Страница:
Но Бекер нарушает стройную систему защиты своего героя той нелепой картиной общей обстановки, которую он пожелал нарисовать. Описание работы Вильсона на мирной конференции, его надежд, его сшибок, его достижений, его соглашений и его неудач заслуживает лучшего оформления, нежели та кинолента, которую преподнес нам в соглашении с лучшими традициями Холливуда автор. Как и обычно на киноленте, все светлые пятна выступают преувеличенно ярко и все тени усиливаются. Автор щедро пользуется методом мрачных контрастов. Автор ведет рассказ так, как это делается в дешевых романах, подделывающихся под низменные вкусы публики и, передавая факты и события и характеризуя отдельные личности, старается согласовать свои описания с заранее поставленными требованиями. Поэтому президент изображен им рыцарем без страха и упрека, отстаивающим высокие идеалы американского народа; он бесконечно опечален соприкосновением с безнадежно испорченной Европой и ее государственными деятелями. Сюжет кинематографического фильма Бекера, как мы видим, совсем не нов. Это просто-напросто описание борьбы между добром и злом, между возвышенными идеями и низменными интересами, между щедростью и алчностью, между строгой нравственностью и низкой интригой, между общечеловеческими симпатиями и бессердечным себялюбием.
Подобная фабула, конечно, сенсационна, но имеет мало общего с фактически происходившими событиями. Трудно поверить, что европейские эмигранты, населившие Америку, увезли с собой все добродетели и оставили позади себя все пороки тех рас, от которых они происходили; трудно поверить, чтобы пребывание на другой стороне Атлантического океана в течение нескольких поколений создало из них породу людей, отличающихся несравненно более высокими моральными качествами, культурностью и человечностью, чем те европейцы, из среды которых они вышли. Надо надеяться, что чувство юмора, присущее американцам, поможет им внести в эту картину необходимые поправки. По всей вероятности, для людей, живущих по обе стороны Атлантического океана, одинаково легко соблюдать беспристрастие в вопросах, которые не касаются их непосредственно; вероятно, и те и другие нередко готовы предписывать соблюдение высоких принципов морали другим; а те и другие готовы с должной суровостью противостоять искушениям, пока эти искушения затрагивают других.
Но предоставим Станнарду Бекеру самому и по-своему начать свой рассказ.
Точка зрения республиканской партии была изложена Голлисом[32] в выражениях, которые, хотя и обнаруживают пристрастность автора, тем не менее верно описывают воззрения, широко распространенные среди американцев.
Тем не менее, президент вовсе не думал, что ему не удастся выполнить своей задачи.
Правильность первого из этих положений может быть лучше всего оценена в свете последующих событий. Второе положение, очевидно, свидетельствовало о несомненном непонимании президентом обстановки. Европейские государственные деятели, с которыми должен был встретиться президент Вильсон, слишком полно представляли желания и взгляды своих народов в смысле отстаивания национальных требований и жестокости по отношению к разбитому врагу. От общественного мнения своих народов они отклонялись лишь постольку, поскольку они отходили от этих суровых требований и, руководимые опытом, терпимостью и беспристрастием, старались смягчить несчастье побежденных и охладить преувеличенные надежды своих народов. Орландо, предъявлявший наиболее крайние требования, все же не удовлетворял желаниям итальянцев. Железный Клемансо, опора Франции, все время подвергался, да и теперь еще подвергается у французов нареканиям в слабой защите интересов своей страны. Что касается Ллойд-Джорджа, то за ним не только стояло огромное большинство в парламенте, но его поддерживали также и широкие народные массы, требовавшие беспощадного наказания виновных и немало затруднявшие этим его работу. Беспощадные требования, предъявленные побежденным, вовсе не выдвигались этими национальными вождями по их собственной инициативе; наоборот, каждый из них рисковал навлечь на себя упреки в недостаточной решительности. Парламенты и пресса стояли на страже в каждой стране, готовые подметить малейшие проявления снисходительности или философского безразличия. Даже престиж, обеспеченный вождям абсолютной победой, не охранил их от постоянных придирок и подозрений. В каждой стране победителей слышались одни и те возгласы: «Наши солдаты выиграли войну; будем следить за тем, чтобы наши политики не проиграли при заключении мира». Эти лидеры европейских держав полнее всего представляли желание своих народов как раз в тех областях, которые вызывали у них наибольшее расхождение с президентом Вильсоном.
