Страница:
В конце мая сэр Невиль Макреди представил весьма мрачный отчет о положении в Ирландии. «Я полагаю, – писал он, – что расквартированные ныне в Ирландии отряды будут прекрасно выполнять свой долг в течение всего этого лета, но я все же убежден, что если к октябрю не удастся достичь мирного решения вопроса, то вряд ли можно будет требовать от военных отрядов, чтоб они прожили еще одну зиму в таких же условиях, в каких они жили в течение прошлой зимы. Ради сохранения воинского духа и дисциплины солдат необходимо будет удалить из „ирландской атмосферы“, да и многие офицеры, по моему мнению, окажутся не в состоянии продолжать свою службу в Ирландии без длительного отпуска, хотя, может быть, они и не признаются в этом… Если я не ошибаюсь, существующее положение вещей в Ирландии, поскольку оно отражается на расквартированных здесь отрядах, должно быть окончательно ликвидировано к октябрю, в противном же случае необходимо принять меры, чтобы сменить все отряды, а равно и большинство командиров и их штабы». Этот отчет был одобрен сэром Генри Вильсоном. Не могло быть и речи о том, чтобы провести в жизнь преподанные в нем советы. Сквозившее в отчете отчаяние не оправдывалось фактами, да и сменить войска не представлялось никакой возможности. Очевидно, нужно было не сменить гарнизон, а послать в Ирландию обширные подкрепления, пополнив наличные войска новыми. Хотя эта мера должна была обойтись дорого и представляла ряд затруднений, но она была вполне осуществима. Кабинет не согласился с заключениями отчета, но все же ему приходилось должным образом учесть эти алармистские утверждения ирландского главнокомандующего, одобренные, кроме того, начальником имперского генерального штаба.
Но все эти явления и тенденции, может быть, и не выплыли бы на поверхность, если бы не произошло одно событие. 22 июня король должен был лично присутствовать на открытии первого парламента северной Ирландии. Министры не могли предложить монарху такую речь, которая встретила бы отзвук лишь у населения северной Ирландии. Как известно, король, действуя согласно не только букве, но и духу конституции, выразил настойчивое пожелание, чтобы текст речи мог встретить хороший прием у всех его ирландских подданных, – южан и северян, зеленых и оранжистов. Взгляды монарха высоко поднимались над партийной борьбой, расовыми и религиозными спорами и местными разногласиями и, естественно, считались лишь с общими интересами всей империи в целом. Поэтому премьер-министр и руководящие члены правительства под свою личную ответственность включили в королевскую речь слова, которые приходилось истолковать, как искренний призыв к тому, чтобы отвратительный и гибельный конфликт был покончен общими усилиями.
«На Ирландии, – сказал король с очевидным волнением, – сосредоточены взоры всей империи – той самой империи, многочисленные нации и расы которой объединились, несмотря на свои давнишние споры, и в недрах которой образовались новые нации на глазах у самых молодых присутствующих здесь людей. Эта мысль ободряет меня и дает мне возможность превозмочь ту скорбь и то беспокойство, с которым я следил в последнее время за развитием ирландских событий. От всего сердца я молюсь о том, чтобы мой приезд в Ирландию оказался первым шагом к окончанию междоусобной борьбы всего ее народа, независимо от расы или верований.
В этой надежде я призываю всех ирландцев прекратить борьбу, протянуть друг другу руку прощения и примирения, забыть и простить прошлое и открыть для любимой нами страны новую эру мира, довольства и дружелюбия. Я больше всего желаю, чтобы в южной Ирландии произошло вскоре то же самое, что происходит ныне в этом зале, и чтобы при подобном же случае там имела место подобная же церемония.
Парламент Соединенного королевства обеспечил для этого все необходимые меры, а ольстерский парламент указывает путь, каким следует идти. Будущее зависит от самого ирландского народа. Пусть это историческое собрание послужит прелюдией к тому дню, когда ирландский народ северных и южных провинций, представленный одним или двумя парламентами, в зависимости от решения самих этих парламентов, начнет работать совместно, одушевленный общей любовью к Ирландии и действующий на прочной основе справедливости и взаимного уважения».
Ни один из министров, составлявших королевскую речь, не ожидал от этого шага непосредственных результатов. Но при подобного рода декларациях все зависит от их общего тона. Король – император, воплощающий наследие общего исторического прошлого и выполняющий свои конституционные обязанности, рискуя своей собственной жизнью, призвал к единению, и его призыв громким эхом прокатился по всей стране. Этот призыв к общественному мнению обоих островов встретил немедленный, глубоко прочувствованный и широкий отклик, и с этого момента события непрерывно следовали одно за другим, пока не было учреждено ирландское свободное государство. 24 июня Ллойд-Джордж пригласил сэра Джемса Крэга и де-Валера. 11 июля приглашения были приняты, и было провозглашено перемирие, условия которого были установлены 9 июля.
Ни один из актов британской государственной политики, в которых мне приходилось принимать личное участие, не вызывал столько противоречивых чувств, как решение ирландского вопроса. Начало переговоров с руководителями восстания, да притом еще восстания, принявшего столь специфические формы, являлось для такой обширной и сложной правительственной системы, как Британская империя, событием, которое могло потрясти до основания государственный авторитет, гарантировавший мир и порядок сотням миллионов людей, принадлежавших к самым различным расам и обществам. В Ирландии слуги короны, верно исполнявшие свой долг, были безжалостно убиты, и эти убийства стали признанным методом войны. В пользу людей, ответственных за подобные действия, можно было только сказать, что они не руководились своекорыстными или грязными мотивами, что они были готовы пожертвовать своей собственной жизнью, и что они пользовались поддержкой большинства своих соотечественников. Принять лидеров таких людей на заседании совета и попытаться создать с помощью их правительство цивилизованного государства, значило проделать один из самых сомнительных и рискованных экспериментов, какие когда-либо проделывала великая полная сил империя.
