Бруштейн Александра Яковлевна. В рассветный час (Дорога уходит в даль - 2)

   - Ну да! - кричат нам. - Не знаете вы! А за что вас после уроков в учительскую зовут?
   Но у нас такие искренне растерянные лица, что нам верят: да, мы, видно, вправду ничего не знаем.
   Все-таки класс взбудоражен страшно.
   Все высыпают в коридор. Я тоже хочу идти вместе со всеми, но Меля удерживает меня за руку в пустеющем классе.
   - Подожди... - шепчет она. - Одну минуточку! Когда мы остаемся одни, Меля говорит мне, придвинув лицо к моему:
   - Имей в виду - и Лиде с Варей скажи, - она все врет! Она ничего не знает - ее не было, когда папулька мне канарейку дал: она в это время в другой комнате грязное белье считала.
   - А зачем ты мне все это говоришь?
   - А затем, что и вы никакой рублевки не видали - понимаешь? Не видали вы! И - все... А что там после было - у Лиды, у Вари, у тебя, - про это и я ничего не знаю, я же с вами не ходила. Скажи им, понимаешь?
   Резким движением Меля идет к своей парте, ложится, съежившись, на скамейку лицом к спинке и больше как будто не хочет меня замечать.
   Но я вижу, что ее что-то давит.
   - Меля... - подхожу я к ее парте. - Меля, пойдем в коридор. Завтракать...
   Меля поворачивает ко мне голову:
   - Я тебе сказала: ступай скажи им! Не теряй времени... Ты ее не знаешь - она такое может наговорить! - С тоской Меля добавляет: - И хоть бы со злости она это делала! Так вот - не злая она. Одна глупость и жадность... Ступай, Саша, скажи девочкам: вы никакой рублевки не видали!
   Большая перемена проходит скучно. Я передаю Лиде и Варе то, что велела сказать Меля.
   Варя широко раскрывает свои большие глаза с поволокой:
   - Нич-ч-чего не понимаю!
   - А что пониимать-то? - спокойно говорит Лида. - Если спросят, видели ли мы, как Мелин папа дал ей рубль, надо сказать: нет, не видели. И конец. Очень просто.
   Может быть, это очень просто, но все-таки и очень сложно. И неприятно тоже. И все время сосет беспокойство: зачем нас зовут в учительскую? Что еще там будет?
   Так ходим мы по коридорам, невеселые, всю перемену. Зато Дрыгалка просто неузнаваема! Она носится по институту, как пушинка с тополя. И личико у нее счастливое. Поворачивая из малого коридора в большой, мы видим, как она дает служителю Степану какой-то листок бумаги и строго наказывает:
   - Сию минуту ступайте!
   - Да как же, барышня, я пойду? А кто без меня звонить будет после четвертого урока и на пятый?.. Не обернусь я за один урок в три места сбегать.
   - Пускай Франц вместо вас даст звонок! - говорит Дрыгалка и, увидя нас, быстро уходит.
   Варя встревоженно качает головой:
   - Это она нам что-то готовит...
   - Степку куда-то посылает. В три места... Куда бы это? - гадаю я.
   - Очень просто! - серьезно объясняет Лида. - К доктору, к священнику и к гробовщику!
   Как ни странно, погребальная шутка Лиды разряжает нашу тревогу и подавленность: мы смеемся.
   Когда после окончания уроков мы входим в учительскую, там уже находятся три человека. Три женщины. За большим учительским столом торжественно, как судья, сидит Дрыгалка. На диване - тетя Мели Норейко. В стороне от них, в кресле, - бабушка Вари Забелиной.
   - Бабушка... - двинулась было к ней Варя.
   Но Дрыгалка делает Варе повелительный жест: не подходить к бабушке! Потом она указывает нам место у стены:
   - Стойте здесь!
   Мы стоим стайкой, все трое. Лида, как всегда, очень спокойная, я держусь или, вернее, хочу держаться спокойно, но на сердце у меня, как Юзефа говорит, "чевось каламитно". Варя не сводит встревоженных глаз со своей бабушки.
   - Бабушка... - не выдерживает она. - Зачем ты сюда пришла?
   Старушка отвечает, разводя руками:
   - Пригласили...
   Дрыгалка стучит карандашом о пепельницу:
   - Прошу тишины, медам!
