Страница:
— Действие продолжать, — выдержав паузу, решил Доктор. И тут же, без перехода, резко потребовал: — Перечислите зрителей категории «ею».
Дай словно ждал именно этого приказа, начал отчет: три раза легонько, неслышно топнул правой ногой по полу, четыре раза — левой, на миг прищурился, точно от яркого света, потом низко опустил голову — так, чтобы стала видна его перевитая золотой лентой косица, потом сложенными щепоткой пальцами левой руки изобразил волну, сделал три шажка назад, три шажка вперед...
«Шестой ряд, четвертое место: Светлана Золотарева, журналистка, трижды ездила в Китай челноком. Девятый ряд, восьмое место: Леонид Рязанцев, дальние родственники в Харбине. Связей не поддерживает. Одиннадцатый ряд, одиннадцатое место: Лисицын Денис Андреевич, искусствовед. Восточный факультет университета. Докторская диссертация по творчеству Лао Шэ».
— Терпеть не могу Лао Шэ, — без интонации процедил сквозь зубы Господин Доктор и крючковатым пальцем потянул к себе край кулисы, чтобы выглянуть в зал.
Он не боялся нарушить актерский принцип «Если, стоя за кулисой, ты видишь зал, то и зал видит тебя» — благо, режиссерское решение монолога Цао Цао позволяло совершить задуманное, оставаясь незамеченным, а идиот-осветитель к этому времени свой инструмент уже убрал, смекнув, очевидно, что в графике включения света «пистолет» на правой кулисе задействован не был. Освещена была только фигура Цао Цао с воздетыми руками, остальные персонажи таяли во мраке.
Впрочем, Господин Доктор Театральных наук озирал зал больше для проформы и не сильно присматриваясь. Решение он уже принял. Рискованное, но единственное. Чтобы и самураи были пьяны, и вассалы целы.
Будучи сыном Востока, с младых ногтей ревностно чтущим точность, исполнительность, пунктуальность и законопослушность, он и мысли не допускал, что, помимо трех человек несерьезной категории «ею», на спектакль может зайцем просочиться представитель вовсе не названной Даем категории «чжоу». Лодвело, ой подвело Доктора незнание особенностей психологии российского зрителя!
— Всем перейти на старокантонский диалект, — тихо, точно слова эти предназначались лишь себе, отдал распоряжение командир. Он мог бы сказать это еще тише, и все равно его бы услышали.
Дай сперва передал приказ группе — грустное пиликанье эрхуана вдруг скрасила недолгая цепь типично курехинских аккордов сипи — и уж затем посчитал возможным возразить Господину Доктору, проведя большим пальцем левой руки горизонталь на уровне кадыка: «Не слишком ли опасно...» Большая ошибка.
— Не слишком, — бесстрастно прервал резидент робкую криптофразу помощника. И уже без прежней жесткости, иронично намекая на начальственное благоволение, добавил: — Пойдемте подберем мне какой-нибудь наряд по теме. Проведем наше последнее партийное собрание прямо на сцене. Но зрители не должны ничего заподозрить.
Благо начальнику с подчиненным не пришлось говорить на английском, и подчеркнутое даже не интонацией, а намеком на интонацию «вы» ткнуло помощника носом в только что допущенную некорректность. Лягушки цаплю не учат.
— Почему последнее? — по недомыслию шепотом, а не жестом спросил помощник. Понял, что не получит ответа, что оплошал, и следом за быстро удаляющимся господином, беззвучно, как куница, выскользнул со сцены.
Прима Цин Боминь, исполняющий роль императора Цао Цао, выходец из Шанхая, приказал себе собраться с духом: кантонский, а тем более старокантонский, он знал паршиво (зато за полчаса голыми руками мог обезопасить шесть соток рисового поля от противопехотных мин-попрыгунчиков). Однако приказы не обсуждаются, и Цао Цао продолжал свою протяженную арию-монолог на забытом диалекте:
— И скажет грозная Ян Сю: «А где наместник Фу Цзиань? Хотеть я зреть его немедля!» И смерти есть сие подобно...
Зал, терпеливо готовый снести любую ересь, почти без потерь перенес экспромт. Только вот искусствовед Денис Андреевич Лисицын, откинувшись на спинку кресла номер одиннадцать в одиннадцатом ряду, обитого пурпурным, но уже несколько обшарпанным бархатом, с удивлением для себя отметил, что перестал понимать, о чем поет вписанный в яркую окружность луча от софита император Цао Цао. Вот до сих пор понимал, а дальше как отрезало.
Не то чтобы раньше Денис Андреевич отгадывал буквально все. Разговорный китайский его коньком не был. Однако следить за развитием сюжета полученное образование позволяло. А тут на тебе! И вроде слова те же самые. И вроде понятные слова. А смысл пропал.
Искусствовед Лисицын нервно теребил бородку. Бородкой он втайне гордился. Чай, не «шиком» брит. Покосился по сторонам. Зрители сидели с таким видом, будто все понимали. А белобрысый сосед на десятом месте так и вовсе кивал в такт отрывистому китайскому диалогу и улыбался, точно получал истинное удовольствие от заморского действа на непонятном наречии. Откуда искусствоведу было знать, что это и есть зритель категории «чжоу», как родным языком владевший старокантонским диалектом, — Анатолий Хутчиш, «зайцем» проникший на спектакль. Искусствовед вздохнул и вернул внимание к сцене.
На сцене тем временем Цин Боминь завершил гимн на патетической ноте:
— Враг притаился среди нас. И цель его неведома!
Может быть, товарищ император и сфальшивил на четверть тона, зато в свое время он был одним из тех, кого называли «синие вееры».
[65]
На последнем слове Цао Цао опустил глаза долу и приложил ладонь ко лбу, что означало глубокую скорбь. И все же ненатуральность движения была заметна из зала, поскольку между ладонью и лбом остался незначительный просвет. Актер инстинктивно опасался смазать границы между красным и черным гримом. Ведь контрастность переходов сообщала искушенным, что император некогда начинал службу с низших чинов.
Подсвеченные снизу разноцветными огоньками, актеры замерли в живописной мизансцене: в центре, с почти прижатой ко лбу ладонью, в мандариновом халате, стоял император Цао Цао. Слева, в метре от него, заломив руки, возвышался рослый для китайца Ли Чжунюн, по упомянутому в либретто зеленому (упрямство и хитрость) с искрой наряду которого можно было сделать вывод, что герой сей есть родственник императора по имени Гао Лай, замысливший недоброе.
