Бруштейн Александра Яковлевна. Весна

   — Что так мало погостите? — огорчается мама.
   — Домой пора — отец у нас скучает… Ведь мы уже три месяца дома не были! И то крюку дали, чтобы к вам заехать. Ну, да уж, как говорится, «для друга нет круга»! Милые вы мои, дорогие!
   — А где вы были? Откуда приехали? — допытывается папа.
   — На курорт я свою курносую возила… Леночка, как тебе дочка моя? Ничего? Она у меня тоже Александра, как и ваша.
   Только отец желал сына, потому и назвал дочь Алешкой!.. Можете себе представить — этой зимой наши губернские светила заподозрили у девочки костный туберкулез! Я ее, конечно, сразу сгребла в охапку и на курорт, в Бретань, в Сен-Бриэк… Море там и ветра — удивительные! Никакого туберкулеза у нее не подтвердили, а за два с лишним месяца на соленом ветру Алешка вон в какой пейзаж превратилась!.. Ну, а последние десять дней мы с ней прожили в городе Рейне. Слыхали небось про такой? В газетах тоже, наверное, читали? Так что, можно сказать, мы вам от Дрейфуса самый свежий привет привезли!
   При этих словах Марии Ивановны Александр Степанович и Иван Константинович с Леней — начинавшие было переглядываться между собой: не пора ли, мол, уходить, не мешаем ли мы встрече друзей? — усаживаются прочнее на своих стульях и смотрят Марии Ивановне в рот. Шутка сказать — из Ренна приехала, из того самого Ренна! Конечно, про поклон от Дрейфуса она сказала в шутку, но кое-что интересное она, наверное, может рассказать.
   — Марусенька, — просит папа, — умоляю: перестань скакать, как блоха, от одной темы к другой! Объясни толком: как это тебя из бретонского курорта в Ренн занесло?
   — Вот именно, что занесло! — смеется Мария Ивановна. — Эта арапка Петра Великого, дщерь моя, — знаете, кто она? Она будущий археолог! Вбила себе это в голову. Ну, а у нее что вбито, то забито, клещами не выдернешь.
   — Еще бы, и мама такая, и папа такой!.. — вставляет папа.
   — Кончили мы свое курортное сидение. «Поездим, мама, немножко по Бретани! Древняя страна, древнее зодчество…» Ну и всякая там ерунда…
   — Мама! — укоризненно вставляет молчаливая Алеша.
   — Да ладно уж. Приезжаем с Алешкой в Ренн, идем с вокзала в город, обиталище себе приискивать. Городок ничего, чистенький. Смотреть в нем, по-моему, нечего. Ну, арапка моя, конечно, другого мнения. Но до того городок богомольный, до того запуганно-реакционный, даже у нас таких немного сыщешь! Ни одной левой газеты в киосках купить нельзя, даже потихоньку, из-под полы и то не продают. Что ихние газеты о Дрейфусе пишут — волосы дыбом! Я уж потом и читать почти перестала: одно вранье и клевета!.. Ну конечно, волнение у них по поводу предстоящего процесса неописуемое. Во всех ихних церквах службы и проповеди, да и вне церквей монахи и патеры на всяком углу проповедуют: «Последние, мол, времена приспели, везут к нам судить окаянного шпиона Дрейфуса. За него, мол, стоят одни только люди, продавшиеся евреям! Так покажем им, что такое добрые, честные католики!»
   Мы слушаем Марию Ивановну прямо-таки со страстным вниманием. Ведь очевидица! И рассказывает так просто, образно, вкусно!
   — Ну, идем мы с Алешкой по улице и вдруг слышим — приближается какой-то кошачий концерт. Свист, крики, улюлюканье! И прямо на нас бежит женщина, ох, и не женщина, а маленькая женщинка в траурном платье, убегает от целой оравы мальчишек, и это ей они свою гнусную серенаду устраивают!
   К кому она ни бросится, все от нее только отмахиваются. Увидела нас, бросилась к нам и кричит — ну, прямо сказать, последним заячьим голосом кричит: «О секур! О секур! (Помогите!)»