Какова же была его собственная позиция? Он обязался и был готов обязаться вновь предоставить все влияние США во имя интересов человечества. «У нас нет никаких своекорыстных целей, мы не стремимся ни к завоеванию, ни к господству. Мы не хотим никаких контрибуций для себя, никакой материальной компенсации за те жертвы, которые мы готовы принести. Мы выступаем в качестве борцов за человечество в целом. Мы будем вполне удовлетворены, когда права человечества будут настолько прочно обеспечены, насколько это позволяет добрая воля и свобода наций».[35]
На палубе «Джорджа Вашингтона» президент сказал Крилю: «В настоящее время весь мир обращается к Америке, надеясь, что она исправит несправедливости, осуществит его надежды и загладит причиненные ему обиды. Голодные ждут, что мы накормим их, бесприютные рассчитывают получить от нас кров, больные душой и телом ждут от нас исцеления. Исполнение всех этих надежд не терпит отлагательства. Никакие проволочки недопустимы… Но и вы, и я знаем, что все эти исконные несправедливости, все эти несчастия сегодняшнего дня не могут быть устранены в один день или одним мановением руки. По моему мнению – я всем сердцем хочу, чтобы я оказался неправым, – нас ждет трагедия разочарования».[36]
Эти опасения были справедливы. Американские народные массы в такой же мере уступали своему вождю в великодушии и беспристрастии, в какой народы союзных стран превосходили своих собственных лидеров в жестокости по отношению к врагу. Сам президент не располагал большинством ни в Сенате, ни в только что избранном Конгрессе. Бывший президент Рузвельт грубо заметил: «Наши союзники, и наши враги, и, наконец, сам Вильсон должны были бы понимать, что в настоящее время Вильсон совершенно не уполномочен говорить от имени американского народа». По обе стороны Атлантического океана господствовали гораздо более низменные и грубые взгляды, чем те, которые разделял президент. Союзникам предстояло самим уладить взаимные претензии. Обязательства, которыми президент Вильсон хотел связать США и ради которых союзники должны были поступиться многими серьезными выгодами, вскоре были отвергнуты американским Сенатом и избирателями. После бесконечных проволочек и не осуществившихся ожиданий, еще более усиливавших ее затруднения, Европе предстояло выбираться из положения, созданного мировой катастрофой, собственными силами; а Соединенные Штаты, которые во всей этой борьбе потеряли лишь 125 тысяч человек, настояли на получении тем или иным путем четырех пятых всей суммы репараций, уплачиваемых Германией тем странам, которые она опустошила и цвет мужского населения которых она уничтожила.
Говоря так, мы не хотим высказать осуждения народам или их руководящим государственным деятелям. Необходимо указать лишь на сравнительно низкий моральный уровень, которым характеризуются взаимоотношения больших государств на современной стадии развития человечества. Разве могли знать народы настоящее положение дела? От кого могли бы они получить необходимые сведения? Могли ли они прийти к связным и последовательным взглядам по этим вопросам и выразить их? В своих повседневных действиях народы руководились общими и туманными идеями, иногда жестокими, иногда благородными. Но все были так рады окончанию войны, что каждая отдельная семья не думала ни о чем ином, кроме предстоящей встречи, восстановления разрушенного дома, возвращения к старой деятельности и старой жизни. Вильсон представлял себе мировую демократию по своему собственному образу и подобию. На самом же деле тот «простой народ», о котором он так много говорил, хотя и проявил себя весьма решительным и упорным в войне, решительно ничего не знал о способах обеспечения справедливого и прочного мира. «Наказать немцев», «не должно быть более войны», «нужно позаботиться о нашей собственной стране» и более всего «домой, домой!», – таковы были лозунги, владевшие тогда массами.
Если бы Вильсон был или простым идеалистом, или прожженным политиком, ему, может быть, и удалось бы добиться своего. Но он попытался сочетать в своем лице и то и другое, и это-то и было причиной его гибели. Благородная филантропия, которой он хотел облагодетельствовать Европу, резко обрывалась на берегах его собственной страны. В Соединенных Штатах во всех важных решениях он оставался расчетливым и бесцеремонным партийным политиком. Если бы в 1918 г. он применил к своим республиканским оппонентам в США хотя бы десятую долю прекрасных принципов и благородных чувств, которыми он стремился облагодетельствовать Европу, то он действительно стал бы лидером всей нации. Удельный вес того или другого явления он умел определять только в пределах отдельных отрезков действительности, отделенных друг от друга как будто непроницаемыми перегородками. Европейские споры между Францией и Германией казались ему будничными, мелкими, легко устранимыми, если проявить немного здравого смысла и человеколюбия. Но споры между демократами и республиканцами в Соединенных Штатах – то были действительно серьезные споры! Он не мог понять, почему французы отказывались проявить дух всепрощения по отношению к своему разбитому врагу; но он не мог понять также, почему сторонники республиканской партии в Америке смеют ожидать теплого отношения к себе со стороны демократического правительства. Он с одинаковым вниманием следил за судьбой человечества и за успехом кандидатов своей партии. Мир и благоволение для других народов, но никакого соглашения с республиканской партией в своей собственной стране! Такова была его программа, и в этом была причина его гибели, а вместе с тем гибели и многого другого. Трудно человеку создать что-либо великое, если он пытается сочетать яркий блеск благотворительности по отношению ко всему человечеству с обостренным чувством партийной борьбы.