   Варвара Дмитриевна искоса скользит по Дрыгалке не слишком восхищенным взглядом. Сегодня Варина бабушка нравится мне еще больше, чем вчера. В стареньком и старомодном черном пальто и черной шляпке "ток", ленты которой завязаны под подбородком, Варвара Дмитриевна держится скромно и с достоинством. Это особенно подчеркивается, когда видишь сидящую на диване расфуфыренную тетю Мели Норейко. Она обмахивается платочком и порой даже стонет:
   - Ф-ф-ухх! Жарко...
   Никто на это не откликается.
   Проходит несколько минут, и в учительскую входит мой папа! Он делает общий поклон. Дрыгалка ему руки не протягивает, только величественным жестом указывает ему на стул около стола. Папа осматривает всех близорукими глазами. Когда ею взгляд падает на нас, трех девочек, он начинает всматриваться, прищуриваясь и поправляя очки; я вижу, что он никого из девочек не узнает, хотя видел их у нас только вчера. Это обычная у него рассеянность: бывает, что, встретив на нашей лестнице Юзефу, папа ее не узнает и церемонно раскланивается с ней, по ее словам, "як с чужой пани". Меня он не видит, потому что меня заслоняет Лида Карцева. Я делаю шаг в сторону - и папа узнает меня.
   - Здравствуй, дочка! - кивает он мне.
   Молодец папа! Понимает, что здесь не надо называть меня по-домашнему "Пуговкой".
   - Здравствуй, папа! - говорю я.
   Дрыгалка строго поднимает брови:
   - Прошу не переговариваться!
   Папа секунду смотрит на Дрыгалку и говорит ей с обезоруживающей любезностью:
   - Прошу извинить меня... Но мы дома приучаем ее к вежливому обращению.
   Я вижу, что и Лида, и Варя, даже Варвара Дмитриевна смотрят на папу добрыми глазами. Я тоже довольна: мой Карболочка здорово "срезал" Дрыгалку!
   Тут в учительскую входит новый человек. Я его не знаю Высокий, с рыжеватой бородкой, чуть тронутой сединой. На некрасивом умном лице выделяются знакомые мне серо-голу бые глаза. Смотрю - Лида кивает этому человек, и он ей тоже. Ясно: это Лидин папа.
   Увидев моего папу, незнакомец подходит к нему и дружески пожимает ему руку:
   - Якову Ефимовичу!
   И папа радуется этой встрече:
   - Здравствуйте, Владимир Эпафродитович!
   Ну и отчество у Лидиного папы! Сразу не выговоришь!
   - Что ж... - говорит Дрыгалка после того, как он тоже садится на стул. - Теперь все в сборе, можно начинать.
   - Я был бы очень признателен, если бы мне объяснили, зачем меня так срочно вызвали сюда? - говорит Владимир Эпафродитович.
   - Об этом прошу и я, - присоединяется папа.
   - И я... - подает голос Варвара Дмитриевна.
   - Сию минуту! - соглашается Дрыгалка. - Я думаю, мадам Норейко не откажется рассказать здесь о том, что произошло в их доме... Прошу вас, мадам Норейко!
   Мне почему-то кажется, что ручка двери шевелится...
   Но мадам Норейко уже рассказывает:
   - Ну вот, значит... Вчера или третьево дни, что ли?.. нет, вчера, вчера... пришли к нам вот эти самые три девочки. Я думала, приличные дети с приличных семейств! А они напали на моего брата и отняли у него рубль денег!
   Что она такое плетет, Мелина тетя?
   - Прошу прощения... - вежливо вмешивается папа. - Вот вы изволили сказать: "девочки напали на вашего брата и отняли у него деньги..."
   - Ограбили, значит, наши девочки вашего брата! - уточняет Лидин папа очень серьезно, но глаза его улыбаются. - Да, ограбили... - продолжает Лидин папа.- Что же, эти девочки были при оружии?
   - Н-н-ет... - задумчиво, словно вспоминая, говорит мадам Норейко. Ружьев я у них не видала...
   Тут мужчины - наши папы, - переглянувшись, смеются. Варвара Дмитриевна улыбается. Мы тоже еле сдерживаем улыбку. Одна Дрыгалка не теряет серьезности, она только становится все злее, как "кусучая" осенняя муха.
