Бруштейн Александра Яковлевна. В рассветный час (Дорога уходит в даль - 2)

   Леня играет ля-бемольный "Импромптю" Шуберта. Я забываю, что за окном февральский снег, скользят санки, запряженные лошадьми, у которых из ноздрей валит пар. Мне чудится весенний сад, кусты сирени, лиловые гроздья ее, как хлопья, как веселые цветные облачка, упавшие с неба. И сквозь все "бабушкина нота", любимая нота милой печальной женщины, у которой не было счастья.
   Я так заслушалась, что и не заметила, как чуть-чуть приотворилась дверь кабинета и кто-то бесшумно скользнул в дверную щель. Это Тамара. Она тихонько садится рядом со мной на диване, обнимает меня за шею. Мы сидим. Молчим.
   Я соскальзываю с дивана на пол, освобождая этим место между Тамарой и Иваном Константиновичем, и подталкиваю Тамару к нему. Через минуту они сидят обнявшись: рука Тамары, белея в полумраке комнаты, гладит лицо и голову Ивана Константиновича...
   - Знаешь, что я тебе скажу, Шашура? - говорит мне полчаса спустя Леня, провожая меня домой.
   - Нет, не знаю. Скажешь - тогда узнаю.
   - И скажу, подумаешь... Вот что я тебе скажу: ну до чего досадно, что ты - девчонка!
   - А чем это плохо, что я - девчонка?
   - Ничего не понимает! - сердится Леня. - То есть просто, скажу я вам, орехи такой головой колоть!.. Тем это плохо, что ты - не парень! Я бы с тобой во как дружил!
   - А почему ты не можешь дружить со мной теперь?
   - С девчонкой?.. - протягивает Леня как бы с некоторым недоумением. Никогда я с девчонками не дружил...
   Я вдруг обижаюсь. Подумаешь, нужно мне с ним дружить! Мало у меня замечательных подруг!
   - А я тоже с мальчишками никогда не дружила, - говорю я равнодушно. - И не собираюсь дружить.
   Так в тот вечер мы не скрепили нашей дружбы - Леня и я...
   Зато с того самого дня все мы, девочки, новыми глазами увидели Катеньку Кандаурову. До тех пор мы были с ней как старшие с младшей. Было это прежде всего оттого, что так относилась к Кате Маня Фейгель. А к тому же все мы были по разным причинам старше Кати, хотя и одного с ней возраста. Живя с отцом, как она сама говорила, "скучной жизнью", то есть одиноко, без друзей, Катя немного отстала в своем развитии и была моложе своих лет. Все мы, остальные, были старше своих лет. Лида Карцева - оттого, что болезнь матери сделала ее, девочку, хозяйкой дома, а в поездках за границу - даже "главой семьи". Маня - оттого, что тяжелая, скудная жизнь рано сделала ее товарищем отца, матери и брата. Я - оттого, что росла среди взрослых, а они (в особенности папа) говорили со мной откровенно, как с равной. Попав в семью Фейгелей и в среду девочек-подруг, Катя тоже стала быстро развиваться и взрослеть. Все это ясно обнаружилось в ее поведении на журфиксе у Тамары.
   Глава пятнадцатая. ГОРЕ
   Я возвращаюсь домой из института веселая. Скинув с себя ранец и держа его одной рукой за лямку, я влетаю в нашу комнату, где живем мы - Поль и я...
   И что-то мне сразу не нравится у нас! Как будто все как следует попугайчик Кики тихонько чирикает в своей клетке, Поль что-то читает... Но она сидит на своей кровати! Этого никогда не бывает! Поль всегда очень твердо настаивает на том, что кровать у человека должна служить только для сна или болезни: спать на ней днем, валяться на кровати днем с книгой, мять постель - все это Поль называет одним из немногих известных ей и исковерканных ею русских слов: "базалАбер", то есть безалаберщина.
   А сегодня вдруг Поль - днем! - сидит на своей кровати.
   И в комнате пахнет таким знакомым мне противным запахом ее любимого лекарства - эвкалиптовых лепешечек.
   Я подхожу к ней близко:
   - Поль... Что с тобой, Поль?
   Она поднимает на меня глаза - милые мне компотночерносливовые глаза! и ничего не говорит. Но в этих глазах такая боль, что я бросаюсь обнимать ее:
   - Поль, что случилось?