Как рассказывают, первое разочарование постигло президента и его делегацию, когда они познакомились с тайными договорами, заключенными между союзниками во время войны. Бекер посвятил много мрачных страниц описанию безнравственного характера этих обязательств. «Старая дипломатия и ее цели», «Тайные договоры», «Турецкая империя как военная добыча», «Падение идеализма», – таковы заглавия тех глав, которые раскрывают американской публике всю низость Европы и всю безупречность американцев. Проследим однако действительный ход событий. После того как США вступили в войну, американцы выставили тезис, что немцы осуществляют самую насильственную форму милитаризма, известную человеческой истории. С 4 августа 1914 г. Англия и Франция боролись сообща против этого чудовища. Весной 1915 г. Италия проявила желание прийти им на помощь. Присоединение к ним нации с 35 млн. жителей, располагающей армией в полтора миллиона человек, казалось событием чрезвычайной важности. Но Италия, по-видимому, предпринимала шаги и в другом направлении, ибо немцы все время твердили итальянцам, насколько выгодно для них остаться верными тройственному союзу. Вместо того чтобы отбирать Трентино у Австрии, не лучше ли взять Савойю у Франции и т. д.? Против каждого предложения выдвигалось контрпредложение. Мы не хотим оскорблять итальянцев предположением, что они приняли свое решение, исходя из этих чисто материальных соображений. Но кто может порицать государственных деятелей союзных стран за то, что они обещали Италии большие выгоды за счет Австрии и Турции? В основе лондонского договора, в силу которого Италия присоединялась к союзникам и вступала в войну, лежало предположение, что помощь Италии принесет Франции и Великобритании быструю победу и что, наоборот, враждебная позиция Италии может привести к их полному поражению.
Точно так же и Румыния, рассчитывавшая извлечь весьма большие выгоды от своего присоединения к той или другой коалиции держав, – конечно в случае победы этой коалиции, – в 1916 г. подвергалась всяческим угрозам и соблазнялась всяческими приманками, какие только могли предложить ей государства, находившиеся в отчаянной борьбе между собой. Под влиянием этой обстановки союзники, находившиеся в крайне трудном положении и искавшие подкреплений, и заключали тайные договоры.
Между самими союзниками был заключен целый ряд других соглашений, имевших целью поддержание хороших взаимоотношений между ними самими. В 1914, 1915 и 1916 гг. помощь России была совершенно необходима. Франция истекала кровью, а британские армии только что начинали становиться важным фактором в войне. Первая обязанность британской и французской дипломатии заключалась в том, чтобы поддерживать добрый дух борющейся огромной России и устранить все поводы, которые могли бы вызвать ее отчуждение. Турция, несмотря на предложенную ей территориальную неприкосновенность под гарантией Франции, Великобритании и России, присоединилась к немцам и без всяких оснований напала на Россию. Распад Турецкой империи и конец турецкого господства над христианскими и арабским народами никого особенно не огорчали. Разделение нетурецких областей Турции на сферы влияний стало для союзников необходимым и чрезвычайно удобным. Оставив свою традиционную политику, Англия согласилась на передачу России Константинополя и отстаивала лишь свои интересы в Персидском заливе и Месопотамии. Франция предъявила свои исторические права на Сирию. Италия получила уверения, что ни один из ее союзников не помешает ей приобрести территории в Адалии, в Альпах и на побережье Адриатического моря. Соглашение относительно Персии в течение многих лет было необходимой основой англо-русской дружбы. В случае общей победы и крушения Турецкой империи все эти договоры предполагалось пересмотреть. Бекер утверждает, что все эти междусоюзнические соглашения были лишь доказательством циничной порочности и материальных интересов, которыми руководствовалась дипломатия старого света. На самом же деле они были просто-напросто судорожными жестами, которые приходилось делать в целях самосохранения.