   - Позвольте, позвольте! - взывает она. - Здесь не театр, смеяться нечему!
   - Да, да... - посерьезнев, соглашается Лидин папа. - Здесь не театр. Здесь, по-видимому, насколько я понимаю, судебное разбирательство? В таком случае, разрешите мне, как юристу, вмешаться и задать свидетельнице, госпоже... э-э-э... Норейко, еще один вопрос.
   - Пожалуйста, - неохотно соглашается Дрыгалка.
   - Госпожа Норейко! Вы утверждаете, что наши девочки напали на вашего брата...
   - Ну, не напали - это я так, с ошибкой сказала... Я по-русску не очень... - уступает Мелина тетя. - Они... как это сказать... навалилися на моего брата, стали у него денег просить...
   - Вы были свидетельницей этого? - продолжает Владимир Эпафродитович. Вы это сами видели, своими глазами?
   Мадам Норейко нервно теребит взмокший от пота платочек.
   Я все смотрю на дверь... Что хотите, а она чуть-чуть приотворяется, потом снова затворяется... Что за чудеса?
   - Разрешите мне, в таком случае, задать вопрос самим обвиняемым - этим девочкам, - говорит Карцев и, получив разрешение Дрыгалки (ох, как неохотно она дает это разрешение!), обращается ко мне: - Вот вы, девочка, скажите: правду говорит эта дама? - Он показывает на Мел и ну тетку. - Вы в самом деле отняли у ее брата рубль?
   Я так волнуюсь, что сердце у меня стучит на всю комнату! Наверно, даже на улице слышно, как оно стучит - паммм!.. паммм!.. паммм!..
   - Это неправда! Мы ничего у него не отнимали.
   - Но если она видела это своими глазами? - продолжает Карцев.
   - Это тоже неправда! - не выдерживает Лида. - Она пришла в комнату после того, как ее брат уже ушел.
   - А другие девочки это подтверждают?
   - Подтверждаем! - очень серьезно отвечаем мы с Варей.
   - Ну что ж? Все ясно, - подытоживает Лидии папа, обращаясь к Мелиной тетке. - Вас в комнате не было, вы ничего сами не видели. Откуда же вам известно то, что вы здесь утверждаете? Про рубль, отнятый у вашего брата?
   - А вот и известно! - с торжеством взвизгивает тетка.
   - Откуда?
   - От кассирши! - говорит она и смотрит на Карцева уничтожающим взглядом. - Да, от кассирши, вот именно! Пересчитали вечером кассу - рубля не хватает! Кассирша говорит: он взял. Он - брат моего покойного мужа. Мы с ним компаньоны, у нас этого не может быть, чтобы один без другого из кассы хапал. Где же этот рубль? Я не брала. Кассирша говорит: он хапнул. И все.
   Тут уж мне не кажется, что с дверью творится что-то неладное. Она в самом деле открывается, на секунду в ней мелькает Мелина голова в черном чепчике, и в учительскую входит.. Мелин папулька!
   Он одет по-городскому, в пальто, на голове - шляпа-котелок.
   - Тадеуш! - кричит ему тетка. - А кто остался в ресторане? Там же все раскрадут, разворуют, господи ты мой боженька!
   Но Тадеуш Норейко, красный, как помидор, еще более потный, чем мадам Норейко, выхватывает из кармана рублевку и швыряет ее в лицо своей невестке:
   - На! Подавись, жаба!
   Он говорит совсем как Меля: "Жяба".
   И, обращаясь к присутствующим в комнате людям:
   - Компаньонка она моя! За рубль удавится, за злотый кого хотите продаст, мать родную утопит... Хорошо, дочка за мной прибежала: "Иди скорей, папулька, в институт!" Я тут под дверью стоял, я все-о-о слышал! И все она тут набрехала, все! А девочки эти даже близко ко мне не подходили, а не то чтобы на меня нападать!
   Перед таким ослепительным посрамлением врагов всем становится ясно, что представление, затеянное Дрыгалкой, провалилось самым жалким образом. Мелина тетка уже не находит возражений и, чтобы скрыть конфуз, вскакивает, словно она вдруг что-то вспомнила:
   - Ох, сумасшедший человек! Бросил ресторан - воруйте, кто сколько хочет...
