Гений Пушкина расцвел к 1825 году; и творчество нашего великого национального поэта сделалось неотделимым от идей декабристов. К тому времени им были уже написаны послания Раевскому, Давыдову и Чаадаеву, «Узник», ода «Вольность», «Деревня» и другие. В том, что у Шимкова были вольнолюбивые стихи Пушкина, а не иные, — нет никаких сомнений, потому что в деле не осталось их следов. Царь, боясь распространения антиправительственных поэтических произведений не меньше, чем действий своих политических врагов, приказал «все возмутительные стихи» из секретных следственных дел вынуть и сжечь, чтоб даже чиновники не могли их прочесть, а тем более, не дай бог, переписать.
   Но какие именно стихи Пушкина были у «славянина» Ивана Шимкова?
   Неужто об этом нет никаких свидетельств в следственных делах его товарищей, страстных любителей поэзии?
   Отставной подполковник Александр Поджио, тот самый, что после сибирской ссылки навек упокоился на Черниговщине рядом с Марией и Сергеем Волконскими, ошибочно утверждает, будто «Пушкин составил вольномысленную песню „Ах, скучно мне на родимой стороне“. Выходит, имя нашего великого поэта настолько прочно связывалось с „вольномысленной“ поэзией, что ему даже приписывались революционные песни, автором которых он не был. Майор Вятского пехотного полка Николай Лорер говорит, что сочинения Пушкина „почти у каждого находятся и кто их не читал“. Капитан конноартиллерийской пятой роты Матвей Пыхачев показывает, что Михаил Бестужев-Рюмин часто читал наизусть, хвалил и раздавал „всем членам вольнодумческие стихи Пушкина и Дельвига“. Бестужев-Рюмин: „Рукописных экземпляров вольнодумческих сочинений Пушкина и прочих столько по полкам, что это нас самих удивляло“.
   Ну хорошо, это все «южане», и к тому же они не называют ни одного произведения. Пушкина. Имя Пушкина в деле Ивана Шимкова стало для меня чем-то вроде магнитной стрелки, и я должен был пойти дальше. Прозаический отрывок и четыре стихотворения, из коих два — несомненно пушкинские, обнаруженные при аресте в шкатулке Шимкова, были позже изъяты из его дела и сожжены. Но ведь Иван Шимков читал эти запретные стихи поручику Пензенского полка Петру Громнитскому, который через много лет в сибирском селе Урик будет размножать антиправительственные сочинения Михаила Лунина.
   Правда, Шимков утверждал на следствии, что Громнитский не списывал у него стихов, но далеко не все, что говорилось подследственными, соответствовало правде. Читаю довольно объемное дело Громнитского — ничего не нахожу о стихах, важный факт как будто выпал из поля зрения Комиссии. Только в заключительной части «Сила вины» нахожу не совсем ясное сведение, которое мне вдруг открыло нечто новое. Пункт обвинения Петра Громнитского о «возмутительных сочинениях» сформулирован так: «Сам возмутительного не сочинял, но имел от Спиридова и передал для прочтения Спиридову стихи, написанные на лоскутке и заключающие в себе дерзостнейшее вольнодумство». О Шимкове в связи со стихами почему-то ни слова, но зато появилось имя майора Пензенского полка Михаила Спиридова. Но где логика? Если Громнитский «имел от Спиридова» стихи, то зачем было давать их же для «прочтения» Спиридову»? Вероятно, у Громнитского, кроме тех, что он «имел .от Спиридова», были другие стихи. Какие? Чьи? Что за «дерзостнейшее вольнодумство» они содержали? Как попали они к Громнитскому, и от кого получал Спиридов свой список стихов? Может, в деле Спиридова есть какие-нибудь ответы? Нет, ничего я там не нашел!
   «Славян» было немного. Они окружали себя, конечно, сочувствующими людьми, уже подготовленными ко вступлению в общество, вели активную работу среди солдат, но, так сказать, действительными членами Славянского союза числилось всего около пятидесяти человек. Не каждый из них знал всех остальных, и формирование, расширение общества шло по ячейкам. Одна из самых деятельных ячеек образовалась в Житомире. Вблизи города был дислоцирован Саратовский полк, в котором служили три члена Общества соединенных славян — подпоручик Николай Мозгалевский, прапорщик Иван Шимков и юнкер Викентий Шеколла. Вошли в историю также два солдата этого полка, наиболее подготовленные к агитационной работе и революционному действию, — Федор Анойченко и Федор Юрашев, представленные в лагере под Лещином майором Спиридовым самому Сергею Муравьеву-Апостолу.
