Страница:
Полнее, ярче и правдивее, чем участника усобиц, Игоря характеризует то, что он, располагая множеством городов, обширными плодородными землями, сильной дружиной и приличным вассалитетом (Путивль, Курск, Рыльск, Трубецк), восемнадцать лет своего новгород-северского княжения подавал пример. соблюдения династической «лествицы», не .сделал ни одной попытки выступить против такого никчемного и вероломного князя-сюзерена, как Ярослав, до самой его смерти не попытался овладеть Черниговом. И за четырехлетнее великое черниговское княжение Игорь Святославич ни разу не принял участия в феодальных войнах, хотя существовала возможность и даже в некотором смысле необходимость хотя бы одной такой войны.
Итак, будучи поэтом, человеком, настроенным, очевидно, несколько романтически, Игорь и в политике, и в литературе выступал за неуклонное соблюдение династического права по старшинству княжеской «лествицы». Образцом для него была единая и могучая Русь времен Владимира Святославича, хотя Игорь ясно понимал, что его великого предка, «того старого Владимира нельзе бе пригвоздити къ горамъ киевскымъ», хорошо знал жестокую реальность истории, в том числе «первых времен усобицы», и считал, что только единение князей может спасти Русскую землю от грядущей внешней опасности. Не намереваюсь отводить все упреки, адресованные в «Слово»ведении Игорю, не собираюсь его идеализировать — он был сыном своего века, но есть достаточные основания для его защиты от чрезмерных осуждений и предвзятых оценок. Повнимательней присмотримся к облику Игоря, отразившемуся в летописях.
Характерно звучат слова Игоря из Ипатьевской летописи за 1180 год, когда назрела очередная усобица Ольговичей с Мономаховичами: «Брате, добра была тишина, лепей было уладиться»… У В. Н. Татищева речь Игоря, обратившегося с упреками к Святославу Всеволодовичу, изложена подробно и отлично характеризует молодого новгород-северского князя, самостоятельно, независимо и здраво мыслящего и уже высказывающего свое политическое кредо, которое я выделяю разрядкой, чтобы любознательный читатель сам мог убедиться, что оно совершенно идентично основной идее «Слова»: «Весьма бы лучше тебе в покое жить и перво примириться со Всеволодом и сына освободить и согласяся, обще всем Рускую землю от половец оборонять…» (История российская, т. III, стр. 123). В конце марта 1185 года, когда Ярослав черниговский изменнически надумал снестись с Кончаком, напавшим на Русь, Игорь сказал ему: «Не дай боже отрицатися нам на поганыя ездити, они бо всем нам общии вороги…» (Там же, т, IV, стр. 302). И начал готовиться к своему походу — собирать и экипировать дружину, оповещать .вассальных князей. Утвердившееся мнение, будто поход Игоря был чисто «сепаратным» и «легкомысленный» князь пошел в степь очертя голову, не предупредив остальных русских князей, неневерно. Игорь сделал главное — предупредил своего сюзерена, иначе не получил бы войско черниговских ковуев. Хотя вполне возможно, повторюсь, что именно Ярослав направил его в этот поход, преследуя свои сепаратные интересы и спекульнув на доверчивости Игоря. Он, вероятно, смог легко убедить вассала в том, что поход будет легкой военной прогулкой до самой, быть может, Тмутаракани. Ведь всего полтора месяца назад десяток князей во главе с «грозным великим» Святославом нанесли половцам сокрушительное поражение. Ярослав мог сыграть и на честолюбии Игоря — разведку и первый бой принял на себя в том большом победном походе Владимир Глебович переяславский со своей дружиной и двумя тысячами берендеев, а полевая распря между Игорем и Владимиром из-за места в авангарде объединенного похода 1183 г. была на памяти всех. Последним же убедительным аргументом Ярослава мог быть следующий: из степи с большим половецким полоном и богатыми трофеями возвращался киевский воевода Роман Нездилович…
Объективно же поход Игоря вовсе не «раскрыл ворота со стороны поля», а стал героико-жертвенной акцией, быть может, предупредившей мощный мстительный удар Кончака и Гзы по Киеву и Чернигову. Половецкие ханы, собрав со всей степи огромное войско, ,заманили Игоря в ловушку и малой кровью получили главное — богатую добычу. За что же при таких обстоятельствах обвинять Игоря? За стремление к легкой победе? А кто и когда о ней не мечтал? За честолюбие, доверчивость и простодушие?
.Игорь Святославич был, очевидно, порядочным в нравственном смысле и политически смелым человеком. Шестеро князей отказали в приюте изгою Владимиру галицкому, опасаясь гнева его отца, Ярослава «Осмомысла»; Игорь же гостеприимно принял шурина в своей новгород-северской вотчине и через три года «примирил его с отцом» (Б. А. Рыбаков). Игорь Святославич был также хорошим семьянином, любил супругу, чей образ так опоэтизирован в «Слове»… Право, довольно трудно понять, за что некоторые авторы клянут сегодня этого, по-видимому, воистину незаурядного человека, несущего в своем облике индивидуальные черты своеобычной личности тех времен.
Исследователи, кстати, вчитываясь в «Слово», отмечают психологическую и политическую эволюцию главного героя, и не все соглашаются с Д. С. Лихачевым, который дает Игорю такую компромиссную характеристику: «Сам по себе Игорь Святославич не плох и не хорош: скорее даже хорош, чем плох, но его деяния плохи, и это потому, что над ним господствуют предрассудки и заблуждения эпохи». Нельзя рассматривать «характер Игоря как статический, раз навсегда заданный», — пишет. Г. Ф. Карпунин. Да, идейно-художественная зрелость, литературное совершенство «Слова» проявляются и в том, что образ Игоря дан в развитии, динамике, «в движении от одного духовного идеала к другому, более высокому и благородному». И далее: «Поражение на Каяле стало в поэме переломным для Игоря. На Каяле было нанесено поражение не столько Игорю-полководцу, сколько Игорю-человеку, то есть „предрассудкам н заблуждениям“, которые господствовали над князем — типичным сыном эпохи. Игорь не погибает физически, он терпит моральный крах: вместе с падением Игоревых стягов рушится и его духовный идеал личной „чести“ и личной „славы“. Из этой, моральной, смерти князь возрождается через любовь к родине. Нет прежнего Игоря, заботившегося о своей чести больше, чем о чести родины, есть новый Игорь, высшим идеалом которого является Русская земля».