Оказалось, что эти тайные договоры по большей части вполне соответствуют принципам, провозглашенным в четырнадцати пунктах президента Вильсона; при окончательном разрешении вопросов, связанных с заключением мира, президент Вильсон изъявил свое согласие с большей частью этих договоров. Во всех этих договорах были некоторые черты, которые нельзя было извинить ничем, кроме крайней необходимости; но Бекер и делегация США не пожелали посмотреть на все эти сделки с широкой и разумной точки зрения. Если бы в эту войну, которую американцы впоследствии считали войной за право и справедливость, во имя защиты от невыносимых притеснений и тирании, США вступили 4 августа, то мир никогда не оказался бы в столь критическом положении. Американские государственные деятели совместно с министрами Англии, Франции и России могли бы установить условия, на которых следует заручиться поддержкой Италии. Если бы США вступили в войну после потопления «Лузитании», то они могли бы сами судить, следует ли помешать Румынии войти в орбиту центральных держав. Если бы они присоединились к союзникам даже через два года после начала войны, то и в этом случае они могли бы воздействовать на любые договоры, заключенные с Японией о провинции Шандунь и о Китае вообще. Каждый человек имеет право стоять на берегу и спокойно смотреть на утопающего; но если в течение этих долгих мучительных минут зритель не потрудился даже бросить веревку человеку, борющемуся с потоком, то приходится извинить пловца, если он грубо и неуклюже хватается то за один, то за другой камень. Бесстрастный наблюдатель, ставший впоследствии преданным и пылким товарищем и храбрым освободителем, не имеет права корчить из себя беспристрастного судью при оценке событий, которые никогда не произошли бы, если бы он вовремя протянул руку помощи.
В первой картине своей киноленты Бекер показывает нам добросердечную, искренне расположенную ко всем американскую делегацию, которой пришлось внезапно столкнуться с «лабиринтом» тайных договоров. Президент никогда не слышал раньше об их существовании. При всех тех средствах, которыми располагает американский Государственный департамент[37], его глава, Лансинг, не имел о них ни малейшего представления. А теперь они лежали перед глазами, в полной наготе и полном безобразии, на столе мирной конференции и были помехой точному исполнению четырнадцати пунктов. Удивительно ли, что моральное чувство американского народа возмутилось? Такого впечатления не было произведено ничем с того самого времени, как седьмая жена проникла в тайный чертог Синей бороды.
На самом деле правительство США (мы не говорим здесь об отдельных лицах) было осведомлено о содержании каждого из этих тайных договоров и после своего вступления в войну могло в любой момент узнать все необходимые подробности. Но самое удивительное то, что в своей депеше от 29 ноября 1918 г. французское правительство, как мы видели, формально предложило американскому департаменту иностранных дел немедленную отмену всех старых соглашений еще до начала переговоров о мире, Лансинг оставил эту ноту без всякого ответа. Но предоставим опять-таки слово Бекеру, положившись на справедливость его собственных суждений.
Подобная фабула, конечно, сенсационна, но имеет мало общего с фактически происходившими событиями. Трудно поверить, что европейские эмигранты, населившие Америку, увезли с собой все добродетели и оставили позади себя все пороки тех рас, от которых они происходили; трудно поверить, чтобы пребывание на другой стороне Атлантического океана в течение нескольких поколений создало из них породу людей, отличающихся несравненно более высокими моральными качествами, культурностью и человечностью, чем те европейцы, из среды которых они вышли. Надо надеяться, что чувство юмора, присущее американцам, поможет им внести в эту картину необходимые поправки. По всей вероятности, для людей, живущих по обе стороны Атлантического океана, одинаково легко соблюдать беспристрастие в вопросах, которые не касаются их непосредственно; вероятно, и те и другие нередко готовы предписывать соблюдение высоких принципов морали другим; а те и другие готовы с должной суровостью противостоять искушениям, пока эти искушения затрагивают других.
Но предоставим Станнарду Бекеру самому и по-своему начать свой рассказ.
«Через три недели и три дня после того, как раздались последние победоносные выстрелы американских героев во французских Аргоннах, американский корабль мира „Джордж Вашингтон“ в сопровождении военных судов вышел из нарядной и убранной победными флагами нью-йоркской гавани, подобно „Святой Марии“[31], готовящейся к необыкновенному путешествию в неизвестный мир. Огромный корабль величественно прошел пролив, высоко на небе реяли аэропланы, а из прибрежных фортов прогремел небывалый салют: выстрел из двадцати одной пушки; ведь никогда ранее президент Соединенных Штатов не отправлялся в чужие края».В условиях новейшего времени техника рекламы так подвинулась вперед, что сравнение наших дней с другими эпохами вряд ли уместно. Вполне вероятно, что ни один человек не сосредоточивал в себе таких надежд такого большого числа людей и ни один не пользовался большим, хотя и кратковременным престижем, чем президент Вильсон, когда он находился на палубе «американского корабля мира». Однако взгляд на оборотную сторону медали давал повод к мрачным заключениям. Бекер описал трудности, ожидавшие президента в Европе, и трагический контраст между благородством его взглядов и упадком старой дипломатии. Но Бекер недостаточно подробно остановился на трудностях, оставленных президентом позади, в Соединенных Штатах. Старый Адам и здесь обнаруживал свой упрямый нрав, и дух партийной политики подымал свою грешную голову. Но с этой стороной вопроса мы должны познакомиться у других авторов.