   - Умерли... - говорит Поль с усилием. - Поль... и Жаклина... А Луизетта осталась... совсем одна... Оказывается, умер брат ее, Поль Пикар.
   - Он очень дружно жил со своей женой Жаклиной, - говорит Поль, - они очень любили друг друга...
   Поль останавливается, ей тяжело говорить, потому что она не позволяет себе заплакать. И я тоже не плачу перед горем Поля. Помолчав, она продолжает:
   - И вот... Поль умер утром, а Жаклина - вечером того же дня. Их похоронили в одной могиле... А девочка их - такая, как ты, ей одиннадцать или двенадцать лет - осталась совсем одна... Моя племянница, Луизетта.
   Горе Поля, горе, которое она переносит так мужественно, - ни одной слезы! - придавило и нас с мамой. Мы сидим около нее, гладим ее руки; мы понимаем, что не смеем плакать. Что можно сказать Полю, чем можно облегчить ее горе? Ничем.
   - Полина! - говорит мама. - Милая, дорогая Полина... Если вы хотите, чтобы ваша Луизетта приехала сюда, вы хорошо знаете: наш дом - ваш дом. Мы будем растить ее, как своих детей...
   - Я еще ничего не могу сообразить... - жалобно говорит Поль. - У меня голова кружится от мыслей... Что-то надо придумать... что-то надо сделать... И не ждать - сейчас подумать, сегодня, завтра сделать... А мне ничего не приходит в голову. Вот... - говорит она вдруг с надеждой, - вот придет мсье ле доктер, он придумает!
   Так мы сидим все трое. Сидим и ждем, когда придет папа. Юзефа, которая на кухне истекает слезами от сочувствия к горю Поля, иногда появляется в дверях и со всей доступной ее лаской говорит Полю:
   - Може, биштецик скушаете?
   Мы сидим, тесно обнявшись с Полем, и мне вдруг приходят в голову простейшие мысли, которых прежде никогда не было... Откуда берутся все немки, француженки, англичанки - бонны, гувернантки, учительницы языков? Ведь их множество; во всякой мало-мальски культурной семье в России они есть, их - целая армия. И в других странах тоже... Почему они покидают свою родину, уезжают на чужбину - иногда на всю жизнь? И мне становится понятно: у себя на родине они не могут работать, не могут заработать на жизнь. Почему они не выходят замуж за своих соотечественников? Я как-то спросила:
   "Поль, почему ты не вышла замуж?"
   И она ответила мне очень спокойно, без всякой горечи или досады:
   "Потому что у меня не было денег, не было приданого... У нас во Франции на таких девушках никто не женится".
   У всех этих тысяч немок, француженок, англичанок есть только одно: их язык. В других странах это иностранный язык, и их нанимают за деньги, чтоб они учили этому языку детей и взрослых. Они живут в этих чужих странах, в чужих семьях, растят чужих детей, и каждая откладывает из своего месячного заработка сколько может - "на старость" Откладывает и Поль. Мы иногда вместе с ней заходим в сберегательную кассу, и Поль никогда не берет оттуда ни одной копейки, а только вкладывает те рубли, которые ей удалось скопить за месяц. Как-то Поль при этом сказала мне с удовлетворением:
   "Вот еще несколько лет - и я уже могу доживать старость у себя на родине".
   "А я?" - спросила я с огорчением.
   "Дурочка! Ты выйдешь замуж и забудешь своего старого Поля..."
   "Я не выйду замуж! - сказала я очень решительно. - У меня тоже нет приданого, а ты же сама говорила: без приданого нельзя..."
   "Нет, у вас в России эта дверь не так плотно захлопнута... Выходят замуж иногда и бесприданницы. Я видела такие примеры!"
   И вот теперь смерть брата опрокидывает все жизненные планы Поля! Она должна либо ехать во Францию к Луизегте, или выписать Луизетту сюда. Кто-то из приходивших к нам в этот день говорит, что во многих семьях охотно возьмут девочку француженку: играя с нею, дети с легкостью научатся по-французски. Кстати - недалеко ходить! - Серафима Павловна Шабанова просто мечтает о такой девочке-гувернантке...
