Бруштейн Александра Яковлевна. В рассветный час (Дорога уходит в даль - 2)

   Когда пьеска кончается, зрительный зал без конца вызывает девочку Олю; она все снова выходит и выходит кланяться.
   Тут я словно от сна просыпаюсь.
   - Как она играет... девочка эта!.. - вырывается у меня с восхищением.
   - А она вовсе не девочка! - говорит Леня. - Она - актриса... Вот, гляди!
   И он протягивает мне афишку, где напечатано, что роль Оли исполняет артистка госпожа В. Ф. Комиссаржевская.
   После "Елки" играют какую-то веселую комедию. Ленька так хохочет, что на нашу ложу с удовольствием смотрят все соседи. Мы тоже смеемся, и я смеюсь - очень смешное играют! - но я на всю жизнь захвачена тем, что я видела в "Елке"...
   Такова была моя первая настоящая встреча с замечательной актрисой любимейшей в моей жизни! - Верой Федоровной Комиссаржевской. Но вместе с нею в мою жизнь навсегда вошел и театр, вошел - как судьба моя. Это поначалу было бесформенно и неопределенно. Кем я буду в театре, я долго не знала. Актрисой? Писателем, автором пьесы? Режиссером? Конечно, мне хотелось этого, но, если бы мне пришлось быть в театре хотя бы капельдинером или швейцаром, портнихой или истопником, все равно это казалось мне счастьем!
   После "Елки" я сперва мечтаю быть актрисой. Я становлюсь перед зеркалом, протягиваю руки, как Оля в "Елке", и проникновенным (так мне кажется!) голосом, "полным тихого страдания", говорю:
   - Папа... папа...
   Но мое собственное лицо, ох, как не похоже на лицо Комиссаржевской! Вместо страдания на нем - кривая гримаса, ужасно неприятная. В довершение всего в комнату приходит мой собственный папа, заспанный - оказывается, разбуженный мною! - и сердито говорит:
   - Ну, что ты хрипишь на весь дом, как удавленник: "Папа, папа"... Что тебе от меня нужно? Я только засыпать стал, а ты вопишь...
   Это мой возглас, "полный тихой боли", прозвучал, оказывается, на весь дом, как вопль или хрипение удавленника!
   Конечно, после этого вечера - "Елки" - мы играем домашние спектакли. Каждое воскресенье у кого-либо из нас. Вот играем мы пьесу "Две королевы" нашего общего сочинения. Есть там такая сцена: в спальню кроткой и несчастной французской королевы (ее играет Катенька Кандаурова) прокрадывается ночью негодяйка английская королева (ее играю я). Я пробралась сюда, чтобы злодейски убить кроткую и несчастную французскую королеву. В руке моей дрожит и сверкает фруктовый нож... Я подхожу к "королевскому ложу", составленному из трех стульев, - на них спит королева, Катя, - и рычу бульдожьим голосом трагический, яростный монолог, списанный мною без всякого зазрения совести из "Макбета" Шекспира, где его произносит леди Макбет:
   ...Сюда, ко мне, о демоны убийства!
   Сгустите кровь мою, загородите
   Путь сожаления к моей груди,
   И будет замысел мой тверд...
   Скорей, глухая ночь,
   Укрой мой нож, - и в мрачном дыме ада
   Пусть он не видит раны...
   Пока я говорю эти великолепные слова, в "зрительном зале", где сидят все мои подруги, Леня, Иван Константинович, мама, Шарафут и Наталья, все время слышатся какие-то подозрительные звуки. У меня мелькает мысль: "Они плачут!.. Я их проняла своим монологом!" - и, ободренная успехом, я еще больше поддало "рыка". Но тут я замечаю, что и сама французская королева Катя - делает какие-то странные движения... Матушки мои! Это она старается удержаться от смеха! От таких ее стараний и судорожных движений стулья, составляющие королевское ложе, разъезжаются во все стороны, и Катя с грохотом падает на пол. Зрительный зал чуть не рыдает от смеха, хохочет и сама Катя, лежа на полу. Только я одна беспомощно верчу в руках фруктовый нож и не знаю, смеяться мне или плакать. В конце концов побеждает смех, - я сажусь на пол около Кати и хохочу во все горло...