Точка зрения республиканской партии была изложена Голлисом[32] в выражениях, которые, хотя и обнаруживают пристрастность автора, тем не менее верно описывают воззрения, широко распространенные среди американцев.
«Мир казался ему классом школьников. Вид этого мира вскружил голову педагогу, сделавшемуся принцем. В ноябре 1918 г. происходили выборы в Конгресс. По мере того как лето близилось к концу, выставленные в стране демократические кандидаты стали требовать от президента, чтобы он письменно одобрил их кандидатуру. Было решено, что для Вильсона самое лучшее – произнести речь в каком-нибудь центральном городе среднего запада, например, Индианополисе, и обратиться с призывом к стране не высказываться за ту или иную партию в ущерб другой, а избрать такой Конгресс, который будет поддерживать президента в его руководстве нацией во время войны… Автором этого плана был генерал-почтмейстер Берлесон; уверенный, что президент последует его совету, Берлесон отправился на десять дней в Техас. Когда он возвратился, оказалось, что за его спиной партийные политики оказали давление на Вильсона и убедили его отказаться от индианопольской речи и вместо того написать обращение к избирателям, с призывом выбирать кандидатов демократической партии. Берлссон обнаружил, что это обращение было уже передано в печать. Как и предвидел Берлесон, оно было истолковано как возмутительная попытка бросить тень на поведение лояльных республиканцев, и опубликование этого обращения сделало несомненным полный разгром демократов на выборах. Как разъясняет нам Уайт, Вильсон в это время витал „в высших духовных сферах идеализма“, а потому и не удосуживался исправить общее впечатление, что за письмо нес ответственность Берлесон».Неважно, как отнеслось европейское общественное мнение к этому эпизоду. Но последствия его были огромны. Республиканская партия, патриотически поддерживавшая военную политику президента, считала себя «неосновательно и непозволительно обиженной». Ноябрьские выборы дали республиканцам большинство в Конгрессе, а в Сенате они и до того имели значительное большинство. Согласно американской конституции, все договоры нуждаются в ратификации Сената. Для британского и французского общественного мнения казалось очень странным, что президент Вильсон не использовал во время войны благоприятных обстоятельств, чтобы превратиться из партийного лидера в национального вождя. Но еще более удивительно, что несмотря на враждебное ему большинство в Сенате, он не попытался привлечь весь Сенат в целом к переговорам о заключении мирного договора. Если бы президент настаивал на этом, то республиканские сенаторы не могли бы отказаться войти в состав сенатской делегации на мирной конференции; напротив того, по всей вероятности, они отправились бы туда с большим удовольствием, и Вильсон мог бы быть вполне уверен, что США не откажутся от данных президентом обязательств. Но под влиянием своих партийных симпатий и уверенности в личном превосходстве он пренебрег этой необходимой предосторожностью. «Американский корабль мира» перевозил через океан человека, который должен был не только бороться с моральной испорченностью Европы, но и организовать спасение мира в такой форме, которая была бы приемлема для его политических врагов, которых он только что глубоко оскорбил. На нем сосредоточивались надежды всего мира. Впереди его ждали коварные козни Парижа, а позади он оставил угрюмый Сенат, склонный наложить свое вето на решения президента.
Тем не менее, президент вовсе не думал, что ему не удастся выполнить своей задачи.
«За три дня до того, как „Джордж Вашингтон“, окруженный ореолом славы, вошел в Брестский порт, президент созвал группу делегатов мирной конференции. На борту находились два члена комиссии по заключению мира, государственный секретарь Лансинг и Уайт (полковник Хауз и генерал Блисс были уже в Европе), но огромное большинство делегации состояло из географов, историков, экономистов и других специалистов, которые должны были сообщить президенту необходимые основные факты во время предстоящих дискуссий».[33]«После нескольких вводных слов с изъявлением радости по поводу встречи с нами, – пишет д-р Исайя Бауман, который один сохранил запись об этой встрече, – президент заметил, что на мирной конференции мы будем единственными незаинтересованными людьми и что люди, с которыми нам придется иметь дело, не представляют своих собственных народов».[34]
Правильность первого из этих положений может быть лучше всего оценена в свете последующих событий. Второе положение, очевидно, свидетельствовало о несомненном непонимании президентом обстановки. Европейские государственные деятели, с которыми должен был встретиться президент Вильсон, слишком полно представляли желания и взгляды своих народов в смысле отстаивания национальных требований и жестокости по отношению к разбитому врагу. От общественного мнения своих народов они отклонялись лишь постольку, поскольку они отходили от этих суровых требований и, руководимые опытом, терпимостью и беспристрастием, старались смягчить несчастье побежденных и охладить преувеличенные надежды своих народов. Орландо, предъявлявший наиболее крайние требования, все же не удовлетворял желаниям итальянцев. Железный Клемансо, опора Франции, все время подвергался, да и теперь еще подвергается у французов нареканиям в слабой защите интересов своей страны. Что касается Ллойд-Джорджа, то за ним не только стояло огромное большинство в парламенте, но его поддерживали также и широкие народные массы, требовавшие беспощадного наказания виновных и немало затруднявшие этим его работу. Беспощадные требования, предъявленные побежденным, вовсе не выдвигались этими национальными вождями по их собственной инициативе; наоборот, каждый из них рисковал навлечь на себя упреки в недостаточной решительности. Парламенты и пресса стояли на страже в каждой стране, готовые подметить малейшие проявления снисходительности или философского безразличия. Даже престиж, обеспеченный вождям абсолютной победой, не охранил их от постоянных придирок и подозрений. В каждой стране победителей слышались одни и те возгласы: «Наши солдаты выиграли войну; будем следить за тем, чтобы наши политики не проиграли при заключении мира». Эти лидеры европейских держав полнее всего представляли желание своих народов как раз в тех областях, которые вызывали у них наибольшее расхождение с президентом Вильсоном.