   Поспешно раскланявшись с Дрыгалкой, тетка уходит. За ней уходит Мелин папулька.
   - Что ж? - говорит папа. - Думаю, и нам можно уходить.
   - Судебное разбирательство закончено, - ставит точку Лидин папа.
   Дрыгалка порывисто поднимает руку в знак протеста:
   - Нет, милостивые государи, не кончено. Я допускаю, что эта дама... может быть... ну, несколько преувеличила, сгустила краски. Но у меня есть собственные наблюдения: эти девочки, несомненно, на опасном пути... они что-то затевают... может быть, собирают между собой деньги на какие-то неизвестные дела!..
   - А этого нельзя? - спрашивает папа очень серьезно.
   - Нельзя! - отрезает Дрыгалка и даже ударяет ладонью по столу. Никакие совместные поступки для неизвестных начальству целей воспитанницам не разрешены. Это действие скопом, это беззаконно!
   Тут вдруг Варвара Дмитриевна Забелина, о которой все как бы забыли, встает со своего кресла и подходит к столу Дрыгалки. Она очень бледна, и папа спешит подать ей стул.
   - А скажите, госпожа классная воспитательница... - обращается она к Дрыгалке, очень волнуясь, и губы у нее дергаются. - Вот эти девочки, разбойницы эти, грабительницы... они вчера у меня свежее варенье с хлебом ели... Это, значит, тоже незаконно, скопом, да? Стыдно-с! - вдруг говорит она густым басом. - Из-за такого вздора вы этих занятых людей от дела оторвали! За мной, старухой, сторожа прислали - хоть бы записку ему дали для меня... Я шла сюда - люди смотрели: старуху, полковницу Забелину, как воровку, сторож ведет!.. Ноги у меня подкашивались - думала, не дойду я, не дойду...
   - Бабушка!
   Варя в тревоге бросается к Варваре Дмитриевне, быстро достает из ее ридикюля пузырек с каплями. Папа берет у нее пузырек, отсчитывает капли в стакан с водой, поит Варвару Дмитриевну. Она, бледная, совсем сникла, опустилась на стул и тяжело дышит.
   - Бабушка... - плачет Варя. - Дорогая... Пойдем, я тебя домой отведу!
   -- Я сейчас бабушку вашу отвезу, - говорит папа. - Отвезу домой и посижу с ней, пока ей не станет лучше. Хорошо?
   - Спасибо... - шепчет с усилием Варвара Дмитриевна.
   Папа бережно помогает старушке встать и ведет ее к двери.
   Лидин папа, поклонившись, тоже уходит.
   Мы остаемся в учительской вместе с Дрыгалкой. Она подходит к окну, стоит к нам спиной - она словно забыла о нас... Но нет, не забыла! Повернув к нам голову, она коротко бросает:
   - Можете идти!
   Под каменным взглядом ее глаз мы гуськом уходим из учительской. Ох, отольется еще, отольется нам то унижение, которое Дрыгалка вынесла, как она думает, из-за нас, а на самом деле из-за своей собственной злобности и глупости!
   Мы выходим на улицу. Там дожидается нас Карцев. Моего папы и Варвары Дмитриевны нет.
   - Они уже уехали, - отвечает Лидин папа на наш немой вопрос. - Яков Ефимович увез эту милую старую даму.
   Лидин папа прощается с нами и уходит.
   - Девочки! - предлагает Лида. - Проводим Варю домой?
   Конечно, мы принимаем это предложение с восторгом и идем по улице. Но не тут-то было! Со всех сторон бегут к нам девочки - из нашего класса и из других классов, - взволнованные, гласные; они, оказывается, дожидались нас во всех подворотнях, в подъездах домов: хотели узнать, чем кончится "суд" над нами. Они засыпают нас вопросами. Впереди всех бегут к нам Маня, Катя Кандаурова и Меля.
   - Ну что? Как?
   Катя всхлипывает и жалобно сморкается:
   - Мы с Маней так боялись...
   Во всех глазах - такая тревога, такое доброе отношение к нам! Дрыгалка прогадала и в этом: она хотела разъединить нас, четырех девочек, а на самом деле самым настоящим образом сдружила нас и друг с другом и со многими из остальных учениц нашего института.