   - Ну, с чего... с чего... - еле могу я выговорить сквозь смех, - с чего ты так развеселилась?
   - Сашенька, милая... - хохочет Катя. - Не обижайся, золотко... Но ты так страшно гримасничала... - И Катя заливается с новой силой.
   - Шашура... - подбегает к нам Леня. - Какая у тебя была смешная рожа! Ну просто жаба мух ловит!..
   Каково это слышать трагической актрисе, а?
   Зато через две педели мы играем "Юбилей" Чехова. Я играю Мерчуткину. Неумолкаемый смех зрителей вознаграждает меня за прежние неудачи.
   Домашние спектакли скоро сменяются новым увлечением: мы издаем журнал. "Издаем" - это, конечно, звучит слишком пышно. Мы еще не "издаем", мы только хотим издавать. Мы объявили всем в классе, чтобы кто может писал стихи, рассказы, повести - кто что хочет, кто что любит.
   Главным редактором мы единогласно выбираем Лиду Карцеву. Она хотя еще сама ничего не написала ни хорошего, ни даже плохого, но у нее две тетки писательницы! Одна из них даже награждена Пушкинской премией Академии наук, - шуточки! Лида знает всякие загадочные слова (почти как тетя Женя!): это "безвкусно", а то "со вкусом", это "поэтично", а то - еще как-то иначе. В общем, Лида - самый подходящий редактор. В помощь Лиде - Маня, Варя и я.
   - Если у нас наберется пять-шесть порядочных вещиц, вот и первый номер журнала! - с увлечением говорит нам Лида.
   - А как мы его назовем? - спрашивает Маня.
   - Я предлагаю заглавие: "Пламенные сердца"! - говорит Варя. При ее басовитом, "шмелином" голосе это звучит очень торжественно.
   - Ох!.. - морщится Лида. - Невкусно!
   - А ты его есть собираешься, что ли? - сердится Варя. - Ну хорошо, давай иначе: "Незабудки".
   Лида безнадежно машет рукой.
   - Ладно, - вмешиваюсь я, - заглавие давайте придумаем потом, когда будет уже что-нибудь написано. А то придумываем имя, а ребенок-то еще не родился!
   Все-таки Варя изготовляет сначала прелестную обложку для журнала: по всей обложке сыплются незабудки, а на изящном, косо нарисованном, прямоугольнике - заглавие журнала:
   НЕЗАБУДУДКИ.
   - О-очень хорошо! - насмешливо восхищается Лида. - "Незабудудки"! Замечательное изобретение Варварвары Забебелиной!..
   Варя смущена, но находит выход из затруднения: две лишние буквы в середине слова "Незабудки" она превращает в маленькие незабудочки. Конечно, непонятно, почему заглавие в середине своей поперхнулось незабудочками, но ничего, сойдет!
   Гораздо хуже то, что нам принесли, для журнала! Стихи, в которых "ни складу, ни ладу". Например:
   РОЗА
   В саду цветов росло немало,
   Но всех пышнее роза расцветала!
   В садик вошел раз маленький мальчик,
   Розу на кустике он увидал,
   К ней протянул он свой пальчик
   И бедную розу сорвал,
   И нет уж хорошенькой розы,
   И все цветочки льют слезы!
   Редактор Лида беспомощно разводит руками:
   - Ну можно ли поместить в журнале такую белиберду?
   - Нельзя! - отвечаем хором Варя, Маня и я.
   Одной из первых неожиданно приносит рассказ "Неравная пара" Тамара.