Какова же была его собственная позиция? Он обязался и был готов обязаться вновь предоставить все влияние США во имя интересов человечества. «У нас нет никаких своекорыстных целей, мы не стремимся ни к завоеванию, ни к господству. Мы не хотим никаких контрибуций для себя, никакой материальной компенсации за те жертвы, которые мы готовы принести. Мы выступаем в качестве борцов за человечество в целом. Мы будем вполне удовлетворены, когда права человечества будут настолько прочно обеспечены, насколько это позволяет добрая воля и свобода наций».[35]
На палубе «Джорджа Вашингтона» президент сказал Крилю: «В настоящее время весь мир обращается к Америке, надеясь, что она исправит несправедливости, осуществит его надежды и загладит причиненные ему обиды. Голодные ждут, что мы накормим их, бесприютные рассчитывают получить от нас кров, больные душой и телом ждут от нас исцеления. Исполнение всех этих надежд не терпит отлагательства. Никакие проволочки недопустимы… Но и вы, и я знаем, что все эти исконные несправедливости, все эти несчастия сегодняшнего дня не могут быть устранены в один день или одним мановением руки. По моему мнению – я всем сердцем хочу, чтобы я оказался неправым, – нас ждет трагедия разочарования».[36]
Эти опасения были справедливы. Американские народные массы в такой же мере уступали своему вождю в великодушии и беспристрастии, в какой народы союзных стран превосходили своих собственных лидеров в жестокости по отношению к врагу. Сам президент не располагал большинством ни в Сенате, ни в только что избранном Конгрессе. Бывший президент Рузвельт грубо заметил: «Наши союзники, и наши враги, и, наконец, сам Вильсон должны были бы понимать, что в настоящее время Вильсон совершенно не уполномочен говорить от имени американского народа». По обе стороны Атлантического океана господствовали гораздо более низменные и грубые взгляды, чем те, которые разделял президент. Союзникам предстояло самим уладить взаимные претензии. Обязательства, которыми президент Вильсон хотел связать США и ради которых союзники должны были поступиться многими серьезными выгодами, вскоре были отвергнуты американским Сенатом и избирателями. После бесконечных проволочек и не осуществившихся ожиданий, еще более усиливавших ее затруднения, Европе предстояло выбираться из положения, созданного мировой катастрофой, собственными силами; а Соединенные Штаты, которые во всей этой борьбе потеряли лишь 125 тысяч человек, настояли на получении тем или иным путем четырех пятых всей суммы репараций, уплачиваемых Германией тем странам, которые она опустошила и цвет мужского населения которых она уничтожила.
Говоря так, мы не хотим высказать осуждения народам или их руководящим государственным деятелям. Необходимо указать лишь на сравнительно низкий моральный уровень, которым характеризуются взаимоотношения больших государств на современной стадии развития человечества. Разве могли знать народы настоящее положение дела? От кого могли бы они получить необходимые сведения? Могли ли они прийти к связным и последовательным взглядам по этим вопросам и выразить их? В своих повседневных действиях народы руководились общими и туманными идеями, иногда жестокими, иногда благородными. Но все были так рады окончанию войны, что каждая отдельная семья не думала ни о чем ином, кроме предстоящей встречи, восстановления разрушенного дома, возвращения к старой деятельности и старой жизни. Вильсон представлял себе мировую демократию по своему собственному образу и подобию. На самом же деле тот «простой народ», о котором он так много говорил, хотя и проявил себя весьма решительным и упорным в войне, решительно ничего не знал о способах обеспечения справедливого и прочного мира. «Наказать немцев», «не должно быть более войны», «нужно позаботиться о нашей собственной стране» и более всего «домой, домой!», – таковы были лозунги, владевшие тогда массами.