Из-за спины коварного Гао Лая выглядывал подпевала Сун Имин и без азарта елозил смычком по струне эрхуана. Эту роль исполнял выкрасивший пол-лица в серебристый (инфернальность) цвет, немного полноватый, приземистый Чу Юйцзяо.
Справо от императора, приложив ладонь к уху — то ли чтобы лучше внимать владыке, то ли дабы разобрать, о чем перешептываются заерзавшие в предчувствии финала зрители, — широко расставив ноги, стоял жилистый, подобный ветви молодой вишни, Хэ Боацинь. Сегодня он играл управляющего канцелярией искусств неблагонадежного Чжана Яошена, и потому лицо его покрывала желтая (лукавость и злобность) краска. Тушь под правым глазом немного подтекла. Актер из него был так себе, но смекалки ему было не занимать.
Господин Доктор заметил Хэ Боациня и взял в услужение, когда в восемьдесят третьем Ли Симин [66], совершая инспекцию по бескрайним бамбуковым плантациям в провинции Учан, потерял именной перстень с монограммой самого Великого Кормчего, и тысяча триста саперов регулярных войск с миноискателями не сумели отыскать сию драгоценную вещицу. Расстроенный Симин уже собрался начать казни, но тут, шалея от собственной смелости, вперед выступил совсем юный Хэ Боацинь и предложил оригинальное решение.
В течение следующей недели жители окрестных деревень . занимались ловлей галок, а когда число пойманных птиц перевалило за пять тысяч, солдаты привязали к лапке каждой из них по шелковой нитке и выпустили на плантации. Перстень был найден за два часа.
За спинами актеров, во всю ширину сцены, свободно ниспадал полупрозрачный шелковый задник, на котором рукой искусного художника были запечатлены древняя шести-уровневая пагода, кленовая роща и поросшая терновником скала. С этой скалы в финале главный герой должен будет броситься вниз (условно: актер подпрыгнет на месте).
Однако до финала было еще далеко — двадцать девять минут.
— Чем провинили мы богов?! — в один голос выкрикнули более-менее обученные старокантонскому Гао Лай, Сун Имин и Чжан Яошен, изобразив таким образом, что песнь императора не оставила их равнодушными, и каждый сделал шаг к авансцене.
Далее по пьесе приближенные императора должны были разойтись в разные кулисы, чтобы отыскать таинственного Ян Сю, а Цао Цао полагалось метаться по сцене, поднимать пыль полами халата и петь заключительную арию «Пред взором моим юноши, кровью залитые, встали». Вонце концов, потеряв рассудок от предчувствия беды для всей Поднебесной, император, согласно сценарию, должен прыгнуть в пропасть (как уже говорилось — подпрыгнуть на месте), а его приближенные, вновь выйдя на авансцену, с горечью оплакать участь своего любимого повелителя. Всё. Занавес. Зрители,, довольные, расходятся.
Однако действие самым неожиданным образом свернуло на другие рельсы, и в полной тишине на сцену быстро, четким командорским шагом вышел новый персонаж: седой и страшный, как мертвец. Воин-балалаечник торопливо семенил следом, пытаясь своим невозмутимым видом уверить зрителей, что вот такая вот она, пекинская опера, и удивляться тут нечему.
При виде предводителя актеры замерли. Рыпнулись было вытянуться во фрунт, но не стали. Управляющий канцелярией искусств медленно опустил задранную ногу. Сиротливо тренькнул эрхуан; его печальный звон, как звук лопнувшей бечевки чеховской бадьи, пронесся над притихшими зрителями.
Лишь в одиннадцатом ряду раздавался лихорадочный шелест программки: это искусствовед Лисицын пытался соединить увиденное с обещанным. Персонаж в программке отсутствовал. Искусствовед начал тихо накаляться, как утюг.
Вопреки мыслимым и немыслимым правилам, новоявленная фигура заняла место перед императором и повернулась к залу спиной.
Зловеще подсвеченная снизу красными и синими огнями рампы, она была облачена в длиннющий, грязно-сиреневого цвета, воняющий нафталином балахон с меховым подбоем и высоким решетчатым воротником, расшитым парчовыми летучими мышами и лягушками. Из длиннющих, волочащихся по сцене рукавов торчали худые руки, перевитые сизыми венами, как браслетами. Не хватало только уродливой короны на шишковатой голове для последнего штришка к образу знакомого с детства Кощея Бессмертного: ничего другого, более подходящего в театральном гардеробе подобрать Господину Доктору не удалось.
Остановившись перед придворными императора Цао Цао, Кощей в наступившей тиши заговорил гулким, замогильным речитативом, даже не помышляя о каком-нибудь па для отвода глаз. Стар был Господин Доктор, чтобы петь и плясать. Не бодхисатвы и будды горшки лепят.
— Последнее собранье партячейки театральной позвольте объявить открытым. Я буду председателем, а протокол вести почтенному Няньчжану мы поручим. Кто за? Кто против? Воздержался? Единогласно принято. Встань в строй, товарищ Дай Няньчжан.
Как котенка, прижимая к груди сипи, Дай на негнущихся ногах присоединился к соратникам.
— Как последнее! — в унисон по привычке спели, хотя и выбиваясь из размера, Цин, Ли, Чу и Хэ.
Этот неожиданный выкрик у четырех артистов получился столь искренним, что в зале невольно зааплодировали. Не хлопал лишь искусствовед Лисицын. Он нервно пытался рассмотреть программку на свет, пробовал на ощупь. И все равно не обнаруживал недостающего персонажа. На лицо искусствоведа постепенно наплывало выражение, какое обычно бывает у интеллигента, заметившего, что его опять обвесила продавщица: взгляд в себя и безвольные губы.
Господин Доктор смерил подчиненных тяжелым взглядом, в котором читались и укор за несдержанность, и презрение к горячности.
Как только улеглись хлопки неконтролируемых зрителей, командир мефистофельским басом продолжал:
— Откуда истеричность эта в вас? Вы бабы, а не воины! Я говорю: партийное собрание проводим мы. Я говорю: последнее. Так что с того? Ты, Цин Боминь, не отводи глаза. Уж так ли свято верен ты идеям Мао, как убеждаешь всех? А ты, друг Чу Юйцзяо — ведь было главным для тебя всегда иметь возможность убивать и кары вовсе не нести за это!..