   Меля крепко прижимается ко мне.
   - Меля, это ты привела своего папу?
   - А то кто же?.. Я сразу за ним побежала.
   Наконец мы прощаемся с толпой девочек и уходим.
   Меля остается и нерешительно смотрит нам вслед.
   - Меля! А ты? - окликает Лида. - Что ты стоишь, "как глупая кукла"? Идем с нами - провожать Варю!
   - А мне можно? - робко спрашивает Меля.
   - А почему же нет?
   Меля все так же нерешительно делает несколько медленных шагов.
   - Девчонки! - вдруг говорит она. - Вы мне верите? Вы не думаете, что я про вас тетке наболтала, как последняя доносчица - собачья извозчица?
   - Да ну тебя! - машем мы все на нее руками. - Никто про тебя ничего плохого не думает, никто!
   А Варя, скорчив очень смешную гримасу, говорит, передразнивая любимое выражение Мели:
   - Меля! Никогда я такой дурноватой девочки не видала!
   Мы все смеемся. А Меля плачет в последний раз за этот день - от радости.
   Глава седьмая. ТЕ ЖЕ - И СЕНЕЧКА!
   Как-то, несколько месяцев тому назад, Юзефа рассердилась на меня за какое-то мое "дивачество" (чудачество, озорство) и сказала мне в сердцах:
   - Занатто (слишком) распустилась! Звестно дело, один ребенок, одынка! Никто не серчает, никто не ругает... Думаешь, всегда одынкой будешь? Вот скоро мамаша другого ребеночка родит, та еще и сына! От тогда заплачешь...
   Я очень обрадовалась! Стала без конца приставать к Юзефе с расспросами: когда же это будет? Когда мама родит нового ребеночка? Откуда Юзефа знает, что он будет сын, а не дочка? Наверно, Юзефе надоели мои приставания, и, чтобы отвязаться от меня, она сказала, что просто пошутила. Я немножко огорчилась: мне очень хотелось иметь брата или сестру Потом прошло еще сколько-то времени, и я совсем позабыла об этом разговоре. Ну, не будет значит, и не будет, о чем же еще вспоминать!
   Иногда папа говорил мне по разным поводам:
   - Не приставай к маме!
   Или:
   - Не буди маму, дай ей поспать!
   Или еще:
   - Не толкай маму, не наваливайся на нее! Не позволяй ей наклоняться. И не карабкайся к ней на колени, как на дерево!
   Но все это не казалось мне странным. Ну конечно, к маме не надо приставать зря (а я ведь частенько пристаю! да еще по каким пустякам!). Не надо будить маму - это же свинство: человек спит, а ты его будишь! Не надо толкать маму и наваливаться на нее. И нехорошо, чтобы старый человек наклонялся, надо поднять с полу то, что ей нужно. (В глубине души я считаю, что мама очень старая, ей ведь уже целых тридцать лет!)
   Не так давно мы коротали вечер втроем: мама, Поль и я. Поль что-то вязала крючком, а мы с мамой играли в "театр". Я надела на себя мамин капот, обвязала голову полотенцем, как чалмой, и орала на весь дом:
   - Сюда, сыны ада! Сюда!
   Затем, дождавшись, пока прибежали воображаемые сыны ада, я стала тыкать пальцем в сторону мамы и мрачно рычать:
   - Эта женщина - враг! Она предаст всех нас! Принесите гранаты, кипящей смолы - мы ее сожжем!
   Я старалась изо всех сил, шипела, прыгала, подкрадывалась к маме (все это я незадолго перед тем читала в одной книге), но мама сидела совершенно спокойно, словно она и не слышала моих воплей и криков. Отсутствующими глазами мама уставилась куда-то в сторону самовара, стоящего в углу на столике. Уж не знаю, чем ей этот самовар вдруг так понравился!
   Наконец я не выдержала и сказала маме с обидой:
   - Ну, почему ты так сидишь, как будто ты меня не видишь и не слышишь? Ты должна ужасно испугаться, упасть на колени. Ты должна просить жалобным голосом: "О великолепный! О роскошный предводитель разбойников! Умоляю вас, пожалейте моих маленьких детей!.." Ну вот, ты вдруг еще и улыбаешься ни с того ни с сего! Твоих маленьких детей хотят бросить в огонь, а тебе хоть бы что!