Гипотеза об авторстве Игоря открывает новые глубины поэмы, в том числе и для изучения такой малоизученной сферы духовной жизни человека, как психология творчества. Н. В. Шарлемань спрашивал в своем докладе 1952 года: «Можно ли психологически обосновать авторство Игоря? Можно ли доказать, что это есть его произведение?» Ответ довольно пространен, и я вынужден привести его в больших отрывках по рукописи, чтобы сделать достоянием любознательного читателя мысли давно ушедшего от нас интересного исследователя, имевшего немалые заслуги в раскрытии тайн «Слова»…
«Об одаренности Игоря в нашем распоряжении имеются только косвенные доказательства, Игорь был, несомненно, просвещенным человеком. Он тщательно собирал сведения для своего личного родового летописца. По свидетельству Д. С. Лихачева, летописец Игоря „самый обширный из всех личных, семейных и родовых летописей XII-XV вв. Это был летописный свод с широким политическим горизонтом. В 1200 г. он был включен в Киевскую летопись. Созданный Игорем общерусский летописец пропагандировал мысль о необходимости примирения враждующих князей и активизации борьбы с врагами стран ы“.
Известный дореволюционный ученый, автор фундаментального, объемом более двух .тысяч страниц, «Опыта русской историографии» профессор В. С. Иконников считал, что «подобный рассказ о большом походе Святославлича в 1185 г. записан в Чернигове». Отметим также, что летописная повесть о походе Игоря — самое обширное и подробное описание обстоятельств этого, строго говоря, эпизодического похода, описание, как бы заслонившее подробностями все остальные походы русских князей против половцев за полтора века. Главное же для нашей темы в летописании Игоря то, что основная идея, высказанная им в официальной историографии, абсолютно идентична гражданскому пафосу «Слова», автором которого он был.
Н. В. Шарлемань: «На развитие ума Игоря указывает… отсутствие у него суеверия, реалистическое по тому времени толкование даже столь „дурного знамения“, как солнечное затмение в начале похода. Большим показателем высокой душевной силы Игоря может служить его решительное осознание ошибок прошлого и перемена поведения. Эта черта Игоря хорошо прослеживается в летописи. Игорь „обнародовал“ (выражение Д. С. Лихачева) в летописи отчет не только о своем поражении, но и о прежних своих делах. Помимо описания хода событий, в летописи были внесены покаянные речи князя. Они изложены так, что не возникает сомнения, что это подлинные слова самого князя. Первая из них в оценке Д. С. Лихачева „поражает пространным перечнем княжеских преступлений и необычайной смелостью“. Д. М. Приселков оценил эту речь Игоря как „изумляющий нас и сейчас своей искренностью счет княжеских преступлений, а при описании бегства Игоря из половецкого плена летопись приводит такие житейские и психологические детали, которые могли быть известны только самому князю и записаны непосредственно с его слов“.
Большинство исследователей, однако, считают, что речь Игоря, исполненная религиозного экстаза, вписана в повесть о походе летописцем-монахом, который не мог знать в подробностях, что именно говорил Игорь в полдень 12 мая 1185 года за сотни верст от Киева или Чернигова. И эта длинная речь едва ли была произнесена среди кровавого ристалища князем, сидящим «въ седле кощиевомъ», — уж больно неподходящая обстановка для говорения речей. И, наконец, летописное покаяние противоречит всему духу «Слова» и миросозерцанию автора, которое известный современный исследователь считает скорее «первобытно-пантеистическим, а отчасти и наивно-материалистическим» (Ф. Я. Прийма. «Слово о полку Игореве» в русском историко-литературном процессе первой трети XIX в. Л., 1980, стр. 5).
Христианская мораль, отражая догмы религии рабов, действительно требовала от человека самоуничижительных уверений в верности богу, смиренных раскаяний в грехах, и в русской литературе XII в. мы найдем немало таких, правда, несколько отдающих фальшью, психологических излияний. Приведу только два примера. Игумен Даниил: «Вот я, недостойный игумен Даниил из Русской земли, худший из всех монахов, отягченный грехами многими, неспособный ни к какому делу доброму…», «Простите меня, грешного, и не попрекните за скудоумие и грубость…», «Я же неподобающе ходил путем тем святым, во всякой лености, слабости, пьянству и всякие неподобающие дела творя». Владимир Мономах: «…Не хвалю ведь я ни себя, ни смелости своей, но хвалю бога и прославляю милость его, ибо меня, грешного и ничтожного, столько лет хранил от тех смертных опасностей… О я, многострадальный и печальный! Много борешься, душа, с сердцем и одолеваешь сердце мое; все мы тленны, и потому помышляю, как бы не предстать перед страшным судьею, не покаявшись и не примирившись между собою».
Ничего подобного не отыскать в «Слове»! Там вера не в абстрактного бога, не в навязанную исчужа смиренническую мораль, а в главную земную реальность — в человека, природу, заветы предков. Не упование на господа, но ясное осознание насущной необходимости объединения под стягом великого киевского князя для общерусской защиты родины. В поэме нет никаких покаяний, есть диалектическое соединение исторической памяти, живой яви и надежд в умах и делах героев!
«Итак, есть все основания считать Игоря высокоодаренным человеком, — приходит к выводу Н. В. Шарлемань и продолжает:— Заметной чертой характера Игоря было честолюбие: эту черту он унаследовал от своего деда Олега Святославича. Летописи отметили честолюбивые стремления этого князя, родоначальника Ольговичей, и его борьбу с Владимиром Мономахом и мономаховичами. Летописи отмечали постоянные неудачи Ольговичей на военном поприще. Игорь, пытаясь достигнуть успеха в военном деле, тоже потерпел поражение. Он решил выдвинуться в делах „идеологических“. В поле зрения .Игоря были близкие примеры литературной деятельности мономаховичей. Владимир Мономах оставил после себя несколько талантливых литературных произведений. Его сын Мстислав, согласно исследованиям Д. С. Лихачева, был, по-видимому, автором своего летописца. Были, возможно, и еще князья-литераторы, оставшиеся нам неизвестными. Литература в то время в княжеской среде пользовалась большим вниманием. „Книжным“ князем был Ярослав галицкий „Осмомысл“, сын Всеволода Большое Гнездо Константин окружил себя учеными людьми, занимался переводами с греческого и т. д.»