   - Я ничего не соображаю... Не работает моя голова... - повторяет от времени до времени Поль. - Я сделаю так, как скажет мсье ле доктер.
   Наконец "мсье ле доктер", то есть папа, возвращается домой. Он зовет всех - и я иду со всеми - в кабинет на семейное совещание. Как поступить? Выписать Луизетту сюда, отдать ее в услужение каким-нибудь людям, которые хотят, чтобы их дети научились говорить по-французски, или же Полю возвращаться во Францию?
   Вопреки всему, что говорят о папиной непрактичности, он рассуждает очень здраво и толково. "Когда дело идет о других, Яков очень практичный! говорит иногда мама. - Даже удивительно!"
   Есть ли у Луизетты, остались ли у нее после родителей какие-нибудь средства? Да, те знакомые, которые написали Полю о смерти ее брата и его жены, пишут, что у брата остались кое-какие сбережения - не бог весть что, но на то, чтобы девочке учиться и подрасти, кое-что осталось. У самой Поль есть сбережения, которые позволят ей прожить - о, очень скромно, очень! лет десять.
   Есть ли у Луизетты во Франции какие-нибудь родные люди?
   Нет. Никого.
   - В таком случае, - говорит папа, - совершенно отпадает необходимость отдавать девочку в услужение каким-нибудь Шабановым! Кем она будет в такой семье? Французской куклой для избалованных, капризных и недобрых детей!
   - Но зачем непременно отдавать ребенка в услужение? - горячо возражает мама. - Она может просто жить у нас, будет расти вместе с Сашенькой, и все!
   - Очень хорошо! Допустим! - спорит папа. - Конечно, у нас ей будет хорошо, она будет, как своя, родная девочка. Ну, а как быть со школой? Ребенок должен учиться, а она вырастет без образования, неучем вырастет!.. Сколько вам было лет, когда вы приехали в Россию? - спрашивает папа у Поля.
   - Двадцать шесть.
   - Значит, вы до двадцати шести лет жили на родине, среди на родине, среди людей, которые говорили только по-французски, да еще вы учились во французской школе. Поэтому вы были и остались француженкой. А тут приедет ребенок одиннадцати-двенадцати лет, он будет жить в чужой стране, среди людей, говорящих на чужом языке. Можете мне поверить: она забудет родной язык. Может быть, не вовсе, не начисто, но в значительной степени. Будет говорить на какой-то смеси французского и русского... Что же вы дадите ей взамен родины и родного языка?
   Поль слушает папу очень внимательно. Видно, что в уме ее идет сложная работа и что папины доводы кажутся ей убедительными.
   - Значит?.. - говорит она вопросительно.
   - Значит, надо вам ехать во Францию, - отвечает папа. - Дорогой мой Поль (папа впервые называет ее так), дорогой мой Поль, нам очень горько расставаться с вами... Я никогда не забуду, как вы водили меня ночью первого мая по темным окраинам, как помогали мне перевязывать людей, которых избили и ранили казаки...
   - Нет, мсье ле доктор, это я буду вечно помнить и благодарить судьбу за то, что она позволила мне быть полезной людям в ту страшную ночь! И как я с вами вернулась утром домой, а мой маленький Саш... не спит... и плачет... а Кики клюет ее в щеку... И мадам уложила меня в постель... и раздела меня, как ребенка... а Жозефин принесла мне кофе в постель...
   Тут из-за запертой двери папиного кабинета, где мы сидим, раздается не просто рыдание, а горестный вопль. Это Юзефа, стоя под дверью и подслушивая, услышала, как Поль произнесла имя "Жозефин", - а она знает, что Поль так зовет ее, Юзефу. Растроганная, она ахнула вслух и заплакала... Вслед за тем деловитое сморкание и удаляющееся шлепанье Юзефиных ног.
   Этот маленький инцидент немножко разряжает атмосферу, и в кабинете все слабо улыбаются, даже Поль. Но папа снова серьезно продолжает разговор:
   - Еще одну вещь я хочу сказать вам, дорогой Поль... Деньги, какие скоплены у вас на старость, и те деньги, которые ваш брат оставил своей девочке, - тратьте их главным образом на ее образование! Дайте ей возможность самостоятельно работать, дайте ей хотя бы ремесло: тогда и она не будет бояться жизни, и ваша старость будет обеспечена - при ней. Помните: не баловство, не туфельки, не бантики, не какие-нибудь там пумпульчики или помпончики - а ученье!