Если бы Вильсон был или простым идеалистом, или прожженным политиком, ему, может быть, и удалось бы добиться своего. Но он попытался сочетать в своем лице и то и другое, и это-то и было причиной его гибели. Благородная филантропия, которой он хотел облагодетельствовать Европу, резко обрывалась на берегах его собственной страны. В Соединенных Штатах во всех важных решениях он оставался расчетливым и бесцеремонным партийным политиком. Если бы в 1918 г. он применил к своим республиканским оппонентам в США хотя бы десятую долю прекрасных принципов и благородных чувств, которыми он стремился облагодетельствовать Европу, то он действительно стал бы лидером всей нации. Удельный вес того или другого явления он умел определять только в пределах отдельных отрезков действительности, отделенных друг от друга как будто непроницаемыми перегородками. Европейские споры между Францией и Германией казались ему будничными, мелкими, легко устранимыми, если проявить немного здравого смысла и человеколюбия. Но споры между демократами и республиканцами в Соединенных Штатах – то были действительно серьезные споры! Он не мог понять, почему французы отказывались проявить дух всепрощения по отношению к своему разбитому врагу; но он не мог понять также, почему сторонники республиканской партии в Америке смеют ожидать теплого отношения к себе со стороны демократического правительства. Он с одинаковым вниманием следил за судьбой человечества и за успехом кандидатов своей партии. Мир и благоволение для других народов, но никакого соглашения с республиканской партией в своей собственной стране! Такова была его программа, и в этом была причина его гибели, а вместе с тем гибели и многого другого. Трудно человеку создать что-либо великое, если он пытается сочетать яркий блеск благотворительности по отношению ко всему человечеству с обостренным чувством партийной борьбы.
Как рассказывают, первое разочарование постигло президента и его делегацию, когда они познакомились с тайными договорами, заключенными между союзниками во время войны. Бекер посвятил много мрачных страниц описанию безнравственного характера этих обязательств. «Старая дипломатия и ее цели», «Тайные договоры», «Турецкая империя как военная добыча», «Падение идеализма», – таковы заглавия тех глав, которые раскрывают американской публике всю низость Европы и всю безупречность американцев. Проследим однако действительный ход событий. После того как США вступили в войну, американцы выставили тезис, что немцы осуществляют самую насильственную форму милитаризма, известную человеческой истории. С 4 августа 1914 г. Англия и Франция боролись сообща против этого чудовища. Весной 1915 г. Италия проявила желание прийти им на помощь. Присоединение к ним нации с 35 млн. жителей, располагающей армией в полтора миллиона человек, казалось событием чрезвычайной важности. Но Италия, по-видимому, предпринимала шаги и в другом направлении, ибо немцы все время твердили итальянцам, насколько выгодно для них остаться верными тройственному союзу. Вместо того чтобы отбирать Трентино у Австрии, не лучше ли взять Савойю у Франции и т. д.? Против каждого предложения выдвигалось контрпредложение. Мы не хотим оскорблять итальянцев предположением, что они приняли свое решение, исходя из этих чисто материальных соображений. Но кто может порицать государственных деятелей союзных стран за то, что они обещали Италии большие выгоды за счет Австрии и Турции? В основе лондонского договора, в силу которого Италия присоединялась к союзникам и вступала в войну, лежало предположение, что помощь Италии принесет Франции и Великобритании быструю победу и что, наоборот, враждебная позиция Италии может привести к их полному поражению.
Точно так же и Румыния, рассчитывавшая извлечь весьма большие выгоды от своего присоединения к той или другой коалиции держав, – конечно в случае победы этой коалиции, – в 1916 г. подвергалась всяческим угрозам и соблазнялась всяческими приманками, какие только могли предложить ей государства, находившиеся в отчаянной борьбе между собой. Под влиянием этой обстановки союзники, находившиеся в крайне трудном положении и искавшие подкреплений, и заключали тайные договоры.
Между самими союзниками был заключен целый ряд других соглашений, имевших целью поддержание хороших взаимоотношений между ними самими. В 1914, 1915 и 1916 гг. помощь России была совершенно необходима. Франция истекала кровью, а британские армии только что начинали становиться важным фактором в войне. Первая обязанность британской и французской дипломатии заключалась в том, чтобы поддерживать добрый дух борющейся огромной России и устранить все поводы, которые могли бы вызвать ее отчуждение. Турция, несмотря на предложенную ей территориальную неприкосновенность под гарантией Франции, Великобритании и России, присоединилась к немцам и без всяких оснований напала на Россию. Распад Турецкой империи и конец турецкого господства над христианскими и арабским народами никого особенно не огорчали. Разделение нетурецких областей Турции на сферы влияний стало для союзников необходимым и чрезвычайно удобным. Оставив свою традиционную политику, Англия согласилась на передачу России Константинополя и отстаивала лишь свои интересы в Персидском заливе и Месопотамии. Франция предъявила свои исторические права на Сирию. Италия получила уверения, что ни один из ее союзников не помешает ей приобрести территории в Адалии, в Альпах и на побережье Адриатического моря. Соглашение относительно Персии в течение многих лет было необходимой основой англо-русской дружбы. В случае общей победы и крушения Турецкой империи все эти договоры предполагалось пересмотреть. Бекер утверждает, что все эти междусоюзнические соглашения были лишь доказательством циничной порочности и материальных интересов, которыми руководствовалась дипломатия старого света. На самом же деле они были просто-напросто судорожными жестами, которые приходилось делать в целях самосохранения.
Оказалось, что эти тайные договоры по большей части вполне соответствуют принципам, провозглашенным в четырнадцати пунктах президента Вильсона; при окончательном разрешении вопросов, связанных с заключением мира, президент Вильсон изъявил свое согласие с большей частью этих договоров. Во всех этих договорах были некоторые черты, которые нельзя было извинить ничем, кроме крайней необходимости; но Бекер и делегация США не пожелали посмотреть на все эти сделки с широкой и разумной точки зрения. Если бы в эту войну, которую американцы впоследствии считали войной за право и справедливость, во имя защиты от невыносимых притеснений и тирании, США вступили 4 августа, то мир никогда не оказался бы в столь критическом положении. Американские государственные деятели совместно с министрами Англии, Франции и России могли бы установить условия, на которых следует заручиться поддержкой Италии. Если бы США вступили в войну после потопления «Лузитании», то они могли бы сами судить, следует ли помешать Румынии войти в орбиту центральных держав. Если бы они присоединились к союзникам даже через два года после начала войны, то и в этом случае они могли бы воздействовать на любые договоры, заключенные с Японией о провинции Шандунь и о Китае вообще. Каждый человек имеет право стоять на берегу и спокойно смотреть на утопающего; но если в течение этих долгих мучительных минут зритель не потрудился даже бросить веревку человеку, борющемуся с потоком, то приходится извинить пловца, если он грубо и неуклюже хватается то за один, то за другой камень. Бесстрастный наблюдатель, ставший впоследствии преданным и пылким товарищем и храбрым освободителем, не имеет права корчить из себя беспристрастного судью при оценке событий, которые никогда не произошли бы, если бы он вовремя протянул руку помощи.
В первой картине своей киноленты Бекер показывает нам добросердечную, искренне расположенную ко всем американскую делегацию, которой пришлось внезапно столкнуться с «лабиринтом» тайных договоров. Президент никогда не слышал раньше об их существовании. При всех тех средствах, которыми располагает американский Государственный департамент[37], его глава, Лансинг, не имел о них ни малейшего представления. А теперь они лежали перед глазами, в полной наготе и полном безобразии, на столе мирной конференции и были помехой точному исполнению четырнадцати пунктов. Удивительно ли, что моральное чувство американского народа возмутилось? Такого впечатления не было произведено ничем с того самого времени, как седьмая жена проникла в тайный чертог Синей бороды.
На самом деле правительство США (мы не говорим здесь об отдельных лицах) было осведомлено о содержании каждого из этих тайных договоров и после своего вступления в войну могло в любой момент узнать все необходимые подробности. Но самое удивительное то, что в своей депеше от 29 ноября 1918 г. французское правительство, как мы видели, формально предложило американскому департаменту иностранных дел немедленную отмену всех старых соглашений еще до начала переговоров о мире, Лансинг оставил эту ноту без всякого ответа. Но предоставим опять-таки слово Бекеру, положившись на справедливость его собственных суждений.
«…У нас в Америке мало знали и еще меньше интересовались европейскими тайными договорами. Они ни в одном пункте не затрагивали наших национальных интересов… Каждый знал, что Италия заключила выгодную для себя сделку, когда она перешла на сторону союзников. Но ведь это была война, а на войне все может оказаться необходимым. Даже Государственный департамент Соединенных Штатов, который обязан знать дела внешней политики, ибо ему специально поручено ведение ими, по-видимому, не был заинтересован в этих тайных договорах и, если верить статс-секретарю Лансингу, очень мало или почти ничего не знал о них… Президент, по всей вероятности, знал общее содержание этих тайных договоров, ибо он часто порицал приемы „тайной дипломатии“, очевидно не делал никаких попыток сколько-нибудь полно или подробно познакомиться с ними».