Добавлю: просвещенными людьми были, как мы знаем, Ярослав Мудрый, его дочь Анна Французская, сыновья его Святослав, Всеволод и Давыд, Святослав Давидович, он ж Никола Святоша черниговский, Михалко Юрьевич владимирский. Б. А. Рыбаков: «При дворе Андрея Боголюбского развивалась и литературная деятельность; Андрей сам был писателем». В. Н. Татищев о сыне Всеволода Большое Гнездо Константине Мудром: «великий был охотник к чнтанию книг и научен был многим наукам… многие дела древних князей собрал и сам писал, також и другие с ним трудились».
Н. В. Шарлемань: «Еще в плену Игорь осознал тяжелое положение, создавшееся в результате разгрома его войска. На родину он возвратился „небезупречным героем“… Поражение нельзя было замалчивать, Игорь был вынужден „обнародовать“ в своей летописи отчет о происшедшем. В „официальную“ летопись были внесены в духе христианского смирения и покаянные речи князя. Эти признания произвели на современников, надо полагать, гнетущее впечатление. Для ослабления впечатления необходимо было обнародовать произведение, которое хотя бы отчасти оправдало поступки Игоря. Перечнем неблагоприятных стихийных явлений (затмение, повлиявшее на дух войска, метеорологические явления зной и жажда и др.), а главное — героизмом главных виновников происшествия, их пламенной любовью к родине; к русским сынам, и чистосердечным признанием своих поступков можно было смягчить позор. Таким произведением, параллельным летописи, и явилась „неофициальная“ „трудная повесть“ — „Слово о полку Игореве“…
Целью произведения была, очевидно, не только самореабилитация Игоря — человек честолюбивый, умный и талантливый, он претендовал в конце XII— начале XIII века на свою особую роль в политической жизни Руси: «как телу без головы, так Русской земли без Игоря».
В самом деле, Игорь Святославич тех лет, будучи уже самым старшим «во Ольговичах» и продолжая ихколлективную политику, ясно сформулированную в 1196 году, мог занять великий киевский стол. Больше того — после смерти Ярослава .черниговского в 1198 году Игорь должен был законно стать великим князем киевским, потому что оказался старше и всех Мономаховичей. Рюрик Ростиславич, будучи правнуком Мономаха, стоял на династической «лествице» ступенькой ниже, а праправнуки Мономаха Роман Мстиславич галицкий и посаженный им на великий стол вскоре после смерти Игоря малозначительный князь Ингварь Ярославич волынский, даже двумя ступеньками. Что же касается самого сильного Мономаховича, стоявшего будто бы вровень, — Всеволода Большое Гнездо, то и здесь Игорь обладал преимущественным родовым правом — был старше владимиро-суздальского князя по возрасту и представителем старшей линии Ярославичей. Множество раз автор подчеркивает в тексте поэмы отчество Игоря «Святославлич», возможно, не столько для того, чтобы напомнить об отце, рядовой политической фигуре XII в., сколько о великом княжении своего прадеда Святослава Ярославича как об историко-политическом и династическом прецеденте.
И вот Игорь Святославич, не желая ослаблять Русскую землю большой междоусобной войной, четыре года сидит на черниговском столе. Сидит тихо, если не считать его необыкновенного подвижения — «Слова», в котором он так часто вспоминает своих любимых героев — Всеслава полоцкого и деда Олега Святославича. И именно потому, что они, тоже обладая сто лет назад преимущественными династическими правами и будучи насильственно спущенными Мономахом и его отцом по «лестнице» вниз, пытались с помощью военной силы восстановить справедливость… Нет, Игорь не. был «малозначительным» человеком! К концу жизни он стал мудрым государственным мужем, движимым патриотическими побуждениями, прозорливо и трагически осознающим неизбежность для родины тяжких грядущих испытаний и предлагавший единственный выход из трудной исторической ситуации.
Интересно, что принцип феодального «старейшинства» вскоре после неожиданной кончины Игоря (причины которой неизвестны, как неизвестны причины ранней смерти его старшего брата. Олега и младшего Всеволода) провозгласил Роман Мстиславич галицко-волынский, будто только что прочитавший «Слово». Этот сильный и решительный князь, стоявший, за соблюдение «лествицы» еще в 1194 г., постриг в монахи своего тестя Рюрика Ростиславича, его жену и дочь, то есть собственную супругу, а двух сыновей князя, незаконно занимавшего великий стол, отправил в Галич.
Собрав затем в Киеве князей, Роман «нача гадати со князи и дружиною о устрое Руские земли… реки има тако: „Се, б р а т и е, весте, оже Киев есть старейший стол в Рустей земли и достоит в нем княжити старейшему и емысленнейшему во всей братии, абы могл управити добре и землю Рускую всюду обороняти и содержати поряд во братии, да не переобидит один другаго и не наскакует на чужу волость. Ото ж встает рать межи братии, ведут поганых и губят землю Рускую и пачи котору во братии воздвижут…“ В большой этой речи, которую я цитирую по В. Н. Татищеву, излагался далее порядок утверждения на великий киевский стол „старейшего и годнейшего“, говорилось о его правах, справедливом распределении земельных владений меж братнею, не раз подчеркивался принцип подчинения местных „неумных“ и „молодших“ князей „старейшему“, „абы русская сила не малилась“. „А егда кто от братии воздвижет котору и наскочит на чужу волость, он да посудит с местными князи и омирит. А егда на кого придут ратнии половцы, или угры, или ляхи, или ин народ, и сам той князь оборонитися не может, ино князь великий, снесшися со братиею, местными .князи, и послют помощь от всея Руския земли, елико требе“.