   - А лет через семь-восемь, - добавляет мама, - когда Луизетта уже будет самостоятельно работать, приезжайте, Поль, к нам. Наш Сенечка как раз подрастет к этому времени...
   Две недели, которые проходят между этим разговором и отъездом Поля, очень короткое время - я помню как сквозь сон... Я хожу каждый день в институт. Сижу на уроках. Отвечаю, когда спрашивают. Подруги мои очень мне сочувствуют - все они знают и любят Поля, а Лиде Карцевой и Тамаре Поль дает уроки французского языка. Но я какая-то застывшая, как замороженная рыба! Иногда я говорю себе мысленно: "Еще семь дней... еще шесть... еще пять..." А Поль тоже ходит и все делает, как автомат, глаза у нее неподвижные, как остановившиеся часы. Она кончает занятия со своими учениками, она выправляет себе заграничный паспорт, она, вспомнив, бежит в "Химическую чистку" за своей блузочкой, она делает какие-то покупки, но все это как-то механически.
   Мама не теряет времени: она обошла родителей всех учеников Поля, бывших и настоящих, сообщает всем об отъезде Поля, вместе с ними обсуждает, кто и что подарит Полю на память (чтоб не было совпадений!). И все готовят Полю подарки.
   А уж Юзефа - та заготовляет Полю в дорогу провизию, как если бы Поль ехала не во Францию, а на остров Мадагаскар!
   Подарки делают не только Полю, но и Кики. Иван Константинович приносит для Кики особую дорожную клетку - ее не надо обшивать кругом (а ведь птицам особенно опасны дорожные, вагонные сквозняки!), воздух и свет проникают в клетку сверху. Юзефа сшила огромный мешок и наполнила его до самого верха канареечным семенем. "Нехай птушек кушаеть и Юзефа вспоминаеть!"
   Последнюю ночь не спим ни Поль, ни я. Она сидит около меня на моей кровати и тихонько говорит:
   - Саш, мой маленький Саш... Тебе будет в жизни нелегко... И вспыльчива ты безобразно! И несдержанная, и неожиданная... Тебе надо искать хороших людей, настоящих людей, Саш! Вот ударь по столу - стукнет, по кастрюле загудит, а дотронься хоть легонько до хрустальной рюмки - зазвенит, зазвенит, как ручеек! Вот таких людей ищи в жизни, Саш, маленький мой! И берегись тех, чья душа отзывается на чужое прикосновение только стуком дерева или гудением чугуна...
   Поезд уходит под вечер чудесного весеннего дня. На вокзале - большая группа провожающих: тут и ученики Поля, и родители их. Не только наша семья (кроме папы, который простился с Полем дома утром, уезжая к больному) мама, я, Юзефа, дедушка, который преподносит Полю большой пакет бабушкиных лакомств. Иван Константинович с Тамарой и Леней - за ними Шарафут с большой коробкой, где лежит подарок Ивана Константиновича. Лида Карцева с отцом. Меля, Варя Забелина, Маня с Катей Кандауровой. И еще, и еще люди, взрослые и дети - с подарками, с цветами. Любопытные спрашивают: "Это что? Новобрачных провожают?"
   Поль все время держит меня за руку. Рука ее немного дрожит, но тепло, милое дружеское тепло ее руки я чувствую. Все так же, не отпуская меня от себя, Поль обходит всех провожающих, со всеми прощается, обнимает и целует всех женщин. Юзефа стоит в стороне. Поль подходит к ней, обнимает ее и говорит на ломаном, но понятном Юзефе языке:
   - Жозефин! Карош Жозефин! Здоровья!
   Потом Поль прощается за руку со всеми мужчинами. Последние из них Леня и Шарафут - выскакивают из вагона, куда они внесли чемодан и "мою семейству": клетку с Кики и финиковую пальму. Поль целует Леню и крепко, сердечно жмет руку Шарафуту.
   Потом она обращается ко мне:
   - С тобой - последней...
   Мы обнимаемся. Поль всходит по ступенькам в вагон и останавливается в тамбуре.