История Ирландии была бесконечной повестью о ссорах и взаимных обидах, причинявшихся друг другу из поколения в поколение родственными и соседними странами, и Британия всеми силами стремилась привести к концу эти отвратительные раздоры. В течение XIX в. Англия и Ирландия пересмотрели свои точки зрения и стали выражать их в форме несравненно более достойной, чем это было в темные эпохи прошлого. Чтобы загладить прошлое и примириться с Ирландией, Англия провела целый ряд мероприятий; Ирландия в свою очередь старалась осуществлять свои притязания путем конституционных методов борьбы. В 1886 г. было бы возможно достичь решения на основе, гораздо менее опасной для Ирландии и Великобритании, чем та, которую в конце концов пришлось принять. Перед историческим голосованием относительно ирландского гомруля Гладстон сказал в палате общин: «Ирландия ждет у вашего порога, полная надежд, и почти обращается к вам с мольбой. Слова ее – слова правды и умеренности. Она просит забыть прошлое, и в этом забвенье мы сами заинтересованы еще больше, чем она. Я прошу вас подумать, и подумать мудро. Прежде, чем вы отвергнете настоящий законопроект, подумайте не только о настоящем, но и о будущем».
Помимо всего прочего, мы вышли победителями из величайшей войны, которую когда-либо пришлось пережить человечеству. Мы не преувеличивали своей роли в этих великих событиях, но тем не менее мы сделали достаточно большое дело, чтобы не беспокоиться из-за сравнительно столь маловажного вопроса, как ирландский. Никто не мог, например, сказать, что жизнь империи подвергается опасности в тот момент, когда все враждебные нам мировые силы, включая миллионные армии, перестали существовать, когда германский флот лежал на дне Скапа Флоу и когда все вооруженные враги были распростерты ниц. Никто не мог утверждать, что мы – трусливая или вырождающаяся раса. Эти мысли, правда, не имели прямого отношения к ирландскому вопросу, но они играли немалую роль в ту минуту, когда нация принимала свои решения. А если бы мы приняли другое, единственно возможное решение, то нам пришлось бы подчинить одну маленькую часть империи системе железных репрессий, осуществимых только при режиме убийств и ответных убийств, террора и контртеррора. Такую политику можно было бы извинить только инстинктом национального самосохранения, но ведь ни один разумный человек не стал бы утверждать, что в данном случае дело шло о самосохранении нации.
Как бы то ни было, жребий был брошен. Было объявлено перемирие. Вооруженные повстанцы вышли из своих убежищ и разгуливали по улицам Дублина, разыгрывая из себя лидеров нации, столь же древней и столь же гордой, как наша собственная. Специальные отряды, полиция, «черно-рыжие», которые еще вчера получали приказы полностью уничтожить шайку убийц, стояли теперь безоружные и смущенные, а переговоры шли полным ходом, причем и англичане и ирландцы выступали в качестве равноправных сторон. После этого немыслимо было снова возобновить такую же точно войну! Нельзя было снова наполнять и подогревать чашу той ненависти и того презрения, которыми вдохновляется подобная борьба! В случае крайности, мы, конечно, могли прибегнуть и к другим мерам. Мы могли удержать за собой порты и крупные города; мы могли сохранить Дублин и защитить Ольстер; мы могли отрезать всякое сообщение между шин-фейнеровской Ирландией и остальным миром; мы могли приостановить всякую торговлю между обоими островами, другими словами, всю ирландскую торговлю, кроме ольстерской. За это нам пришлось бы заплатить известную цену. Но с момента перемирия попытку управлять южной Ирландией при помощи имперского парламента надо было считать оконченной.
Мы можем здесь лишь в общих чертах изложить ход переговоров, и у нас нет места для того, чтобы приводить документы, которыми переговоры сопровождались и в которых они нашли официальное выражение. Тем не менее, мы должны рассказать о том, как начался контакт. 14 июля у де-Валера и Ллойд-Джоржа состоялось первое свидание в кабинете дома № 10 на Даунинг Стрит[63]. Де-Валера был официально представлен «представителем ирландской республики в Лондоне» (Арт О'Бриеном). Премьер-министр, показавший себя великолепным актером, в первые же моменты этого свидания сердечно приветствовал ирландского вождя как брата – кельта по крови[64]. Де-Валера держался сдержанно и официально. Он представил длинный документ на ирландском языке и для удобства английский перевод. Заглавие документа – «Саорстат Эйреанн» – возбудило литературное любопытство премьер-министра. «По-моему, – заметил он, – Саорстат – не ирландское слово. Что это значит в буквальном переводе?» После некоторой паузы де-Валера ответил, что буквально это обозначает свободное государство. «Хорошо, – сказал премьер-министр, – Саорстат значит свободное государство, но как же по-ирландски республика?» Пока оба ирландца обсуждали по-английски, что они должны ответить на этот невинный вопрос, премьер-министр обратился к профессору Томасу Джонсу, работавшему в секретариате кабинета министров, и заговорил с ним на валлийском языке, к очевидному неудовольствию говоривших по-английски шин-фейнеровских посетителей. В конце концов де-Валера не мог ответить ничего больше, чем то, что Саорстат значит свободное государство. Премьер-министр заметил: «Не следует ли сделать из этого вывода, что кельты никогда не были республиканцами и не имеют своего термина для обозначения подобного понятия?» Последовало долгое смущенное молчание. Таково было начало диалога, продолжавшегося много часов, пока после подробного обзора ирландской истории в древнюю и средневековую эпоху, стало совершенно ясно, что переговоры могли подвинуться лишь в том случае, если британское правительство само сделает свои предложения.