Это была развернутая позитивная программа, политической альтернативы которой в те времена не существовало. Однако влиятельный Всеволод Большое Гнездо, «бояся сам старейшинство иному дати… отрече Романови, глаголя: „Се, брате и сыну, испокон тако не бысть. И яз не могу преступати, но хосчу тако быти, яко бысть при отцех и дедах наших“. Другими словами, политическая раздробица Руси, междоусобицы и „которы“ оправдывались, как бы узаконивались силой исторических прецедентов!.. „Роман же, слышав се, оскорбился вельми, иде к Галичу“. А Всеволод Большое Гнездо, тут же сместив Ингваря Ярославича, потребовал от Романа освобождения сыновей Рюрика, Ростислава и Владимира, праправнуков Мономаха. „И посади Всеволод зятя своего Ростислава на великом княжении киевском“. Таким образом, киевский стол остался за „Володимерим племенем“, и мы не знаем, какой оборот приняли бы события на Руси, если б своевременно и по праву его занял Игорь Святославич внук Ольгов…
Несомненно, что между «Словом» Игоря Святославича и «Поучением чадом» Владимира Мономаха, написанном на сто лет ранее и до его киевского вокняжения, есть деликатная и тонкая связь. «Читатель „Поучения“ — это любой представитель господствующего класса феодального общества, настроенный к поддержанию не самим имдостигнутого наличного жизненного уровня, а унаследованного от предков. Это читатель того же географического диапазона и политического кругозора, что и читатель, к которому обращалось „Слово о полку Игореве“ (Б. А. Романов. Люди и нравы… стр. 140).
В борьбе конца XI — начала XII века за киевский стол Владимир Мономах использовал литературное средство политической агитации. Б. А. Рыбаков: «Поучение Мономаха было обращено не к его родным детям. Они в это время уже выдавали своих дочерей замуж и в отцовских поучениях едва ли нуждались. Оно было рассчитано на довольно широкую, феодальную аудиторию». А выше: «Мономах „…без всякой скромности расхваливает себя и как бы указывает киевским „смысленным“: вот я — тот самый князь, который нужен вам. Я всегда воевал с „погаными“. Я не давал воли „уным“, своим отрокам, не позволял им «пакости деяти“, я хорошо отношусь к купцам, я сторонник правого суда, я сумею успокоить обиженных, я честно соблюдаю присягу, я хорошо сам веду свое хозяйство, не полагаясь на тиунов и отроков, я совещаюсь со своими боярами, я покровительствую церкви…»
Политическое и мировоззренческое кредо Игоря, выраженное в «Слове», требовало от читателей глубоких исторических и философских раздумий о судьбах Русской земли, сложностях текущей жизни и человеческих трагедиях прошлого и настоящего, не замалчивало слабостей героя и не выпячивало его действительных или мнимых достоинств. Поэма предназначалась для «братии», то есть князей, избранных представителей высшего слоя тогдашнего общества, способных оценить ее набатное звучание, мощь ума и богатство таланта автора, его истинный патриотизм и благородство устремлений. Это был своего рода поиск и призыв союзников, готовых поддержать автора в главном его убеждении — необходимости соблюдения принципов феодального «старейшинства» и немедленного единения вокруг Киева, чтобы прекратить разорительные усобицы и организовать сплоченную защиту от внешних врагов.
На собственном горьком примере Игорь преподносил поучительный исторический урок и напрямую предлагал себя на роль главы Русской земли. Первым обратил внимание на эту прагматическую цель «Слова» еще в прошлом веке автор двух замечательных работ о поэме П. П. Вяземский, написавший, что автор «ничего не имел другого в виду, как представить кандидата для защиты единства родного племени». Н. С. Демкова, возвращая нас к событиям 1185-1196 гг. и подробно анализируя тогдашнюю политическую ситуацию, считает, что автору «Слова» «известны обвинения Ольговичей в безрассудстве и военном неумении, он знаком с требованием Всеволода, Рюрика и Давыда, обращенным к его князьям, — навсегда отказаться от притязаний на киевский престол, и он хочет оправдать черниговских князей за поражение 1185г., д о к а з а т ь их военное и моральное право быть руководителями в княжеских союзах, ибо они выступали как мужественные представители Руси против „поганых“, они уже „доспели на брань“… Идеальным центром княжеских союзов для автора несомненно являются черниговские его.князья, способные и к защите Руси, и к руководству ею».
Н. В. Шарлемань в своем докладе 1952 года останавливался на психологических мотивах, вызвавших к жизни великую поэму и рассматривал истоки ее разнообразной лексики. «Долгое раздумье в плену и в дороге, тяжелые душевные переживания, впечатления от ярких образов весенней природы, вылившиеся не в форме христианского покаяния и смирения, а в пантеистических образах природы, языческих богов, и дали гениальное произведение. Кто же, кроме Игоря, на долю которого пришлись все эти переживания, мог подать их в такой страстной форме, кто знал, о чем думал Игорь перед побегом, во время побега, кто знал мысли Игоря о жене, золовке, зяте?»…
Действительно, духовный портрет Ярославны, в частности, воссозданный в «Слове» яркими и смелыми мазками, мог принадлежать только человеку, долго и близко знавшему ее, «выдумать» и набросать бессмертными красками столь интимный образ, обнаруживавший пантеистическое мировосприятие супруги Игоря, какому-то другому лицу в те времена было невозможно! Кстати, еще Аполлон Майков интуитивно н тонко почувствовал в плаче Ярославны присутствие Игоря: «Обстановка этого плача будет: степь, утро, закуковала кукушка, напомнившая особенно живо Игорю его Ярославну, как видел он ее в последний раз на стене в Путивле… Там она стоит и обращает вопли свои в пустынную степь — к ветру, к реке, к солнцу, горюя и тоскуя любящим сердцем, чуя постоянно беду над милым… Как хорош выходит тут Игорь-то!»
