нашей компанией - с Лидой Карцевой, с Маней Фейгель, с Варей Забелиной, Мелей Норейко. Будет очень, очень весело! Очень, очень хорошо... Очень, очень...
   Я совсем засыпаю. Мне снится что-то замечательное... Тамарочка и Леня несутся, как снежинки, на коньках... Потом над нами оказывается свод густых старых ветвей и множество свисающих почти черных вишен... Вообще что-то очень удивительное, веселое, чудесное!
   На следующий день - в воскресенье - в квартире Ивана Константиновича начинается веселая суматоха. Мама и Поль с повязанными от пыли головами священнодействуют. Им помогает Шарафутдинов, ошалевший от радости, веселый, как жеребенок. Только тут я понимаю, как скучно, вероятно, бедняге Шарафутдинову жить в обществе одних только зверей, - ведь Ивана Константиновича целые дни не бывает дома. Иван Константинович тоже пытается помогать в уборке и переустройстве квартиры, но его все гонят прочь, правда, вежливо объясняя ему, что он мешает, пусть-де сидит потихоньку в своем кабинете, читает газету, а обо всем, что нужно, с ним будут советоваться. Я тоже всем мешаю, меня тоже гонят прочь, но уже без всякого уважения.
   - Что, брат Сашурка? Не нужны мы никому?
   Вчера мне казалось: Иван Константинович теперь уже всегда будет такой грустный, просто убитый. Но сегодня сквозь его печаль проглядывает деловитая забота: ведь он уже не бобыль, не колос, упавший с воза, - он нужен, нужен тем двоим сиротам, которые внезапно вошли в его одинокую жизнь.
   Прежде всего звери, аквариумы и террариумы устраиваются в двух комнатах вместо прежних трех. Довольно с них, по-моему! Юлька с матерью и Степаном Антоновичем жили в одной комнате - и небольшой! Зачем же зверям такие просторные хоромы? В перемещении зверей Иван Константинович принимает самое деятельное участие - здесь его не гонят: кто же еще так понимает, что нужно животному, как он? Иван Константинович ласково приговаривает, перенося клетки и стеклянные ящики. Но мне все-таки почему-то кажется, что жаба Милочка смотрит на него обиженными глазами.
   Ну, вот одна "звериная" комната освободилась. В ней будет жить Леня. Шарафутдинов, стоя на стремянке, белит в этой комнате потолок, потом оклеивает ее новыми веселыми обоями.
   - Мододец, Шарафут! Как-к-ой маляр оказался, собака!
   Шарафутдинов, сияя зубами и белками глаз, весело повторяет те два слова, которые он понял из похвалы Ивана Константиновича:
   - Маладец! Сабакам, сабакам!
   Пока Шарафутдинов белит потолок и клеит обои, Иван Константинович поит нас чаем с вареньем собственной варки, из ягод собственного сада. Мама в это время кормит Сенечку, которого мы принесли с собой и который все время мирно спал на диване. Сенечке пошел уже второй месяц - он очень серьезно смотрит на все красивыми темными глазами. Я очень горда тем, что меня он безусловно узнает и даже радуется мне: улыбается беззубым ротиком, а когда я приплясываю перед ним, даже громко смеется! В общем, конечно, он славненький, и я его люблю. Жаль только, что он все-таки такой глупенький... И пока-а-а это он хоть немножко поумнеет, я уже буду совсем старушка!