Чекин, хорошо знавший и Лисицкого, и родителей его, тамбовских обывателей, как-то не выдержал:
   - Коля, и на хрена тебе вся эта галиматья?
   - Знаешь, дед, так тошно иногда. Просто невмоготу, - простодушно объяснился Лисицкий.
   - Вот еще пытаюсь предков на иудейские корни расколоть, - доверительно сообщил он. - Оченно я сионизму привержен.
   Этот-то человек и курировал по линии ОБХСС Центральный колхозный рынок, вокруг которого роились представители братских закавказских республик.
 
   - Не пойду, - решительно повторил Тальвинский. - Да мне под нож легче.
   - Можно, конечно, и не ходить.
   - Не подначивай... Слушай, а если Виталика пошлем?! Парень очень толковый. Проинструктирую! Прямо сейчас и направлю.
   - Мы ж его в ИВС планировали, Меденникова освобождать. - Завтра в ИВС. Ничего с выпендрюжником этим не сделается. Помаринуется лишние сутки, глядишь, поумнеет. А по Лавейкиной срок подпирает. Тут - если повезет, выйдем на новые эпизоды. Нет - отрублю концы и - в суд, с глаз долой. Но хоть совесть очистим. Так как, Александрыч?
   - Ну, Виталика так Виталика. Тем более шансов-то за пару дней найти этого Тариэла, расколоть, обставить доказательствами, чтоб дело продлить, и впрямь с гулькин фиг.
   Благодарный Андрей поднялся:
   - Ты не забыл, кстати, что вечером у нас мероприятие. По случаю моего... - Ты, кстати, там, на аттестации, держись смирно. Клыками не больно клацай. - Так нет их боле. Повыдрали.
   - Ну, зубами не скрипи.
   - И зубы поистерлись.
   - Тогда, стало быть, и впрямь дозрел до начальника. Короче, постучи-ка по дереву.
   -Тьфу-тьфу. - Тальвинский с чувством впечатал костяшки пальцев в собственный лоб.
 
   5.
   ... Лавейкина сидела всё в той же скорбной позе, в какой оставил её, уезжая в прокуратуру, Тальвинский. Она издалека заслышала приближение следователя. Да и невозможно было не услышать. Веселый бас Тальвинского бежал впереди него, словно породистый пес, упреждающий появление хозяина. Заслышала. Но даже головы не подняла. И склонённая покачивающаяся спина, и обвисшие руки, и давно не налаживаемая химзавивка с колючей проседью, - всё говорило о безмерности унижения и отчаяния и готовности нести тяжкий крест до недалекого уже конца.
   Но увидел Андрей и другое: она напряжённо ждала, кем-то настроенная на безусловное скорое прекращение уголовного дела, готовая торжествовать, но и страшащаяся непредсказуемого нрава следователя.
   - Заходите, - он открыл дверь, приветливо кивнул сидящему за свободным столом Морозу и этим же жестом предложил ему вникать в происходящее.
   Шаркая отёчными ногами, втиснутыми в бесформенные боты, Лавейкина тяжело остановилась посреди кабинета.
   - Слушайте, вам не надоел этот маскарад? - Андрей рассматривал полинялую её красную кофточку, перекрещённую на спине слёжанным, в скатанных ошмётьях пуха платком. - Что вы сюда, как на помойку, ходите? Помнится, в магазине на вас тряпки куда поприличней были.
   - И детям зареку, - невнятно, слизывая потекшие обильно слёзы, забормотала Лавейкина. - Будь оно все проклято. И тряпки эти, правда ваша. И чтоб ещё когда в торговлю...
   - О, заголосила, - он достал из шкафа и положил перед Лавейкиной типографский бланк. Заметил, как напряглась она, пытаясь сквозь слёзы разглядеть содержимое.
   - Стало быть, так, почтенная. В связи с отказом в санкции на ваш арест в качестве меры пресечения избирается подписка о невыезде. Вплоть до приговора суда не имеете права изменять место жительства. В противном случае мера пресечения будет ужесточена.