Ты, Ли Чжунюн, который не способен запомнить три цитаты, не все ль равно тебе, за что сражаться? Дай, — шеф кивнул помощнику, — смело можешь записать в ведущемся тобою протоколе: собрание сие последнее...
Фигура в костюме Кощея выдержала трагическую паузу, готовясь выдать подчиненным страшную тайну. Напряжение достигло предела, напряжение почувствовали даже зрители, хотя и не могли понять, почему у них мороз по коже. Даже окончательно сбитый с толку Денис Андреевич перестал рефлексировать и отдался созерцанию зрелища.
Наконец Господин Доктор отчеканил, будто гвозди вбивал в старые доски сцены:
— ...Поскольку в эту ночь Коммунистический Китай исчезнет! Кто за? Кто против? Воздержался? Единогласно принято.
И все же в его голосе можно было расслышать самодовольство свирепой рептилии, утащившей жертву на дно.
Дай в ужасе конвульсивно дернул рукой, словно именно он стал жертвой рептилии; сипи упал на пол и над залом разнесся долгий печальный бряк. Доктор бросил на помощника ледяной взгляд.
Денис Андреевич услыхал слово, отдаленно напоминающее «коммунистический», и по-гусиному вытянул шею, мучимый загадкой, правильно ли он понял.
Той же загадкой мучился Цин Боминь, который плохо понимал старокантонский. И, поскольку его соратники хранили мертвое молчание, склонился к мнению, что правильно. И громко сглотнул слюну, — в тишине словно гайка булькнула в бак с водой.
Искусствовед на одиннадцатом кресле слегка успокоился.
Слово «коммунистический» ему явно померещилось.
Потрясенные услышанным, солдаты Доктора Театральных наук кое-как совладали с собой и, памятуя о зрителях, постарались придать партсобранию какую-никакую видимость продолжения оперы.
Император Цао Цао картинно взмахнул накладной, как у Бармалея, бородой, якобы гневаясь на загадочного персонажа в чужеземном облачении, и от волнения запел в другом размере:
— Что станет с Великим Китаем? Скажи, командир, не молчи! Солдаты, тебе присягнувши, отпор дать готовы любому потенциальному гаду и на провокацию вражью достойно ответить!
— Прошу тишины, — одернул Господин Доктор взволнованных подчиненных — конечно, только тех, кто сек по-старокантонски. И сцепил пальцы на животе. В стороны шарахнулись рукава, подняв два пылеворота. — С Великим Китаем, столь вами любимым, ничто не случится. Сильнее лишь станет, могущественней и красивее страна... Вам предстоит выполненье заданья, которое славой покроет навеки и вас, и детей, и внуков, и правнуков ваших и принесет несомненную пользу Китаю...
— Вы что-нибудь понимаете? — сдался искусствовед Лисицын и повернулся к;соседу.
— Что ж тут непонятного? — хмыкнул сидящий рядом, в кресле номер десять, блондин. — Не слыхали разве, что после прошлогодних гастролей в Китайскую Народную Республику Вахтанговского театра с «Принцессой Турандот» за Великой стеной стало модно включать в исторические пьесы импровизации на современные политические темы?
— Да что вы говорите? — уважительно всплеснул бровями Денис Андреевич, задумчиво выпятил губу и мысленно обругал себя за то, что совсем отстал от жизни со своим Лао Шэ.
Господину Доктору почудилось нечто знакомое в доносившемся из глубины зала шепоте. Старик с презрением к себе отметил, что в такую минуту даже его нервы способны подвести. Он отринул ложные страхи. Никто из категории «ею» не может знать старокантонского диалекта. Стало быть, и опасности нет никакой. По большому счету, только один человек мог помешать резиденту. Это был Анатолий Хутчиш. Был. Да не всплыл со дна Невы...
Голос Господина Доктора превратился в яростный бронзовый набат.
— Еще сильней Китай ваш станет, — продолжал вещать со сцены сухой, как мертвое дерево, старец, — но в том лишь случае, коль ты, любезный Цин Боминь, найдешь возможность обыскать от клотика до юта прибывший в Петербург на местный праздник флота сторожевой корабль «Беззаветный» — второго ранга он [67]. Ты, Ли Чжунюн, что ревностно столь чтишь свой партбилет: с аналогичной целью ты найдешь сто пятьдесят девятого проекта эскаэр «Тамбовский комсомолец» — сейчас швартуется он у Адмиралтейства. Ты, Чу Юйцзяо верный мой, пробраться должен непременно на крейсер «Грозный» — проекта пятьдесят восьмого он. А ты,
Хэ Боацинь, обыщешь крейсер «Адмирал Серегин». Ну а Дай Наньчжан останется при мне — координировать он будет ход операции секретной. Вам в подчинение я выделю по двадцать человек. И нужной техникой для поиска снабжу притом. Паролем будет фраза «Пал-секам». Кто за? Кто против? Воздержался? Единогласно принято.
Приземистый Чу, блестя в лампочках рампы половиной выкрашенного серебрянкой лица, все же посмел пересилить робость и спеть о том, что мучило всех:
— Мой повелитель, кто же спорит, что задание — опасное смертельно и мало кто живым вернется. Но мы на острове Ханко остались целы, и на Курилах... Так почему ж последним наше партсобрание назвал ты?..
«Ты... ты...» — затихло заинтересованное эхо, попрыгав теннисным мячиком по макушкам терпеливых зрителей.
Сам резидент не шелохнулся, но зрителям мерещилось, что пришитые к высокому воротнику силуэты летучих мышей ожили.
Господин Доктор беззвучно пожевал губами и, чеканя слова, продекламировал:
— Да потому, что наш Китай Великий еще сильнее сделается и еще прекрасней... но Красным быть Китаем перестанет! Для новой, способной одолеть весь мир державы — скажу точнее: СВЕРХдержавы — должны до наступления полуночи добыть вы СВЕРХоружие, поскольку — пора вам тайну страшную узнать — не Гонконг к Китаю, но Китай к Гонконгу сегодня ночью, в полночь, будет присоединен!!!
К концу речи голос Доктора достиг фортиссимо, от которого затряслись крепления софитов и таинственно заколыхались кулисы. А ведь мог, если надо, старик. Не зря шептались, что нежный возраст он провел в монастыре Шао-Линь.