   Мы читаем... Бедный, но гениальный музыкант дает уроки сиятельной княжне. У нее - глаза! У нее - ресницы! У нее - носик и ротик! У нее шейка! У нее - золотые кудри, нежные, как шелк. У нее прелестные ручки и крохотные ножки! Описание красоты молодой княжны занимает почти целую страницу. У бедняка музыканта нет ни ручек, ни ножек, ни шейки, ни ротика. У него только глаза - "глубокие, как ночь", смелые и решительные. Он необыкновенно умный, образованный и талантливый. Молодые люди влюбляются друг в друга. Однажды юная княжна играет на арфе; музыкант слушает сперва спокойно, но потом, придя в экстаз, склоняется к ногам юной княжны и целует ее туфельку. Молодые люди мечтают пожениться. Об этом узнают старый князь и старая княгиня и решают отдать свою дочь в монастырь: пусть живет до самой смерти монахиней, но только не женой бедного музыканта! Подслушав это родительское решение, молодая княжна бежит к озеру, ее белая вуаль развевается по ветру; она бросается в озеро и тонет. Бедняга музыкант бросается за ней - и тоже тонет. Конец.
   Тамара приносит это произведение мне.
   - Почитай... - говорит она. - Не знаю, хорошо ли вышло... Но имей в виду: дедушка, Иван Константинович, читал - и плакал! Слезами плакал!
   Бедный Иван Константинович! Он вспомнил свою молодость и свою горькую любовь...
   Помолчав, Тамара добавляет:
   - Если вы все найдете, что конец слишком печальный, так я могу написать другой: бедный музыкант спас княжну, когда она уже совсем, совсем утопала ну, прямо, можно сказать, уже пузыри по воде шли. Музыкант выловил ее из озера. После этого сердца ее родителей смягчились, и они разрешили молодым людям пожениться. Они поженились - и жили очень, очень счастливо... Конец.
   Этот рассказ - "Неравная пара" - обходит весь класс, и все плачут над ним! Мы, редакторы, в отчаянии: все плачут - значит, это хорошо? А мы все четверо, собравшись на первое редакционное собрание у меня, хохочем - тоже до слез. По крайней мере, у Мани, по обыкновению, рот смеется, а глаза плачут крупными слезами.
   Мы - в полной растерянности.
   - Что делать? - говорит наконец Лида. - Это же совершенный ужас! Безвкусица!
   - Но все плачут!.. - замечает Варя.
   - Еще грустнее: значит, ни у кого нет вкуса!.. Ну, что у нас там еще есть?
   Маня выкладывает на стол листок бумаги.
   - Вот Меля Норейко принесла. "Страдалица Андалузия". Роман.
   Маня читает вслух роман, написанный Мелей на одной страничке, вырванной из тетрадки:
   - "Жила-была одна девушка. Ужасная красавица! И звали ее Андалузия. А пока маленькая, - то Андзя. И к ней посватался принц, - тоже красавец. Его звали Грандотель.
   Они поженились. Но он оказался очень противный. Во-первых, пьяница. Во-вторых, злой-презлой. Дрался каждый день, а как, бывало, напьется, так хоть беги вон из дома! И, в-третьих, ужасно расточительный. Другой что заработает, то в дом несет, а этот принц Грандотель все из дома таскал.
   И бедная Андалузия была несчастная страдалица.
   В один прекрасный день принц Грандотель забрал из кассы всю выручку (они в Ковно торговали папиросами) и пошел в кабак и ужасно там напился. Пьяный, полез в драку; его забрали в полицию и посадили в тюрьму.
   После этого несчастная страдалица Андалузия уже больше никогда, никогда не выходила замуж..." Все, - говорит Маня, дочитав "Страдалицу Андалузию".
   Тут из соседней комнаты раздается голос папы. Он, оказывается, лежал на диване и слушал все, что мы читали.