   Мама и Поль смеялись все громче и веселее! Я совсем рассердилась и сказала чуть не со слезами:
   - Если бы у меня была сестра... или хоть какой-нибудь завалящий брат... Я бы играла не с тобой, а с ними, и все было бы отлично. Со взрослыми невозможно играть!
   - А знаешь, - сказала вдруг мама, перестав смеяться, - у тебя, может быть, скоро будет брат или сестра.
   - Правда? - обрадовалась я. - Самая, самая, самая правда?
   - Самая, самая, самая! - подтвердила мама.
   - Ох, тогда будет настоящая игра!
   Тут вмешалась Поль:
   - Только не забывай: это будет крохотный-крохотный ребеночек! Он еще не будет ни ходить, ни говорить, ни понимать, что ему говорят.
   Моя радость немного слиняла. Но тут же я вспомнила рассказы Поля и спросила:
   - А как же ты говорила, у тебя был брат и вы всегда играли вместе во все игрь?
   - Мы были близнецы, - сказала Поль. - Я была старше моего брата всего на одну минуту. А тебе придется подождать, пока твой брат подрастет.
   Я сделала еще одну попытку уладить это дело, попросила маму сделать так, чтобы мой будущий брат (или сестра) были моими близнецами. Мама сказала, что она этого не может.
   В общем, я тогда поверила в приращение нашей семьи, но все-таки мне почему-то казалось, что это будет еще о-о-очень не скоро!
   В ближайшее после этого воскресенье мама днем, после обеда, чувствует себя нездоровой и ложится в постель Папа приходит в комнату, где я только что кончила готовить уроки к понедельнику и укладываю в ранец все, что нужно мне к завтрашнему дню. Это правило, которому меня научила Поль: все должно быть уложено накануне, чтобы утром, не задерживаясь, схватить готовый ранец и бежать в институт. Еще Поль требует, чтобы я, ложась спать, не разбрасывала свою одежду и обувь как попало, а связывала все это аккуратно в тючок и клала на стуле около кровати: если ночью, например, пожар, - у тебя все готово, пожалуйста, бери тючок с одеждой и беги!
   Папа смотрит на то, как я укладываю в ранец задачник Евтушевского, грамматику Кирпичникова, французский учебник Марго. Глаза у папы отсутствующие, он чем-то озабочен.
   - А у мамы... - говорит он, глядя поверх моей головы, - у мамы, по-видимому, ангина...
   - Мама больна? - И я бросилась к двери, чтобы бежать к маме.
   Папа перехватывает меня на бегу:
   - Ох, какая беспокойная! Ангина- это заразительно, нельзя тебе туда. Я даже подумываю, не отправить ли тебя на денек к бабушке и дедушке... А? Подумай, Пуговка, к бабушке к дедушке! Хочешь?
   В другой раз я бы очень обрадовалась... У бабушки и дедушки все мне рады, бабушкины лакомства - замечательные, и все счастливы, если я ем их как можно больше Но сегодня мне почему-то беспокойно: мама больна, и даже зайти к ней нельзя...
   - Папа, а мама выздоровеет? Ангина - это не очень опасно?
   - Вздор какой! Ну, переночуешь сегодня там. А может быть, еще сегодня вечером мы пришлем за тобой Юзефу.
   Мы с Полем идем к бабушке и дедушке. Я несу свой ранец и замечательную новую книгу - "Серебряные коньки". Поль несет в руке узелок с моей ночной рубашкой, зубной щеткой и другими необходимыми "причиндалами". Я прощаюсь с мамой через дверь. Юзефа двадцать раз целует меня, как будто я уезжаю навеки в Африку.
   Ни бабушки, ни дедушки мы дома не застаем. В доме есть только их новая служанка, которой я раньше никогда не видала. Глаза у нее добрые, приветливые, немного испуганные. А когда она улыбается, то улыбка эта расплывается полукружьями от подскульев к крыльям рта - мягкая улыбка, ласковая.
   Поль уходит - она торопится на урок, - и я остаюсь одна с незнакомой служанкой. По-русски она говорит затрудненно, не сразу подбирая слова, но понять ее можно. Она только неизменно говорит про женщин: "она пришел", а про мужчин: "он пришла". В общем, сговориться можно, тем более что я понимаю по-еврейски.