   Блям! Блям! Блям! - звонит вокзальный колокол. И тот, кто звонит, выкрикивает на весь вокзал:
   - Поезд номер семнадцать, на Вержболово - Эйдкунен - второй звонок!
   - Стой, стой, стой! - слышен отчаянный крик, и сквозь толпу пробивается к вагону... папа!
   У него в руках... Очень трудно определить, что это такое! Вообще говоря, это, конечно, веничек из чего-то, что, вероятно, было несколько дней тому назад цветами. Папа галантно подносит Полю этот "букет".
   Поль смотрит на всех нас, провожающих, и говорит растроганно:
   - Вы меня так провожаете, как будто я великий человек...
   Поль! Ты забыла то, что сама как-то сказала мне: "Великий человек - это тот, кто делает великие дела. Но тот маленький человек, который трудится весело, на радость людям, - он тоже великий человек!"
   Перед третьим звонком Шарафут, который стоит рядом со мной у ступенек вагона, поднимает меня под мышки высоко - так, чтоб я могла дотянуться до Поля. Мы в последний раз целуемся, прижимаясь друг к другу мокрыми щеками, залитыми слезами. И поезд уходит. Проплывают мимо вагоны с выпяченными, как нижняя челюсть, высокими ступеньками.
   Поезд ушел. Уже и дымка не видно, самого маленького, а мы все стоим и смотрим вслед...
   Когда мы возвращаемся домой, мама спрашивает:
   - Яков! Где ты достал это помело для Поля?
   - Это не помело! - говорит папа с великолепной самоуверенностью. - Это на улице баба продавала. Она сказала, что это - очень хорошие цветы. Сирень...
   - Да уж, сирень... - качает головой мама.
   - Конечно, сирень! Она сказала, что это "бзы", а "бзы" по-польски значит "сирень"; это я наверное знаю.
   - Ох, Яков, Яков! - вздыхает дедушка. - Это была сирень. Неделю тому назад. Вот верно говорит пословица: "Когда бестолковый человек идет за покупками, весь базар радуется!"
   - А ну вас! - говорит папа беззлобно. - Я поеду в госпиталь. Там все мне радуются. Без всякого "бзы"!
   Я прохожу в нашу комнату. Сажусь на кровать Поля. Вспоминаю вдруг, что в сутолоке, в тоске расставания с Полем я забыла проститься с одноглазым попугайчиком Кики...
   Дверь тихонько отворяется. Это Леня пришел. Он садится рядом со мной на кровать. Я прислоняюсь головой к его плечу. Леня меня не утешает, не говорит глупых слов: "Ну, перестань, не надо плакать..." (Как это "не надо", когда плачется?) Он только иногда ласково гладит меня по голове.
   Не знаю, сколько времени мы так сидим. В комнате уже почти темно. У меня ясно возникает мысль: "Как хорошо иметь брата..."
   - Шашура... - тихо говорит Леня. - Давай дружить, а?
   - Давай! Давай дружить, Леня!
   - Чтоб - как братья! Да?
   - Да. И - как сестры.
   Сейчас я допишу эту главу, переверну страницу, - и там о Поле больше не будет ничего. Надо сказать сейчас. Она приехала в свой родной город. Племянница ее оказалась очень славной девочкой. Поль, чистая душа, полюбила ее без памяти. Но Поль помнила папин совет: девочка окончила женский лицей и одновременно обучилась кройке и шитью. В будущем у нее был верный кусок хлеба, а при ней и Поль могла не бояться старости.
   Мы переписывались с Полем долго - лет восемь. Она писала, что скучает без нас, что большой кусок ее сердца остался в России. Когда я написала ей, что выхожу замуж, она ответила мне хорошим, радостным письмом. Но это было последнее письмо, написанное ее рукой... Вскоре получилось печатное извещение с черной траурной каемкой - о том, что такого-то числа мадемуазель Полина Пикар скончалась. Племянница Поля, Луизетта, написала нам: "Тетя Полина всегда говорила мне: "Луизетта, я прожила около тридцати лет в России. Только цыгане и гувернантки знают такую кочевую жизнь - из города в город, из одного дома в другой, из одной чужой семьи в другую. Но среди этих семей были такие, где я чувствовала себя как дома, как у родных людей..."
   Мне хочется верить, что Поль думала при этом и о нас...