Предложения эти были переданы де-Валера 20 июля. Ирландцам было предложено полное самоуправление на основах доминиона, в том числе, конечно, автономия в области финансов, налогового обложения, полиции и вооруженных сил. Предложения сопровождались шестью условиями. Четыре условия касались морских и военных вопросов, одно требовало воспрещения покровительственных пошлин при торговле между обоими островами, и последнее требовало, чтобы Ирландия приняла на себя определенную долю общего национального долга. Предложения эти были отвергнуты де-Валера, который провозгласил принцип полной независимости и отвергал всякое подчинение короне. Премьер-министр в своем ответе выяснил, что британское правительство не может обсуждать плана, который покоится на отказе Ирландии принять наше приглашение к свободному, равноправному и лояльному участию в британском содружестве народов, подчиненном единому монарху. Переписка затягивалась и трудности не уменьшались. Кабинет министров, прервавший свои заседания на время праздничных вакаций, 7 сентября собрался в Инвернесе. Можно было избрать два пути: или пригласить де-Валера на конференцию под условием предварительного признания власти короны, не ставя никаких условий, или возобновить переговоры с ним в присутствии других ирландских представителей. В посланном в конце концов Де-Валера письме британское правительство спрашивало, согласен ли он принять участие в конференции для выяснения вопроса о том, «каким образом связь Ирландии с сообществом наций, известным под именем Британской империи, можно лучше всего примирить с национальными ирландскими стремлениями?». В случае положительного ответа на этот вопрос предлагалось собрать конференцию в Инвернесе 20 сентября.
12 сентября де-Валера сообщил, что он принимает приглашение, но одновременно с этим заявил:
Тем не менее, все чувствовали, что ни та, ни другая сторона не желают прекращения переговоров. Обмен письмами и телеграммами продолжался беспрерывно. Де-Валера, несомненно, продолжал бы без конца рассуждать на абстрактные темы, совершенно не считаясь с теми несчастиями и материальным разорением, которые вызвала бы для его соплеменников такая оттяжка решения. Однако за крепко запертыми дверями национального собрания, почти непрерывно заседавшего в Дублине, и на совещаниях шин-фейнерских экстремистов намечалось определенное и решительное течение против занятой им позиции. В южной Ирландии грозила в любой момент разыграться безудержная анархия, которая могла принять самые отвратительные формы. Ирландский национальный ум не лишен трезвой и практической складки, из создавшегося хаоса выделились люди, опиравшиеся на определенные силы, люди, печальных подвигов которых нельзя было отрицать, но которые стремились к здоровым по существу целям и готовые сдержать данное ими слово. Эти люди решили не отказываться от преимуществ, которых уже удалось достигнуть. Относительно этой борьбы в шин-фейнерском лагере до внешнего мира не доносилось ни одного звука. Но ответ де-Валера на сообщение премьер-министра об отказе от конференции отличался гораздо более примирительным тоном. Он разъяснял, что он и его друзья вовсе не хотели связать британское правительство какими бы то ни было предварительными условиями. Ирландцы не могли отказаться от своей национальной точки зрения, но они не требовали, чтобы британское правительство отказалось от своей национальной позиции. Договор между Великобританией и Ирландией, заявлял де-Валера, должен навсегда положить конец спорам и дать возможность обеим нациям идти по своему собственному пути и в то же время свободно и дружественно работать сообща в вопросах, касающихся их обеих. Он просил премьер-министра ответить, считает ли британское правительство отказ шин-фейнеров от их позиции непременным предварительным условием конференции, или он полагает, что конференция может начаться без всяких предварительных условий, связывающих обе стороны. 21 сентября в Герлоке состоялось заседание кабинета, на котором кабинет министров, повторив свои основные положения, составил новое пригласительное письмо. Предлагалось 11 октября созвать конференцию в Лондоне, где министры могли встретиться с делегатами шин-фейнеров «для выяснения вопроса о том, каким образом связь Ирландии с сообществом наций, известным под именем Британской империи, можно лучше всего примирить с национальными ирландскими стремлениями». Это приглашение, составленное в достаточно неопределенных выражениях, было принято, и в назначенный день премьер-министр, Чемберлен, лорд Биркенхед, сэр Леминг Вортингтон-Эванс, сэр Гамар Гринвуд и я встретились с ирландскими представителями Гриффитсом, Майкелем Коллинзом, Бартоном, Гаван Деффи и Дугган. Свидание состоялось в зале заседаний кабинета на Даунинг Стрит. Было весьма знаменательно, что де-Валера остался в Ирландии.
Трудно точно передать то внутреннее напряжение, которые вызвали эти события внутри унионистской партии. Хотя каждый член каждой партии был сбит со своих политических позиций ураганом мировых событий, хотя история человечества все еще катилась стремительным потоком и люди были поставлены в тупик и до последней степени утомлены всем тем, что совершалось у них на глазах, – тем не менее казалось почти нестерпимым отказаться от убеждений целой жизни, да еще при столь постыдных обстоятельствах. Раздражение было тем сильнее, что люди, переживавшие события всего острее и принадлежавшие к самым стойким элементам нации, сознавали свое бессилие. Ольстер был до чрезвычайности возбужден и не желал сотрудничать с правительством. 300 тыс. лоялистов южной Ирландии, оставшись в совершенно беспомощном состоянии, горько жаловались на свою судьбу.
На этой стадии событий очень много зависело от поведения отдельных министров. Либералам и сторонникам гомруля было легко поддерживать предоставление Ирландии самого широкого самоуправления, но людям, вся политическая карьера которых была связана с борьбой против гомруля, приходилось разрешать неприятную и весьма рискованную задачу. Главная ответственность падала на лидера унионистской партии Остина Чемберлен. Он все время действовал в полном единодушии с премьер-министром и был готов сделать из своей позиции все логические выводы, не считаясь с теми последствиями, которые могли бы произойти лично для него.