   А на углу стоят полицейские — ажаны эти французские, элегантные, в пелериночках — и, ну словно слепые и глухие, не видят и не слышат они этого безобразия! Я, конечно, женщину эту взяла за руку, говорю: «Не бойтесь ничего, мы вас в обиду не дадим!» А она, как перепелка подбитая, так вся и трепыхается, руки дрожат, в глазах тоска смертная, волосы растрепались, шляпенка набок съехала… Я говорю ажану: «Что же вы, полиция, смотрите? Мальчишки озоруют, обижают женщину, а вам ништо?» Он очень вежливо — французик ведь, он тебя убьет, не поморщится, но сперва с тобой раскланяется, как мушкетер на королевском балу! — отвечает мне: «Это дети шалят. Неужели детей наказывать, мадам?» Ну тут вмешивается мой собственный курносый ребенок — вот этот! — она уж и до этого давно хмурилась, как курица к дождю. А тут хватает кишку для поливки улиц и кричит этим проклятым мальчишкам (она по-французски и раньше хорошо говорила, а тут за два месяца на курорте так навострилась, лучше не надо!): "Считаю до трех! Г а р а в у! (Берегитесь!)
   Оболью водой!" Ну, мальчишек, конечно, вмиг как ветром смело! Полицейский двинулся к Алешке очень воинственно, но я ему с самой любезной улыбкой говорю: «Господин ажан, ведь это ребенок шалит! Ведь детей вы не наказываете?»
   Мы невольно смеемся. До того нам нравится Мария Ивановна и такая милая эта Алешка!
   — Ну, — продолжает Мария Ивановна, — пошли дальше, и маленькая женщина с нами. Тут мы и узнали, что она приехала сегодня из Парижа, тоже ищет комнату. И зовут ее Люси Дрейфус. И завтра ночью приплывет с Чертова Острова на крейсере «Сфакс» ее муж Альфред Дрейфус!..
   Ну, могли мы ожидать такой удачи, как приезд тети Маруси с Алешей? Ведь они сами там были, своими глазами видели все то, что нам сейчас всего интереснее!
   — Тут, — продолжает свой рассказ Мария Ивановна, — тут у нас и археология, и древнее зодчество — все полетело под раскат! Алешка у меня, прямо скажу, ничего человечек, и не вовсе глупый: понимает, что в какую минуту важнее — средние века или несчастный человек, которого травит целый город? Стали мы вместе с Люси Дрейфус искать жилье. Наплакались! Не пускают ни-ку-да. Ни в гостиницы, ни на частные квартиры…
   До самого вечера искали мы комнаты — и все тщетно. Нет комнат, и все тут! А при нашем проходе по улице сбиваются толпишки. И буравят они нас такими взглядами, словно острыми камешками побивают. И нет-нет да и раздастся свисточек или песенка этакая паскудная: «А вот идет шпионка, шпионова жена!» Наконец, уже вечером, нашли комнату. На окраине Ренна, рядом с кабаком. Комната маленькая, одна на троих, — мы побоялись Люси одну оставлять хотя бы на ночь. Хозяйка комнату сдала, но была очень напугана: "Ох, что-то скажет господин кюре (католический священник)! Он всем объявил: «Кто впустит к себе эту еретичку и шпионку, тот попадет прямо в ад!» Ну, я хозяйку успокоила, как могла. Вам, говорю, в аду скучно не будет — увидите спектакль, как из вашего кюре черти будут жарить отбивные котлеты!.. Комната наша была, прямо сказать, сомнительный клад. В соседнем кабаке устроили свой штаб все хулиганы, воры, подонки, вся мразь, какая есть в Ренне! Все ночи напролет они пьянствовали. Хозяйка наша как-то проговорилась, что на все в.ремя процесса Дрейфуса за всех хулиганов платит полиция: пей, ешь не хочу! До утра они горланили песни и поносили Дрейфуса, Люси, хозяйку, меня, даже Алешку. Грозились расправиться с нами.
   — И вы не боялись? — спрашивает Иван Константинович, глядя на Марию Ивановну с восхищением.
   — А вы спросите у Яши — он меня с юности знает! — боюсь я кого-нибудь на свете или нет?..