   Умерла Поль от тяжелого воспаления легких. Она долго и упорно противилась приглашению к ней врача: все лечилась своими чудодейственными эвкалиптовыми лепешечками. Когда Луизетта все-таки позвала врача, сердце Поля уже почти не работало. Это было очень старое, очень изношенное, но до последних ударов пульса горячее и доброе сердце...
   Я всю жизнь помнила тебя, Поль!
   Глава шестнадцатая. НЕЗАБУДКИ
   После отъезда Поля все стараются чем только можно порадовать меня, повеселить. Так случается, что я попадаю в театр на спектакль, которого мне уже никогда не суждено забыть!
   Бывает, много лет ты проходишь мимо чего-то, что тебе даже нравится, но не так, чтоб приводить в восторг! Мимо того, что кажется тебе интересным, но не до такой степени, чтобы захлебываться и хотеть видеть это еще и еще. И вдруг в какой-то день ты видишь то же самое - и останавливаешься, словно в тебя ударила молния! И уже не можешь забыть, и уже стараешься, мечтаешь снова и снова увидеть это!
   Так было у меня с театром. В первой части этой книги я уже рассказывала о том, как мы с мамой смотрели "Бедность не порок" (а я думала, что это называется "Бедный Снепорок"!), как блистательно я сама играла Рыцаря Печального Образа ("Пецарь Рычального Образа"!). После того меня еще несколько раз брали в театр, но мне каждый раз более всего нравились благородные поступки отдельных героев. В спектакле "В лесах Индии", где были бесконечные погони и схватки с разбойниками, выстрелы, взрыв крепости и огромный, шедший через всю сцену слон из картона, мне понравилась одна артистка: она не произносила ни слова, только каждый раз, когда злодей, грозя ей кинжалом, требовал, чтобы она открыла место, где спрятались от него благородные герои, эта артистка отрицательно мотала головой. "Не скажешь?" в последний раз заорал на нее злодей. Она опять сделала головой знак: "Нет!" - и злодей заколол ее кинжалом. В афишке последней строкой в перечне действующих лиц было напечатано: "Малабарка - госпожа Стенина". Когда дома папа спросил меня: "Ну, кто тебе понравился больше всех?" - я, не задумываясь, сказала: "Малабарка - госпожа Стенина! Она умерла, но не выдала друзей". Я тогда не знала, что есть Малабарский полуостров, я думала, что "Малабарка" - это имя. И актрису на бессловесные роли, госпожу Стенину, я помню и сегодня, спустя шестьдесят пять лет: ведь она играла героическую и благородную Малабарку!
   Но все-таки такого, чтобы я после театра ошалела от восторга, бредила тем, что видела, - такого со мной никогда не бывало! Одно было: я очень любила играть в театр. Пьесу я сочиняла сама, тут же, по вдохновению, во время действия. Играла я почти всегда одна: партнерами, моими были куклы, диванная подушка, злодеем всегда был буфет. "Ты еще здесь, негодяй? - вопила я на него. - Сию минуту убирайся, или я размозжу тебе голову!"
   Вот уже несколько дней, как все - и мама, и Юзефа - стараются не оставлять меня наедине с папой, а папа подмигивает мне и делает до невозможности загадочное лицо. Это значит, что мне готовят какой-то сюрприз. Так всегда бывает перед елкой и в особенности перед днем моего рождения: вся семья, и дедушка, и бабушка, и дядя Николай, и дядя Мирон приходят с какими-то свертками и пакетами, которые складываются в мамином гардеробе и запираются на ключ. Папу ко мне не подпускают, его оттирают от меня, чтобы он не выболтал, какие мне готовят подарки. Иногда, улучив минуту, папа, быстро-быстро шепчет мне:
   "Мирон принес что-то такое длинное, а Николай - круглое!"
   "А что это такое?" - любопытствую я.
   "Понятия не имею! - признается папа. - Я только видел, что одно длинное, а другое - круглое..."
   "Гоните Якова! - сердится Мирон. - Он ей все выбалтывает!"
   Так и теперь. Папа без конца подмигивает мне; мама отгоняет его. Папа издали делает мне какие-то непонятные жесты - разводит руками, принимает горделивые позы, грозит кулаком; вообще можно подумать, что он сошел с ума. Понимаю я из всего этого только одно: меня ждет сюрприз, какое-то большое удовольствие.
   Так оно и оказывается: Иван Константинович пригласил маму и меня в их ложу - мы пойдем с ними в театр. Мама и Иван Константинович будут сидеть на двух задних стульях ложи, а Тамара, Леня и я - все трое - на сдвинутых двух передних стульях. Будут представлять пьесу "Елка". Мама немного ворчит, что она не знает этой пьесы... что, может быть, это не очень подходящее для детей... что лучше бы другое... Ну, вообще, как ворчат все мамы как раз тогда, когда предстоит что-нибудь интересное!
   Даже сейчас, когда я вспоминаю эту "Елку", у меня по спине бегут счастливые иголочки, как пузырьки от нарзана. Вся эта пьеса длилась... ну, не больше двадцати - двадцати пяти минут! После нее шла другая пьеса. Но эту "Елку" я храню, как самое дорогое воспоминание...
   Сперва какой-то немолодой муж и очень молоденькая, востроносенькая жена, недавно поженившиеся, украшали в сочельник елку. Она миленько болтала-чирикала, он миленько улыбался ей, все было безоблачно. Вдруг горничная сказала этому немолодому человеку, что к нему пришли по делу. Жена сделала миленькую-миленькую гримаску: "Ну, какие, дескать, несносные люди! Постарайся, мол, поскорее спровадить этого человека!" - и грациозно выпорхнула, вон из комнаты. Горничная ввела в комнату пришедшего по делу "несносного человека", и он оказался девочкой лет четырнадцати, в меховой шапочке, в короткой жакетке, из-под которой было видно коричневое форменное платье гимназистки. Девочка - ее зовут Олей - дочь того немолодого человека. Он, оказывается, был раньше женат, у него были дети, но он оставил жену и детей и женился на другой женщине (на той миленькой, востроносенькой!). Совесть, однако, мучила его, прежнюю свою семью он все-таки любил, не забывал; сегодня, в сочельник, он послал им денег на рождественскую елку. Но девочка Оля не захотела принять деньги от отца, который их так оскорбил, бросил их, ушел от них. И она принесла деньги отцу обратно: "Нам ничего не надо... у нас все есть..."
   Вот тут я впервые в жизни не то что поняла, а всем существом своим почувствовала: в театре всегда есть не только то, что зритель воспринимает глазами и слухом, то есть слова, которые произносят актеры, - поступки, которые совершает тот или другой герой пьесы. Нет, есть еще всегда то, что не говорится и не делается, то есть то, что герой (и изображающий его актер) думает, чувствует, то, чего он хочет или чего он, наоборот, хотел бы избежать. Это выражается не словами и не поступками, а звуком голоса, движением глаз, непроизвольными движениями. Эту внутреннюю жизнь героя зритель воспринимает сердцем. Часто этим скрытым чувством героя его слова и действия даже противоречат. Так, девочка Оля в пьесе "Елка" говорила отцу, сурово, отчужденно, чтоб он взял обратно свой подарок, что им - ей, матери, младшим детям - не нужны эти деньги: у них все есть, и она, Оля, зарабатывает, давая уроки. Оля протягивала отцу деньги, которые он им прислал: не надо, мол, отказываемся мы от этого, не хотим от тебя ничего! Но ее голос, ее руки, протянутые к отцу, говорили о другом. Они горько, без слов упрекали: "Папа, за что ты бросил нас? Папа, мы любим тебя, мы несчастны без тебя..." Отец бросился к девочке, обнял ее, плача прижал ее к себе. Оля быстрыми-быстрыми движениями, как легким касанием птичьих крыльев, дотрагивалась пальцами до лица своего отца, до его головы, лба, плеч; слезы, настоящие, не актерские, а живые слезы неудержимо катились из ее глаз, дрожала вспухшая от слез, искривленная горем верхняя губа. В этой короткой сценке отец и дочь не говорили друг другу почти ничего важного, значительного, но их слезы, их взгляды, выражение их лиц, нежность их речей говорили зрителю: да, они любят друг друга и всегда будут любить, он любит и свою прежнюю семью тоже - жену и детей, - и связь его с ними нерасторжима, хотя и ушел он от них, полюбив другую.