   - Девочки! - говорит папа. - Я тут нечаянно услышал эти два произведения. По-моему, это бред. И знаете, что самое плохое? Это печальный бред! Был когда-то, очень давно, Гиппократ - великий древний философ, "отец медицины". Так этот Гиппократ писал: "Бывает у больного бред веселый. Это неплохой признак: такой больной еще может выздороветь. А бывает бред печальный, мрачный - это плохо: такой больной почти наверное умрет". Эти рассказы, что вы здесь читали, - мрачный бред...
   - ...и, значит, журналу нашему предстоит помереть! - заключает Лида Карцева.
   Никто из нас не возражает.
   Глава семнадцатая. ВЕСЕННИЕ КАНИКУЛЫ
   Почему-то весна всегда подкрадывается совершенно незаметно. Кажется, еще так недавно была зима, деревья стояли в инее, лошади - тощие извозчичьи клячи и барские рысаки в сетчатых попонах, как мячики в сетках, - бежали в облаках морозной пыли, уличные торговки сидели, подставив под свои юбки самодельные печурки в виде таганков с горячими угольями, А сейчас даже трудно представить себе, что все это в самом деле было, да еще так недавно! Все зеленеет, тепло, мы ходим без пальто, в одних платьях. На углах улиц продают букеты цветов; уже отошли подснежники и фиалки, скоро зацветут черемуха, сирень, а там и злополучные "незабудудки" Вари Забелиной.
   Впереди - пасхальные весенние каникулы, после которых начнется переходные экзамены.
   И вот, придя из института, где нас "распустили" на пасху, я еще в передней слышу веселые голоса, смех, обрывки музыкальных фраз, проигрываемые на рояле или пропетые красивым женским голосом.
   - Валентина! - кричу я в счастливом упоении. - Валентина приехала!
   И мчусь сломя голову на голоса, смех и музыку.
   Сидящая за роялем высокая, очень красивая молодая женщина бросается обнимать, целовать меня, восторженно трясет меня за плечи и тоже радостно кричит:
   - Сашка! Урод! Чудовище растрепанное! Пугало огородное! Ох, как я хотела тебя видеть!
   Это Валентина Свиридова, пианистка и певица, дочь инженера Свиридова, нашего соседа по квартире (они живут с нами на одной лестничной площадке). Валентина - друг мамы и папы. И - мой, она сама всегда так говорит! Она, единственный человек во всем окружающем меня мире, называет меня "Сашкой" (а иногда, когда рассердится на меня, то "Александрой"), она постоянно осыпает меня самыми обидными кличками, но я знаю: Валентина меня любит. А уж как я люблю ее!
   - Я по тебе соскучилась. Не веришь? Спроси у Аиды, я ей это говорила много раз... Аида! - зовет Валентина и достает из своей сумки фарфоровую обезьянку с головкой, укрепленной на шарнире и могущей кивать. Валентина поет: - "Скажи, скажи, Аида, скучала ль я без Сашки?"
   Фарфоровая обезьянка Аида несколько раз утвердительно кивает.
   - Видишь? - торжествует Валентина. - Аида тоже говорит, что я скучала без тебя. А она никогда не врет! Она знает: если будет врать, я выброшу ее вон из дома, на мороз, - пусть лежит на снегу! Пусть ее подберет шарманщик и ходит с нею по дворам! Пусть шарманщик угощает ее черным пивом в извозчичьих трактирах! Вот!.. А ты скучала без меня, Сашка? Ты меня любишь?
   - Очень! - шепчу я от всей души.
   - Александра! Ты скучно признаешься мне в любви! Я презираю кисленьких, благовоспитанных деток: "Мерси, милая тетя, я вас, пожалуйста, очень люблю..." И Аида тоже... Правда, Аида, ты таких презираешь?
   Конечно, Аида энергично кивает: презираю, презираю!
   - Что такое "очень"? Это глупое взрослое слово! - продолжает Валентина. - Порядочный ребенок должен говорить не "очень", а "ужасно". Ужасно люблю, ужасно ненавижу - вот как должен говорить уважаемый мной ребенок!
   - Валентина, не порть мне дочку! - смеется мама.