   Некоторое время за столом тихо: все ужинают молча. Но уже довольно скоро разговор возобновляется.
   Снова сыплются вопросы.
   — Интересно, — говорит папа, — как встретили во Франции прибытие «Сфакса»?
   — Ох, не говорите! Нам Люси Дрейфус рассказывала со слов мужа… Он, бедный, ждал, что его встретит доброжелательна, приветственная толпа. «Разве я не пострадал безвинно? Разве кс нанесли мне самое тяжкое оскорбление, разве не обвинили меня в самом страшном преступлении?..» Но только вышло это все подругому. Когда «Сфакс» подходил к берегам Франции, его в самом деле ждала на пристани огромная толпа — да только такая, что «Сфакс» не пристал к берегу: толпа могла линчевать Дрейфуса. «Сфакс» ушел к пустынному Киберонскому полуострову, и там Дрейфуса ссадили в открытом море в шлюпку. Это было ночью, в сильнейший шторм. Веревочный трап плясал на ветру.
   Дрейфус очень ослабел за пять лет каторжного режима на Чертовом Острове — он не удержался, сорвался с трапа прямо в шлюпку, очень расшибся при падении. Шлюпка доставила его на берег, а оттуда — тайком, тишком — привезли его по железной дороге прямо в Ренн, в тюрьму… Он-то радовался, — добавляет Мария Ивановна с горечью, — что ему возвращают родину, возвращают Францию, но ему возвратили из всей родины только тюремную камеру.
   — А жену к нему пустили? — спрашивает Вера Матвеевна. — Увиделись они?
   — Пустили… Мы с Алешкой ее и провожали в тюрьму — боялись отпускать ее одну по городу. Потом она рассказала: когда тюремный офицер ввел ее в камеру Дрейфуса, они бросились друг к другу так стремительно, так горестно, что тюремный офицер заплакал и ушел, оставив их вдвоем… Весь первый день они не говорили ни слова. Люси сразу заметила, что ему трудно говорить — ведь пять лет молчал, отвык! И она его ни о чем не спрашивала. Так они и просидели весь первый день, обнявшись, только в глаза друг другу смотрели…
   А потом вскоре приехали в Ренн брат Дрейфуса — Матье Дрейфус, адвокаты Деманж и Лаборй, полковник Пикар и — сам Эмиль Золя!
   — Ну, теперь спать, спать! — командует мама. — Часа через три надо ехать на вокзал!
   — Последний вопрос, можно? — Это говорит папа. — Марусенька, ты была в Ренне, видела и слышала там всяких людей…
   На что там надеются? На кого надеются?
   И Мария Ивановна, не задумываясь, отвечает.
   — На адвоката Лаборй. В сегодняшнем положении, когда правда малосильна, а зло и неправда еще о-очень сильны, — исход процесса во многом зависит от Лаборй! Он так талантлив, так находчив, так остроумен! Он так умеет поставить противников в неловкое, даже смешное положение! Он умеет прижать клеветников к стене, заставить их беспомощно лепетать, терять почву под ногами, даже нечаянно выболтать какие-то крупицы правды.
   Лаборй подхватывает эти крупицы и по ним восстанавливает события так, как они имели место на самом деле. Лаборй — это главная карта в деле Дрейфуса!..
   Все прощаются с Марией Ивановной, благодарят ее. Шутка ли, какие интересные вещи она рассказала!
   Сейчас папа повезет ее и Алешку в город.
   Я прощаюсь с Алешкой. Удивительное дело! Ни словом мы с ней не перекинулись, да и почти весь вечер она молчала. Но мне понравилась она — смуглая, неулыбчивая, молчаливая.
   — Жалко, что ты так скоро уезжаешь!
   — И мне жалко, — кивает Алешка.
   — Я бы с тобой дружила… — говорю я.
   — И я с тобой тоже. — И Алешка вдруг улыбается такой же светлой и доброй улыбкой, как ее мать.
   — Ты археологом хочешь быть?
   Алешка становится серьезной.
   — Раздумала, — отвечает она решительно. — Мне теперь, после Ренна, другого захотелось… Хочу быть юристом, адвокатом.