Эмоциональный накал театрального действа оказался столь сильным, что бедный осветитель зачем-то врубил полный свет. Рука сама нашарила на пульте тумблер. Свет резанул глаза и зрителей, и актеров.
Потоки ослепительных лучей затопили до того полутемную сцену, выделили каждую детальку в костюмах, каждую черточку на изуродованных контрастными красками лицах актеров, застывших скульптурной группой и внимающих последним, едва слышным словам предводителя:
— Кто за? Кто против? Воздержался? Единогласно принято. Налитые кровью глаза, сжатые зубы, бисеринки пота. Словно не спектакль игрался, а шла борьба не на жизнь. Словно и зрителей, и актеров застали за чем-то незаконным и непотребным. Срамным настолько, что лучше уж сразу самому бритвой по венам.
Яркий свет разбудил работника сцены, закемарившего было за кулисой, и тот, решив, что спектакль наконец-то закончился, поспешно ткнул кнопку на стенном пульте. Дрогнул, с тихим шуршанием пополз вниз занавес и скрыл актеров.
И в этот занавес, где-то под самым потолком, врезался запущенный кем-то из зрителей, скроенный из программки бумажный самолетик.
Колдовство исчезло, оцепенение прошло, и миг спустя благодарный зал взорвался рокочущей овацией. На галерке юнцы из Театрального вскочили с мест, мелко залопотали в ладошки, далеко вперед вытягивая руки. Захлопали, освобождаясь от груза, самооткидывающиеся сиденья кресел.
Чей-то тоненький голосок истерично взвизгнул, словно обладатель его увидел мышь:
— Браво!
И тут же галерка поддержала:
— Браво!
— Бра-во!
— Бра!!! Во!!!
Смущаясь, искусствовед Денис Андреевич Лисицын полуобернулся к соседу:
— Прошу меня извинить, но если вы так хорошо разбираетесь в пекинской опере, не могли б вы объяснить, что произошло на сцене?
Но кресло номер десять оказалось пустым.
Эпизод двадцать шестой
Дай словно ждал именно этого приказа, начал отчет: три раза легонько, неслышно топнул правой ногой по полу, четыре раза — левой, на миг прищурился, точно от яркого света, потом низко опустил голову — так, чтобы стала видна его перевитая золотой лентой косица, потом сложенными щепоткой пальцами левой руки изобразил волну, сделал три шажка назад, три шажка вперед...
«Шестой ряд, четвертое место: Светлана Золотарева, журналистка, трижды ездила в Китай челноком. Девятый ряд, восьмое место: Леонид Рязанцев, дальние родственники в Харбине. Связей не поддерживает. Одиннадцатый ряд, одиннадцатое место: Лисицын Денис Андреевич, искусствовед. Восточный факультет университета. Докторская диссертация по творчеству Лао Шэ».
— Терпеть не могу Лао Шэ, — без интонации процедил сквозь зубы Господин Доктор и крючковатым пальцем потянул к себе край кулисы, чтобы выглянуть в зал.
Он не боялся нарушить актерский принцип «Если, стоя за кулисой, ты видишь зал, то и зал видит тебя» — благо, режиссерское решение монолога Цао Цао позволяло совершить задуманное, оставаясь незамеченным, а идиот-осветитель к этому времени свой инструмент уже убрал, смекнув, очевидно, что в графике включения света «пистолет» на правой кулисе задействован не был. Освещена была только фигура Цао Цао с воздетыми руками, остальные персонажи таяли во мраке.
Впрочем, Господин Доктор Театральных наук озирал зал больше для проформы и не сильно присматриваясь. Решение он уже принял. Рискованное, но единственное. Чтобы и самураи были пьяны, и вассалы целы.
Будучи сыном Востока, с младых ногтей ревностно чтущим точность, исполнительность, пунктуальность и законопослушность, он и мысли не допускал, что, помимо трех человек несерьезной категории «ею», на спектакль может зайцем просочиться представитель вовсе не названной Даем категории «чжоу». Лодвело, ой подвело Доктора незнание особенностей психологии российского зрителя!
— Всем перейти на старокантонский диалект, — тихо, точно слова эти предназначались лишь себе, отдал распоряжение командир. Он мог бы сказать это еще тише, и все равно его бы услышали.
Дай сперва передал приказ группе — грустное пиликанье эрхуана вдруг скрасила недолгая цепь типично курехинских аккордов сипи — и уж затем посчитал возможным возразить Господину Доктору, проведя большим пальцем левой руки горизонталь на уровне кадыка: «Не слишком ли опасно...» Большая ошибка.
— Не слишком, — бесстрастно прервал резидент робкую криптофразу помощника. И уже без прежней жесткости, иронично намекая на начальственное благоволение, добавил: — Пойдемте подберем мне какой-нибудь наряд по теме. Проведем наше последнее партийное собрание прямо на сцене. Но зрители не должны ничего заподозрить.
Благо начальнику с подчиненным не пришлось говорить на английском, и подчеркнутое даже не интонацией, а намеком на интонацию «вы» ткнуло помощника носом в только что допущенную некорректность. Лягушки цаплю не учат.
— Почему последнее? — по недомыслию шепотом, а не жестом спросил помощник. Понял, что не получит ответа, что оплошал, и следом за быстро удаляющимся господином, беззвучно, как куница, выскользнул со сцены.
Прима Цин Боминь, исполняющий роль императора Цао Цао, выходец из Шанхая, приказал себе собраться с духом: кантонский, а тем более старокантонский, он знал паршиво (зато за полчаса голыми руками мог обезопасить шесть соток рисового поля от противопехотных мин-попрыгунчиков). Однако приказы не обсуждаются, и Цао Цао продолжал свою протяженную арию-монолог на забытом диалекте:
— И скажет грозная Ян Сю: «А где наместник Фу Цзиань? Хотеть я зреть его немедля!» И смерти есть сие подобно...
Зал, терпеливо готовый снести любую ересь, почти без потерь перенес экспромт. Только вот искусствовед Денис Андреевич Лисицын, откинувшись на спинку кресла номер одиннадцать в одиннадцатом ряду, обитого пурпурным, но уже несколько обшарпанным бархатом, с удивлением для себя отметил, что перестал понимать, о чем поет вписанный в яркую окружность луча от софита император Цао Цао. Вот до сих пор понимал, а дальше как отрезало.