Н. В. Шарлемань: «Признав Игоря автором, легко объяснить осведомленность „Слова“ в княжеских делах. Как зять Ярослава галицкого, Игорь, конечно, был хорошо знаком с положением дворца Ярослава, знал мощь его войска, слышал в своей семье о замыслах венгерского короля. Из говора своей жены Ефросинии Ярославны и ее брата Владимира, жившего в течение некоторого времени у него, Игорь усвоил и внес в свое литературное произведение некоторые западно-русские слова, галлицизмы и полонизмы»…
Между прочим, и новгородские элементы, усматриваемые в «Слове», легко объяснить тем, что мать Игоря, одна воспитывавшая с тринадцатилетнего возраста сына, была новгородкой, на которой, согласно записи в Первой Новгородской летописи за 1136 год, «оженися Святослав Ольговиць в Новегороде и венцяся своими попы у Святого Николы…». Восточные же тюркские слова пришли в памятник через давнее соседство северян со степью, общение с ковуями в походе и с половцами в плену. Однако особенно закономерен в поэме, повторимся, мощный слой северской народной лексики; это словесное богатств нельзя было столь активно освоить издалека и со стороны. Целых тридцать четыре года, почти всю свою сознательную жизнь — с 1164 по 1198-й — автор провел в Путивле, Новгород-Северском и их сельских окрестностях. И родился он в этих местах, и здесь же прошло его младенчество и раннее детство годы, когда маленький человек открывает удивленные глаза на мир, делает на земле первые шаги, слышит и произносит первые слова, начинает чувствовать и думать…
Итак, будучи поэтом, человеком, настроенным, очевидно, несколько романтически, Игорь и в политике, и в литературе выступал за неуклонное соблюдение династического права по старшинству княжеской «лествицы». Образцом для него была единая и могучая Русь времен Владимира Святославича, хотя Игорь ясно понимал, что его великого предка, «того старого Владимира нельзе бе пригвоздити къ горамъ киевскымъ», хорошо знал жестокую реальность истории, в том числе «первых времен усобицы», и считал, что только единение князей может спасти Русскую землю от грядущей внешней опасности. Не намереваюсь отводить все упреки, адресованные в «Слово»ведении Игорю, не собираюсь его идеализировать — он был сыном своего века, но есть достаточные основания для его защиты от чрезмерных осуждений и предвзятых оценок. Повнимательней присмотримся к облику Игоря, отразившемуся в летописях.
Характерно звучат слова Игоря из Ипатьевской летописи за 1180 год, когда назрела очередная усобица Ольговичей с Мономаховичами: «Брате, добра была тишина, лепей было уладиться»… У В. Н. Татищева речь Игоря, обратившегося с упреками к Святославу Всеволодовичу, изложена подробно и отлично характеризует молодого новгород-северского князя, самостоятельно, независимо и здраво мыслящего и уже высказывающего свое политическое кредо, которое я выделяю разрядкой, чтобы любознательный читатель сам мог убедиться, что оно совершенно идентично основной идее «Слова»: «Весьма бы лучше тебе в покое жить и перво примириться со Всеволодом и сына освободить и согласяся, обще всем Рускую землю от половец оборонять…» (История российская, т. III, стр. 123). В конце марта 1185 года, когда Ярослав черниговский изменнически надумал снестись с Кончаком, напавшим на Русь, Игорь сказал ему: «Не дай боже отрицатися нам на поганыя ездити, они бо всем нам общии вороги…» (Там же, т, IV, стр. 302). И начал готовиться к своему походу — собирать и экипировать дружину, оповещать .вассальных князей. Утвердившееся мнение, будто поход Игоря был чисто «сепаратным» и «легкомысленный» князь пошел в степь очертя голову, не предупредив остальных русских князей, неневерно. Игорь сделал главное — предупредил своего сюзерена, иначе не получил бы войско черниговских ковуев. Хотя вполне возможно, повторюсь, что именно Ярослав направил его в этот поход, преследуя свои сепаратные интересы и спекульнув на доверчивости Игоря. Он, вероятно, смог легко убедить вассала в том, что поход будет легкой военной прогулкой до самой, быть может, Тмутаракани. Ведь всего полтора месяца назад десяток князей во главе с «грозным великим» Святославом нанесли половцам сокрушительное поражение. Ярослав мог сыграть и на честолюбии Игоря — разведку и первый бой принял на себя в том большом победном походе Владимир Глебович переяславский со своей дружиной и двумя тысячами берендеев, а полевая распря между Игорем и Владимиром из-за места в авангарде объединенного похода 1183 г. была на памяти всех. Последним же убедительным аргументом Ярослава мог быть следующий: из степи с большим половецким полоном и богатыми трофеями возвращался киевский воевода Роман Нездилович…
Объективно же поход Игоря вовсе не «раскрыл ворота со стороны поля», а стал героико-жертвенной акцией, быть может, предупредившей мощный мстительный удар Кончака и Гзы по Киеву и Чернигову. Половецкие ханы, собрав со всей степи огромное войско, ,заманили Игоря в ловушку и малой кровью получили главное — богатую добычу. За что же при таких обстоятельствах обвинять Игоря? За стремление к легкой победе? А кто и когда о ней не мечтал? За честолюбие, доверчивость и простодушие?
.Игорь Святославич был, очевидно, порядочным в нравственном смысле и политически смелым человеком. Шестеро князей отказали в приюте изгою Владимиру галицкому, опасаясь гнева его отца, Ярослава «Осмомысла»; Игорь же гостеприимно принял шурина в своей новгород-северской вотчине и через три года «примирил его с отцом» (Б. А. Рыбаков). Игорь Святославич был также хорошим семьянином, любил супругу, чей образ так опоэтизирован в «Слове»… Право, довольно трудно понять, за что некоторые авторы клянут сегодня этого, по-видимому, воистину незаурядного человека, несущего в своем облике индивидуальные черты своеобычной личности тех времен.
Исследователи, кстати, вчитываясь в «Слово», отмечают психологическую и политическую эволюцию главного героя, и не все соглашаются с Д. С. Лихачевым, который дает Игорю такую компромиссную характеристику: «Сам по себе Игорь Святославич не плох и не хорош: скорее даже хорош, чем плох, но его деяния плохи, и это потому, что над ним господствуют предрассудки и заблуждения эпохи». Нельзя рассматривать «характер Игоря как статический, раз навсегда заданный», — пишет. Г. Ф. Карпунин. Да, идейно-художественная зрелость, литературное совершенство «Слова» проявляются и в том, что образ Игоря дан в развитии, динамике, «в движении от одного духовного идеала к другому, более высокому и благородному». И далее: «Поражение на Каяле стало в поэме переломным для Игоря. На Каяле было нанесено поражение не столько Игорю-полководцу, сколько Игорю-человеку, то есть „предрассудкам н заблуждениям“, которые господствовали над князем — типичным сыном эпохи. Игорь не погибает физически, он терпит моральный крах: вместе с падением Игоревых стягов рушится и его духовный идеал личной „чести“ и личной „славы“. Из этой, моральной, смерти князь возрождается через любовь к родине. Нет прежнего Игоря, заботившегося о своей чести больше, чем о чести родины, есть новый Игорь, высшим идеалом которого является Русская земля».