   - Воля ваша, - выдохнула Лавейкина. Спавшая с лица при словах "приговор суда", она вдруг вскинула опухшее лицо к потолку. - Господи! Почему допустил? Почему не отрубил руку мою берущую!
   - Вы что, Шекспира почитываете? - поинтересовался следователь. Крепкая фигура его производила впечатление свежести и озорной решительности, проблёскивающей из-под грозного вида.
   - Почему помутил мой взалкавший разум? Всё бы отдала, в рубище поползла, только б без позора!
   - Да это просто-таки прямой намёк на взятку! - Андрей басисто расхохотался, безжалостно глядя в кроткие, страдающие глаза обвиняемой.
   - Не любите вы меня, Андрей Иванович. А потому и в невиновность мою не верите.
   - Да я скорее в невинность вашу поверю! Ровно полторы недели назад в этом самом кабинете вздевали вы руки, уверяя, что за свою жизнь копейки государственной не усвистали. Теперь, после того как я обнаружил бестоварку, безусловно доказавшую факт хищения девятисот рублей, мы вынуждены выслушивать тут новую сагу. И это при том, что в магазинчике вашем с общими остатками в восемь тысяч рублёв в советской валюте обнаружено аж на двадцать тысяч дефицитных излишков! Так что в подсобке повернуться негде. Должно, кто сверху подбросил! Через дымоход.
   - Злы люди! Верите, ни сном, ни духом!
   - Как не верить! - Тальвинский налился свежей яростью. - Да такую как вы за девятьсот рублей сажать, все равно что серийного убийцу за неуплату алиментов!
   - Господи! Страсти какие рассказываете.
   - Свечку вам, Лавейкина, стоит поставить - повезло. Поздно вы мне попались.
   - Смеётесь над старушкой, Андрей Иванович. А ведь едва жива. Ноги вот отказывают. Закупорка вен. А тут ещё на нервной почве сердце. Врачи на операцию уговаривают, а я им: раз следователь не велит...Не жиличка я, видать, на этом свете. Но к вам приползу. Я и врачам говорю: раз моему следователю надо, так как-нибудь, хоть на костылях. Он у меня такой редкий человек: зря не прикажет.
   Подхалимаж Лавейкиной был столь упёрто-кондовым, что Тальвинский всякий раз исподволь выискивал в её глазах чёртиков. И иногда казалось, - замечал.
   - Стало быть, вы подтверждаете, что, кроме вменённой вам суммы в девятьсот рублей, иных хищений не совершали? - сухо уточнил он. - Или появилось дополнительное заявление?
   - Не. Не совершала, - осторожная Лавейкина заново наполнилась тревогой.
   - В таком случае до послезавтра. Будем направлять дело в суд.
   - Ну, уж и ладно. И разом. Все равно позор, - пробормотала она и медленно попятилась, слегка двигая бёдрами, словно нащупывая таким образом дверь. А, нащупав, выдавилась в коридор, откуда ещё какое-то время доносилось тихое её стенание.
   - Видал, какова? Бабушка, божий одуванчик, - обратился Тальвинский к Морозу, жадно впитывавшему искусство допроса. - Много за ней грешков, ежели на скамью подсудимых на карачках ползти готова, лишь бы побыстрей. Только неправильно это - пробавляться щурятами, когда кругом акулы резвятся. Согласен, крестник?
   - Безусловно. С тем и прибыл.
   - Похвально. Тогда споемся. Я сейчас с начальником райотдела еду в УВД на аттестацию. А тебе, дружище, предстоит некая диспозиция. Ты ведь котовцев должен помнить?
   - Еще бы! - Виталий встрепенулся.
   - Так вот, акула эта, которую Лавейкина дряблой грудью прикрывает, наверняка не кто иной, как директор Горпромторга Слободян. Когда-то мы на него еще с покойным Алексеем Владимировичем Котовцевым охотились. Оченно бы хотелось его загарпунить. Хотя, признаться, шансов почти никаких. Но, говорят, новичкам в первый раз везет. Так что слушай внимательно...