Не то чтобы раньше Денис Андреевич отгадывал буквально все. Разговорный китайский его коньком не был. Однако следить за развитием сюжета полученное образование позволяло. А тут на тебе! И вроде слова те же самые. И вроде понятные слова. А смысл пропал.
Искусствовед Лисицын нервно теребил бородку. Бородкой он втайне гордился. Чай, не «шиком» брит. Покосился по сторонам. Зрители сидели с таким видом, будто все понимали. А белобрысый сосед на десятом месте так и вовсе кивал в такт отрывистому китайскому диалогу и улыбался, точно получал истинное удовольствие от заморского действа на непонятном наречии. Откуда искусствоведу было знать, что это и есть зритель категории «чжоу», как родным языком владевший старокантонским диалектом, — Анатолий Хутчиш, «зайцем» проникший на спектакль. Искусствовед вздохнул и вернул внимание к сцене.
На сцене тем временем Цин Боминь завершил гимн на патетической ноте:
— Враг притаился среди нас. И цель его неведома!
Может быть, товарищ император и сфальшивил на четверть тона, зато в свое время он был одним из тех, кого называли «синие вееры».
[65]
На последнем слове Цао Цао опустил глаза долу и приложил ладонь ко лбу, что означало глубокую скорбь. И все же ненатуральность движения была заметна из зала, поскольку между ладонью и лбом остался незначительный просвет. Актер инстинктивно опасался смазать границы между красным и черным гримом. Ведь контрастность переходов сообщала искушенным, что император некогда начинал службу с низших чинов.
Подсвеченные снизу разноцветными огоньками, актеры замерли в живописной мизансцене: в центре, с почти прижатой ко лбу ладонью, в мандариновом халате, стоял император Цао Цао. Слева, в метре от него, заломив руки, возвышался рослый для китайца Ли Чжунюн, по упомянутому в либретто зеленому (упрямство и хитрость) с искрой наряду которого можно было сделать вывод, что герой сей есть родственник императора по имени Гао Лай, замысливший недоброе.
Из-за спины коварного Гао Лая выглядывал подпевала Сун Имин и без азарта елозил смычком по струне эрхуана. Эту роль исполнял выкрасивший пол-лица в серебристый (инфернальность) цвет, немного полноватый, приземистый Чу Юйцзяо.
Справо от императора, приложив ладонь к уху — то ли чтобы лучше внимать владыке, то ли дабы разобрать, о чем перешептываются заерзавшие в предчувствии финала зрители, — широко расставив ноги, стоял жилистый, подобный ветви молодой вишни, Хэ Боацинь. Сегодня он играл управляющего канцелярией искусств неблагонадежного Чжана Яошена, и потому лицо его покрывала желтая (лукавость и злобность) краска. Тушь под правым глазом немного подтекла. Актер из него был так себе, но смекалки ему было не занимать.
Господин Доктор заметил Хэ Боациня и взял в услужение, когда в восемьдесят третьем Ли Симин [66], совершая инспекцию по бескрайним бамбуковым плантациям в провинции Учан, потерял именной перстень с монограммой самого Великого Кормчего, и тысяча триста саперов регулярных войск с миноискателями не сумели отыскать сию драгоценную вещицу. Расстроенный Симин уже собрался начать казни, но тут, шалея от собственной смелости, вперед выступил совсем юный Хэ Боацинь и предложил оригинальное решение.
В течение следующей недели жители окрестных деревень . занимались ловлей галок, а когда число пойманных птиц перевалило за пять тысяч, солдаты привязали к лапке каждой из них по шелковой нитке и выпустили на плантации. Перстень был найден за два часа.
За спинами актеров, во всю ширину сцены, свободно ниспадал полупрозрачный шелковый задник, на котором рукой искусного художника были запечатлены древняя шести-уровневая пагода, кленовая роща и поросшая терновником скала. С этой скалы в финале главный герой должен будет броситься вниз (условно: актер подпрыгнет на месте).
Однако до финала было еще далеко — двадцать девять минут.
— Чем провинили мы богов?! — в один голос выкрикнули более-менее обученные старокантонскому Гао Лай, Сун Имин и Чжан Яошен, изобразив таким образом, что песнь императора не оставила их равнодушными, и каждый сделал шаг к авансцене.
Далее по пьесе приближенные императора должны были разойтись в разные кулисы, чтобы отыскать таинственного Ян Сю, а Цао Цао полагалось метаться по сцене, поднимать пыль полами халата и петь заключительную арию «Пред взором моим юноши, кровью залитые, встали». Вонце концов, потеряв рассудок от предчувствия беды для всей Поднебесной, император, согласно сценарию, должен прыгнуть в пропасть (как уже говорилось — подпрыгнуть на месте), а его приближенные, вновь выйдя на авансцену, с горечью оплакать участь своего любимого повелителя. Всё. Занавес. Зрители,, довольные, расходятся.
Однако действие самым неожиданным образом свернуло на другие рельсы, и в полной тишине на сцену быстро, четким командорским шагом вышел новый персонаж: седой и страшный, как мертвец. Воин-балалаечник торопливо семенил следом, пытаясь своим невозмутимым видом уверить зрителей, что вот такая вот она, пекинская опера, и удивляться тут нечему.
При виде предводителя актеры замерли. Рыпнулись было вытянуться во фрунт, но не стали. Управляющий канцелярией искусств медленно опустил задранную ногу. Сиротливо тренькнул эрхуан; его печальный звон, как звук лопнувшей бечевки чеховской бадьи, пронесся над притихшими зрителями.
Лишь в одиннадцатом ряду раздавался лихорадочный шелест программки: это искусствовед Лисицын пытался соединить увиденное с обещанным. Персонаж в программке отсутствовал. Искусствовед начал тихо накаляться, как утюг.
Вопреки мыслимым и немыслимым правилам, новоявленная фигура заняла место перед императором и повернулась к залу спиной.
Зловеще подсвеченная снизу красными и синими огнями рампы, она была облачена в длиннющий, грязно-сиреневого цвета, воняющий нафталином балахон с меховым подбоем и высоким решетчатым воротником, расшитым парчовыми летучими мышами и лягушками. Из длиннющих, волочащихся по сцене рукавов торчали худые руки, перевитые сизыми венами, как браслетами. Не хватало только уродливой короны на шишковатой голове для последнего штришка к образу знакомого с детства Кощея Бессмертного: ничего другого, более подходящего в театральном гардеробе подобрать Господину Доктору не удалось.