   Как Лаборй… Спасать невинных людей. Ведь хорошо?
   — Хорошо! — соглашаюсь я от души и вдруг обнаруживаю в себе новое призвание: я тоже хочу быть юристом, как Лаборй, и спасать невинно осужденных!
   Так зарождается у нас с Алешкой неосуществленная дружба.
   Таких будет еще в жизни много… Но эта — первая! Потому и запоминается навсегда.
   За дружеским прощанием никто из нас не заметил, как по ступенькам балкона поднялся дедушка. Смотрю на него — и пугаюсь. Никогда я дедушку таким не видала. Не красный, каким он бывает, когда рассердится, а серый, обмякший, как игрушечный шарик, из которого вытекла часть наполнявшего его газа…
   Дедушку усаживают, предлагают горячего чаю, холодного молока, он отнекивается молча, одним отрицательным движением головы. Все смотрят на дедушку вопросительно, с тревогой — что случилось?
   А он все молчит и только смотрит на нас так печально, словно ему очень не хочется ударить нас дурной вестью.
   — Да ну же, папаша!.. Что с тобой? — спрашивает папа.
   И дедушка отвечает негромко:
   — Сегодня утром в Ренне убили адвоката Лабори…

Глава седьмая. ФИНАЛ ТРАГЕДИИ

   Назавтра выясняется, что известие это хотя и не совсем ложь, но и не совсем правда: Лабори не убит — но он ранен.
   Об этом мы узнаем рано утром, еще до получения газеты, от Шнира и Разина (они приходят ко мне на урок трижды в неделю). Их словам можно верить, они-то ведь знают: пришли прямо из типографии, где набирали сегодняшний номер газеты. Они сами читали телеграмму. «Вчера утром в Ренне, когда Лабори направлялся в суд, к нему подошел на набережной незнакомый человек и выстрелил в него из револьвера. Лабори упал. Стрелявший скрылся. Полиции не удалось его найти».
   — Искали они его, как же! — говорит Степа со злобой. — Они, наверное, сами и напустили убийцу на Лабори: «Вон того, высокого, с лысиной, видишь? Убей его!» А потом, после выстрела, притворились, будто ищут убийцу, закудахтали: "Где он?
   Где он? Дайте его сюда! Уж мы его!.."
   — В телеграмме сказано, — вспоминает Шнир, — Лабори ранен легко.
   — Дедушка! — вдруг вспоминаю я. — Надо дедушке сказать, что Лабори не убит.
   — Дедушке? — весело переспрашивает Степа. — Ваш дедушка уже сегодня в шесть часов утра прибежал к нам в типографию узнать, что и как! Услыхал, что Лабори жив, чуть в пляс не пустился! Такой старик ваш дедушка — дай боже всем молодым!..
   Рана Лабори оказалась легкой: к концу недели он уже снова появился в суде. Дрейфусары встретили его овацией. Антидрейфусары — звериным ревом и градом угрожающих писем: «Если ты, мерзавец, не уберешься из Ренна, тебе не жить! Прикончим — На этот раз, будь спокоен, не промахнемся!»
   Процесс в Ренне продолжается. С прежним блеском ведет защиту Лабори. Но чем дальше, тем все более становится ясно: дело безнадежное. Дрейфуса осудят вновь.
   — Как вы не понимаете? — ворчит на нас дядя Мирон. — Чего можно ожидать от кастового суда?
   — А что это — кастовый суд? — спрашиваю я.
   — Ну, как бы тебе это получше объяснить? Понимаешь, есть правильный суд и неправильный. В правильном суде рассуждают так: вот этот человек поступил против закона, значит, он виноват и должен быть наказан. Кто бы он ни был, все равно — он совершил преступление, его надо наказать. Но мы живем в кастовом обществе. И у нас важно не самое преступление, а то, кто его совершил. Если преступник из высшей касты, его оправдают. Если невинный — из низшей касты, его осудят…
   — Это очень плохо! Ужасно!