   И еще в Житомире существовала особая ячейка революционеров, которой не было аналогов при других организациях декабристов. Состояла она из мелких чиновников, людей невоенных, хотя и связанных с армейскими офицерами служебными или дружескими отношениями. Одного мы уже знаем — это поляк Юлиан Люблинский, вместе с братьями Борисовыми основавший Общество соединенных славян. Второй — Павел Выгодовский, личность настолько интересная и в некотором роде даже таинственная, что я непременно должен к месту рассказать о нем и его фантастической судьбе и необыкновенном сочинении. Третий— провиантский чиновник Илья Иванов.
   В сущности, все декабристы были связаны между собой по цепочкам-звенышкам, и в поисках стихов Пушкина, вдохновлявших молодых «славян», я снова стал просматривать их следственные дела. Старшего по воинскому званию «славянина» в Саратовском полку Николая Мозгалевского как будто вовлек в общество прапорщик Иван Шимков, в деле которого я впервые обнаружил следы пушкинских стихов. А кто принял Шимкова? Читаю в материалах следствия: «1825 года, сентября первых чисел, в лагерях под местечком Лещиным комиссионер Иванов, с которым я очень мало был знаком, встретясь со мною, спросил, не говорил ли о чем со мною Громницкий или Борисов, на что я ему сказал, что ничего от них не слыхал, он, расставаясь со мною, сказал, что они хотели кое о чем говорить со мною. Через несколько дней действительно поручик Громницкий дал мне Славянскую клятву»…
   У Громнитского и Шимкова были найдены стихи «возмутительнейшего содержания». У Борисова, судя по следственным материалам, никаких стихов не обнаружено. А у комиссионера Ильи Иванова? Раскрываю его дело. Есть! 15 марта 1826 года Следственная комиссия в лице генерал-адъютанта Чернышева, самого полномочного и въедливого следователя, выдвинула против провиантского чиновника Иванова следующее обвинение: «В бумагах, взятых при арестовании Вашем, найдены стихи, рукою вашею написанные на лоскутке и по содержанию своему означающие дерзостнейшее вольномыслие. Отвечайте с полным чистосердечием: 1. Вашего ли сочинения стихи сии и что вас побуждало к излиянию на бумаге богопротивных и в трепет приводящих мыслей? 2. Сие сочинение есть ли плод собственных ваших мнений или следствие внушенных понятий от другого и кого именно? 3. Если же означенные стихи были вами только списаны, то от кого и когда получили вы оные и кто именно был сочинитель их?»
   Иванов ответил, что сам этих стихов не сочинял, а взял их у Громнитского, а через майора Спиридова и поручика Лисовского «вернее открыть можно сочинителя». На другой день дополнительный допрос Громнитского выявил еще одного «славянина», знакомого со стихами, — Алексея Тютчева.
   Итак, Шимков, Громнитский, Спиридов, Иванов, Лисовский, Тютчев знали, по крайней мере, несколько вольнодумных стихотворных сочинений. Однако что это были за стихи и кто их автор? У Ивана Шимкова, судя по всем данным, повторяю, было два стихотворения Пушкина, но какие именно?
   А что за стихотворение обнаружилось у Иванова? Несомненно, оно представляло собою отдельное произведение, так как генерал Чернышев, формулируя свои вопросы ответчику, имел в виду «сие с о ч и н е н и е».
   Почуявший добычу следователь, как клещ, впился в Илью Иванова и Петра Громнитского, вызывал и Лисовского, и Спиридова, и Тютчева, чтоб узнать, как попали стихи к Иванову и кто был их автором. Пушкина ли это были стихи, и если Пушкина, то какие именно? Названия б хватило, малейшего намека на содержание, единственную бы строчечку или, на худой конец, одно слово! Ничего не было, и я терял всякую надежду. Аккуратно поработали жандармы, очищая следственные дела декабристов от поэзии! О конституции все осталось, о восстании, о цареубийстве, но вроде бы эфемерное оружие — стихи — исчезли навсегда; царь отлично понимал их убойную силу…
   И все же редчайшая, почти невероятная случайность сохранила в допросных листах «славян» подлинные строчки одного пушкинского стихотворения! Исключительная историческая, и литературная драгоценность, особая документальная реликвия осталась для потомства в том же деле провиантского чиновника Ильи Иванова. А вписал эти строки туда своей рукою поручик Петр Громнитский, припомнив стихи наизусть. Долго я рассматривал густо зачеркнутые рядочки, не разобрал ни слова, но исторический этот факт хорошо известен и специалисты давно расшифровали знакомый текст:
 
Лемносский бог тебя сковал
Для рук бессмертной Немезиды,
Свободы тайный страж, карающий кинжал,
Последний судия позора и обиды.