Остановившись перед придворными императора Цао Цао, Кощей в наступившей тиши заговорил гулким, замогильным речитативом, даже не помышляя о каком-нибудь па для отвода глаз. Стар был Господин Доктор, чтобы петь и плясать. Не бодхисатвы и будды горшки лепят.
— Последнее собранье партячейки театральной позвольте объявить открытым. Я буду председателем, а протокол вести почтенному Няньчжану мы поручим. Кто за? Кто против? Воздержался? Единогласно принято. Встань в строй, товарищ Дай Няньчжан.
Как котенка, прижимая к груди сипи, Дай на негнущихся ногах присоединился к соратникам.
— Как последнее! — в унисон по привычке спели, хотя и выбиваясь из размера, Цин, Ли, Чу и Хэ.
Этот неожиданный выкрик у четырех артистов получился столь искренним, что в зале невольно зааплодировали. Не хлопал лишь искусствовед Лисицын. Он нервно пытался рассмотреть программку на свет, пробовал на ощупь. И все равно не обнаруживал недостающего персонажа. На лицо искусствоведа постепенно наплывало выражение, какое обычно бывает у интеллигента, заметившего, что его опять обвесила продавщица: взгляд в себя и безвольные губы.
Господин Доктор смерил подчиненных тяжелым взглядом, в котором читались и укор за несдержанность, и презрение к горячности.
Как только улеглись хлопки неконтролируемых зрителей, командир мефистофельским басом продолжал:
— Откуда истеричность эта в вас? Вы бабы, а не воины! Я говорю: партийное собрание проводим мы. Я говорю: последнее. Так что с того? Ты, Цин Боминь, не отводи глаза. Уж так ли свято верен ты идеям Мао, как убеждаешь всех? А ты, друг Чу Юйцзяо — ведь было главным для тебя всегда иметь возможность убивать и кары вовсе не нести за это!..
Ты, Ли Чжунюн, который не способен запомнить три цитаты, не все ль равно тебе, за что сражаться? Дай, — шеф кивнул помощнику, — смело можешь записать в ведущемся тобою протоколе: собрание сие последнее...
Фигура в костюме Кощея выдержала трагическую паузу, готовясь выдать подчиненным страшную тайну. Напряжение достигло предела, напряжение почувствовали даже зрители, хотя и не могли понять, почему у них мороз по коже. Даже окончательно сбитый с толку Денис Андреевич перестал рефлексировать и отдался созерцанию зрелища.
Наконец Господин Доктор отчеканил, будто гвозди вбивал в старые доски сцены:
— ...Поскольку в эту ночь Коммунистический Китай исчезнет! Кто за? Кто против? Воздержался? Единогласно принято.
И все же в его голосе можно было расслышать самодовольство свирепой рептилии, утащившей жертву на дно.
Дай в ужасе конвульсивно дернул рукой, словно именно он стал жертвой рептилии; сипи упал на пол и над залом разнесся долгий печальный бряк. Доктор бросил на помощника ледяной взгляд.
Денис Андреевич услыхал слово, отдаленно напоминающее «коммунистический», и по-гусиному вытянул шею, мучимый загадкой, правильно ли он понял.
Той же загадкой мучился Цин Боминь, который плохо понимал старокантонский. И, поскольку его соратники хранили мертвое молчание, склонился к мнению, что правильно. И громко сглотнул слюну, — в тишине словно гайка булькнула в бак с водой.
Искусствовед на одиннадцатом кресле слегка успокоился.
Слово «коммунистический» ему явно померещилось.
Потрясенные услышанным, солдаты Доктора Театральных наук кое-как совладали с собой и, памятуя о зрителях, постарались придать партсобранию какую-никакую видимость продолжения оперы.
Император Цао Цао картинно взмахнул накладной, как у Бармалея, бородой, якобы гневаясь на загадочного персонажа в чужеземном облачении, и от волнения запел в другом размере:
— Что станет с Великим Китаем? Скажи, командир, не молчи! Солдаты, тебе присягнувши, отпор дать готовы любому потенциальному гаду и на провокацию вражью достойно ответить!
— Прошу тишины, — одернул Господин Доктор взволнованных подчиненных — конечно, только тех, кто сек по-старокантонски. И сцепил пальцы на животе. В стороны шарахнулись рукава, подняв два пылеворота. — С Великим Китаем, столь вами любимым, ничто не случится. Сильнее лишь станет, могущественней и красивее страна... Вам предстоит выполненье заданья, которое славой покроет навеки и вас, и детей, и внуков, и правнуков ваших и принесет несомненную пользу Китаю...
— Вы что-нибудь понимаете? — сдался искусствовед Лисицын и повернулся к;соседу.
— Что ж тут непонятного? — хмыкнул сидящий рядом, в кресле номер десять, блондин. — Не слыхали разве, что после прошлогодних гастролей в Китайскую Народную Республику Вахтанговского театра с «Принцессой Турандот» за Великой стеной стало модно включать в исторические пьесы импровизации на современные политические темы?
— Да что вы говорите? — уважительно всплеснул бровями Денис Андреевич, задумчиво выпятил губу и мысленно обругал себя за то, что совсем отстал от жизни со своим Лао Шэ.
Господину Доктору почудилось нечто знакомое в доносившемся из глубины зала шепоте. Старик с презрением к себе отметил, что в такую минуту даже его нервы способны подвести. Он отринул ложные страхи. Никто из категории «ею» не может знать старокантонского диалекта. Стало быть, и опасности нет никакой. По большому счету, только один человек мог помешать резиденту. Это был Анатолий Хутчиш. Был. Да не всплыл со дна Невы...
Голос Господина Доктора превратился в яростный бронзовый набат.
— Еще сильней Китай ваш станет, — продолжал вещать со сцены сухой, как мертвое дерево, старец, — но в том лишь случае, коль ты, любезный Цин Боминь, найдешь возможность обыскать от клотика до юта прибывший в Петербург на местный праздник флота сторожевой корабль «Беззаветный» — второго ранга он [67]. Ты, Ли Чжунюн, что ревностно столь чтишь свой партбилет: с аналогичной целью ты найдешь сто пятьдесят девятого проекта эскаэр «Тамбовский комсомолец» — сейчас швартуется он у Адмиралтейства. Ты, Чу Юйцзяо верный мой, пробраться должен непременно на крейсер «Грозный» — проекта пятьдесят восьмого он. А ты,
Хэ Боацинь, обыщешь крейсер «Адмирал Серегин». Ну а Дай Наньчжан останется при мне — координировать он будет ход операции секретной. Вам в подчинение я выделю по двадцать человек. И нужной техникой для поиска снабжу притом. Паролем будет фраза «Пал-секам». Кто за? Кто против? Воздержался? Единогласно принято.