Гипотеза об авторстве Игоря открывает новые глубины поэмы, в том числе и для изучения такой малоизученной сферы духовной жизни человека, как психология творчества. Н. В. Шарлемань спрашивал в своем докладе 1952 года: «Можно ли психологически обосновать авторство Игоря? Можно ли доказать, что это есть его произведение?» Ответ довольно пространен, и я вынужден привести его в больших отрывках по рукописи, чтобы сделать достоянием любознательного читателя мысли давно ушедшего от нас интересного исследователя, имевшего немалые заслуги в раскрытии тайн «Слова»…
«Об одаренности Игоря в нашем распоряжении имеются только косвенные доказательства, Игорь был, несомненно, просвещенным человеком. Он тщательно собирал сведения для своего личного родового летописца. По свидетельству Д. С. Лихачева, летописец Игоря „самый обширный из всех личных, семейных и родовых летописей XII-XV вв. Это был летописный свод с широким политическим горизонтом. В 1200 г. он был включен в Киевскую летопись. Созданный Игорем общерусский летописец пропагандировал мысль о необходимости примирения враждующих князей и активизации борьбы с врагами стран ы“.
Известный дореволюционный ученый, автор фундаментального, объемом более двух .тысяч страниц, «Опыта русской историографии» профессор В. С. Иконников считал, что «подобный рассказ о большом походе Святославлича в 1185 г. записан в Чернигове». Отметим также, что летописная повесть о походе Игоря — самое обширное и подробное описание обстоятельств этого, строго говоря, эпизодического похода, описание, как бы заслонившее подробностями все остальные походы русских князей против половцев за полтора века. Главное же для нашей темы в летописании Игоря то, что основная идея, высказанная им в официальной историографии, абсолютно идентична гражданскому пафосу «Слова», автором которого он был.
Н. В. Шарлемань: «На развитие ума Игоря указывает… отсутствие у него суеверия, реалистическое по тому времени толкование даже столь „дурного знамения“, как солнечное затмение в начале похода. Большим показателем высокой душевной силы Игоря может служить его решительное осознание ошибок прошлого и перемена поведения. Эта черта Игоря хорошо прослеживается в летописи. Игорь „обнародовал“ (выражение Д. С. Лихачева) в летописи отчет не только о своем поражении, но и о прежних своих делах. Помимо описания хода событий, в летописи были внесены покаянные речи князя. Они изложены так, что не возникает сомнения, что это подлинные слова самого князя. Первая из них в оценке Д. С. Лихачева „поражает пространным перечнем княжеских преступлений и необычайной смелостью“. Д. М. Приселков оценил эту речь Игоря как „изумляющий нас и сейчас своей искренностью счет княжеских преступлений, а при описании бегства Игоря из половецкого плена летопись приводит такие житейские и психологические детали, которые могли быть известны только самому князю и записаны непосредственно с его слов“.
Большинство исследователей, однако, считают, что речь Игоря, исполненная религиозного экстаза, вписана в повесть о походе летописцем-монахом, который не мог знать в подробностях, что именно говорил Игорь в полдень 12 мая 1185 года за сотни верст от Киева или Чернигова. И эта длинная речь едва ли была произнесена среди кровавого ристалища князем, сидящим «въ седле кощиевомъ», — уж больно неподходящая обстановка для говорения речей. И, наконец, летописное покаяние противоречит всему духу «Слова» и миросозерцанию автора, которое известный современный исследователь считает скорее «первобытно-пантеистическим, а отчасти и наивно-материалистическим» (Ф. Я. Прийма. «Слово о полку Игореве» в русском историко-литературном процессе первой трети XIX в. Л., 1980, стр. 5).
Христианская мораль, отражая догмы религии рабов, действительно требовала от человека самоуничижительных уверений в верности богу, смиренных раскаяний в грехах, и в русской литературе XII в. мы найдем немало таких, правда, несколько отдающих фальшью, психологических излияний. Приведу только два примера. Игумен Даниил: «Вот я, недостойный игумен Даниил из Русской земли, худший из всех монахов, отягченный грехами многими, неспособный ни к какому делу доброму…», «Простите меня, грешного, и не попрекните за скудоумие и грубость…», «Я же неподобающе ходил путем тем святым, во всякой лености, слабости, пьянству и всякие неподобающие дела творя». Владимир Мономах: «…Не хвалю ведь я ни себя, ни смелости своей, но хвалю бога и прославляю милость его, ибо меня, грешного и ничтожного, столько лет хранил от тех смертных опасностей… О я, многострадальный и печальный! Много борешься, душа, с сердцем и одолеваешь сердце мое; все мы тленны, и потому помышляю, как бы не предстать перед страшным судьею, не покаявшись и не примирившись между собою».
Ничего подобного не отыскать в «Слове»! Там вера не в абстрактного бога, не в навязанную исчужа смиренническую мораль, а в главную земную реальность — в человека, природу, заветы предков. Не упование на господа, но ясное осознание насущной необходимости объединения под стягом великого киевского князя для общерусской защиты родины. В поэме нет никаких покаяний, есть диалектическое соединение исторической памяти, живой яви и надежд в умах и делах героев!
«Итак, есть все основания считать Игоря высокоодаренным человеком, — приходит к выводу Н. В. Шарлемань и продолжает:— Заметной чертой характера Игоря было честолюбие: эту черту он унаследовал от своего деда Олега Святославича. Летописи отметили честолюбивые стремления этого князя, родоначальника Ольговичей, и его борьбу с Владимиром Мономахом и мономаховичами. Летописи отмечали постоянные неудачи Ольговичей на военном поприще. Игорь, пытаясь достигнуть успеха в военном деле, тоже потерпел поражение. Он решил выдвинуться в делах „идеологических“. В поле зрения .Игоря были близкие примеры литературной деятельности мономаховичей. Владимир Мономах оставил после себя несколько талантливых литературных произведений. Его сын Мстислав, согласно исследованиям Д. С. Лихачева, был, по-видимому, автором своего летописца. Были, возможно, и еще князья-литераторы, оставшиеся нам неизвестными. Литература в то время в княжеской среде пользовалась большим вниманием. „Книжным“ князем был Ярослав галицкий „Осмомысл“, сын Всеволода Большое Гнездо Константин окружил себя учеными людьми, занимался переводами с греческого и т. д.»
Добавлю: просвещенными людьми были, как мы знаем, Ярослав Мудрый, его дочь Анна Французская, сыновья его Святослав, Всеволод и Давыд, Святослав Давидович, он ж Никола Святоша черниговский, Михалко Юрьевич владимирский. Б. А. Рыбаков: «При дворе Андрея Боголюбского развивалась и литературная деятельность; Андрей сам был писателем». В. Н. Татищев о сыне Всеволода Большое Гнездо Константине Мудром: «великий был охотник к чнтанию книг и научен был многим наукам… многие дела древних князей собрал и сам писал, також и другие с ним трудились».