   Заглядывая мне в лицо своими добрыми глазами, служанка спрашивает:
   - Може, хочете кушать? Там один каклет... ув буфет... Га?
   - Нет, я обедала... А как ваше имя? - спрашиваю я.
   - Ой, не надо! - пугается старуха.
   - Почему?
   - Вы будете с мене смеяться... - И, неожиданно застыдившись, она даже прикрывает лицо передником.
   - Я не буду смеяться... Скажите!
   - Мой имя "Дубина".
   Никогда я такого имени не слыхала! То ругательство, а не имя. А старуха, видя мое изумление, объясняет:
   - От так... Скольки я живу, - много лет! - все Дубина и Дубина! "Ой, что это за дубина - молоко убежал! Ой, дубина, мясо сгорел! Дубина, обед готов? Дубина, ты купил курицу или ты не купил курицу?" И, знаете, - она тихонько смеется, - я тоже так теперь говорю. Прихожу домой с базар, стучу в дверь, - оттуда спрашивают: "Кто там?" А я говорю: "Это я, Дубина..."
   - Так это же не имя! - пытаюсь я объяснить.
   Она тихонько смеется про себя.
   - А я привык, - говорит она. - От я пошел у полицию... насчет паспорт... Околоточный кричит: "Бася Хавина! Бася Хавина! Игде Бася Хавина?" А я сижу, я забыл (она произносит "забул"): Бася Хавина - это же ж я! Я сидел, думал, околоточный меня позовет: "Игде Дубина?" Я привык...
   - Я вас буду Басей звать, - говорю я.
   Она осторожно гладит меня по голове:
   - Как себе хочете, барышня...
   - Бася, мой папа не позволяет, чтоб меня "барышней" звали. И мама тоже не позволяет. Я не барышня, я - Сашенька...
   - Шасинька... - повторяет она и вдруг прижимает к себе мою голову. Шасинька...
   В эту минуту возвращается домой бабушка. На наши головы - Басину и мою - изливается целый ливень вопросов, на которые бабушка вовсе не требует ответа. Упреков, на которые она не ждет оправданий или извинений. И, наконец, просьб и приказаний, которые бабушка тут же берется исполнять сама.
   - Китценька моя! - радуется она мне.- Ты здесь?
   - Да, - начинаю я, - я пришла потому, что папа...
   - Что папа? - пугается бабушка. - Он, сохрани бог, заболел?
   - Нет, что ты, бабушка! Папа здоров, только он мне сказал, что мама...
   - Боже мой! - перебивает меня бабушка. - Что с мамой? Что ты меня мучаешь? Что с мамой?
   Тогда я выпаливаю быстро, залпом, чтоб не дать бабушке перебить меня:
   - У мамы болит горло, называется "ангина", она скоро поправится!
   Бабушка на секунду замолкает. В глазах у нее какая-то мысль, которою она со мной не делится. Но тут же она обращается к Басе по-еврейски:
   - А что с самоваром? Он стоит себе в углу, как городовой, а людям пора чай пить!
   Но самовар не стоит в углу, как городовой, - он работает, он вот-вот закипит!
   Бабушка в своей хлопотливости делает сразу сто дел. Она развязывает ленты своей шляпки, влезает на табуретку, достает из буфета варенье и свежеиспеченный пирог "струдель", приносит из кладовки печенье, пряники. Блюдца, чашки, ложечки - все вертится в бабушкиных руках, как у фокусника: быстро, ловко, точно.
   - Такая гостья! Такая гостья! - не перестает ахать бабушка. - Сколько у меня внучек? У меня только одна внучка!
   И вдруг бабушка застывает на месте, в глазах ее ужас, как если бы она увидела, что ее "одна внучка" лежит зарезанная!
   - Ой! - хлопает себя бабушка по лбу. - А обедать?
   - Бабушка, нет!..
   - Ну конечно, "нет"! Она сегодня не обедала! Сейчас я дам тебе все, все... Минуточку!
   Я кричу оглушительно, на весь дом, чтоб перекричать бабушку:
   - Нет, я не буду обедать! Я обедала дома!
   - Так что же ты мотчишь? - укоризненно говорит бабушка. - Я же не знаю, или ты обедала, или ты не обедала!