 
   6.
   Виталий Мороз зашёл за трёхэтажное здание Центрального городского универмага, ловко протиснулся между приставленной к забору лестницей и гниющим под открытым небом огромным рулоном бумаги, - в подвале, под универмагом, размещалась переплётная мастерская.
   За рулоном обнаружилась маленькая, ведущая во внутренний дворик калитка.
   - М-да. Здорово замаскировались обэхээсники, - пробормотал Виталий. - Ещё пару пулемётов у входа - и ни один расхититель не прорвётся.
 
   Пулемётов, правда, не оказалось, но и они не привели бы Мороза в то изумление, в коем застыл он, попав в тихий, засиженный лопухами дворик, в углу которого доживало свой век одноэтажное, облупившееся, с зарешёченными окнами здание. В самом центре его, над пронзительно-поносного цвета дверью ритмично поскрипывал на цепи огненно - красный фонарь с надписью по ободу "ОБХСС", - свежая дизайнерская находка обитателей особнячка.
   Мороз шагнул в короткий предбанник, обрубленный тремя внутренними дверьми. Прямо - "Фотолаборатория", с карандашной припиской "Пыточная"; справа - клеёнчатая дверь с длинным полуистёршимся перечнем фамилий; левая дверь привлекала лаконичностью и нестандартностью оформления - "Старший оперуполномоченный Рябоконь. Менее уполномоченный, но еще более страшный опер Лисицкий". Чуть ниже красовалось выведенное вязью напористое объявление: "Вниманию жуликов, тунеядцев и кровососов общества! Приём покаявшихся с 9 до 18 часов. Прочая нечисть - согласно повесткам. Хорошенькие расхитительницы обслуживаются вне очереди и вне графика".
   Мороз безошибочно толкнул левую дверь, за которой открылся отсек, состоящий из двух комнат. В ближней, проходной, среди сиротливо пылящихся столов приквартированный к ОБХСС местный участковый колотил одним пальцем по разбитой пищущей машинке, тоскливо глядя на лежащее перед ним заявление. При виде вошедшего он запустил палец в зубы и быстро им задвигал, что, очевидно, соответствовало крайнему напряжению мысли. Из состояния творческой задумчивости его не вывел даже взрыв хохота, обрушившийся в дальней комнатёнке и тотчас расколовшийся на несколько голосов. Не задерживаясь, Мороз двинулся на звук.
   Первым вошедшего заметил сидящий строго напротив входа сухощавый, с обострённым колючим лицом мужчина. За спиной его прямо к стене гвоздями - соткой был приколочен круглый дорожный знак "Въезд запрещён". Чуть ниже висела пояснительная надпись: "Для несогласных с концепцией великого футбольного тренера товарища Лобановского вход через сортир". Журнальное фото самого Лобановского было пришпилено здесь же, рядом с фотографией изможденного пожилого человека, в котором Мороз, едва глянув, узнал Котовцева.
   Старший оперуполномоченный Рябоконь был страстным, бескомпромиссным футбольным болельщиком. По слухам, бывалые клиенты в поисках редкой доброй минуты старались подгадать свои визиты под победный график киевского "Динамо".
   Рябоконь не улыбнулся - казалось, что соответствующие лицевые мускулы на аскетичном его лице попросту отсутствуют, но всё возможное от увиденного удовольствие изобразил:
   - Твою мать! Никак посланец от Тальвинского.
   Входя в комнатку и протягивая руку обозачившему встречное движение Рябоконю, Мороз безошибочно повернул голову вправо, где, как он и ожидал, восседал тот самый страшный оперуполномоченный Николай Лисицкий. Именно восседал. Он забросил на стол скрещённые ноги в микропорах - низкорослый Николай с юношества предпочитал толстые подошвы - и, покручиваясь во вращающемся кресле, подтачивал пилкой холёные ногти.
   Хотя время было крепко к пятнадцати часам, столы в кабинете сохраняли девственную чистоту.