   На следующее утро я, конечно, передаю Степе и Шниру слова дяди Мирона. Они понимающе переглядываются, и Шнир говорит мне серьезно:
   — Ваш дядя, конечно, образованный человек. Но вот, понимаете, есть такие вещи, которых не знают и образованные люди! Ваш дядя сказал вам не самую правду, а только «около правды». Каст нету, есть классы. Подробно об этом вы узнаете в свое время — может быть, даже скоро. А пока вам надо знать одно: правящий класс всегда прав — ив жизни, и на суде. А угнетенный класс всегда считается неправым…
   — А нельзя сделать так, чтобы этого безобразия не было? — допытываюсь я.
   — Можно, — отвечает Шнир, снова переглянувшись со Степой. — Люди борются за это. Это называется «классовая борьба»… Понимаете?
   Процесс подходит к концу. И уже ни у кого нет надежды, что он завершится благополучно для Дрейфуса.
   Кончается и лето. Скоро начнутся занятия в институте.
   Большой куст орешника под нашим окном в ветреные дни уже не просто шуршит ветвями, словно что-то бормочет, — нет, теперь ветви его стучат в стекло твердыми ореховыми «лапками». В каждой такой лапке от одного до пяти светлых пальчиков-орешков, иногда и больше. Лапки стучат в стекло — они зовут в лес, в поход за орехами.
   Мы так устали от целого месяца волнений, — а что-то сегодня там, в Ренне? — от газет, от разговоров и споров (у нас, по обыкновению, с утра до вечера толпится взволнованный народ), — что иногда рады отдохнуть от всего, уйти в лес за орехами. Мама просто гонит меня, Леню и приходящих ко мне подруг:
   — Довольно вам тут слоняться среди взрослых! Ступайте в лес! Собирайте орехи!
   28 августа мы уходим в ореховый поход: Варя, Маня с Катюшкой, Леня и я (Лиды Карцевой с нами нет — мама ее заболела, папа увез маму за границу, а Лиду отправили до конца каникул в Петербург, к теткам-писательницам).
   После отъезда Тамары, которую у нас никто не любил, Леня стал уже вроде не Тамарин, а мой старший брат. Все мои подруги любят Леню. Конечно, он, как все мальчишки, и насмешник и дразнилка. Но, если бы спросить у меня и у моих подруг, за что мы любим Леню, мы бы, наверное, ответили: Леня — надежный. Ему нельзя не верить, на него можно положиться.
   Плохого Леня ничего не сделает, он и других остережет. Леня всегда и во всем поможет и выручит, как настоящий друг. Вот за это мы его и любим!
   В азарте охоты за орехами — их необыкновенно много! — мы забредаем так далеко в лес, что никто из нас уже не соображает, в какой стороне наш дом.
   — Друзья мои! — дурачится Ленька. — Мы попали в страшную беду! Мы заплутались в джунглях!
   — Что же нам делать? — трагически, в тон ему, подаю реплику я. — Наступают сумерки, воют волки, свистят ядовитые змеи…
   — Шипят гуси! Кудахчут куры! Положение безвыходное! — подхватывают девочки.
   — И ужасно хочется пить! — жалобно стонет Катя.
   Надурачившись вдоволь, решаем идти по симпатичной тропе, вьющейся среди леса. Бывают такие тропочки — бегут впереди человека, как собачки. Все равно выбирать не из чего — дорогу мы потеряли; спросить в лесу не у кого; и хотя змеи и не свистят, шакалы не воют, но пить хочется всем — не одной Катюшке. Куда-нибудь да приведет нас эта славненькая тропинка. К жилью, к людям…
   Так и случается. Вскоре мы приходим к глухому забору и останавливаемся перед воротами с надписью:

КУМЫСНОЕ ЗАВЕДЕНИЕ

А МУРАТОВА

   Никто из нас здесь никогда не бывал. Я слыхала от папы, что здесь изготовляют лечебный кумыс.
   Решаем зайти — попросить напиться. Узнаем, где мы находимся и как попасть домой.
   За забором маленький дом, так ослепительно выбеленный известью, что он похож на снежный сугроб. Перед домом молодая женщина играет с крохотной девочкой — видно, с дочкой.