Н. В. Шарлемань: «Еще в плену Игорь осознал тяжелое положение, создавшееся в результате разгрома его войска. На родину он возвратился „небезупречным героем“… Поражение нельзя было замалчивать, Игорь был вынужден „обнародовать“ в своей летописи отчет о происшедшем. В „официальную“ летопись были внесены в духе христианского смирения и покаянные речи князя. Эти признания произвели на современников, надо полагать, гнетущее впечатление. Для ослабления впечатления необходимо было обнародовать произведение, которое хотя бы отчасти оправдало поступки Игоря. Перечнем неблагоприятных стихийных явлений (затмение, повлиявшее на дух войска, метеорологические явления зной и жажда и др.), а главное — героизмом главных виновников происшествия, их пламенной любовью к родине; к русским сынам, и чистосердечным признанием своих поступков можно было смягчить позор. Таким произведением, параллельным летописи, и явилась „неофициальная“ „трудная повесть“ — „Слово о полку Игореве“…
Целью произведения была, очевидно, не только самореабилитация Игоря — человек честолюбивый, умный и талантливый, он претендовал в конце XII— начале XIII века на свою особую роль в политической жизни Руси: «как телу без головы, так Русской земли без Игоря».
В самом деле, Игорь Святославич тех лет, будучи уже самым старшим «во Ольговичах» и продолжая ихколлективную политику, ясно сформулированную в 1196 году, мог занять великий киевский стол. Больше того — после смерти Ярослава .черниговского в 1198 году Игорь должен был законно стать великим князем киевским, потому что оказался старше и всех Мономаховичей. Рюрик Ростиславич, будучи правнуком Мономаха, стоял на династической «лествице» ступенькой ниже, а праправнуки Мономаха Роман Мстиславич галицкий и посаженный им на великий стол вскоре после смерти Игоря малозначительный князь Ингварь Ярославич волынский, даже двумя ступеньками. Что же касается самого сильного Мономаховича, стоявшего будто бы вровень, — Всеволода Большое Гнездо, то и здесь Игорь обладал преимущественным родовым правом — был старше владимиро-суздальского князя по возрасту и представителем старшей линии Ярославичей. Множество раз автор подчеркивает в тексте поэмы отчество Игоря «Святославлич», возможно, не столько для того, чтобы напомнить об отце, рядовой политической фигуре XII в., сколько о великом княжении своего прадеда Святослава Ярославича как об историко-политическом и династическом прецеденте.
И вот Игорь Святославич, не желая ослаблять Русскую землю большой междоусобной войной, четыре года сидит на черниговском столе. Сидит тихо, если не считать его необыкновенного подвижения — «Слова», в котором он так часто вспоминает своих любимых героев — Всеслава полоцкого и деда Олега Святославича. И именно потому, что они, тоже обладая сто лет назад преимущественными династическими правами и будучи насильственно спущенными Мономахом и его отцом по «лестнице» вниз, пытались с помощью военной силы восстановить справедливость… Нет, Игорь не. был «малозначительным» человеком! К концу жизни он стал мудрым государственным мужем, движимым патриотическими побуждениями, прозорливо и трагически осознающим неизбежность для родины тяжких грядущих испытаний и предлагавший единственный выход из трудной исторической ситуации.
Интересно, что принцип феодального «старейшинства» вскоре после неожиданной кончины Игоря (причины которой неизвестны, как неизвестны причины ранней смерти его старшего брата. Олега и младшего Всеволода) провозгласил Роман Мстиславич галицко-волынский, будто только что прочитавший «Слово». Этот сильный и решительный князь, стоявший, за соблюдение «лествицы» еще в 1194 г., постриг в монахи своего тестя Рюрика Ростиславича, его жену и дочь, то есть собственную супругу, а двух сыновей князя, незаконно занимавшего великий стол, отправил в Галич.
Собрав затем в Киеве князей, Роман «нача гадати со князи и дружиною о устрое Руские земли… реки има тако: „Се, б р а т и е, весте, оже Киев есть старейший стол в Рустей земли и достоит в нем княжити старейшему и емысленнейшему во всей братии, абы могл управити добре и землю Рускую всюду обороняти и содержати поряд во братии, да не переобидит один другаго и не наскакует на чужу волость. Ото ж встает рать межи братии, ведут поганых и губят землю Рускую и пачи котору во братии воздвижут…“ В большой этой речи, которую я цитирую по В. Н. Татищеву, излагался далее порядок утверждения на великий киевский стол „старейшего и годнейшего“, говорилось о его правах, справедливом распределении земельных владений меж братнею, не раз подчеркивался принцип подчинения местных „неумных“ и „молодших“ князей „старейшему“, „абы русская сила не малилась“. „А егда кто от братии воздвижет котору и наскочит на чужу волость, он да посудит с местными князи и омирит. А егда на кого придут ратнии половцы, или угры, или ляхи, или ин народ, и сам той князь оборонитися не может, ино князь великий, снесшися со братиею, местными .князи, и послют помощь от всея Руския земли, елико требе“.
Это была развернутая позитивная программа, политической альтернативы которой в те времена не существовало. Однако влиятельный Всеволод Большое Гнездо, «бояся сам старейшинство иному дати… отрече Романови, глаголя: „Се, брате и сыну, испокон тако не бысть. И яз не могу преступати, но хосчу тако быти, яко бысть при отцех и дедах наших“. Другими словами, политическая раздробица Руси, междоусобицы и „которы“ оправдывались, как бы узаконивались силой исторических прецедентов!.. „Роман же, слышав се, оскорбился вельми, иде к Галичу“. А Всеволод Большое Гнездо, тут же сместив Ингваря Ярославича, потребовал от Романа освобождения сыновей Рюрика, Ростислава и Владимира, праправнуков Мономаха. „И посади Всеволод зятя своего Ростислава на великом княжении киевском“. Таким образом, киевский стол остался за „Володимерим племенем“, и мы не знаем, какой оборот приняли бы события на Руси, если б своевременно и по праву его занял Игорь Святославич внук Ольгов…
Несомненно, что между «Словом» Игоря Святославича и «Поучением чадом» Владимира Мономаха, написанном на сто лет ранее и до его киевского вокняжения, есть деликатная и тонкая связь. «Читатель „Поучения“ — это любой представитель господствующего класса феодального общества, настроенный к поддержанию не самим имдостигнутого наличного жизненного уровня, а унаследованного от предков. Это читатель того же географического диапазона и политического кругозора, что и читатель, к которому обращалось „Слово о полку Игореве“ (Б. А. Романов. Люди и нравы… стр. 140).