   Ощутив смущение вошедшего, Лисицкий радостно осклабился, отчего загорелое лицо его с аккуратным пшеничным арийским пробором сделалось неотразимо привлекательным, и, сбросив ноги со стола, вскочил :
   - Всем родам войск, смирнаа! Зиг коллегам!
   При этом вытянулся в наигранном раже, давая возможность остальным оценить ловкую на нём импортную "тройку".
   - Так ты, стало быть, теперь подсобляешь моему "земеле" Тальвинскому? Говорят, его вот-вот нашим боссом назначат.
   - А что ж ему, век в следопутах сидеть? - решительно вступился Рябоконь. - Это мы, старые ищейки, на другое не годны. Или сдохнешь здесь, иль сопьёшься, иль какой-нибудь Муслин соберёт компру, да и вышибет за чрезмерное рвенье. Слыхали, чего опять этот замполит вшивый отмочил? Говорят, в Ленкомнате политзанятия с агентурой проводить собрался. О, курвы какие лезут! Не милиция, а помойка стала. Кого ни попадя родная советская власть пихает. Но таких духариков не припомню!
   Надо сказать, что фамилию Муслина в оперативных и следственных кабинетах Красногвардейского райотдела милиции "полоскали" с особым, мстительным наслаждением. Полгода назад заместитель заведующего отделом горкома партии Валерий Никанорович Муслин, погорев "на личных связях", был направлен на усиление в милицию, как раз на вакантную должность заместителя по политической работе Красногвардейского РОВД. В отличие от прежнего замполита, бывшего председателя районного Комитета народного контроля, который за десять лет службы так и не удосужился заглянуть в Уголовный кодекс, зато слыл тихим, порядочным человеком, новый зам оказался службистом рьяным и, на беду, безудержно инициативным.
   Собственно, недобрые опасения овладели отделом еще до его появления: когда стало известно, что, отдыхая в Прибалтике, замполит на собственные деньги приобрел полное собрание сочинений Маркса и Энгельса.
   Опасения, увы, сразу стали сбываться.
   Работу свою Муслин начал нетрадиционно - со шмона в столах сотрудников. А ещё через два дня под утро отдел был поднят по тревоге. Злые, небритые, с полузакрытыми глазами, в ожидании известия о дерзком побеге, взбирались сотрудники по крутой отдельской лестнице и утыкались в живот торжествующего, с иголочки замполита с секундомером в руке. " Три минуты опоздания! А если бы за это время началась бомбёжка? На Западе вон опять оружием бряцают. Будем тренироваться". Тренировались до изнеможения, по два - три раза в неделю. Самым страшным ругательством в эти дни стало слово "курвиметр"- какая-то неведомая никому загогулина, которую надлежало найти и засунуть в "тревожный" чемоданчик. Поскольку показатели раскрываемости резко упали, вмешался замначальника УВД по оперативной работе, и тренировки, несмотря на сопротивление Муслина, были прекращены. Но и замнач УВД отступился, когда на отдел обрушилась новая инициатива беспокойного Муслина и ужасом предчувствия сковала весь городской гарнизон. А именно: в преддверии праздника Великого Октября задумал замполит сколотить милицейскую "коробку" и в торжественном марше пройти во главе её перед гостевой трибуной на площади Ильича. Дело серьёзное, политическое. И вот уж третью неделю, с трёх до пяти, потея от духоты и злости, молотили каблуками городской асфальт следователи, гаишники, опера из ОБХСС и уголовного розыска. Неявки, объясняемые работой по раскрытию преступления, приравнивались к идеологическому саботажу.
   Страдающий плоскостопием следователь Чугунов, отчаявшись, сделал официальный запрос в областной психоневрологический диспансер. Долго в полном отупении вертел он поступивший через секретариат ответ: " Сообщаем, что гр-н Муслин Валерий Никанорович на учёте в диспансере не состоит".
   - Представляешь, не состоит, - пожаловался Чугунов подвернувшемуся Рябоконю.- Кого ж там тогда вообще держат?