Приземистый Чу, блестя в лампочках рампы половиной выкрашенного серебрянкой лица, все же посмел пересилить робость и спеть о том, что мучило всех:
— Мой повелитель, кто же спорит, что задание — опасное смертельно и мало кто живым вернется. Но мы на острове Ханко остались целы, и на Курилах... Так почему ж последним наше партсобрание назвал ты?..
«Ты... ты...» — затихло заинтересованное эхо, попрыгав теннисным мячиком по макушкам терпеливых зрителей.
Сам резидент не шелохнулся, но зрителям мерещилось, что пришитые к высокому воротнику силуэты летучих мышей ожили.
Господин Доктор беззвучно пожевал губами и, чеканя слова, продекламировал:
— Да потому, что наш Китай Великий еще сильнее сделается и еще прекрасней... но Красным быть Китаем перестанет! Для новой, способной одолеть весь мир державы — скажу точнее: СВЕРХдержавы — должны до наступления полуночи добыть вы СВЕРХоружие, поскольку — пора вам тайну страшную узнать — не Гонконг к Китаю, но Китай к Гонконгу сегодня ночью, в полночь, будет присоединен!!!
К концу речи голос Доктора достиг фортиссимо, от которого затряслись крепления софитов и таинственно заколыхались кулисы. А ведь мог, если надо, старик. Не зря шептались, что нежный возраст он провел в монастыре Шао-Линь.
Эмоциональный накал театрального действа оказался столь сильным, что бедный осветитель зачем-то врубил полный свет. Рука сама нашарила на пульте тумблер. Свет резанул глаза и зрителей, и актеров.
Потоки ослепительных лучей затопили до того полутемную сцену, выделили каждую детальку в костюмах, каждую черточку на изуродованных контрастными красками лицах актеров, застывших скульптурной группой и внимающих последним, едва слышным словам предводителя:
— Кто за? Кто против? Воздержался? Единогласно принято. Налитые кровью глаза, сжатые зубы, бисеринки пота. Словно не спектакль игрался, а шла борьба не на жизнь. Словно и зрителей, и актеров застали за чем-то незаконным и непотребным. Срамным настолько, что лучше уж сразу самому бритвой по венам.
Яркий свет разбудил работника сцены, закемарившего было за кулисой, и тот, решив, что спектакль наконец-то закончился, поспешно ткнул кнопку на стенном пульте. Дрогнул, с тихим шуршанием пополз вниз занавес и скрыл актеров.
И в этот занавес, где-то под самым потолком, врезался запущенный кем-то из зрителей, скроенный из программки бумажный самолетик.
Колдовство исчезло, оцепенение прошло, и миг спустя благодарный зал взорвался рокочущей овацией. На галерке юнцы из Театрального вскочили с мест, мелко залопотали в ладошки, далеко вперед вытягивая руки. Захлопали, освобождаясь от груза, самооткидывающиеся сиденья кресел.
Чей-то тоненький голосок истерично взвизгнул, словно обладатель его увидел мышь:
— Браво!
И тут же галерка поддержала:
— Браво!
— Бра-во!
— Бра!!! Во!!!
Смущаясь, искусствовед Денис Андреевич Лисицын полуобернулся к соседу:
— Прошу меня извинить, но если вы так хорошо разбираетесь в пекинской опере, не могли б вы объяснить, что произошло на сцене?
Но кресло номер десять оказалось пустым.
Эпизод двадцать шестой
31 июля, воскресенье, 16.21 по московскому времени.
Господа, вы звери...
Сержант Карташов, боец спецподразделения ГРУ «Помор», раздраженно надавил кнопку, и между Ростральными колоннами заметался пренеприятнейший вопль клаксона. Двое подвыпивших лоботрясов в форме курсантов ВВМУ им. Фрунзе и четверо не более трезвых девиц, которых лоботрясы обнимали за талии, испуганно шарахнулись обратно на тротуар. Старенький «ПАЗик», фырча сизым дымком из выхлопной трубы, проехал на зеленый свет, пересек стрелку Васильевского острова, свернул на Университетскую набережную.
— Четыре часа, а уже набрались, — прокомментировал себе под нос сержант.
— То ли к вечеру будет, — поддакнул сидящий впереди майор Горовец.
Автомат он поставил между ног и придерживал его коленями, чтобы тот не упал при резких поворотах. Поддакнул — и вновь замолчал.
Молчали и остальные шесть бойцов «Помора», выполняющие задачу по обеспечению охраны генерала Семена.
Молчал и сидящий в конце автобуса генерал Семен. Лишь нервно теребил прорвавшуюся коричневую обивку переднего сиденья, на котором расположились солдаты.
Молчал и мегатонник Иван Князев по кличке Карл — в полотняных брючках кофейного цвета и какой-то несерьезной белой рубашечке-безрукавке. Генерал и"соса следил за другом: смотрит в окно, черт однорукий, достопримечательности разглядывает и в ус не дует. Пустой короткий рукавчик весело полощется на сквозняке из приоткрытой форточки. Как будто на экскурсии по историческим местам города-героя Карл, а не на боевой операции. И зачем-то значок «Почетный чекист» к кармашку присобачил. Никакой конспирации. Еще бы «Сиятельную Луну» нацепил, которую ему Барре в семидесятом подарил...
[68]
Семен ничего не сказал другу о доверительном сообщении Господина Доктора — о том, что установка передислоцирована в Зоологический музей. Чем меньше Карл будет знать, тем меньше будет путаться под ногами.
Операция входит в завершающую стадию, и сейчас важно не ошибиться. Не сделать неверный шаг.
Чтобы не ломиться с парадного входа на глазах у гуляющих матросиков и по случаю праздника находящихся в состоянии повышенной бдительности ментов, Карташов свернул в закуток между Зоологическим музеем и Кунсткамерой и остановился возле заднего в музей входа, в который скребся какой-то тип в кожаной куртке и при семилетнем с виду пацаненке.