В борьбе конца XI — начала XII века за киевский стол Владимир Мономах использовал литературное средство политической агитации. Б. А. Рыбаков: «Поучение Мономаха было обращено не к его родным детям. Они в это время уже выдавали своих дочерей замуж и в отцовских поучениях едва ли нуждались. Оно было рассчитано на довольно широкую, феодальную аудиторию». А выше: «Мономах „…без всякой скромности расхваливает себя и как бы указывает киевским „смысленным“: вот я — тот самый князь, который нужен вам. Я всегда воевал с „погаными“. Я не давал воли „уным“, своим отрокам, не позволял им «пакости деяти“, я хорошо отношусь к купцам, я сторонник правого суда, я сумею успокоить обиженных, я честно соблюдаю присягу, я хорошо сам веду свое хозяйство, не полагаясь на тиунов и отроков, я совещаюсь со своими боярами, я покровительствую церкви…»
Политическое и мировоззренческое кредо Игоря, выраженное в «Слове», требовало от читателей глубоких исторических и философских раздумий о судьбах Русской земли, сложностях текущей жизни и человеческих трагедиях прошлого и настоящего, не замалчивало слабостей героя и не выпячивало его действительных или мнимых достоинств. Поэма предназначалась для «братии», то есть князей, избранных представителей высшего слоя тогдашнего общества, способных оценить ее набатное звучание, мощь ума и богатство таланта автора, его истинный патриотизм и благородство устремлений. Это был своего рода поиск и призыв союзников, готовых поддержать автора в главном его убеждении — необходимости соблюдения принципов феодального «старейшинства» и немедленного единения вокруг Киева, чтобы прекратить разорительные усобицы и организовать сплоченную защиту от внешних врагов.
На собственном горьком примере Игорь преподносил поучительный исторический урок и напрямую предлагал себя на роль главы Русской земли. Первым обратил внимание на эту прагматическую цель «Слова» еще в прошлом веке автор двух замечательных работ о поэме П. П. Вяземский, написавший, что автор «ничего не имел другого в виду, как представить кандидата для защиты единства родного племени». Н. С. Демкова, возвращая нас к событиям 1185-1196 гг. и подробно анализируя тогдашнюю политическую ситуацию, считает, что автору «Слова» «известны обвинения Ольговичей в безрассудстве и военном неумении, он знаком с требованием Всеволода, Рюрика и Давыда, обращенным к его князьям, — навсегда отказаться от притязаний на киевский престол, и он хочет оправдать черниговских князей за поражение 1185г., д о к а з а т ь их военное и моральное право быть руководителями в княжеских союзах, ибо они выступали как мужественные представители Руси против „поганых“, они уже „доспели на брань“… Идеальным центром княжеских союзов для автора несомненно являются черниговские его.князья, способные и к защите Руси, и к руководству ею».
Н. В. Шарлемань в своем докладе 1952 года останавливался на психологических мотивах, вызвавших к жизни великую поэму и рассматривал истоки ее разнообразной лексики. «Долгое раздумье в плену и в дороге, тяжелые душевные переживания, впечатления от ярких образов весенней природы, вылившиеся не в форме христианского покаяния и смирения, а в пантеистических образах природы, языческих богов, и дали гениальное произведение. Кто же, кроме Игоря, на долю которого пришлись все эти переживания, мог подать их в такой страстной форме, кто знал, о чем думал Игорь перед побегом, во время побега, кто знал мысли Игоря о жене, золовке, зяте?»…
Действительно, духовный портрет Ярославны, в частности, воссозданный в «Слове» яркими и смелыми мазками, мог принадлежать только человеку, долго и близко знавшему ее, «выдумать» и набросать бессмертными красками столь интимный образ, обнаруживавший пантеистическое мировосприятие супруги Игоря, какому-то другому лицу в те времена было невозможно! Кстати, еще Аполлон Майков интуитивно н тонко почувствовал в плаче Ярославны присутствие Игоря: «Обстановка этого плача будет: степь, утро, закуковала кукушка, напомнившая особенно живо Игорю его Ярославну, как видел он ее в последний раз на стене в Путивле… Там она стоит и обращает вопли свои в пустынную степь — к ветру, к реке, к солнцу, горюя и тоскуя любящим сердцем, чуя постоянно беду над милым… Как хорош выходит тут Игорь-то!»
Н. В. Шарлемань: «Признав Игоря автором, легко объяснить осведомленность „Слова“ в княжеских делах. Как зять Ярослава галицкого, Игорь, конечно, был хорошо знаком с положением дворца Ярослава, знал мощь его войска, слышал в своей семье о замыслах венгерского короля. Из говора своей жены Ефросинии Ярославны и ее брата Владимира, жившего в течение некоторого времени у него, Игорь усвоил и внес в свое литературное произведение некоторые западно-русские слова, галлицизмы и полонизмы»…
Между прочим, и новгородские элементы, усматриваемые в «Слове», легко объяснить тем, что мать Игоря, одна воспитывавшая с тринадцатилетнего возраста сына, была новгородкой, на которой, согласно записи в Первой Новгородской летописи за 1136 год, «оженися Святослав Ольговиць в Новегороде и венцяся своими попы у Святого Николы…». Восточные же тюркские слова пришли в памятник через давнее соседство северян со степью, общение с ковуями в походе и с половцами в плену. Однако особенно закономерен в поэме, повторимся, мощный слой северской народной лексики; это словесное богатств нельзя было столь активно освоить издалека и со стороны. Целых тридцать четыре года, почти всю свою сознательную жизнь — с 1164 по 1198-й — автор провел в Путивле, Новгород-Северском и их сельских окрестностях. И родился он в этих местах, и здесь же прошло его младенчество и раннее детство годы, когда маленький человек открывает удивленные глаза на мир, делает на земле первые шаги, слышит и произносит первые слова, начинает чувствовать и думать…