   У женщины круглое лицо, плоское, как тарелка. На этом лице играют-дразнятся раскосые по-монгольски глаза, похожие на крупные синевато-черные изюмины (этот сорт изюма в магазинах называется «малага»), У девочки такое же круглое личико и такие же изюмины-глаза, как у матери. На голове у женщины круглая, плоская татарская шапочка-ободок, с которой свисает назад лоскут материи. Девочка простоволосая, на голове у нее много диковинных коротышек-косичек. Косички прыгают-пляшут на круглой девочкиной головке.
   Отойдя от девочки шага на три, мать протягивает к ней подманивающие руки и ласково журчит-приговаривает:
   — Ходите, ходите, ходите, ходите…
   Осторожно, как по льду, девочка переступает босыми ножками и, пройдя пространство, отделяющее ее от матери, бросается в материнские руки, закинув головку и счастливо крича что-то на непонятном языке. Но, и не зная языка, понятно, что именно она кричит:
   — А вот я и дошла! А вот я и дошла!..
   Мать крепко охватила девочку руками, прижимает ее к себе.
   И до того они обе прелестны, что в сердце невольно поднимается горячая волна. «Милые, какие милые!» — думаешь, глядя на них.
   И вот Варя Забелина тоже протягивает руки к девочке и ласково манит ее к себе, повторяя те же воркующие, призывные слова, какими перед тем подманивала девочку мать:
   — Ходите, ходите, ходите, ходите!
   Мы с Катюшей и Маней делаем то же самое. Девочка смотрит на нас. Синевато-черные изюмины ее глаз выражают удивление: что это еще за четыре незнакомые растрепанные обезъяны зовут ее каждая к себе? Потом она пристально всматривается в каждую из нас по отдельности, словно выбирая: к которой направить свои еще нетвердые шажки? И выбирает Варю!
   — Ходите, ходите, ходите, ходите! — гудит Варя добрым, шмелиным голосом.
   Девочка слезла с материнских колен и сторожко туп-тупает по песку. И вот уже Варя подхватила ее на руки.
   Я смотрю на Варю — Варю Забелину, нашу Варю… За четыре года я, казалось, выучила ее наизусть до последней черточки. Вздор, ничего я о ней не знала раньше! Вот этой нежной улыбки, этих ласковых глаз — ничего этого я прежде не замечала! Она красивая, наша Варя! И когда же расцвела эта спокойная красота, что никто этого и не заметил?
   Радуясь новой забаве, девчушка обходит нас всех по очереди. И снова я, как прозревший слепой, впервые вижу, какими прелестными стали внезапно Маня и Катюша! Разве у Мани и вчера были такие огромные, задумчивые глаза? Вздернутый носик Катеньки Кандауровой — он, конечно, не сегодня вздернулся, как гребешок у петушка, — но раньше я не замечала, какое в нем веселое очарование!
   Молодая женщина объясняет нам, что она — жена кумысника Муратова, зовут ее Фатимой. А призывное: «Ходите, ходите, ходите, ходите!» — это совсем не то, что «поди сюда, поди сюда, поди сюда!» Это имя девчушки — Хадити.
   Хадити с вопросительным выражением смотрит на Леню.
   Слоено хочет спросить: «Ну, а ты, мальчик, что умеешь?»
   И Леня, недолго думая, показывает свои таланты. Он пляшет вприсядку, а потом, встав на руки вниз головой, ходит вокруг нее на руках. Впечатление огромное! Хадити в полном восторге!
   Фатима усаживает нас за одним из столиков, расставленных перед домом-сугробом. Вместо воды, о которой мы просили, Фатима приносит на подносе кружки с кумысом.
   — Пей, пей! — приговаривает она. — Деньга нету? Другой раз принесешь…
   Холодный — со льда — кумыс, кисленький, вкусный.
   Расшалившаяся Хадити перелезает с одних колен на другие, гладит ручками наши лица.
   Удивительно весело и приятно нам здесь — перед домомсугробом! Словно пришли мы к близким, родным людям. Может быть, в первый раз за весь этот мучительный месяц, когда и встаешь и ложишься все с тем же тяжелым чувством опасения, — а что там, в далеком Ренне, неужели не оправдают, неужели опять осудят? — мы сегодня на несколько часов словно выключились из всего этого. Уже несколько часов мы бездумно веселы и беспечны. И это мы ощущаем как отдых — душа распустила напряженные мускулы, отогнала тревогу.