   - Да, Валентиночка, просто страшно подумать, сколько глупостей вы можете выстрелить в одну минуту! - притворно-осуждающе говорит папа.
   - Это вам кажется, Яков Ефимович! Честное слово, я всегда говорю удивительно умные вещи, но никто этого не замечает - наверно, оттого, что я - еще молодая артистка. Когда я прославлюсь на весь мир, потеряю голос, расплывусь поперек себя, как квашня, - вот тогда вы начнете превозносить каждый мой чих!.. Сашка, а где же твой Поль?
   При этом имени глаза мои наливаются слезами. Мне горько вспоминать свою потерю, в сердце у меня оживает острая боль.
   Но Валентина не только ослепительный человек, - это слово "ослепительный" ни к кому так не подходит, как к ней! - она еще и удивительно мягкая и чуткая. Она сразу понимает, что задела больное место, и спешит загладить это своей чудесной грубоватой лаской.
   - Мордальон ты мой! - прижимает она меня к себе. - Да у тебя коса! Какая коса! "Ты, коса моя, коса! Всему городу краса!" - поет Валентина, кружа меня по комнате.
   С этого часа начинается веселая, шумная суматоха, связанная всегда с приездом на каникулы Валентины и ее брата Володи, студента-медика. Но лишь впервые в этом году я ощущаю это так ясно и так счастливо. Может быть, оттого, что недавно перед тем я пережила настоящее горе, разлуку с Полем, я стала как-то восприимчивее и к радости?..
   Двери обеих квартир - нашей и свиридовской - уже не запираются целый день, народ беспрерывно переходит оттуда сюда и отсюда туда. В обеих квартирах стол накрыт весь день: одни поели, ушли, другие садятся есть и пить. Решительно не одобряет всего этого Юзефа!
   - Чи то не дивачество! (Озорство.) Квартеры открыты, - заберутся воры, все поуносят, тогда будете знать! И стол цельный день накрытый, и самовары каждую минуту ставь!
   Целыми днями у Свиридовых и у нас толпится молодежь, приехавшая на весенние каникулы, юноши и девушки, студенты и курсистки - "студ-меды", "студ-юры", "уч-консы" (ученики консерватории). Приехали на весенние каникулы и мои дяди, младшие братья моего отца: Тима - из Дерпта и Абраша из Варшавы (в нашем городе высших учебных заведений нет, да и вообще на всю-то огромную царскую Россию имелось в то время всего восемь университетов!).
   Конечно, и Тима с Абрашей большую часть дня проводят у нас и у Свиридовых. Молодежь веселится, смеется тут и там, играют на обоих роялях, на гитаре и скрипке, кто спорит, кто поет, а кто и танцует: танцующие пары проносятся через лестничную площадку от нас к Свиридовым и обратно... А в душе у меня, - и, как мне кажется, у всех - все время словно закипает вода, ждешь чего-то нового, неизвестного, но непременно радостного!
   В центре всего веселья и оживления - конечно, Валентина Свиридова! Красавица, умница, образованная, веселая. Сколько книг она прочитала, сколько она знает, сколько ездила по Европе, сколько видела интересного! Окончила консерваторию в Вене по классу рояля, училась петь в Париже и в Италии, теперь кончает Петербургскую консерваторию по классу профессора пения Ирецкой. Валентина видела карнавал и битву цветов на Корсо в Риме, плясала 14 июля на площади Бастилии в Париже. Мало того, она видела в Испании бой быков!
   - Выезжает пикадор на то-о-ощей клячонке - и пришпоривает ее прямо на быка! Чтоб тот ей рогами брюхо пропорол! Ну, тут я не выдержала: выхватила из-под себя подушечку - такие дают там зрителям, чтобы сидеть было помягче, - и ка-а-ак запущу этой подушечкой прямо на арену, в пикадора! Да еще кричу ему, по-русски кричу: "Перестань, мерзавец! Не мучай коняку!"