   - Сам ты козёл, - с привычной безапелляционностью отбрил Рябоконь. - Да этот малый хитрожопей нас всех вместе взятых. Давай на "пузырь" побьёмся, что через неделю после парада он будет сидеть в Политуправлении, а мы с тобой, как всегда, в дерьме.
   - Ну, с последним-то чего спорить, - уклонился от пари прижимистый Чугунов.
   Сам Рябоконь, а за ним и Лисицкий от занятий на плацу увиливали, объясняя причину коротко и неоригинально: "Ухо болит". Но всё явственней и настойчивей становился нажим Муслина, и всё больше вырисовывалась перед последними фрондёрами дилемма: либо натянуть сапоги и встать в общий злорадствующий строй, либо...
   При одной мысли об этом "либо" Рябоконь заходился.
   - Несчастная всё-таки наша ментовка. За семьдесят лет - ни одного министра с юридическим образованием! Один Федорчук, курва, чего стоил - последние профессионалы при нем сгинули, - и Рябоконь ностальгически глянул на висящую фотографию - в маленьком подразделеньице громогласно поддерживался культ погибшего Котовцева.
   - Скоро останутся одни Муслины, - подвел он итог выступления. Неодобрительно присмотрелся к бесстрастному новичку. - Да вот еще желторотики.
   - Звонил нам Андрюха, - перебил впавшего в желчь приятеля Лисицкий. - Так что немножко в курсе проблемы. Тем паче сами эти излишки на свою голову и вывернули. Уж кому-кому помочь, а Тальвинскому-то...
   - Да! - согласился Рябоконь. - С ним еще сам Котовцев работать любил. Этот, если на след встанет, не сбивался. За то и пострадал в свое время. Но не пофартило вам в этот раз, ребята.
   - Мы уж меж собой вопрос этот обхрюкали, - растекся в обаянии Лисицкий, и Мороз понял причину щедрой его улыбчивости: своей обходительностью он как бы компенсировал угрюмую недоброжелательность нелюдимого соседа. - Есть такой Тариэл среди нацменов. И даже в авторитете. Крутится при властях. Теперь вот кооператив организовал... Как это? - Лисицкий припоминающе пощелкал пальцами, заглянул в ящик стола. - Да вот! По доставке на дом обедов ветеранам войны и инвалидам.
   - О, дает, курва! - и Рябоконь коротко, от души снецензурничал.
   - Ну, ветераны его, понятное дело, заждались, а вот на продаже шашлычков с "паленой" водочкой мы его через недельку прихватили. Оформили актом и в исполком - на ликвидацию. А они ему предупрежденьице, вежливенькое такое. Де - нехорошо, гражданин нацмен, бяка.
   - Все они схвачены, - у Рябоконя аж челюсти свело.
   - Ладно, принялись пасти, - продолжил Лисицкий. - Цветочками они под крышей кооператива приторговывают.
   - Ну, приторговывают, ну, кооператив, - решился перебить недоумевающий, по правде сказать, Виталий. - Криминал-то в чем? Или вы, ребят, вообще против кооперации?
   - Еще один раздолбай на нашу голову! - отреагировал на реплику Рябоконь.
   - Да не мы, - упреждая ссору, поспешно вклинился Лисицкий. - А те, кто их такими выдумал. Тут ведь все с точностью до наоборот выходит. Водку ящиками в магазинах закупали и перепродавали вдвое. Да и говядину там же, по два-двадцать. Навар подсчитать не хитро. Тебе рассказать, какое у нас в магазинах за водкой и за мясом смертоубийство? То-то что. Вот если б они коров да баранов этих сами выращивали, тогда вперед, без вопросов. А то ведь они за баранов остальных держат. А цветы что? Нужен же повод, чтоб за вымя взять. Хотя даже на такой туфте как цветы не зацепишь. Они ж, хитрованы, все больше через наших же бабок торгуют. Да, Тариэла на чем прихватить - это заманчиво! Богатая бы информация пошла, - Лисицкий разве что не облизнулся. - Только вот уж месяца два как он с горизонта исчез.