 
   Вторую строфу «Кинжала» Громнитский воспроизводил на память почти точно, однако дальше идет пропуск, и самых существенных, сильных и грозных строк нет. Отрывок из «Кинжала» — единственное во всех следственных материалах декабристов текстуальное подтверждение того, что поэзия А. С. Пушкина верой и правдой служила первым русским революционерам… И сохранилось это драгоценное свидетельство только потому, что его нельзя было совсем изъять из дела — на оборотных сторонах листов содержались важные показания, и военный министр Татищев только тщательно вымарал строки…
   Нет, не так просто для меня оказалось оторваться от стихов, что были в ходу среди «славян» перед восстанием Черниговского полка! Ну хорошо, неотвязно думал я, с «Кинжалом» кое-что прояснилось. Только всё же не понять, как эти стихи попали к Петру Громнитскому. И у Ивана Шимкова было ведь два пушкинских стихотворения! Может, одно из них — тот же «Кинжал»? И что за стихи, написанные «на лоскутке», были взяты у Ильи Иванова? Тоже «Кинжал»? .
   Снова и снова просматривал я дела «славян», знавших и распространявших вольнодумные стихи, а пока ломал в архиве глаза, вышел из печати XIII том документов о восстании декабристов, в который включены материалы Следственной комиссии по делам Николая Мозгалевского, Петра Громнитского, Павла Выгодовского, Ивана Шимкова, Ильи Иванова и других интересовавших меня декабристов, документы которых удобнее было изучать в типографической компактности параллельно. Тираж этого специального издания мизерный, меньше пяти тысяч экземпляров, книги я, конечно, не достал. Как достанешь, если издание надо направить по заграничным адресам в порядке обязательного обмена, в научные учреждения, библиотеки университетов и других вузов, а их, вузов-то, в одном Казахстане стало недавно ровно пятьдесят! Да историков в стране куда больше, наверное, чем пять тысяч, да потомков декабристов тьма, да миллионы библиофилов, да множество граждан, интересующихся нашим прошлым, и тех, кто имеет счастливейшую возможность приобрести любую книгу без очереди… Где же достанешь?
   Мария Юрьевна Барановская сказала по телефону:
   — У меня-то уже есть, но я пообещала подарить Марии Михайловне Богдановой, как потомку Николая Мозгалевского.
   К тому времени мы всей семьей успели не раз побывать у Марии Михайловны. В ее комнатке уйма книг, старых фотографий, портретов декабристов и русских поэтов. Сухонькая беленькая хлопотунья с живой доброжелательной речью, только голова стала кружиться и глаза совсем ослабли, ничего не может читать.
   Объясняю ей по телефону, что том с делом Николая Мозгалевского вышел, но в библиотеки еще не поступал, а мне он нужен срочно и т. д.
   — Передариваю его вам… Мне он уже не потребуется, а дело нашего предка я знаю в подлиннике.
   — Спасибо.
   Да, царские ищейки без следа уничтожили стихи, найденные у Ильи Иванова, написанные, судя по материалам следствия, его собственной рукой. В преамбуле допроса Иванова черным по белому значится: «В бумагах, взятых при арестовании Вашем, найдены стихи, рукою вашею написанные (разрядка моя. — В. Ч.) на лоскутке и по содержанию своему означающие дерзостнейшее вольномыслие». Иванов в своем ответе не говорит напрямую, что стихи написаны не его рукой, а утверждает, будто взял их у Громнитского «только для прочтения», однако едва ли генерал-адъютант Чернышев мог ошибиться — он и раньше допрашивал Иванова, изучал его письменные показания и наверняка хорошо знал почерк подследственного. Стихи эти, очевидно, представляли особый интерес — их искали, чтобы уничтожить. На следующий день один из вопросов Петру Громнитскому Чернышев сформулировал так: «Кому еще, кроме Иванова, вы сообщили помянутые стихи для списания (разрядка моя. — В. Ч.) и где находится тот экземпляр оных, который вы оставили для себя?»