   Валентина превосходно владеет несколькими языками, но так же, как в случае во время боя быков, она обязательно выражает самые сокровенные мысли только по-русски. Придя как-то к нам и застав Сенечкину старуху няньку, украинку Лукию, с наслаждением завтракающей, - а ест Лукия с удивительным вдохновением, просто вроде она еду в чемодан укладывает! - Валентина с восторгом выпалила, не сводя глаз с Лукии:
   - Цум эрстен маль ин майнем лебен... Ля премьер фуа де ма ви... (Это означает по-немецки и по-французски: "В первый раз в моей жизни".) - И от души добавила по-русски: - Экая, прости господи, прорва обжорливая!
   Безобидные для няньки Лукии слова "В первый раз в жизни" Валентина почему-то сказала по-немецки и по-французски, а обидные "прорва обжорливая" так и выложила по-русски!
   Все в Валентине - особенное, ни в чем она не похожа на других людей. Даже вещи у нее какие-то романтические! Воздухом далеких стран веет от чемоданов с пестрыми наклейками чужеземных отелей: "Ривьера-Палас-Ницца", "Отель Тангей-зер-Гейдсльберг". Диковинные у Валентины дорожные несессеры, туалетные принадлежности. Ни у кого нет таких шляп и платьев, очень строгих, скромных и красивых.
   С утра ежедневно Валентина в течение нескольких часов работает за роялем: играет и поет.
   - Я - как Яков Ефимович! - говорит она. - Работаю всегда, даже по воскресеньям и праздникам. Имей в виду, Сашка: если ты чему-нибудь научилась, постоянно работай, упражняйся. А не то засохнешь. Как рыжая елка!
   Иногда к Валентине приходит с утра ее товарищ по консерватории, тенор Алексей Граев. Он и Валентина поют оперные дуэты. В эти часы все домашние и гости могут, если хотят, слушать пение Валентины и Алексея из-за двери. Но в самой комнате, где они занимаются, разрешается присутствовать только двум "главным друзьям" Валентины: фарфоровой обезьянке Аиде и мне. Обезьянка стоит на рояле и порой от сильных аккордов одобрительно кивает головкой. А я... ну, что сказать обо мне? Я страстно переживаю те чувства, о которых поют Валентина и Алексей, я впиваю дыхание театра - и счастлива. Позови меня кто в это время хотя бы на самое заманчивое дело - ну, скажем, в кондитерскою есть мороженое, что ли, - нет, от мороженого я, конечно, не откажусь, но я не сразу оторвусь от музыки, я, вероятно, буду есть мороженое рассеянно, невнимательно, без обычного всепоглощающего чувства удовольствия.
   Больше всего я люблю слушать дуэт из последнего действия оперы Верди "Травиата". Героиню зовут Виолеттой, она умирает от чахотки и несчастной любви. К ней вернулся покинувший ее возлюбленный, Альфред; он ее бросил, но теперь раскаивается, теперь он понял, что любит ее. Он вернулся к ней навсегда, и бедная Виолетта умирает, счастливая, в его объятиях.
   Я так захвачена трогательным пением Валентины и Алексея, что даже не замечаю, какие неуклюжие, беспомощные слова вложил в уста Виолетты и Альфреда переводчик оперного либретто.
   Виолетта упоенно спрашивает:
   "Любишь ли ты меня, о А-альфредо?"
   На это Альфред с жаром отвечает:
   "А то неужто ж нет? А то неужто ж нет? А то неужто ж нет?"
   Другой любимый мой дуэт - из "Пиковой дамы" Чайковского, когда Герман и Лиза поют:
   ...Но ах! миновали страданья,
   Я снова с тобою, мой друг!
   Ты снова со мною, мой друг!
   Очень странным кажется мне то, что Валентина и Алексей в жизни нисколько не разделяют чувств своих героев. Любят, страдают, сходят с ума, умирают только изображаемые ими герои опер; сами же они этих чувств друг к другу не испытывают. Мало того, в разгар самых трогательных любовных сцен они порой начинают отчаянно ссориться.