Когда тот или другой лидер принимает решение, резко противоположное всем традициям и даже всему характеру его партии, то какой-нибудь другой выдающийся член партии легко может завоевать в ней руководящее политическое влияние. Никто не станет подвергать подозрению его мотивы, ибо ведь он продолжает идти старым путем и ведет себя искренно, просто и последовательно. За таким человеком могут пойти многие люди, отличающиеся безусловной искренностью. Его поведение, хотя бы оно благоприятствовало осуществлению его собственных честолюбивых целей, всегда будет казаться вполне гармонирующим с его долгом и убеждениями. Поэтому в этот критический момент позиция лорда Биркенхеда, занимавшего тогда пост канцлера казначейства, была чрезвычайно важна. За все время своей деятельности он энергично и последовательно противился введению гомруля. Он был тесно связан с сэром Эдуардом Карсоном и не отступил перед угрозой гражданской войны, которая сыграла свою роль в событиях, разыгравшихся в Ирландии в 1914 г. Сопротивление намеченному проекту разрешения ирландского вопроса ни для кого другого не принесло бы столь больших личных выгод, как для лорда Биркенхеда, а поддержка этого шага ни на ком другом не отразилась бы так тяжело, как на нем. Тем не менее, вопреки своим прошлым традициям и интересам своей будущей карьеры, он оказался самым решительным сторонником гомруля, – наиболее решительным из всех консерваторов. Борцы за ирландское свободное государство понимали, что они обязаны ему благодарностью, – и в этом отношении были совершенно правы. В этот критический момент независимость и бесстрашие лидера унионистской партии и его самого влиятельного сотрудника сыграла немалую историческую роль. Ценность политических систем до известной степени определяется тем, способны ли или неспособны их руководящие представители принимать важные решения беспристрастно, вопреки своим собственным интересам, а часто и интересам своих лучших друзей.
Наконец, после долгих оттяжек и дипломатических маневров ирландские делегаты прибыли на Даунинг Стрит, и те члены кабинета, которые по долгу службы или в силу своей личной ответственности должны были играть главную роль, встретились за одним столом с теми самыми людьми, которых они еще совсем недавно именовали «шайкой убийц». Все эти ирландские делегаты недавно сидели в тюрьме или подвергались преследованиям, грозившим им смертью, а некоторые в той или иной мере были замешаны в преступлениях. Встреча не могла пройти гладко, и в течение нескольких недель обе стороны держались на строго официальной почве. Обсуждение вопросов затруднялось не только тем, что приходилось касаться неясных и мало определенных пунктов, но и тем, что сплошь и рядом выплывали запутанные детали, грозившие сорвать весь ход переговоров. Открытые и закрытые заседания продолжались два месяца. Каждый дальнейший шаг сопровождался усилением внутренней борьбы в консервативной партии и бурными сценами в ирландском национальном собрании, только что возобновившем свои заседания. В Бельфасте произошли беспорядки. Ольстерское правительство утверждало, что ему изменили, и жаловалось, что его мнением даже не поинтересовались. Следует при этом заметить, что ольстерское правительство отказалось присутствовать на конференции. Политическое напряжение было почти так же сильно, как в месяцы, непосредственно предшествовавшие войне. Разница заключалась лишь в том, что не предвиделось катастрофы, которая бы его разрешила. Вопрос просто-напросто затягивался, и ирландцы не отвечали ни «да», ни «нет». Положение в Ирландии с каждым днем ухудшалось, и консервативная партия, члены которой составляли две трети всего числа членов палаты общин, была вне себя от гнева и огорчения.
В это время я играл в ирландских делах лишь второстепенную роль и потому не чувствовал в полной мере всей напряженности обстановки. Тем не менее, в качестве члена кабинетской комиссии мне пришлось составить себе определенное мнение по организационному вопросу. Я полагал, что мы должны довести дело до конца и не отступать до тех пор, пока нас не устранят от власти или пока мы не достигнем соглашения или, наконец, пока мы не возобновим враждебных действий против южной Ирландии. По моему мнению, министры не смели попросту отделаться от затруднений, заявив о своем уходе в отставку. В первых числах ноября желание подать в отставку было столь сильно, что ни на один день нельзя было поручиться за существование кабинета. Теперь, когда мы отошли от этой эпохи, об остроте кризиса можно судить хотя бы на основании следующего письма, не представляющего, впрочем, особенно большого значения.
Черчиль – премьер-министру
9 ноября 1921 г.
«Если правительство подаст в отставку, то его, несомненно, будут упрекать в том, что оно свалило с себя ответственность, и это обвинение будет особенно охотно выставляться в том случае, если отставка будет мотивироваться тем, „что честь мешает нам применять насилие по отношению к северу, а убеждения – применить насилие по отношению к югу“. Публика будет говорить: „Вот люди, объединенные по принципиальным вопросам, знающие, что они должны делать и чего требуют интересы страны, располагающие подавляющим парламентским большинством, включая большинство их собственных сторонников, и тем не менее отказывающиеся от данных им поручений; они не в состоянии даже публично выступить в парламенте; они сами объявляют о своей неспособности предпринять какой бы то ни было шаг“.
Как бы ни возвышенны были мотивы, диктующие такую тактику, я весьма опасаюсь последствий, к которым она может привести.