   Комментаторы пишут, что найденное в бумагах Ильи Иванова стихотворение, авторство которого следователям было неизвестно, есть будто бы стихотворение А. С. Пушкина «Кинжал». Но это же не так!
   Судя по ответам Громнитского, он не знал, кто автор стихов, но «экземпляр, найденный у Иванова, есть подлинный — тот самый, который получен мною от Бестужева, и точно в том же виде, как был мне доставлен». И далее он «вспомнил обстоятельство, о котором умолчать не желает»: «В лагере же при Лещине Бестужев, случившись у Спиридова, где и я был с Тютчевым, в разговорах своих восхвалял сочинения Александра Пушкина и прочитал наизусть одно, приписывая оное ему, хотя менее дерзкое, но не менее вольнодумное. Вот оно…». Далее в деле идут густо замаранные те самые строки из пушкинского «Кинжала», на память воспроизведенные, Петром Громнитским.
   Попрошу читателя обратить особое внимание на выделенные мною разрядкой слова в последнем показании Петра Громнитского. Из них совершенно ясно, что «Кинжал» — стихотворение «менее дерзкое», о котором, собственно, Громнитского никто не спрашивал! А какое «более дерзкое» попало в бумаги Иванова? Назавтра генерал-адъютант Чернышев в уточнительном вопросе Иванову явно имеет в виду также два разных стихотворения: «Сказывал ли вам поручик Громницкий при отдаче найденных у вас вольномысленных стихов, что оные получил от подпоручика Бестужева-Рюмина, и не давал ли, сверх того, д ругих стихов под названием „Кинжал“, также, по словам его, дошедших от Бестужева?» (разрядка моя. — В. Ч.). Комментаторов XIII тома «Восстания декабристов» действительно можно понять так, что по цепочке Бестужев-Рюмин-Громнитский— Иванов единственно пушкинский «Кинжал» попал в бумаги последнего, вызвав такой пристальный интерес следствия. Нечеткость вывода выглядит ошибкой. На самом деле у Ильи Иванова был найден не «Кинжал», а совсем другое стихотворение — не менее вольнодумное, но еще более дерзкое!
   Что же это было за стихотворение? Кажется, ничего бы не пожалел, чтобы узнать!
   В сложной вязи показаний, вопросов, ответов и протоколов, очных ставок легко запутаться, и меня не покидает ощущение, что «славяне» специально запутывали следствие, а следствие специально запутывало современников и будущих историков, не раскрывая конкретного содержания и названий вольнолюбивых стихов, которые были в широком ходу среди «славян». Следствие всячески и по любому случаю подчеркивает дерзость стихотворения — только пять раз, обращаясь к пятерым разным подследственным, генерал-адъютант Чернышев определяет его содержание как «дерзостнейшее вольномыслие». Должно, и в самом деле оно было неслыханно дерзким! Настолько дерзким, что даже цареубийственный «Кинжал» Петр Громнитский охарактеризовал, повторяю, как сочинение «менее дерзкое»…
   И при всей своей из ряда вон выходящей дерзости стихотворение это, очевидно, было серьезным, подрывающим такие устои, что Следственную комиссию даже приводило «в трепет». Еще раз просматриваю вопросы Комиссии и вдруг обращаю внимание на некую важную подробность. Как, однако, жаждали следователи узнать имя автора столь «богопротивных и в трепет приводящих мыслей»! Богопротивных?
   Но что могло быть не менее вольнодумным, но более дерзким, чем «Кинжал», и к тому же богопротивным? Возможно, что следователи вымарали название или первую строку «богопротивного», «в трепет приводящего» ноэля…
   Сатирическая рождественская «Сказка» Пушкина с ее взрывным политическим зарядом вполне могла остаться на руках или в памяти Михаила Бестужева-Рюмина еще в Петербурге. Вскоре после их встреч Бестужев-Рюмин был переведен в Семеновский полк, а оттуда — из-за бунтарского выступления лейб-гвардейцев — на Украину, в Полтавский пехотный. Здесь он познакомился с Павлом Пестелем и Сергеем Муравьевым-Апостолом, на квартире которого жил, сделавшись одним из самых деятельных членов Южного общества, главным «объединителем „южан“ и „славян“, страстным пропагандистом вольнолюбивой пушкинской поэзии, что стало позже одним из главных пунктов обвинения, пославшего Михаила Бестужева-Рюмина на виселицу.