— Брагин, разберись, — коротко приказал майор Горовец.
Однорукий старик беспокойно заерзал на продавленном сиденье. Не нравилось ему происходящее. Очень не нравилось.
Он бросил обеспокоенный взгляд на Семена. Не нравился ему и Семен в последнее время. Крепко сдал, нервничает много, и попусту... Да и Карл уже далеко не мальчик. Тоже излишне суетится. Наверное, оттого, что слишком долго ждал. Годы и годы.
Впрочем, Толя ведь тоже не дурак в пекло наобум лезть. Сейчас, наверное, откуда-нибудь корабли в бинокль разглядывает. Может, даже из этого музея... Или он уже разведал, на котором кораблике находится заветная дверца, за которой спрятана Тайна Черного моря?
Двери автобуса с шипением сложились гармошкой, и боец Брагин не спеша вышел наружу, радуясь возможности раньше остальных вдохнуть свежий воздух и размять ноги. Папаша с ковыряющим в носу ребенком не представлялся Брагину серьезной проблемой.
Зоологический музей был закрыт. Это стало понятно еще возле запертой кассы, но Витя Шелепин продолжал раздраженно давить на кнопку звонка. Сволочи, ведь сами же на входе написали: «Выходной — пятница». А сейчас что? Сейчас воскресенье. Значит, музей должен вкалывать без базара. Звонок приглушенно дребезжал где-то в глубине музея, и этот печальный, одинокий звук, раздающийся в пустом здании, слышимый лишь чучелами и скелетами, вызывал неприятное чувство где-то в районе селезенки. Витя приник глазом к дверному глазку, но ни фига не увидел. Тогда он подергал ручку. Заперто, и хоть ты тресни.
— Папа, ну пойдем, закрыто ведь, — канючил Серега, дергая его за руку.
Сереге было скучно и повышать знания по зоологии не хотелось. А хотелось ему кататься на роликовых коньках вокруг БКЗ «Октябрьский», в компании таких же сорванцов.
Господа, вы звери...
Сержант Карташов, боец спецподразделения ГРУ «Помор», раздраженно надавил кнопку, и между Ростральными колоннами заметался пренеприятнейший вопль клаксона. Двое подвыпивших лоботрясов в форме курсантов ВВМУ им. Фрунзе и четверо не более трезвых девиц, которых лоботрясы обнимали за талии, испуганно шарахнулись обратно на тротуар. Старенький «ПАЗик», фырча сизым дымком из выхлопной трубы, проехал на зеленый свет, пересек стрелку Васильевского острова, свернул на Университетскую набережную.
— Четыре часа, а уже набрались, — прокомментировал себе под нос сержант.
— То ли к вечеру будет, — поддакнул сидящий впереди майор Горовец.
Автомат он поставил между ног и придерживал его коленями, чтобы тот не упал при резких поворотах. Поддакнул — и вновь замолчал.
Молчали и остальные шесть бойцов «Помора», выполняющие задачу по обеспечению охраны генерала Семена.
Молчал и сидящий в конце автобуса генерал Семен. Лишь нервно теребил прорвавшуюся коричневую обивку переднего сиденья, на котором расположились солдаты.
Молчал и мегатонник Иван Князев по кличке Карл — в полотняных брючках кофейного цвета и какой-то несерьезной белой рубашечке-безрукавке. Генерал и"соса следил за другом: смотрит в окно, черт однорукий, достопримечательности разглядывает и в ус не дует. Пустой короткий рукавчик весело полощется на сквозняке из приоткрытой форточки. Как будто на экскурсии по историческим местам города-героя Карл, а не на боевой операции. И зачем-то значок «Почетный чекист» к кармашку присобачил. Никакой конспирации. Еще бы «Сиятельную Луну» нацепил, которую ему Барре в семидесятом подарил...
[68]
Семен ничего не сказал другу о доверительном сообщении Господина Доктора — о том, что установка передислоцирована в Зоологический музей. Чем меньше Карл будет знать, тем меньше будет путаться под ногами.
Операция входит в завершающую стадию, и сейчас важно не ошибиться. Не сделать неверный шаг.
Чтобы не ломиться с парадного входа на глазах у гуляющих матросиков и по случаю праздника находящихся в состоянии повышенной бдительности ментов, Карташов свернул в закуток между Зоологическим музеем и Кунсткамерой и остановился возле заднего в музей входа, в который скребся какой-то тип в кожаной куртке и при семилетнем с виду пацаненке.
— Брагин, разберись, — коротко приказал майор Горовец.
Однорукий старик беспокойно заерзал на продавленном сиденье. Не нравилось ему происходящее. Очень не нравилось.
Он бросил обеспокоенный взгляд на Семена. Не нравился ему и Семен в последнее время. Крепко сдал, нервничает много, и попусту... Да и Карл уже далеко не мальчик. Тоже излишне суетится. Наверное, оттого, что слишком долго ждал. Годы и годы.
Впрочем, Толя ведь тоже не дурак в пекло наобум лезть. Сейчас, наверное, откуда-нибудь корабли в бинокль разглядывает. Может, даже из этого музея... Или он уже разведал, на котором кораблике находится заветная дверца, за которой спрятана Тайна Черного моря?
Двери автобуса с шипением сложились гармошкой, и боец Брагин не спеша вышел наружу, радуясь возможности раньше остальных вдохнуть свежий воздух и размять ноги. Папаша с ковыряющим в носу ребенком не представлялся Брагину серьезной проблемой.
Зоологический музей был закрыт. Это стало понятно еще возле запертой кассы, но Витя Шелепин продолжал раздраженно давить на кнопку звонка. Сволочи, ведь сами же на входе написали: «Выходной — пятница». А сейчас что? Сейчас воскресенье. Значит, музей должен вкалывать без базара. Звонок приглушенно дребезжал где-то в глубине музея, и этот печальный, одинокий звук, раздающийся в пустом здании, слышимый лишь чучелами и скелетами, вызывал неприятное чувство где-то в районе селезенки. Витя приник глазом к дверному глазку, но ни фига не увидел. Тогда он подергал ручку. Заперто, и хоть ты тресни.
— Папа, ну пойдем, закрыто ведь, — канючил Серега, дергая его за руку.
Сереге было скучно и повышать знания по зоологии не хотелось. А хотелось ему кататься на роликовых коньках вокруг БКЗ «Октябрьский», в компании таких же сорванцов.