…2. Когда кабинет подаст в отставку, – м-ра Бонар Лоу попросят образовать правительство. Почему бы ему этого и не сделать? К этому шагу его обязывает честь, раз члены нынешнего правительства объявили себя неспособным двинуться в каком бы то ни было направлении. Может быть, образование кабинета ему и удастся… В обстановке настоящего кризиса консервативная партия должна будет объединиться вокруг какого-нибудь вождя. Очевидно, она объединится вокруг консервативного вождя, который образует консервативное правительство для заполнения пропасти, созданной самоубийством коалиции. Это правительство должно будет вести кампанию против рабочей партии во время новых выборов и пользоваться поддержкой бывших министров, только что признавших себя побежденными. Всегда твердят о том, что другого правительства образовать нельзя. В свое время м-р Чемберлен думал, что сэра Кемпбелля Беннермана с позором прогонят. М-р Асквит был уверен, что вам не удастся образовать правительства, но ни в том, ни в другом случае правительство, выходившее в отставку, не связывало себе рук заявлением, что оно обязано честью делать то, к чему оно будет вынуждено обстановкой.
Но все эти явления и тенденции, может быть, и не выплыли бы на поверхность, если бы не произошло одно событие. 22 июня король должен был лично присутствовать на открытии первого парламента северной Ирландии. Министры не могли предложить монарху такую речь, которая встретила бы отзвук лишь у населения северной Ирландии. Как известно, король, действуя согласно не только букве, но и духу конституции, выразил настойчивое пожелание, чтобы текст речи мог встретить хороший прием у всех его ирландских подданных, – южан и северян, зеленых и оранжистов. Взгляды монарха высоко поднимались над партийной борьбой, расовыми и религиозными спорами и местными разногласиями и, естественно, считались лишь с общими интересами всей империи в целом. Поэтому премьер-министр и руководящие члены правительства под свою личную ответственность включили в королевскую речь слова, которые приходилось истолковать, как искренний призыв к тому, чтобы отвратительный и гибельный конфликт был покончен общими усилиями.
«На Ирландии, – сказал король с очевидным волнением, – сосредоточены взоры всей империи – той самой империи, многочисленные нации и расы которой объединились, несмотря на свои давнишние споры, и в недрах которой образовались новые нации на глазах у самых молодых присутствующих здесь людей. Эта мысль ободряет меня и дает мне возможность превозмочь ту скорбь и то беспокойство, с которым я следил в последнее время за развитием ирландских событий. От всего сердца я молюсь о том, чтобы мой приезд в Ирландию оказался первым шагом к окончанию междоусобной борьбы всего ее народа, независимо от расы или верований.
В этой надежде я призываю всех ирландцев прекратить борьбу, протянуть друг другу руку прощения и примирения, забыть и простить прошлое и открыть для любимой нами страны новую эру мира, довольства и дружелюбия. Я больше всего желаю, чтобы в южной Ирландии произошло вскоре то же самое, что происходит ныне в этом зале, и чтобы при подобном же случае там имела место подобная же церемония.
Парламент Соединенного королевства обеспечил для этого все необходимые меры, а ольстерский парламент указывает путь, каким следует идти. Будущее зависит от самого ирландского народа. Пусть это историческое собрание послужит прелюдией к тому дню, когда ирландский народ северных и южных провинций, представленный одним или двумя парламентами, в зависимости от решения самих этих парламентов, начнет работать совместно, одушевленный общей любовью к Ирландии и действующий на прочной основе справедливости и взаимного уважения».
Ни один из министров, составлявших королевскую речь, не ожидал от этого шага непосредственных результатов. Но при подобного рода декларациях все зависит от их общего тона. Король – император, воплощающий наследие общего исторического прошлого и выполняющий свои конституционные обязанности, рискуя своей собственной жизнью, призвал к единению, и его призыв громким эхом прокатился по всей стране. Этот призыв к общественному мнению обоих островов встретил немедленный, глубоко прочувствованный и широкий отклик, и с этого момента события непрерывно следовали одно за другим, пока не было учреждено ирландское свободное государство. 24 июня Ллойд-Джордж пригласил сэра Джемса Крэга и де-Валера. 11 июля приглашения были приняты, и было провозглашено перемирие, условия которого были установлены 9 июля.
Ни один из актов британской государственной политики, в которых мне приходилось принимать личное участие, не вызывал столько противоречивых чувств, как решение ирландского вопроса. Начало переговоров с руководителями восстания, да притом еще восстания, принявшего столь специфические формы, являлось для такой обширной и сложной правительственной системы, как Британская империя, событием, которое могло потрясти до основания государственный авторитет, гарантировавший мир и порядок сотням миллионов людей, принадлежавших к самым различным расам и обществам. В Ирландии слуги короны, верно исполнявшие свой долг, были безжалостно убиты, и эти убийства стали признанным методом войны. В пользу людей, ответственных за подобные действия, можно было только сказать, что они не руководились своекорыстными или грязными мотивами, что они были готовы пожертвовать своей собственной жизнью, и что они пользовались поддержкой большинства своих соотечественников. Принять лидеров таких людей на заседании совета и попытаться создать с помощью их правительство цивилизованного государства, значило проделать один из самых сомнительных и рискованных экспериментов, какие когда-либо проделывала великая полная сил империя.
История Ирландии была бесконечной повестью о ссорах и взаимных обидах, причинявшихся друг другу из поколения в поколение родственными и соседними странами, и Британия всеми силами стремилась привести к концу эти отвратительные раздоры. В течение XIX в. Англия и Ирландия пересмотрели свои точки зрения и стали выражать их в форме несравненно более достойной, чем это было в темные эпохи прошлого. Чтобы загладить прошлое и примириться с Ирландией, Англия провела целый ряд мероприятий; Ирландия в свою очередь старалась осуществлять свои притязания путем конституционных методов борьбы. В 1886 г. было бы возможно достичь решения на основе, гораздо менее опасной для Ирландии и Великобритании, чем та, которую в конце концов пришлось принять. Перед историческим голосованием относительно ирландского гомруля Гладстон сказал в палате общин: «Ирландия ждет у вашего порога, полная надежд, и почти обращается к вам с мольбой. Слова ее – слова правды и умеренности. Она просит забыть прошлое, и в этом забвенье мы сами заинтересованы еще больше, чем она. Я прошу вас подумать, и подумать мудро. Прежде, чем вы отвергнете настоящий законопроект, подумайте не только о настоящем, но и о будущем».