9

   С Обществом соединенных славян связано поистине удивительное совпадение случайностей! Единственный текст «Государственного завета» Пестеля, составленный вождем «славян» Петром Борисовым, счастливо уцелел для истории в следственных материалах по делу «славянина» Ивана Шимкова. «Правила Общества соединенных славян», их перевод на польский и французский сохранились только в деле «славянина» Павла Выгодовского, а единственный экземпляр «Славянской клятвы» — в деле автора этого ценнейшего исторического документа Петра Борисова. Самый обширный и содержательный источник сведений о Славянском союзе и восстании Черниговского полка дошел до нас через «славянина» Ивана Горбачевского. В следственных же делах «славян» с наибольшей полнотой обнаружилось широкое знакомство декабристов с вольнолюбивой поэзией величайшего нашего поэта, а единственное во всех декабристских материалах стихотворение А. С. Пушкина — на страницах допросных листов «славянина» Ильи Иванова, вписанное туда по памяти Петром Громнитским. Этот же «славянин» позже, в Сибири, оставив потомству чистые экземпляры драгоценнейших политических статей и агитационных писем Михаила Лунина, своей рукой зафиксировал текст единственного известного стихотворения Сергея Муравьева-Апостола. А впереди у нас еще знакомство со страстями и мыслями совсем особого декабриста, написавшего многие тысячи страниц, из которых случайно сохранилось лишь несколько, и то в конспекте, однако и они нам многое скажут об их авторе-«славянине»…
   Насколько все же история русского освободительного движения была бы беднее без «славян», без документов, дошедших до нас через их посредство или ими написанных!
 
   Сижу за столом. Отдаленно шумит Москва. Рассматриваю автографы декабристов, подаренные мне Марией Михайловной Богдановой. Не подлинники, конечно, а фотокопии, но все равно неизъяснимое волнение охватывает меня. «Бестужевъ-Рюминъ, подъпорутчикъ», «Маиоръ Спиридовъ», «прапорщикъ Бечасновъ», «Николай Мозгалевский»… Последнее факсимиле уже из Сибири и потому без воинского чина.
   Нет, у Николая Мозгалевского не нашли ни вольнолюбивых стихов, ни других декабристских документов. В Петербург он был доставлен только 21 февраля 1826 года, когда уже заканчивались повальные аресты и полным ходом шло следствие. Если и были у него какие-нибудь компрометирующие бумаги, то он, вероятно, успел их уничтожить еще в январе — после разгрома восстания Черниговского полка и первых арестов…
   Ищу любое сведение о Николае Мозгалевском. Снова читаю исследования о Славянском союзе, нет-нет да звоню или заезжаю к Марии Михайловне Богдановой, которая вспоминает для меня рассказы внуков декабристов и семейные предания, просматриваю, документы Военно-исторического архива в Лефортове, где хранится около пяти тысяч декабристских дел. И снова мемуары декабристов, воспоминания о них, научные исследования и беллетризованные биографии, опять следственные дела. На Большую Пироговскую приезжаю к открытию архива Октябрьской революции, вхожу первым и ухожу последним, когда в зале гасят свет. Тут хорошо — тихо, улицы не слышно, на столах под чехлами светят лампы фильмоскопов, сидят люди, шуршат ветхими бумагами, пишут в тетрадки и карточки всяк свое…
   Вот Михаил Спиридов пытается в письме к царю выгородить, спасти молодых офицеров-«славян»: «…Но обратите Ваше императорское величество великодушный взгляд на членов этого круга, в котором я находился; в оном поручики Громницкий, Лисовский, подпоручики Мозган, Фролов, Мозгалевский; прапорщик Шимков, портупей Шеколла совершенно в действиях неучастники, они не знали ни настоящей цели, не читав листов Конституции, а были в обществе по товариществу».