   - Хотя в принципе все можно найти, ежели умеючи, - Рябоконь прикрыл один глаз и стал похож на подбитого ворона. - Сколько у Андрюхи сроков?
   - Нет сроков. В понедельник дело должно быть или на продлении, или в суде, - буркнул безнадежно Мороз.
   - Хо! - даже Лисицкий поперхнулся.
   - Нет сроков, нет разговора. Я не шаман, чтоб за полчаса любую черную задницу из-под земли выдернуть, - с готовностью сгрубил Рябоконь.
   - Сам вижу, кто ты, - огрызнулся Мороз: миссия его не задалась. - Концы там серьезные проглядывают, мужики. Жалко такое дело и - на тормозах.
   - На тормозах - это нам очень даже знакомо, - сочувственно кивнул Лисицкий. - Но при всем уважении к Андрюхе...
   Мороз поднялся.
   - И вообще, - Рябоконь протянул руку на прощанье. - Ты передай ему, чтоб не дергался. Не пацан ведь вроде тебя. Получил раз по сусалам, ну, и умойся. Слава Богу, опять в гору пошел. Так и - дуй, пока фарватер чистый.
   - Тогда лучше вообще ничего не делать, - съязвил Мороз, откровенно вызывая желчного Рябоконя на ссору.
   - Лучше, - неожиданно миролюбиво согласился тот. - Но нельзя. Положено шевелиться. "Палки" строгать. ( сноска - "на милицейском жаргоне "палка" - поставленное на учет раскрытое преступление. Работа сотрудника оценивалась в зависимости от количества выявленных преступлений. Поэтому обэхээсники, как правило, сосредоточивались на выявлении незначительных одноэпизодных преступлений, что не требовало кропотливого труда").
   Тут он кого-то увидел и нехорошо оживился:
   - А кстати!
   В предбанник вошел и под недобрым взглядом Рябоконя смущенно затоптался сдобный мужчина лет пятидесяти. Он собирался что-то сказать, но сбился, вопрошающе глянув на незнакомца.
   - Новенький опер угро - Мороз, - коротко представил Лисицкий. - Может, помнишь, когда-то у нас пацаном крутился.
   Лицо вошедшего осветилось стеснительной радостью.
   - Очень, очень приятно. Растет, стало быть, смена. Исполняющий обязанности начальника ОБХСС Красногвардейского РОВД Марешко.
   Мороз с трудом сдержал разочарование и, кажется, не вполне удачно. В самом деле, трудно было угадать в этом благообразном человеке знаменитого в прошлом опера, о котором им рассказывали еще в школе милиции на семинаре по оперативному мастерству. И даже Тальвинский, на что нелюбитель цветастых комплиментов, инструктируя сегодня Мороза, назвал Марешко саблезубым тигром сыска. Если и был это тот самый тигр, то изрядно потрепанный и - судя по тусклому взгляду - с искрошившимися клыками.
   Сейчас, вынув ладошку из руки Мороза, он робко взглянул на Рябоконя, зловещее молчание которого заполнило духотой кабинет.
   - Из прокуратуры звонили. Материальчик у вас заволокичен, - искательно произнёс Марешко.
   - Сами заволокитили, сами и разволокитим, - мрачно обрубил Рябоконь и - демонстративно харкнул на пол. - А скажи-ка мне, начальник хренов, давно ли воровством промышляешь?
   Мороз опешил. И даже Лисицкий, изумлённый, начал было предостерегающее движение, но Марешко, с самого начала понявший, о чём пойдёт речь, лишь кротко вздохнул:
   - И всё-то ты, Серёженька, сердцем принимаешь. А мы ведь товарищи.
   - Чего?! - поразился Рябоконь, поворачиваясь правой стороной лица, которую, захватив и кусок брови, пересёк тонкий, жилистый шрам. И когда Рябоконь оживлялся и быстро говорил, правая сторона двигалась не в такт с левой, а чуть опережая. Смотреть на это было неуютно. - Он, курва, чего удумал? Материалы чужие тибрить. С каких это пор ты строительство стал курировать? Ась?!
   - Так беспокоить тебя не хотелось, Серёженька, - расстроился Марешко. - Материальчик-то мелкий, пустяковенький. Прорабчик досок для дачи вывез. Тут же и попался, тут же и признался. И сумма какая-то смешная - чуть ли не сорок пять рублей.
   - Пятьдесят три! Пятьдесят три рубля, паскуда! - совершенно не владея собой, загремел Рябоконь. - Ты мою "палку" себе на учёт поставил. ( сноска: согласно комментарию к УК РСФСР, хищение на сумму до пятидесяти рублей квалифицировалось как мелкое; от пятидесяти и выше рассматривалось как значительное ).
   - Ладно, Серёга! Прости старому лису, - попытался разрядить обстановку Лисицкий. - Год до пенсии мужику.
   - Да и правда, Коленька, - Марешко благодарно закивал, будто ему сейчас сказали нечто приятное, просто-таки умасливающее душу. - А то всё чего-то ссоримся, ссоримся.
   - У меня у самого последняя десятка пошла! Вон демобильские зарубки делать начал, - непримиримый Рябоконь ткнул в косяк, изрядно истыканный ножом. - А только подлянки никому не кидаю.
   - Ну, уж и подлянки, - осторожно обиделся Марешко. - Хочешь, ставь себе эту "палку" на учёт. Подумаешь, находка.
   - Так чего, отдаёшь?
   - А то из-за всякой ерунды ссоримся, ссоримся.
   - Значит, не отдаст, - мрачно констатировал Рябоконь. - Этот чего под себя подгрёб, так уж не выпустит. Во паучило! А ведь человеком при Котовцеве был: "головку" вагонзавода обложил и затравил в одиночку, - не стесняясь присутствия Марешко, припомнил Рябоконь. - Равнялись мы на тебя, скотина!
   Марешко зябко, едва заметно скосившись в сторону выхода, поёжился.
   - И в лапу не брал! А теперь рад бы, да не дают, поди, - не за что! Вот только и осталось последнее - "палки" у корешков тибрить.
   Он замолчал: под прозрачной кожицей на лице Марешко - словно подсветка включилась - расцвели и зашевелили отростками обширные кусты капилляров. Тяжёлое молчание наполнило комнату.
   - Воды? - догадался Мороз.
   Марешко жестом отказался.
   - Всем нам... досталось, - тихо произнёс он.
   - Да, я чего зашел-то, ребята, - сделав над собой усилие, Марешко слабо улыбнулся. - Агент мне только что позвонил: в горсаду нацмены-цветочники появились.
   - Сильна твоя фортуна, парень, - Лисицкий вскочил.
   - Если еще зацепим, - Рябоконь, сомневаясь, покрутил тоненькую папочку. - Будем документировать или ну его?..
   И метнул папку в сейф.
   - С поличным возьмем! Я прихвачу понятых и зайду от набережной! - выбегая, азартно крикнул Лисицкий.
   - Может, и мне?.. - засомневался Марешко, но, уловив движение Рябоконя, быстренько передумал. - А впрочем, работы много.
   Когда он повернулся, у Мороза подкатило к горлу: над лоснящимся, усыпанном перхотью воротником старого пиджака на дряблой шее задрожали от сотрясения слежанные ошметья седых волос. Мороз уже слышал, что полгода назад у вдовца Марешко от лейкемии умерла единственная дочь.
 
   7.
   Рябоконь шел быстро, напором своим раздвигая встречных. Они только что прошли пивной бар, за которым открылась узорчатая решетка городского сада, - и вдоль нее фанерные, уставленные цветами ряды. Шла оживленная торговля. Но южан за прилавками не было. Правда, чуть в стороне, облокотившись о табачный киоск, углубился в газету "Правда" грузин лет сорока, в кремовом, прекрасного покроя костюме.
   К нему-то, не задерживаясь, и направился прямиком Рябоконь. ябоконь мпп
 
   - Ба, Сергей Васильевич, - с теплым акцентом поприветствовал тот, неспешно складывая газету. - Давно не видал.