Помимо всего прочего, мы вышли победителями из величайшей войны, которую когда-либо пришлось пережить человечеству. Мы не преувеличивали своей роли в этих великих событиях, но тем не менее мы сделали достаточно большое дело, чтобы не беспокоиться из-за сравнительно столь маловажного вопроса, как ирландский. Никто не мог, например, сказать, что жизнь империи подвергается опасности в тот момент, когда все враждебные нам мировые силы, включая миллионные армии, перестали существовать, когда германский флот лежал на дне Скапа Флоу и когда все вооруженные враги были распростерты ниц. Никто не мог утверждать, что мы – трусливая или вырождающаяся раса. Эти мысли, правда, не имели прямого отношения к ирландскому вопросу, но они играли немалую роль в ту минуту, когда нация принимала свои решения. А если бы мы приняли другое, единственно возможное решение, то нам пришлось бы подчинить одну маленькую часть империи системе железных репрессий, осуществимых только при режиме убийств и ответных убийств, террора и контртеррора. Такую политику можно было бы извинить только инстинктом национального самосохранения, но ведь ни один разумный человек не стал бы утверждать, что в данном случае дело шло о самосохранении нации.
Как бы то ни было, жребий был брошен. Было объявлено перемирие. Вооруженные повстанцы вышли из своих убежищ и разгуливали по улицам Дублина, разыгрывая из себя лидеров нации, столь же древней и столь же гордой, как наша собственная. Специальные отряды, полиция, «черно-рыжие», которые еще вчера получали приказы полностью уничтожить шайку убийц, стояли теперь безоружные и смущенные, а переговоры шли полным ходом, причем и англичане и ирландцы выступали в качестве равноправных сторон. После этого немыслимо было снова возобновить такую же точно войну! Нельзя было снова наполнять и подогревать чашу той ненависти и того презрения, которыми вдохновляется подобная борьба! В случае крайности, мы, конечно, могли прибегнуть и к другим мерам. Мы могли удержать за собой порты и крупные города; мы могли сохранить Дублин и защитить Ольстер; мы могли отрезать всякое сообщение между шин-фейнеровской Ирландией и остальным миром; мы могли приостановить всякую торговлю между обоими островами, другими словами, всю ирландскую торговлю, кроме ольстерской. За это нам пришлось бы заплатить известную цену. Но с момента перемирия попытку управлять южной Ирландией при помощи имперского парламента надо было считать оконченной.
Мы можем здесь лишь в общих чертах изложить ход переговоров, и у нас нет места для того, чтобы приводить документы, которыми переговоры сопровождались и в которых они нашли официальное выражение. Тем не менее, мы должны рассказать о том, как начался контакт. 14 июля у де-Валера и Ллойд-Джоржа состоялось первое свидание в кабинете дома № 10 на Даунинг Стрит[63]. Де-Валера был официально представлен «представителем ирландской республики в Лондоне» (Арт О'Бриеном). Премьер-министр, показавший себя великолепным актером, в первые же моменты этого свидания сердечно приветствовал ирландского вождя как брата – кельта по крови[64]. Де-Валера держался сдержанно и официально. Он представил длинный документ на ирландском языке и для удобства английский перевод. Заглавие документа – «Саорстат Эйреанн» – возбудило литературное любопытство премьер-министра. «По-моему, – заметил он, – Саорстат – не ирландское слово. Что это значит в буквальном переводе?» После некоторой паузы де-Валера ответил, что буквально это обозначает свободное государство. «Хорошо, – сказал премьер-министр, – Саорстат значит свободное государство, но как же по-ирландски республика?» Пока оба ирландца обсуждали по-английски, что они должны ответить на этот невинный вопрос, премьер-министр обратился к профессору Томасу Джонсу, работавшему в секретариате кабинета министров, и заговорил с ним на валлийском языке, к очевидному неудовольствию говоривших по-английски шин-фейнеровских посетителей. В конце концов де-Валера не мог ответить ничего больше, чем то, что Саорстат значит свободное государство. Премьер-министр заметил: «Не следует ли сделать из этого вывода, что кельты никогда не были республиканцами и не имеют своего термина для обозначения подобного понятия?» Последовало долгое смущенное молчание. Таково было начало диалога, продолжавшегося много часов, пока после подробного обзора ирландской истории в древнюю и средневековую эпоху, стало совершенно ясно, что переговоры могли подвинуться лишь в том случае, если британское правительство само сделает свои предложения.
Предложения эти были переданы де-Валера 20 июля. Ирландцам было предложено полное самоуправление на основах доминиона, в том числе, конечно, автономия в области финансов, налогового обложения, полиции и вооруженных сил. Предложения сопровождались шестью условиями. Четыре условия касались морских и военных вопросов, одно требовало воспрещения покровительственных пошлин при торговле между обоими островами, и последнее требовало, чтобы Ирландия приняла на себя определенную долю общего национального долга. Предложения эти были отвергнуты де-Валера, который провозгласил принцип полной независимости и отвергал всякое подчинение короне. Премьер-министр в своем ответе выяснил, что британское правительство не может обсуждать плана, который покоится на отказе Ирландии принять наше приглашение к свободному, равноправному и лояльному участию в британском содружестве народов, подчиненном единому монарху. Переписка затягивалась и трудности не уменьшались. Кабинет министров, прервавший свои заседания на время праздничных вакаций, 7 сентября собрался в Инвернесе. Можно было избрать два пути: или пригласить де-Валера на конференцию под условием предварительного признания власти короны, не ставя никаких условий, или возобновить переговоры с ним в присутствии других ирландских представителей. В посланном в конце концов Де-Валера письме британское правительство спрашивало, согласен ли он принять участие в конференции для выяснения вопроса о том, «каким образом связь Ирландии с сообществом наций, известным под именем Британской империи, можно лучше всего примирить с национальными ирландскими стремлениями?». В случае положительного ответа на этот вопрос предлагалось собрать конференцию в Инвернесе 20 сентября.
12 сентября де-Валера сообщил, что он принимает приглашение, но одновременно с этим заявил:
«Наша нация формально провозгласила свою независимость и признает себя суверенным государством. Лишь в качестве представителей этого государства и его избранных руководителей мы можем действовать от имени нашего народа».Получив такой ответ, премьер-министр отослал ирландских посланцев, привезших это письмо в Герлок, где он отдыхал, и отказался от устройства конференции.
Тем не менее, все чувствовали, что ни та, ни другая сторона не желают прекращения переговоров. Обмен письмами и телеграммами продолжался беспрерывно. Де-Валера, несомненно, продолжал бы без конца рассуждать на абстрактные темы, совершенно не считаясь с теми несчастиями и материальным разорением, которые вызвала бы для его соплеменников такая оттяжка решения. Однако за крепко запертыми дверями национального собрания, почти непрерывно заседавшего в Дублине, и на совещаниях шин-фейнерских экстремистов намечалось определенное и решительное течение против занятой им позиции. В южной Ирландии грозила в любой момент разыграться безудержная анархия, которая могла принять самые отвратительные формы. Ирландский национальный ум не лишен трезвой и практической складки, из создавшегося хаоса выделились люди, опиравшиеся на определенные силы, люди, печальных подвигов которых нельзя было отрицать, но которые стремились к здоровым по существу целям и готовые сдержать данное ими слово. Эти люди решили не отказываться от преимуществ, которых уже удалось достигнуть. Относительно этой борьбы в шин-фейнерском лагере до внешнего мира не доносилось ни одного звука. Но ответ де-Валера на сообщение премьер-министра об отказе от конференции отличался гораздо более примирительным тоном. Он разъяснял, что он и его друзья вовсе не хотели связать британское правительство какими бы то ни было предварительными условиями. Ирландцы не могли отказаться от своей национальной точки зрения, но они не требовали, чтобы британское правительство отказалось от своей национальной позиции. Договор между Великобританией и Ирландией, заявлял де-Валера, должен навсегда положить конец спорам и дать возможность обеим нациям идти по своему собственному пути и в то же время свободно и дружественно работать сообща в вопросах, касающихся их обеих. Он просил премьер-министра ответить, считает ли британское правительство отказ шин-фейнеров от их позиции непременным предварительным условием конференции, или он полагает, что конференция может начаться без всяких предварительных условий, связывающих обе стороны. 21 сентября в Герлоке состоялось заседание кабинета, на котором кабинет министров, повторив свои основные положения, составил новое пригласительное письмо. Предлагалось 11 октября созвать конференцию в Лондоне, где министры могли встретиться с делегатами шин-фейнеров «для выяснения вопроса о том, каким образом связь Ирландии с сообществом наций, известным под именем Британской империи, можно лучше всего примирить с национальными ирландскими стремлениями». Это приглашение, составленное в достаточно неопределенных выражениях, было принято, и в назначенный день премьер-министр, Чемберлен, лорд Биркенхед, сэр Леминг Вортингтон-Эванс, сэр Гамар Гринвуд и я встретились с ирландскими представителями Гриффитсом, Майкелем Коллинзом, Бартоном, Гаван Деффи и Дугган. Свидание состоялось в зале заседаний кабинета на Даунинг Стрит. Было весьма знаменательно, что де-Валера остался в Ирландии.
Трудно точно передать то внутреннее напряжение, которые вызвали эти события внутри унионистской партии. Хотя каждый член каждой партии был сбит со своих политических позиций ураганом мировых событий, хотя история человечества все еще катилась стремительным потоком и люди были поставлены в тупик и до последней степени утомлены всем тем, что совершалось у них на глазах, – тем не менее казалось почти нестерпимым отказаться от убеждений целой жизни, да еще при столь постыдных обстоятельствах. Раздражение было тем сильнее, что люди, переживавшие события всего острее и принадлежавшие к самым стойким элементам нации, сознавали свое бессилие. Ольстер был до чрезвычайности возбужден и не желал сотрудничать с правительством. 300 тыс. лоялистов южной Ирландии, оставшись в совершенно беспомощном состоянии, горько жаловались на свою судьбу.
На этой стадии событий очень много зависело от поведения отдельных министров. Либералам и сторонникам гомруля было легко поддерживать предоставление Ирландии самого широкого самоуправления, но людям, вся политическая карьера которых была связана с борьбой против гомруля, приходилось разрешать неприятную и весьма рискованную задачу. Главная ответственность падала на лидера унионистской партии Остина Чемберлен. Он все время действовал в полном единодушии с премьер-министром и был готов сделать из своей позиции все логические выводы, не считаясь с теми последствиями, которые могли бы произойти лично для него.
Когда тот или другой лидер принимает решение, резко противоположное всем традициям и даже всему характеру его партии, то какой-нибудь другой выдающийся член партии легко может завоевать в ней руководящее политическое влияние. Никто не станет подвергать подозрению его мотивы, ибо ведь он продолжает идти старым путем и ведет себя искренно, просто и последовательно. За таким человеком могут пойти многие люди, отличающиеся безусловной искренностью. Его поведение, хотя бы оно благоприятствовало осуществлению его собственных честолюбивых целей, всегда будет казаться вполне гармонирующим с его долгом и убеждениями. Поэтому в этот критический момент позиция лорда Биркенхеда, занимавшего тогда пост канцлера казначейства, была чрезвычайно важна. За все время своей деятельности он энергично и последовательно противился введению гомруля. Он был тесно связан с сэром Эдуардом Карсоном и не отступил перед угрозой гражданской войны, которая сыграла свою роль в событиях, разыгравшихся в Ирландии в 1914 г. Сопротивление намеченному проекту разрешения ирландского вопроса ни для кого другого не принесло бы столь больших личных выгод, как для лорда Биркенхеда, а поддержка этого шага ни на ком другом не отразилась бы так тяжело, как на нем. Тем не менее, вопреки своим прошлым традициям и интересам своей будущей карьеры, он оказался самым решительным сторонником гомруля, – наиболее решительным из всех консерваторов. Борцы за ирландское свободное государство понимали, что они обязаны ему благодарностью, – и в этом отношении были совершенно правы. В этот критический момент независимость и бесстрашие лидера унионистской партии и его самого влиятельного сотрудника сыграла немалую историческую роль. Ценность политических систем до известной степени определяется тем, способны ли или неспособны их руководящие представители принимать важные решения беспристрастно, вопреки своим собственным интересам, а часто и интересам своих лучших друзей.
Наконец, после долгих оттяжек и дипломатических маневров ирландские делегаты прибыли на Даунинг Стрит, и те члены кабинета, которые по долгу службы или в силу своей личной ответственности должны были играть главную роль, встретились за одним столом с теми самыми людьми, которых они еще совсем недавно именовали «шайкой убийц». Все эти ирландские делегаты недавно сидели в тюрьме или подвергались преследованиям, грозившим им смертью, а некоторые в той или иной мере были замешаны в преступлениях. Встреча не могла пройти гладко, и в течение нескольких недель обе стороны держались на строго официальной почве. Обсуждение вопросов затруднялось не только тем, что приходилось касаться неясных и мало определенных пунктов, но и тем, что сплошь и рядом выплывали запутанные детали, грозившие сорвать весь ход переговоров. Открытые и закрытые заседания продолжались два месяца. Каждый дальнейший шаг сопровождался усилением внутренней борьбы в консервативной партии и бурными сценами в ирландском национальном собрании, только что возобновившем свои заседания. В Бельфасте произошли беспорядки. Ольстерское правительство утверждало, что ему изменили, и жаловалось, что его мнением даже не поинтересовались. Следует при этом заметить, что ольстерское правительство отказалось присутствовать на конференции. Политическое напряжение было почти так же сильно, как в месяцы, непосредственно предшествовавшие войне. Разница заключалась лишь в том, что не предвиделось катастрофы, которая бы его разрешила. Вопрос просто-напросто затягивался, и ирландцы не отвечали ни «да», ни «нет». Положение в Ирландии с каждым днем ухудшалось, и консервативная партия, члены которой составляли две трети всего числа членов палаты общин, была вне себя от гнева и огорчения.
В это время я играл в ирландских делах лишь второстепенную роль и потому не чувствовал в полной мере всей напряженности обстановки. Тем не менее, в качестве члена кабинетской комиссии мне пришлось составить себе определенное мнение по организационному вопросу. Я полагал, что мы должны довести дело до конца и не отступать до тех пор, пока нас не устранят от власти или пока мы не достигнем соглашения или, наконец, пока мы не возобновим враждебных действий против южной Ирландии. По моему мнению, министры не смели попросту отделаться от затруднений, заявив о своем уходе в отставку. В первых числах ноября желание подать в отставку было столь сильно, что ни на один день нельзя было поручиться за существование кабинета. Теперь, когда мы отошли от этой эпохи, об остроте кризиса можно судить хотя бы на основании следующего письма, не представляющего, впрочем, особенно большого значения.
Черчиль – премьер-министру
9 ноября 1921 г.
«Если правительство подаст в отставку, то его, несомненно, будут упрекать в том, что оно свалило с себя ответственность, и это обвинение будет особенно охотно выставляться в том случае, если отставка будет мотивироваться тем, „что честь мешает нам применять насилие по отношению к северу, а убеждения – применить насилие по отношению к югу“. Публика будет говорить: „Вот люди, объединенные по принципиальным вопросам, знающие, что они должны делать и чего требуют интересы страны, располагающие подавляющим парламентским большинством, включая большинство их собственных сторонников, и тем не менее отказывающиеся от данных им поручений; они не в состоянии даже публично выступить в парламенте; они сами объявляют о своей неспособности предпринять какой бы то ни было шаг“.
Как бы ни возвышенны были мотивы, диктующие такую тактику, я весьма опасаюсь последствий, к которым она может привести.
…2. Когда кабинет подаст в отставку, – м-ра Бонар Лоу попросят образовать правительство. Почему бы ему этого и не сделать? К этому шагу его обязывает честь, раз члены нынешнего правительства объявили себя неспособным двинуться в каком бы то ни было направлении. Может быть, образование кабинета ему и удастся… В обстановке настоящего кризиса консервативная партия должна будет объединиться вокруг какого-нибудь вождя. Очевидно, она объединится вокруг консервативного вождя, который образует консервативное правительство для заполнения пропасти, созданной самоубийством коалиции. Это правительство должно будет вести кампанию против рабочей партии во время новых выборов и пользоваться поддержкой бывших министров, только что признавших себя побежденными. Всегда твердят о том, что другого правительства образовать нельзя. В свое время м-р Чемберлен думал, что сэра Кемпбелля Беннермана с позором прогонят. М-р Асквит был уверен, что вам не удастся образовать правительства, но ни в том, ни в другом случае правительство, выходившее в отставку, не связывало себе рук заявлением, что оно обязано честью делать то, к чему оно будет вынуждено обстановкой.