   Внезапно за оградой раздаются конский топот и голоса. Наше мирное веселье прерывается появлением новых лиц. К белому домику-сугробу идут от ворот спешившиеся всадник и всадница с хлыстиками в руках. Оба очень элегантные: в особенности она — в черном платье-амазонке с длинным шлейфом, перекинутым через руку, в блестящем маленьком черном цилиндре на золотистых волосах. Она к тому же и очень красива.
   Он некрасив, у него сонное лицо и глаза, прижмуренные, как у кота, только что пообедавшего очень вкусной райской птицей.
   В незнакомых всадниках нет ничего враждебного или злого.
   На них приятно смотреть — красивые, нарядные люди. Но с их приходом почему-то становится невесело, даже неуютно. Чувствуется — все мы это чувствуем, — пришли чужие люди.
   Господин и дама тоже уселись за одним из столиков. Они пьют кумыс, перебрасываясь между собой французскими фразами. Стараюсь не слушать, чтобы не вышло, что я подслушиваю.
   Расшалившись в играх с нами, маленькая Хадити приковыляла и к красивой амазонке. Девочке понравились сверкающие «игрушечки» в ушах незнакомки — крупные, переливающиеся огнями брильянтовые серьги. Хадити протянула ручки к красавице. Прелестный детский жест говорит: "Возьми меня на руки.
   Я посмотрю поближе, что там у тебя в ушах…" Но красивая дама не берет ее. Она разглядывает девочку с любопытством, как диковинное насекомое. И не без брезгливости: вдруг насекомое поползет по ее платью?
   Подхватив на руки маленькую Хадити, Маня относит ее к нашему столику.
   Прошло мгновение, не больше. Но все мы сразу поднялись из-за столика. Уже поздно — скоро начнет темнеть. До дома еще далеко…
   К даче мы с Леней шагаем вдвоем. Маню, Катю и Варю пошел провожать до города работник Муратовых.
   Мы идем, неся на палке корзинку, полную лесных орехов.
   Идем и молчим. Все то, о чем мы в этот день, последний день каникул, последний день летней радости, старались не думать, — все это снова владеет нашими мыслями.
   — Как ты думаешь? — спрашиваю я. — Приговор объявят завтра?
   — Неизвестно. Могут вынести и сегодня…
   Нет, нет, я не хочу думать об этом! Узнаем, когда придем домой. А пока поговорим о чем-нибудь приятном, милом, хорошем.
   — Правда, какие чудесные Фатима и Хадити?
   — Да… — отвечает Леня, и голос его теплеет, он тоже рад вспомнить о приятном. — И такие вы все, девчонки, были милые, когда играли с девочкой!
   — И я тоже? — искренне удивляюсь я. — Я была милая?
   — Была. Очень милая… Но физиономия у тебя была, скажу я тебе, глупая, как решето!
   От Леньки дождешься комплимента!
   Мы молчим до самой калитки. Уже взявшись за щеколду, Леня вдруг говорит:
   — Нет, сегодня — помяни мое слово — не объявят. Завтра.
   Однако, войдя в наш палисадник, мы сразу понимаем; случилось плохое, самое плохое… Мама, папа, дядя Мирон, дядя Николай, Иван Константинович и, конечно, дедушка сидят на садовых скамьях и стульях, очень грустные.
   Я смотрю на папу. Я не могу себя заставить выговорить свой вопрос.
   — Да… — отвечает папа так, словно бы я этот вопрос задала и папа его услыхал. — Обвинительный.
   — Я ж тебе говорил! — горько роняет дедушка. — Я вам всем говорил: «Не ждите хорошего — они сволочи!»
   Приговор Дрейфусу вынесли в самом деле обвинительный.
   Дрейфус признан виновным, но заслуживающим снисхождения.
   И приговор более мягкий: уже не ссылка — пожизненная — на Чертов Остров, а только тюремное заключение на десять лет…