   Благородная, но довольно наивная попытка! С самого начала для меня было совершенно бесспорным, что Николаю Мозгалевскому прежде всего стали известны «Правила Общества соединенных славян», — как мог человек вступить в общество, не зная, куда и зачем он вступает? Кроме того, он наверняка знал и «Славянскую клятву». Дело в том, что, вступая в общество, «славяне» произносили свою клятву в торжественной обстановке, при обнаженном оружии. Представляю себе этот романтический ритуал. Горят свечи, скрещены сабли товарищей. Молодой офицер Николай Мозгалевский входит в круг, обнажает свой клинок и с тихим звоном опускает его на оружие друзей. Текст клятвы сформулирован ясно, просто, возвышенно, и его произносят наизусть: «С мечом в руках достигну цели нами назначенной. Пройду тысячи смертей, тысячи препятствий, — пройду и посвящу последний вздох свободе и братскому союзу благородных славян»…
   Однако майор Спиридов говорит о Конституции, не расшифровывая, что это такое: очевидно, и ему, и следствию было ясно, о чем идет речь. А речь шла о «Русской правде» — главном программном документе декабристов, составленном Павлом Пестелем. Этот труд был вершиной политической мысли того времени, отражавший передовые демократические взгляды русских революционеров. Сохранности «Русской правды» придавалось огромное значение. Уже находившийся под арестом Пестель сказал навестившему его Сергею Волконскому: «Будь спокоен, я ни в чем не сознаюсь, хотя бы в кусочки меня изорвали — спасайте только „Русскую правду“.
   Ее закопали в приметном месте и когда во время следствия достали, то выяснилось, что она не завершена. Позже историки по сохранившимся первым главам, показаниям Пестеля и других Декабристов восстановили ее принципиальные положения, но этого никогда бы с такой полнотой сделать не удалось, если б не одно редчайшее историческое обстоятельство — нашелся краткий конспект «Русской правды». Помню, меня буквально поставила в тупик исключительная случайность этой драгоценной находки. В самом деле, сотни людей состояли членами разных декабристских обществ, тысячи были причастны к ним по родству или товариществу, большинство их — вельможи, сановники, высшие офицеры, литераторы, историки — имели дома, имения, библиотеки, секретные шкафы и сейфы для хранения самых ценных бумаг. А вот краткое изложение радикальнейшего политического документа той эпохи дошло до потомков в единственном экземпляре, найденном на квартире бедного прапорщика-«славянина» Ивана Шимкова и сохранившемся в его следственном деле. Причем этот документ, называемый «Государственным заветом», как мы сейчас убедимся, размножался, и на руках у Шимкова одновременно оказалось даже два его экземпляра!
   И вот я читаю один из ответов Ивана Шимкова, двадцатидвухлетнего прапорщика, учившегося до армии в Харьковском университете: «Государственный завет» получен мною от майора Спиридова, оный дан мне по незнанию, что от подпоручика Борисова я прежде всего имел уже таковой, мною же не было посмотрено на первых порах, что в данной бумаге заключалось, и так как прежний довольно неразборчиво написан, то и был изорван, а сей оставлен». Но давал ли Шимков кому-нибудь читать этот документ? Да! «Найденный у меня „Завет“ писан Борисова рукою, даван был мною читать п о д п о р у ч и к у М а з галевском у…».
   Последние два слова выделил не я — они подчеркнуты карандашом в следственном деле. А комментарий специалистов выглядит так: «Особый интерес в Комитете Шимков вызвал тем, что в его бумагах обнаружились „Конституция Государственный завет“, переписанные стихи А. С. Пушкина и какое-то прозаическое произведение… В своих письменных ответах на вопросы Шимков не скрыл, что „Конституция Государственный завет“ была составлена П. И. Борисовым 2-м, читал этот конституционный проект один Н. О. Мозгалевский и т. п.». Итак, было документальное подтверждение, что Николай Мозгалевский познакомился и с главным политическим манифестом декабристов, проектом нового, республиканского устройства России.
   Это заключение для меня стало особенно ценным, потому что в мой блокнот была выписана давняя характеристика Николая Мозгалевского, принадлежащая М. В. Нечкиной: «Недалекий малый, налуганный следствием Мозгалевский так до конца и не понял ни цели тайного общества, ни серьезности дела». Но за что же тогда, простите, вечная ссылка? И мне, неспециалисту, хотелось быть предельно объективным, скрупулезно точным, вооруженным всеми доступными документами — речь шла о репутации одного из ста двадцати сосланных в Сибирь декабристов, значит, об истории, в которой нам нужна одна правда, более; ничего. Какой бы ни была эта правда, только установив ее, история приобретает истинную ценность…