   - Фальшивишь! - с яростью кричит на Валентину Алексей.
   - Как бы не так! - возражает Валентина. - Себя слушай. Алешка, - у самого медведь на ухо наступил!
   Вместе с Валентиной приехала на каникулы будущая драматическая актриса, Леля Мухина. Она учится в Петербургской драматической школе, они с Валентиной дружат. Сейчас Леле предстоит выступить в театре, который играет в нашем городе,- она будет исполнять роль Луизы Миллер в пьесе Шиллера "Коварство и любовь". Такой пробный спектакль называется "дебют". Это будет скоро - сразу после пасхи. Леля ужасно волнуется, да и все мы, окружающие, очень волнуемся за нее и желаем ей успеха.
   Для того чтобы Лелю не отвлекали звуки утренних занятий Валентины, мама предлагает ей заниматься у нас: папа в эти часы в госпитале, его кабинет свободен.
   Тут тоже никто не входит в комнату, - Леля работает одна. Но мне она разрешает присутствовать. Она даже говорит, что ей приятно "чувствовать зрителя", ей это полезно, чтобы не оробеть на спектакле. Конечно, Леля права: что-что, а зритель я престо самозабвенный - сижу тихо, как мышь, - а уж переживаю! Можно смело сказать, всем существом!
   Леля-Луиза опускается на колени перед круглой пузатой печкой в папином кабинете.
   - О Фердинанд!.. - говорит она глубоким, взволнованным голосом. - Меч навис над твоей и над моей головой: нас разлучат...
   Я уже не вижу смешной круглой печки. Она вытягивается, становится высокой, статной - становится молодым офицером в гвардейском мундире, Фердинандом фон Вальтер!
   (Печку эту еще много лет у нас в семье продолжали звать Фердинандом. "Юзефа! - говорила, бывало, мама. - Что-то холодно, не затопить ли Фердинанда?")
   Иногда Леле Мухиной "подыгрывает" в работе студент Вася Шверубович, товарищ по гимназии Володи Свиридова. Этот Вася Шверубович... Но нет!
   О нем надо сказать особо.
   В Васю Шверубовича влюблены все гимназистки и институтки старших классов и вообще все барышни нашего города! Когда Вася появляется в местах общего гулянья - от Соборной площади перед православным собором и до Кафедральной площади перед костелом святого Казимира, - в самый хмурый день кажется, будто взошло солнце. Но Вася - не нахальный провинциальный покоритель сердец. Нет, он даже и не догадывается о том, как он красив и какое впечатление он производит на всех встречных. Вася Шверубович идет по улице, с простым и скромным достоинством неся свою кудрявую светлую голову, и во всем его существе видно то высокое, покоряющее благородство, какое придает человеку талант. Какой талант несет в себе Вася Шверубович? Сейчас он еще только скромный студент, он еще только мечтает стать актером. Но уже недалек тот час, когда Вася бросит все, чтобы целиком - как он выражается, "безвозвратно, безвозвратно!" - отдаться театру. Он скоро прославится в Московском Художественном театре и целые пятьдесят лет будет греметь на весь мир! Качалов, великий, бессмертный артист Качалов, - вот кем станет вскоре скромный студент Вася Шверубович, как ослепительная бабочка появляется из простой гусеницы.
   Однако пока никто - ни даже сам Вася Шверубович - не знает и не предвидит этого. И Вася приходит "подыгрывать" начинающей актрисе Леле Мухиной в ее работе над ролью Луизы Миллер. Он репетирует с ней все остальные роли.
   Вот он - ее отец, бедный музыкант Миллер. Как он любит свою дочь, несчастную Луизу, с какой болью и страданием смотрит он на нес! Исчезла стройная фигура студента Васи Шверубовича - он весь сжался в бессильной старческой позе. И с какой грустью говорит он ей: