Страница:
И они с мамой живут под вечным страхом — а вдруг все раскроется? Вдруг кто-нибудь донесет, докопаются, что метрика фальшивая. Тогда Сонину маму отдадут под суд, посадят в тюрьму.
— Соня, а зачем это было нужно, чтобы у тебя не было незаконнорожденной метрики?
— Да ведь без этого меня бы ни за что не приняли сюда, в институт! Если я дочь офицера Павлихина, сирота, — ну меня приняли на казенный счет. Обучение, стол, одежда — все бесплатное. А разве мама на свое жалованье могла бы меня учить, кормить, одевать? Зато уж теперь, если все сойдет гладко, если я институт кончу, я буду взрослой, барышней, я маме помогать буду!
— Конечно! — радуюсь и я. — Ты уроки давать будешь. Можешь даже в гимназии преподавать.
— Ну-у-у, работать, — тянет Соня без всякого восторга. — Насмотрелась я на мамину работу. Спасибо! Жалованье копеечное, и никто тебя не уважает…
— Так что же ты будешь делать?
— А вдруг, — говорит Соня мечтательно, — вдруг на мне князь женится или какой-нибудь ужасный богач? Ведь бывает же так — на Золушке вон даже принц женился. Я тогда маме все, все куплю, все новое: ботинки шевровые, шляпу самую модную. Лорнетку на золотой цепке, как у Колоды! Кофе в зернах самый лучший — «Мокка». Мама ведь теперь, бывает, кипяток один пьет с черным хлебом…
Мне не очень нравится этот план с князем или богачом. Папе, наверное, тоже не понравился бы. Но я не позволяю себе даже думать об этом: такая страшная жизнь у Сони и ее мамы — под вечным страхом, что раскроется их преступление (если за это сажают в тюрьму, значит, это преступление), и тогда они скатятся на самое дно человеческого горя!
— Соня! — шепчу я, и слезы колют мне глаза. — Если я предам твою тайну… если хоть кому-нибудь… Тогда пусть мне будет самое страшное! Пусть папа мой умрет — вот!
На первой маленькой перемене — между первым и вторым уроком — ко мне подходит в коридоре Соня Павлихина.
— Шура, — говорит она несмело, — можно мне ходить с тобой в перемену?
— Конечно, можно!
Я беру Соню под руку. Остальные мои подруги — хорошие, чуткие. Я ведь ничего не рассказывала им о Соне, о наших разговорах с ней в Пингвине и дровяном подвале. Но в институте все новости распространяются, как по телеграфу. Мои подруги уже слыхали о том, что Соне была «проборка» за то, что ее мама плохо одета. У самой Сони такое бледное лицо, измученные глаза. Боюсь, что в нее не влюбится тот князь, о котором она мечтает, — не понравится она ему. Но подруги мои — Варя, Маня, Катя, Люся Сущевская — приняли Соню в нашу компанию очень просто и сердечно.
Только Меля, по обыкновению, недовольна. Отстав со мной от остальных, она угрюмо говорит:
— Сзываете нищих, как цыплят на крупу! Скажешь, эта тоже из выжших?
— Надоела ты мне со своими «выжшими»!
И вот Соня ходит с нами по коридорам в первую перемену и во вторую. Внимательно слушает наши разговоры и шутки. Один раз даже засмеялась на что-то смешное. Сама молчит. Варя предложила ей конфетку, но Соня отказалась наотрез, даже головой помотала — не хочет.
— Пожалуйста, возьми… — уговаривает Варя своим низким голосом, добрым и густым, как сливовое варенье ее бабушки, Варвары Дмитриевны. — Возьми, у меня еще есть.
Соня вдруг говорит — не робко, не застенчиво, а так, словно гвозди вколачивает:
— Мне мама запретила. «Хоть что-нибудь, хоть пустяк, все равно, говорит, не бери. Не обязывайся».
— У тебя умная мама! — хвалит Люся Сущевская. — «Не обязывайся»! Можно, я это слово запишу?
— Пожалуйста… — сконфуженно разрешает Соня. — Только не пиши, что это я рассказала. Что это моя мама…
— Нет, нет! — успокаивает ее Люся. — Мне просто это слово понравилось, я его запишу. «Не обязывайся»! Моя мама тоже часто говорит: «Ничего у богатых брать не смей!» Только, Соня, ведь мы-то здесь не богатые, мы свои. И мы друг от друга принимаем, угощаем одна другую.
На большой перемене Соня вместе со всеми пансионерками уходит завтракать в институтскую столовую.
Все мы сегодня какие-то кислые. Я — из-за Сониных тайн.
Другие — из-за того, что я кислая. А у Люси Сущевской, мы это чувствуем, еще какая-то своя неприятность. Вчера она была веселая, обещала сегодня угостить нас шоколадом, а не угощает!
— Да-а-а, — вдруг говорит Люся, — от богатых добра не жди. Они все жадины!
Помолчав еще с минуту, Люся неожиданно выпаливает:
— Девочки, простите меня! Я вас обманула…
— Ты — нас ?
— Ну да! Кто обещал вам плитку шоколада? Я вчера обещала. И обманула. Как последняя шаромыжница!
Слово «шаромыжница» кажется нам смешным, неожиданным.
Мы смеемся, и сама Люся громче всех.
— Понимаете, — говорит она уже обычным своим веселым голосом, — мне вчера должны были заплатить за урок за целый месяц: пять рублей!
— И не заплатили? — сочувственно ахает Катенька.
— Обманули, шельмы! Я готовлю в гимназию дочку кондитера Кохановского. У них при кондитерской еще и кафе. Урок шикарный. Пять рублей в месяц — заниматься с девочкой ежедневно по часу. Как прихожу — сейчас мне подают стакан «бялой кавы» (кофе с молоком) и миндальное пирожное. Пирожное, правда, чуть с черствинкой — вчерашнее пирожное; подавать его посетителям кафе сегодня нельзя, — но все равно я довольна.
Выпиваю «бя'лу ка'ву», а пирожное уношу с собой в бумажке.
Вечером съедаем с мамой пополам. Все чудно, правда? Ну, а вчера… — Люся на секунду запинается, потом говорит сердито и мрачно. — Вчера оказалось, что кондитер Кохановский — скважина, сквалыга, выжига, хапуга! Вот он кто!
— Не заплатил за уроки?
— Заплатил! — с презрением говорит Люся. — Заплатил, но вычел из пяти рублей стоимость двадцати шести стаканов «бя'лой кавы» и двадцати шести миндальных пирожных. И еще говорит: «Я вам по своей цене считаю товар — не так, как посетителям кафе: пирожные считаю вам по три копейки за штуку, бя'лу ка'ву по пяти копеек за стакан». Ну, и…
— И что?
— И все!.. Принесла я маме вместо пяти рублей два рубля семьдесят пять копеек.
— Мама огорчилась? — спрашивает Маня.
— А ты как думала? Ведь мы на эти пять рублей рассчитывали. Мама работает просто рук не покладая. Прислуги мы не держим, а у нас два квартиранта, жильцы, да еще троих столовников обедами кормим. Мама все сама: и на базар, и полы моет, и одежду чистит, и в комнатах прибирает, и обеды стряпает, и посуду моет. А платят они все — гроши, да еще сегодня есть они у нас, эти жильцы и столовники, а завтра — фью, ни одного! Вот мои десять рублей в месяц — за два урока (у меня еще и второй урок есть), — они нам во как нужны!
— Твоя мама… плакала вчера? — неожиданно спрашивает Соня.
— Немножко побрызгала… — В голосе Люси звучит чуть насмешливая нежность. — Мама у меня как ребенок. Поплакала, перебрала всех покойников: "Видел бы это твой бедный папа!
Знал бы это твой бедный дедушка!" Потом подумала и сказала:
«Уж если нужно, чтобы кто-нибудь был поросячья душа, так пусть лучше будет этим твой кондитер Кохановский, а не мы с тобой!» Потом села за пианино, заиграла, запела: «Он уехал, жених — он в чужой стороне!..» А уж вечером, когда я спать легла, мама поцеловала меня: «Не горюй, дочка! Совесть у нас чистая, живем честно, трудимся, никаких благодетелей в плечико не целуем!..»
Кто-то спрашивает:
— А как же с кондитером Кохановским? Будешь давать уроки его девочке?
— Конечно! Только уж «бя'лу ка'ву» я пить отказываюсь. Ну, а пять рублей в месяц — это деньги!
Глава одиннадцатая. НОВЫЙ ЗНАКОМЫЙ — АНДРЕЙ КОЖУХОВ
— Соня, а зачем это было нужно, чтобы у тебя не было незаконнорожденной метрики?
— Да ведь без этого меня бы ни за что не приняли сюда, в институт! Если я дочь офицера Павлихина, сирота, — ну меня приняли на казенный счет. Обучение, стол, одежда — все бесплатное. А разве мама на свое жалованье могла бы меня учить, кормить, одевать? Зато уж теперь, если все сойдет гладко, если я институт кончу, я буду взрослой, барышней, я маме помогать буду!
— Конечно! — радуюсь и я. — Ты уроки давать будешь. Можешь даже в гимназии преподавать.
— Ну-у-у, работать, — тянет Соня без всякого восторга. — Насмотрелась я на мамину работу. Спасибо! Жалованье копеечное, и никто тебя не уважает…
— Так что же ты будешь делать?
— А вдруг, — говорит Соня мечтательно, — вдруг на мне князь женится или какой-нибудь ужасный богач? Ведь бывает же так — на Золушке вон даже принц женился. Я тогда маме все, все куплю, все новое: ботинки шевровые, шляпу самую модную. Лорнетку на золотой цепке, как у Колоды! Кофе в зернах самый лучший — «Мокка». Мама ведь теперь, бывает, кипяток один пьет с черным хлебом…
Мне не очень нравится этот план с князем или богачом. Папе, наверное, тоже не понравился бы. Но я не позволяю себе даже думать об этом: такая страшная жизнь у Сони и ее мамы — под вечным страхом, что раскроется их преступление (если за это сажают в тюрьму, значит, это преступление), и тогда они скатятся на самое дно человеческого горя!
— Соня! — шепчу я, и слезы колют мне глаза. — Если я предам твою тайну… если хоть кому-нибудь… Тогда пусть мне будет самое страшное! Пусть папа мой умрет — вот!
На первой маленькой перемене — между первым и вторым уроком — ко мне подходит в коридоре Соня Павлихина.
— Шура, — говорит она несмело, — можно мне ходить с тобой в перемену?
— Конечно, можно!
Я беру Соню под руку. Остальные мои подруги — хорошие, чуткие. Я ведь ничего не рассказывала им о Соне, о наших разговорах с ней в Пингвине и дровяном подвале. Но в институте все новости распространяются, как по телеграфу. Мои подруги уже слыхали о том, что Соне была «проборка» за то, что ее мама плохо одета. У самой Сони такое бледное лицо, измученные глаза. Боюсь, что в нее не влюбится тот князь, о котором она мечтает, — не понравится она ему. Но подруги мои — Варя, Маня, Катя, Люся Сущевская — приняли Соню в нашу компанию очень просто и сердечно.
Только Меля, по обыкновению, недовольна. Отстав со мной от остальных, она угрюмо говорит:
— Сзываете нищих, как цыплят на крупу! Скажешь, эта тоже из выжших?
— Надоела ты мне со своими «выжшими»!
И вот Соня ходит с нами по коридорам в первую перемену и во вторую. Внимательно слушает наши разговоры и шутки. Один раз даже засмеялась на что-то смешное. Сама молчит. Варя предложила ей конфетку, но Соня отказалась наотрез, даже головой помотала — не хочет.
— Пожалуйста, возьми… — уговаривает Варя своим низким голосом, добрым и густым, как сливовое варенье ее бабушки, Варвары Дмитриевны. — Возьми, у меня еще есть.
Соня вдруг говорит — не робко, не застенчиво, а так, словно гвозди вколачивает:
— Мне мама запретила. «Хоть что-нибудь, хоть пустяк, все равно, говорит, не бери. Не обязывайся».
— У тебя умная мама! — хвалит Люся Сущевская. — «Не обязывайся»! Можно, я это слово запишу?
— Пожалуйста… — сконфуженно разрешает Соня. — Только не пиши, что это я рассказала. Что это моя мама…
— Нет, нет! — успокаивает ее Люся. — Мне просто это слово понравилось, я его запишу. «Не обязывайся»! Моя мама тоже часто говорит: «Ничего у богатых брать не смей!» Только, Соня, ведь мы-то здесь не богатые, мы свои. И мы друг от друга принимаем, угощаем одна другую.
На большой перемене Соня вместе со всеми пансионерками уходит завтракать в институтскую столовую.
Все мы сегодня какие-то кислые. Я — из-за Сониных тайн.
Другие — из-за того, что я кислая. А у Люси Сущевской, мы это чувствуем, еще какая-то своя неприятность. Вчера она была веселая, обещала сегодня угостить нас шоколадом, а не угощает!
— Да-а-а, — вдруг говорит Люся, — от богатых добра не жди. Они все жадины!
Помолчав еще с минуту, Люся неожиданно выпаливает:
— Девочки, простите меня! Я вас обманула…
— Ты — нас ?
— Ну да! Кто обещал вам плитку шоколада? Я вчера обещала. И обманула. Как последняя шаромыжница!
Слово «шаромыжница» кажется нам смешным, неожиданным.
Мы смеемся, и сама Люся громче всех.
— Понимаете, — говорит она уже обычным своим веселым голосом, — мне вчера должны были заплатить за урок за целый месяц: пять рублей!
— И не заплатили? — сочувственно ахает Катенька.
— Обманули, шельмы! Я готовлю в гимназию дочку кондитера Кохановского. У них при кондитерской еще и кафе. Урок шикарный. Пять рублей в месяц — заниматься с девочкой ежедневно по часу. Как прихожу — сейчас мне подают стакан «бялой кавы» (кофе с молоком) и миндальное пирожное. Пирожное, правда, чуть с черствинкой — вчерашнее пирожное; подавать его посетителям кафе сегодня нельзя, — но все равно я довольна.
Выпиваю «бя'лу ка'ву», а пирожное уношу с собой в бумажке.
Вечером съедаем с мамой пополам. Все чудно, правда? Ну, а вчера… — Люся на секунду запинается, потом говорит сердито и мрачно. — Вчера оказалось, что кондитер Кохановский — скважина, сквалыга, выжига, хапуга! Вот он кто!
— Не заплатил за уроки?
— Заплатил! — с презрением говорит Люся. — Заплатил, но вычел из пяти рублей стоимость двадцати шести стаканов «бя'лой кавы» и двадцати шести миндальных пирожных. И еще говорит: «Я вам по своей цене считаю товар — не так, как посетителям кафе: пирожные считаю вам по три копейки за штуку, бя'лу ка'ву по пяти копеек за стакан». Ну, и…
— И что?
— И все!.. Принесла я маме вместо пяти рублей два рубля семьдесят пять копеек.
— Мама огорчилась? — спрашивает Маня.
— А ты как думала? Ведь мы на эти пять рублей рассчитывали. Мама работает просто рук не покладая. Прислуги мы не держим, а у нас два квартиранта, жильцы, да еще троих столовников обедами кормим. Мама все сама: и на базар, и полы моет, и одежду чистит, и в комнатах прибирает, и обеды стряпает, и посуду моет. А платят они все — гроши, да еще сегодня есть они у нас, эти жильцы и столовники, а завтра — фью, ни одного! Вот мои десять рублей в месяц — за два урока (у меня еще и второй урок есть), — они нам во как нужны!
— Твоя мама… плакала вчера? — неожиданно спрашивает Соня.
— Немножко побрызгала… — В голосе Люси звучит чуть насмешливая нежность. — Мама у меня как ребенок. Поплакала, перебрала всех покойников: "Видел бы это твой бедный папа!
Знал бы это твой бедный дедушка!" Потом подумала и сказала:
«Уж если нужно, чтобы кто-нибудь был поросячья душа, так пусть лучше будет этим твой кондитер Кохановский, а не мы с тобой!» Потом села за пианино, заиграла, запела: «Он уехал, жених — он в чужой стороне!..» А уж вечером, когда я спать легла, мама поцеловала меня: «Не горюй, дочка! Совесть у нас чистая, живем честно, трудимся, никаких благодетелей в плечико не целуем!..»
Кто-то спрашивает:
— А как же с кондитером Кохановским? Будешь давать уроки его девочке?
— Конечно! Только уж «бя'лу ка'ву» я пить отказываюсь. Ну, а пять рублей в месяц — это деньги!
Глава одиннадцатая. НОВЫЙ ЗНАКОМЫЙ — АНДРЕЙ КОЖУХОВ
Утром, когда мои ученики Разин и Шнир, окончив урок, уже собирались уходить, Степа Разин нечаянно выронил какую-то книжку. Она упала прямо ко мне на колени. Упала в раскрытом виде — как мы говорим: «раззявившись». Обложка отогнулась, и я прочитала заглавие: "Сборник задач и примеров по алгебре.
Шапошников и Вальцев". Обыкновенная книжка, как все учебники, в простом бумажном переплете: по черному полю, словно «мраморным узором», набрызганы цветные кружочки. Такие переплеты на всех наших учебниках; разница только в цвете этих пестрых кружочков.
Я равнодушно отдала книжку Степе Разину.
— Знаете эту книжку? — спросил Шнир.
— Еще бы! Мы по ней задачи решаем. Тоска!
Разин и Шнир почему-то весело переглянулись, даже рассмеялись.
— Азорка… — сказал, по своему обыкновению, Степа. — Азорка, а?
— Конечно! — одобрил Шнир его невысказанную мысль. — Покажи ей, что это за «тоска». Пусть она знает!
Степа Разин откинул первые страницы задачника Шапошникова и Вальцова, а там началась новая книга.
С. Степняк-Кравчинский
АНДРЕЙ КОЖУХОВ
Я уже раньше слыхала, и не один раз, что революционные книжки, запрещенные правительством, нарочно переплетают таким образом, чтобы их нельзя было распознать с первого взгляда. И про книжку «Андрей Кожухов» я тоже слыхала. Все читавшие ее говорили о книжке с восторгом. Но сама я еще ни разу ее не видала.
— А можно… — говорю я просительно, — можно мне прочитать эту книгу?
— Конечно! — отвечают они в один голос.
— Читайте на здоровье! — поощряет меня Степа. — Понравится — мы вам еще и другие принесем.
— Н-н-но! — добавляет Шнир, подняв предостерегающе указательный палец. — Это ведь… вы знаете?
— Знаю, знаю! — понижаю я голос. — Это запрещенная книжка, да?
— Да. Это книжка из «летучей библиотеки». Мы можем дать вам ее на двое суток. Послезавтра утром, когда мы к вам придем на урок, книжка должна быть прочитана. На эти книги большая очередь. Люди ждут по нескольку недель, пока книга освободится!
— Я прочитаю. Успею.
— Плата в «летучую библиотеку» пять копеек в сутки.
И еще: про то, что книжка у вас, не надо никому говорить. Если кто ее у вас увидит, если спросят, ст кого вы ее получили, что вы ответите?
— А я отвечу: «Нашла. На улице подобрала».
— Правильно! — одобряет Степа. — Ну и, конечно, ее надо спрятать получше. Чтобы ее не увидали всякие жук и жаба.
— Не беспокойтесь, спрячу.
— Все-таки, — настаивает Шнир, — извините меня, но я бы хотел собственными глазами увидеть, куда вы спрячете эту книгу. Пожалуйста, покажите!
Хор-р-рошо! Сейчас они увидят, какая я толковая и осторожная. О, я спрячу книгу очень ловко и хитро. Сейчас, сейчас увидите!..
Я заворачиваю драгоценного «Андрея Кожухова» в старую газету. Иду к печке, открываю заслонку. Уютно — и незаметно! — укладываю книгу между дровами, приготовленными Юзефой для топки. После этого оборачиваюсь к моим ученикам. Ага, что скажете?
А они смеются. Весело, от души…
Странные какие-то парни. Что тут смешного? Я даже немного обижена.
— ПЫ ке обижайтесь, — словно угадав мое настроение, говорит Шнир. — Мы вовсе не над вами смеемся. Только я, знаете, перевидал в жизни много обысков. И полиция с жандармами почему-то всегда ищут нелегальщину — первым делом — в печке.
— И вообще в печке держать опасно, — объясняет Степа. — Даже и без всякого обыска может приключиться беда: придет ваша Юзефа — сердитая дама! — ничего не заметит, затопит печку… Фью-ю-ю! Пропала книжка!
Против этого, конечно, не поспоришь. Но куда же засунуть заветную книжку? Наконец меня осеняет. Иду к Юзефе, объясняю ей, что, вот, эту книжечку надо спрятать от полиции. Полиция ее ищет, хочет отнять. И все: этого объяснения для Юзефы достаточно.
Шесть лет назад, когда к нам пришел мой первый учитель, Павел Григорьевич, — революционер, высланный в наш город под надзор полиции, — соседские горничные и кухарки настрополилн Юзефу: она отчаянно бушевала и скандалила. Она кричала, что не хочет видеть, как ребенка будет учить «арештант», он ведь «против самого царя бунтовался!». Черт его знает, арештанта, чему он будет учить ребенка…
Но затем все мы пережили первомайскую демонстрацию (и Юзефа вместе со всеми!). Казаки «покрошили» людей нагайками, папа ходил ночью по тем квартирам, где спрятали раненых, и оказывал им помощь. Потом арестовали Павла Григорьевича.
И Юзефа вместе со всеми переживала тревогу за него, готовила ему «передачи», очень полюбила его жену. Потом случилось так, что полиция на глазах у Юзефы арестовала Володю Свиридова, студента-революционера, сына наших соседей. Юзефа до сих пор вспоминает с гордостью: «А чумудан с книжками Володиными полиция не нашла! Я спрятала!» В общем, Юзефа видела, может быть, и не так уж много, но вполне достаточно, для того чтобы понимать: если полиция кого-нибудь или чего-нибудь ищет, значит, надо в лепешку разбиться, чтобы она никого и ничего не нашла! Я привела Юзефу в мою комнату, показала ей книжку «Андрей Кожухов»: вот это надо спрятать от полиции.
Юзефа с минуту подумала и ушла, ничего не сказав.
— Так… — растерянно пробормотал Степа. — Не хочет бабушка прятать литературу.
— Спрячет! — уверенно возразил Шнир. — Это такая старуха, я вам скажу!..
И правда, Юзефа скоро вернулась, неся свой заветный старенький баульчик. До него мне еще никогда не разрешалось дотрагиваться, даже приближаться к нему нельзя.
— Вот! — с торжеством сказала Юзефа, ставя свой баульчик на стул. — Это моя смертная справа. Когда помру — пани знает! — меня в этом похоронят. Тут платье светленькое. Едвабная хусточка (шелковый платочек) на голову… Ну и еще — обувка…
Сюда и книжечку вашу положу, тут ее никто не найдет. Уж до моей смертной справы я полицию с ее лапами не допущу!
Я молча приникаю к Юзефе, к ее умным, добрым рукам. Все они могут, эти руки, все они умеют… А если нужно, могут надавать кому следует и подзатыльников и оплеух — пожалуйста! Не умом, а всем существом своим я понимаю: Юзефа — это часть всего ласкового, верного, надежного, что составляет родной дом…
Ученики мои собираются уходить.
— До свидания, мамаша! — И Шнир крепко жмет Юзефе руку. — Спасибо вам!
А Степа Разин сердечно обнимает ее:
— Вы — золото!
— Кастрюльное? — усмехается растроганная Юзефа.
— Нет, самое настоящее! Пятьдесят шестой пробы!
В институте учебный день проходит как в тумане. Хорошо, что никто из учителей не вызвал меня: я бы лыка не связала, хотя знаю уроки хорошо. Но все мои мысли дома, около того баульчика, где среди Юзефиной смертной справы ждет меня книжка «Андрей Кожухов»…
Возвратившись из института, застаю новость: Сенечка нездоров. В чем его нездоровье, толком неизвестно.
Папа говорит:
— Вздор! Пустяки! Оденьте его, и пускай бегает!
И в самом деле — в горлышке у Сенечки чисто, глотать ему не больно. Температура почти нормальная: 36 и 7 десятых. Головка тоже не болит. Но у мамы свои приметы болезней. Сенечка ей сегодня, как она выражается, «что-то не нравится» — какой-то он кислый, квелый, глазки невеселые. Нет, пусть лучше полежит денек в постельке.
Меня, маленькую, так не баловали, не нежили — папа этого не позволял. Ежедневно обливали меня холодной водой, заставляли ходить по нескольку часов в день босиком: летом — в саду, а зимой — в комнатах, по полу.
— Да, — говорит мама, — с Сашенькой это было можно: она была здоровенькая. А Сенечка такой хрупкий, постоянно хворает.
— Оттого и хворает, что растишь ты его, как спаржу: в парнике, под стеклом! А Сашенька была здорова вот именно оттого, что…
— …оттого, что росла, как крапива под забором! — с укором подхватывает мама. — Вспомнить страшно, как ты над ней мудрил! Я была молодая, слушалась тебя, все твои выдумки исполняла.
— Зато теперь ты отыгрываешься на Сенечке! А он — шельмец — и пользуется этим.
— Да… — подтверждает Сенечка голосом кротким и слабым. — Я — шельмец. Я — очень шельмец… (Он считает, что «шельмец» — это название его болезни!) И пусть мама даст мне в постель ту фарлафоровую птичку, я буду с ней играть.
В такие дни, когда Сенечка лежит в постели из-за того, что он маме «что-то не нравится», ему разрешается играть не только своими игрушками, но и любыми вещами в доме. Каждые пятнадцать минут мама с озабоченным, встревоженным лицом пробует губами, не горячий ли у мальчика лобик, и беспрекословно исполняет все его прихоти.
Никакие папины замечания и насмешки не достигают цели.
Мама даже приглашает к Сенечке доктора Ковальского. Ведь папа, говорит она кротко, не специалист по детским болезням.
Пусть Сенечку лечит специалист.
Кто обижен этим — просто кровно оскорблен! — это Юзефа.
Она обижается за папу!
— Новая дела! — яростно ворчит она, натирая в комнате пол. — Не понимает уже наш пан доктор детинные хворобы. Не понимает, ха!.. А я вам скажу: он панские хворобы не понимает!
Панская хвороба у Сенечки, вот что!
— Нет, Юзенька, — говорит Сенечка все таким же слабеньким голоском, — я больной. Сам папа говорит, что я — шельмец.
Это очень опасная болезнь…
Замечательно, что Сенечка не врет, не притворяется. Он вообще очень правдивый мальчик. Но он мнительный. Ему передается мамина тревога. И он всерьез чувствует себя слабым и больным.
— Дай, мамочка, мне ту вазочку с буфета, я буду наливать в нее воду и выливать обратно, это будет очень смешно… — просит он все тем же «умирающим» голосом.
Конечно, мама спешит исполнить волю своего больного сынишки. И, конечно, через полчаса Сенечка нечаянно проливает всю воду из вазочки на свою подушку и одеяло.
— Хворый, хворый, а вещи портишь! — укоряет его Юзефа.
— Так мне ведь скучно, — оправдывается Сенечка.
Чтоб развеселить Сенечку, мама поет его любимую песенку:
Сенечка не понимает, что колокольчик — дар города Валдая, где такие колокольчики изготовляют. Он считает: живет где-то человек по имени Дарвалдай, у которого есть звонкий колокольчик!
Все эти разговоры я слушаю, как говорится, вполуха. Торопливо пообедав, я засела за чтение «Андрея Кожухова» — и все окружающее перестало существовать для меня…
Между тем в соседней комнате Сенечка, пользуясь своей болезнью, мучает и пиявит уже не маму, а дедушку.
Тот пришел проведать больного внука, а внук требует от него:
— Дедушка-а-а, расскажи что-нибудь…
— Что я могу тебе рассказать, несчастье ты мое? — удивляется дедушка.
— Ну, расскажи, что ты видел на улице, — подсказывает Сенечка.
— Мадам Пумпянскую я видел! В новом пальто! С каракулевым воротником… Тебе это интересно?
— Не-е-ет. А что ты читал в газетах, дедушка?
— Государь император принял итальянского посла маркиза де Монтебелло… Интересно тебе?
— Не-е-ет. Расскажи сказку, дедушка. Как жил-был царь.
Громко, страдальчески вздохнув, дедушка начинает:
— Жил-был царь…
— С царицей? — уточняет Сенечка.
— А на что ее, царицу? Без нее обойдемся!
— Нет! — сурово поправляет Сенечка. — Царь всегда живетбывает с царицей. «Жили-были царь с царицей…» И у них всегда что-нибудь плохо. Например, детей нету или еще что-нибудь…
Ты забыл это, дедушка?
— Верно. Забыл… — виновато говорит дедушка, который понятия не имеет ни о каких сказках и не умеет придумывать их. — Значит, жили-были царь с царицей. Сидят они, значит, у себя в столовой. И — совершенно верно! — они именно огорчаются:
«Что за безобразие? Почему у всех людей есть дети, а у нас нету? Что, мы их прокормить не можем, что ли?»
— А как они одеты, царь с царицей?
— Ну, «как одеты»! Прилично одеты, конечно. Не хуже, чем мадам Пумпянская в ее новом пальто! Царь в крахмальной сорочке, с галстуком, при часах с золотой цепкой. Царица тоже — в новой шляпке…
— Нет! — неумолимо перебивает Сенечка. — У них на голове не шляпки, а золотые короны!
— Правильно, короны. Я забыл. Ну, сидят себе царь с царицей. И вдруг… — Дедушка мучительно старается придумать, что бы такое могло случиться «и вдруг». — И вдруг к ним во дворец вбегает…
— …лягушка? — Сенечка цепенеет от ужаса: он очень боится лягушек.
— Ну-у-у, лягушка! — пренебрежительно бросает дедушка. — Стоит ли быть дарем, чтобы к тебе в комнату могла вползти всякая пакость!
— Так кто же к ним вбегает, дедушка?
Но дедушка уже окончательно иссяк: он больше не в состоянии придумать ничего сказочного.
— Кто к ним вбегает?.. — повторяет он. — А черт его знает, кто к ним вбегает! Слушай, мальчик. Давай я тебе лучше расскажу, как петух испортил яичницу, а?
— Это такая сказка про петуха? — недоверчиво спрашивает Сенечка.
— Что сказка! Это правда… Такой это, я тебе скажу, петух был! Я его на всю жизнь запомнил. Я тогда молодой был, железной дороги еще не было: ни рельсов, ни вагонов, ни паровозов — ничего! Поехал я в Ковно, как все тогда ездили, на лошадях. Остановился по дороге отдохнуть в какой-то деревне. Не то Григайцы деревню звали, не то Ланцуты — уж не помню. Устал я — трясся с утра на телеге, под дождем, промок до костей! Прихожу на постоялый двор. Дайте, говорю, поесть — я голодный, как зверь! А в хате этой постоялой — бедность, грязь. Тут и люди, тут и коза с козленком, и петух с курами — все вместе… И что бы ты думал? Нету, ничего у них нету! Чуть не заплакал я — голодный ведь… «Есть у нас, — вспоминает хозяйка, — пяток яиц, последние! Могу вам, пане, яичницу испекчи». — «Пеки!» — говорю.
Обрадовался, снял с себя все мокрое, повесил сушить. Жду этой яичницы, я тебе скажу, как не знаю какого счастья. Мою руки у рукомойника, даже запел от аппетита. И вот она стоит передо мной на сковородке, что твоя купчиха первой гильдии! Золотая, пузырится, ну прямо дышит! И…
— И?.. — повторяет Сенечка.
— И не досталась она мне, та яичница!
— Почему?
— Петух там вертелся, пропади он совсем! Большой, красивый такой, чисто офицер. Вскочил на стол — и плакала она, моя яичница!
— Петух скушал? — догадывается Сенечка.
— Не скушал — нагадил он в яичницу, вот что! Всю испаскудил, подлец петух! Так я и уехал голодный…
Сенечка смеется. И мама, и сам дедушка тоже.
Но я слышу это из своей комнаты, как сквозь сон… То есть и смех, и разговоры доносятся до меня, да и историю с петухом и яичницей дедушка не раз мне рассказывал!.. Но тут — словно меня нет. Вместе с книгой «Андрей Кожухов» я улетела далеко — в Швейцарию!
Там, в Женеве, русский революционер Андрей Кожухов читает письмо, полученное от товарищей из Петербурга.
Что пишут ему товарищи? Из-за морозов погибли овечки…
Сестра Катя вышла замуж… Очень несчастна… Отец в отчаянии.
Его седые волосы…
Что за галиматья! Какие-то овечки, какая-то Катя, какой-то отец с его седыми волосами… Что все это означает?
Это — конспиративное письмо. Андрей Кожухов смазывает страницы кисточкой, пропитанной каким-то химическим составом.
Тотчас же смываются и исчезают нелепые фразы письма; под ними обнаруживается другой текст. Но и его не так просто прочитать. Это не слова, а какие-то отдельные цифры, буквы — шифр!
Опасаясь, как бы жандармы, в свою очередь, не додумались до химического состава, смывающего верхний слой письма, петербургские революционеры еще и зашифровали письмо. Несколько часов проводит Андрей Кожухов, расшифровывая письмо при помощи особого «ключа».
Наконец письмо прочитано. Андрей Кожухов узнает, что его друг и товарищ по революционной работе, Борис, арестован.
Андрей должен немедленно возвратиться в Россию. Его встретят в пограничном городке, вручат ему фальшивый паспорт и помогут нелегально перейти русскую границу…
Дедушка давно ушел. Сенечка спит. Мама одевается — собирается в гости, куда должен приехать и папа, если он рано освободится.
А я все читаю замечательную книжку.
Вместе с Андреем Кожуховым я приезжаю в Россию и окунаюсь в тревожную, напряженную жизнь революционеров… Какие люди! Какие герои!
Один из них, Борис, схвачен и сидит в тюрьме. Революционеры — среди них его жена Зина и недавно приехавший из-за границы Андрей Кожухов — предпринимают отчаянные попытки освободить из тюрьмы Бориса и двух его товарищей. Но все попытки в самую последнюю минуту срываются. Уже готов подкоп, прорытый под зданием тюрьмы, — завтра Борис и его товарищи убегут из тюрьмы. Но все срывается — подкоп обнаружен!
Тогда революционеры решают: когда Бориса с товарищами поведут на допрос, напасть на конвой и отбить арестованных.
В назначенный день все готово: через подкупленного тюремного надзирателя Борису и товарищам его передано оружие. По всему городу выставлены сигнальщики; готова коляска, которая увезет отбитых арестованных. В назначенный день Андрей с группой вооруженных революционеров нападают на конвой — товарищи Бориса отбиты и увезены. Но Бориса отбить не удается — он остается в руках у тюремщиков! И теперь — после вооруженной схватки с конвоирами — положение Бориса безнадежно: его ожидает смертная казнь…
Уже поздно. Мама уехала в гости. Сенечка и Юзефа давно спят. А я все читаю.
— Загась лямпу! — приказывает мне Юзефа, приподняв от подушки растрепанную седую голову. — Спать не даешь!
Шапошников и Вальцев". Обыкновенная книжка, как все учебники, в простом бумажном переплете: по черному полю, словно «мраморным узором», набрызганы цветные кружочки. Такие переплеты на всех наших учебниках; разница только в цвете этих пестрых кружочков.
Я равнодушно отдала книжку Степе Разину.
— Знаете эту книжку? — спросил Шнир.
— Еще бы! Мы по ней задачи решаем. Тоска!
Разин и Шнир почему-то весело переглянулись, даже рассмеялись.
— Азорка… — сказал, по своему обыкновению, Степа. — Азорка, а?
— Конечно! — одобрил Шнир его невысказанную мысль. — Покажи ей, что это за «тоска». Пусть она знает!
Степа Разин откинул первые страницы задачника Шапошникова и Вальцова, а там началась новая книга.
С. Степняк-Кравчинский
АНДРЕЙ КОЖУХОВ
Я уже раньше слыхала, и не один раз, что революционные книжки, запрещенные правительством, нарочно переплетают таким образом, чтобы их нельзя было распознать с первого взгляда. И про книжку «Андрей Кожухов» я тоже слыхала. Все читавшие ее говорили о книжке с восторгом. Но сама я еще ни разу ее не видала.
— А можно… — говорю я просительно, — можно мне прочитать эту книгу?
— Конечно! — отвечают они в один голос.
— Читайте на здоровье! — поощряет меня Степа. — Понравится — мы вам еще и другие принесем.
— Н-н-но! — добавляет Шнир, подняв предостерегающе указательный палец. — Это ведь… вы знаете?
— Знаю, знаю! — понижаю я голос. — Это запрещенная книжка, да?
— Да. Это книжка из «летучей библиотеки». Мы можем дать вам ее на двое суток. Послезавтра утром, когда мы к вам придем на урок, книжка должна быть прочитана. На эти книги большая очередь. Люди ждут по нескольку недель, пока книга освободится!
— Я прочитаю. Успею.
— Плата в «летучую библиотеку» пять копеек в сутки.
И еще: про то, что книжка у вас, не надо никому говорить. Если кто ее у вас увидит, если спросят, ст кого вы ее получили, что вы ответите?
— А я отвечу: «Нашла. На улице подобрала».
— Правильно! — одобряет Степа. — Ну и, конечно, ее надо спрятать получше. Чтобы ее не увидали всякие жук и жаба.
— Не беспокойтесь, спрячу.
— Все-таки, — настаивает Шнир, — извините меня, но я бы хотел собственными глазами увидеть, куда вы спрячете эту книгу. Пожалуйста, покажите!
Хор-р-рошо! Сейчас они увидят, какая я толковая и осторожная. О, я спрячу книгу очень ловко и хитро. Сейчас, сейчас увидите!..
Я заворачиваю драгоценного «Андрея Кожухова» в старую газету. Иду к печке, открываю заслонку. Уютно — и незаметно! — укладываю книгу между дровами, приготовленными Юзефой для топки. После этого оборачиваюсь к моим ученикам. Ага, что скажете?
А они смеются. Весело, от души…
Странные какие-то парни. Что тут смешного? Я даже немного обижена.
— ПЫ ке обижайтесь, — словно угадав мое настроение, говорит Шнир. — Мы вовсе не над вами смеемся. Только я, знаете, перевидал в жизни много обысков. И полиция с жандармами почему-то всегда ищут нелегальщину — первым делом — в печке.
— И вообще в печке держать опасно, — объясняет Степа. — Даже и без всякого обыска может приключиться беда: придет ваша Юзефа — сердитая дама! — ничего не заметит, затопит печку… Фью-ю-ю! Пропала книжка!
Против этого, конечно, не поспоришь. Но куда же засунуть заветную книжку? Наконец меня осеняет. Иду к Юзефе, объясняю ей, что, вот, эту книжечку надо спрятать от полиции. Полиция ее ищет, хочет отнять. И все: этого объяснения для Юзефы достаточно.
Шесть лет назад, когда к нам пришел мой первый учитель, Павел Григорьевич, — революционер, высланный в наш город под надзор полиции, — соседские горничные и кухарки настрополилн Юзефу: она отчаянно бушевала и скандалила. Она кричала, что не хочет видеть, как ребенка будет учить «арештант», он ведь «против самого царя бунтовался!». Черт его знает, арештанта, чему он будет учить ребенка…
Но затем все мы пережили первомайскую демонстрацию (и Юзефа вместе со всеми!). Казаки «покрошили» людей нагайками, папа ходил ночью по тем квартирам, где спрятали раненых, и оказывал им помощь. Потом арестовали Павла Григорьевича.
И Юзефа вместе со всеми переживала тревогу за него, готовила ему «передачи», очень полюбила его жену. Потом случилось так, что полиция на глазах у Юзефы арестовала Володю Свиридова, студента-революционера, сына наших соседей. Юзефа до сих пор вспоминает с гордостью: «А чумудан с книжками Володиными полиция не нашла! Я спрятала!» В общем, Юзефа видела, может быть, и не так уж много, но вполне достаточно, для того чтобы понимать: если полиция кого-нибудь или чего-нибудь ищет, значит, надо в лепешку разбиться, чтобы она никого и ничего не нашла! Я привела Юзефу в мою комнату, показала ей книжку «Андрей Кожухов»: вот это надо спрятать от полиции.
Юзефа с минуту подумала и ушла, ничего не сказав.
— Так… — растерянно пробормотал Степа. — Не хочет бабушка прятать литературу.
— Спрячет! — уверенно возразил Шнир. — Это такая старуха, я вам скажу!..
И правда, Юзефа скоро вернулась, неся свой заветный старенький баульчик. До него мне еще никогда не разрешалось дотрагиваться, даже приближаться к нему нельзя.
— Вот! — с торжеством сказала Юзефа, ставя свой баульчик на стул. — Это моя смертная справа. Когда помру — пани знает! — меня в этом похоронят. Тут платье светленькое. Едвабная хусточка (шелковый платочек) на голову… Ну и еще — обувка…
Сюда и книжечку вашу положу, тут ее никто не найдет. Уж до моей смертной справы я полицию с ее лапами не допущу!
Ученики мои собираются уходить.
— До свидания, мамаша! — И Шнир крепко жмет Юзефе руку. — Спасибо вам!
А Степа Разин сердечно обнимает ее:
— Вы — золото!
— Кастрюльное? — усмехается растроганная Юзефа.
— Нет, самое настоящее! Пятьдесят шестой пробы!
В институте учебный день проходит как в тумане. Хорошо, что никто из учителей не вызвал меня: я бы лыка не связала, хотя знаю уроки хорошо. Но все мои мысли дома, около того баульчика, где среди Юзефиной смертной справы ждет меня книжка «Андрей Кожухов»…
Возвратившись из института, застаю новость: Сенечка нездоров. В чем его нездоровье, толком неизвестно.
Папа говорит:
— Вздор! Пустяки! Оденьте его, и пускай бегает!
И в самом деле — в горлышке у Сенечки чисто, глотать ему не больно. Температура почти нормальная: 36 и 7 десятых. Головка тоже не болит. Но у мамы свои приметы болезней. Сенечка ей сегодня, как она выражается, «что-то не нравится» — какой-то он кислый, квелый, глазки невеселые. Нет, пусть лучше полежит денек в постельке.
Меня, маленькую, так не баловали, не нежили — папа этого не позволял. Ежедневно обливали меня холодной водой, заставляли ходить по нескольку часов в день босиком: летом — в саду, а зимой — в комнатах, по полу.
— Да, — говорит мама, — с Сашенькой это было можно: она была здоровенькая. А Сенечка такой хрупкий, постоянно хворает.
— Оттого и хворает, что растишь ты его, как спаржу: в парнике, под стеклом! А Сашенька была здорова вот именно оттого, что…
— …оттого, что росла, как крапива под забором! — с укором подхватывает мама. — Вспомнить страшно, как ты над ней мудрил! Я была молодая, слушалась тебя, все твои выдумки исполняла.
— Зато теперь ты отыгрываешься на Сенечке! А он — шельмец — и пользуется этим.
— Да… — подтверждает Сенечка голосом кротким и слабым. — Я — шельмец. Я — очень шельмец… (Он считает, что «шельмец» — это название его болезни!) И пусть мама даст мне в постель ту фарлафоровую птичку, я буду с ней играть.
В такие дни, когда Сенечка лежит в постели из-за того, что он маме «что-то не нравится», ему разрешается играть не только своими игрушками, но и любыми вещами в доме. Каждые пятнадцать минут мама с озабоченным, встревоженным лицом пробует губами, не горячий ли у мальчика лобик, и беспрекословно исполняет все его прихоти.
Никакие папины замечания и насмешки не достигают цели.
Мама даже приглашает к Сенечке доктора Ковальского. Ведь папа, говорит она кротко, не специалист по детским болезням.
Пусть Сенечку лечит специалист.
Кто обижен этим — просто кровно оскорблен! — это Юзефа.
Она обижается за папу!
— Новая дела! — яростно ворчит она, натирая в комнате пол. — Не понимает уже наш пан доктор детинные хворобы. Не понимает, ха!.. А я вам скажу: он панские хворобы не понимает!
Панская хвороба у Сенечки, вот что!
— Нет, Юзенька, — говорит Сенечка все таким же слабеньким голоском, — я больной. Сам папа говорит, что я — шельмец.
Это очень опасная болезнь…
Замечательно, что Сенечка не врет, не притворяется. Он вообще очень правдивый мальчик. Но он мнительный. Ему передается мамина тревога. И он всерьез чувствует себя слабым и больным.
— Дай, мамочка, мне ту вазочку с буфета, я буду наливать в нее воду и выливать обратно, это будет очень смешно… — просит он все тем же «умирающим» голосом.
Конечно, мама спешит исполнить волю своего больного сынишки. И, конечно, через полчаса Сенечка нечаянно проливает всю воду из вазочки на свою подушку и одеяло.
— Хворый, хворый, а вещи портишь! — укоряет его Юзефа.
— Так мне ведь скучно, — оправдывается Сенечка.
Чтоб развеселить Сенечку, мама поет его любимую песенку:
— Мамочка, знаешь, чего бы я хотел? Чтоб ко мне пришел в гости Дарвалдай. Со своим колокольчиком. Я бы в этот колокольчик звонил…
Вот мчится тройка удалая
По Волге-матушке зимой…
И колокольчик, дар Валдая,
Звенит уныло под дугой…
Сенечка не понимает, что колокольчик — дар города Валдая, где такие колокольчики изготовляют. Он считает: живет где-то человек по имени Дарвалдай, у которого есть звонкий колокольчик!
Все эти разговоры я слушаю, как говорится, вполуха. Торопливо пообедав, я засела за чтение «Андрея Кожухова» — и все окружающее перестало существовать для меня…
Между тем в соседней комнате Сенечка, пользуясь своей болезнью, мучает и пиявит уже не маму, а дедушку.
Тот пришел проведать больного внука, а внук требует от него:
— Дедушка-а-а, расскажи что-нибудь…
— Что я могу тебе рассказать, несчастье ты мое? — удивляется дедушка.
— Ну, расскажи, что ты видел на улице, — подсказывает Сенечка.
— Мадам Пумпянскую я видел! В новом пальто! С каракулевым воротником… Тебе это интересно?
— Не-е-ет. А что ты читал в газетах, дедушка?
— Государь император принял итальянского посла маркиза де Монтебелло… Интересно тебе?
— Не-е-ет. Расскажи сказку, дедушка. Как жил-был царь.
Громко, страдальчески вздохнув, дедушка начинает:
— Жил-был царь…
— С царицей? — уточняет Сенечка.
— А на что ее, царицу? Без нее обойдемся!
— Нет! — сурово поправляет Сенечка. — Царь всегда живетбывает с царицей. «Жили-были царь с царицей…» И у них всегда что-нибудь плохо. Например, детей нету или еще что-нибудь…
Ты забыл это, дедушка?
— Верно. Забыл… — виновато говорит дедушка, который понятия не имеет ни о каких сказках и не умеет придумывать их. — Значит, жили-были царь с царицей. Сидят они, значит, у себя в столовой. И — совершенно верно! — они именно огорчаются:
«Что за безобразие? Почему у всех людей есть дети, а у нас нету? Что, мы их прокормить не можем, что ли?»
— А как они одеты, царь с царицей?
— Ну, «как одеты»! Прилично одеты, конечно. Не хуже, чем мадам Пумпянская в ее новом пальто! Царь в крахмальной сорочке, с галстуком, при часах с золотой цепкой. Царица тоже — в новой шляпке…
— Нет! — неумолимо перебивает Сенечка. — У них на голове не шляпки, а золотые короны!
— Правильно, короны. Я забыл. Ну, сидят себе царь с царицей. И вдруг… — Дедушка мучительно старается придумать, что бы такое могло случиться «и вдруг». — И вдруг к ним во дворец вбегает…
— …лягушка? — Сенечка цепенеет от ужаса: он очень боится лягушек.
— Ну-у-у, лягушка! — пренебрежительно бросает дедушка. — Стоит ли быть дарем, чтобы к тебе в комнату могла вползти всякая пакость!
— Так кто же к ним вбегает, дедушка?
Но дедушка уже окончательно иссяк: он больше не в состоянии придумать ничего сказочного.
— Кто к ним вбегает?.. — повторяет он. — А черт его знает, кто к ним вбегает! Слушай, мальчик. Давай я тебе лучше расскажу, как петух испортил яичницу, а?
— Это такая сказка про петуха? — недоверчиво спрашивает Сенечка.
— Что сказка! Это правда… Такой это, я тебе скажу, петух был! Я его на всю жизнь запомнил. Я тогда молодой был, железной дороги еще не было: ни рельсов, ни вагонов, ни паровозов — ничего! Поехал я в Ковно, как все тогда ездили, на лошадях. Остановился по дороге отдохнуть в какой-то деревне. Не то Григайцы деревню звали, не то Ланцуты — уж не помню. Устал я — трясся с утра на телеге, под дождем, промок до костей! Прихожу на постоялый двор. Дайте, говорю, поесть — я голодный, как зверь! А в хате этой постоялой — бедность, грязь. Тут и люди, тут и коза с козленком, и петух с курами — все вместе… И что бы ты думал? Нету, ничего у них нету! Чуть не заплакал я — голодный ведь… «Есть у нас, — вспоминает хозяйка, — пяток яиц, последние! Могу вам, пане, яичницу испекчи». — «Пеки!» — говорю.
Обрадовался, снял с себя все мокрое, повесил сушить. Жду этой яичницы, я тебе скажу, как не знаю какого счастья. Мою руки у рукомойника, даже запел от аппетита. И вот она стоит передо мной на сковородке, что твоя купчиха первой гильдии! Золотая, пузырится, ну прямо дышит! И…
— И?.. — повторяет Сенечка.
— И не досталась она мне, та яичница!
— Почему?
— Петух там вертелся, пропади он совсем! Большой, красивый такой, чисто офицер. Вскочил на стол — и плакала она, моя яичница!
— Петух скушал? — догадывается Сенечка.
— Не скушал — нагадил он в яичницу, вот что! Всю испаскудил, подлец петух! Так я и уехал голодный…
Сенечка смеется. И мама, и сам дедушка тоже.
Но я слышу это из своей комнаты, как сквозь сон… То есть и смех, и разговоры доносятся до меня, да и историю с петухом и яичницей дедушка не раз мне рассказывал!.. Но тут — словно меня нет. Вместе с книгой «Андрей Кожухов» я улетела далеко — в Швейцарию!
Там, в Женеве, русский революционер Андрей Кожухов читает письмо, полученное от товарищей из Петербурга.
Что пишут ему товарищи? Из-за морозов погибли овечки…
Сестра Катя вышла замуж… Очень несчастна… Отец в отчаянии.
Его седые волосы…
Что за галиматья! Какие-то овечки, какая-то Катя, какой-то отец с его седыми волосами… Что все это означает?
Это — конспиративное письмо. Андрей Кожухов смазывает страницы кисточкой, пропитанной каким-то химическим составом.
Тотчас же смываются и исчезают нелепые фразы письма; под ними обнаруживается другой текст. Но и его не так просто прочитать. Это не слова, а какие-то отдельные цифры, буквы — шифр!
Опасаясь, как бы жандармы, в свою очередь, не додумались до химического состава, смывающего верхний слой письма, петербургские революционеры еще и зашифровали письмо. Несколько часов проводит Андрей Кожухов, расшифровывая письмо при помощи особого «ключа».
Наконец письмо прочитано. Андрей Кожухов узнает, что его друг и товарищ по революционной работе, Борис, арестован.
Андрей должен немедленно возвратиться в Россию. Его встретят в пограничном городке, вручат ему фальшивый паспорт и помогут нелегально перейти русскую границу…
Дедушка давно ушел. Сенечка спит. Мама одевается — собирается в гости, куда должен приехать и папа, если он рано освободится.
А я все читаю замечательную книжку.
Вместе с Андреем Кожуховым я приезжаю в Россию и окунаюсь в тревожную, напряженную жизнь революционеров… Какие люди! Какие герои!
Один из них, Борис, схвачен и сидит в тюрьме. Революционеры — среди них его жена Зина и недавно приехавший из-за границы Андрей Кожухов — предпринимают отчаянные попытки освободить из тюрьмы Бориса и двух его товарищей. Но все попытки в самую последнюю минуту срываются. Уже готов подкоп, прорытый под зданием тюрьмы, — завтра Борис и его товарищи убегут из тюрьмы. Но все срывается — подкоп обнаружен!
Тогда революционеры решают: когда Бориса с товарищами поведут на допрос, напасть на конвой и отбить арестованных.
В назначенный день все готово: через подкупленного тюремного надзирателя Борису и товарищам его передано оружие. По всему городу выставлены сигнальщики; готова коляска, которая увезет отбитых арестованных. В назначенный день Андрей с группой вооруженных революционеров нападают на конвой — товарищи Бориса отбиты и увезены. Но Бориса отбить не удается — он остается в руках у тюремщиков! И теперь — после вооруженной схватки с конвоирами — положение Бориса безнадежно: его ожидает смертная казнь…
Уже поздно. Мама уехала в гости. Сенечка и Юзефа давно спят. А я все читаю.
— Загась лямпу! — приказывает мне Юзефа, приподняв от подушки растрепанную седую голову. — Спать не даешь!