Страница:
– Вы думаете, что это невозможно, отче, - вкрадчиво сказал Гурьев. - Я понимаю. Вас именно так и учили. Нет ничего удивительного в том, что вы так думаете. А как вы думаете, что представляет из себя наш мир? Мы сами?
– Есть мир вещный и мир духовный, и они…
– Мы - это свет, отче, - тихо проговорил Гурьев. - Это ведь для эллинов атом был неделим. А мы уже знаем, что это не так. Атом делится на частицы, всё более мелкие, до тех пор, пока самые мелкие их этих частиц не утрачивают такого свойства, как масса покоя. Пока не становятся светом. Свет бывает не только видимый, отче. Понимаете? Так что - можно сказать, что мы все состоим из света. А свет, как известно, противоположен тьме. Тьма поглощает свет. Гасит. Пожирает. Вот ведь в чём дело [55]. Вадим Викентьевич? Что с вами?
– Вы верите в то, что этому возможно… сопротивляться?!
– Да ну вас, Вадим Викентьевич. При чём тут - верю, не верю?! Вы верили, что на двух винтах до Гибралтара дотянете?! Думали об этом? Голову даю на отсечение, нет. Делай, что должен, и да случится, чему суждено. Раз на нас напали - будем воевать, пока не раздраконим всю эту нечисть начисто, извините за каламбур. Так что - всё просто.
– Просто? Нет. Это вы упрощаете, Яков Кириллович, - снова вмешался священник. - Вы упрощаете всё до такой степени, что в этом просто теряется всякий смысл…
– Так ведь без упрощения никакая деятельность невозможна вообще, отче. Конечно, я упрощаю. Приземляю и очеловечиваю. А как же иначе?! Да я и не собирался никого потрясать своей неизъяснимой мудростью и глубиной проникновения в тайны божественного или не очень божественного замысла и всеустройства. Не нужно это. Вот совершенно. Разве что озвучить кое-какие сугубо утилитарные размышления и выводы, чтобы плавно перейти, наконец, от витания в эмпиреях к действительности. Мы и так уже битый час теории друг другу излагаем, вместо обсуждения практических шагов.
Гурьев, покосившись на Осоргина и поймав его взгляд, утвердительно кивнул.
– Вы можете верить, во что вам нравится, мои дорогие. Суть не в том, во что вы верите, а в том, во что я не верю. Того, во что я не верю, для меня не существует. То, во что я не верю, не может оказывать на меня воздействие само по себе. Только через посредников, живых людей, оперирующих материальными объектами. Иначе никак. Вы верите в то, что есть Бог, который всё видит? Пожалуйста, сколько угодно. Спросите себя, насколько ему интересно смотреть? Маленький каменный шарик, покрытый тоненькой плёночкой воды и газовой смеси, несущийся с сумасшедшей скоростью вокруг жёлтого карлика на самом краю спиральной галактики, одной из тысяч и тысяч вокруг. А на поверхности шарика копошатся человечки, почему-то считающие себя венцом творения, и при этом вся их совокупная масса составляет в массе планеты исчезающе малую долю. И кому они могут быть интересны - микробы на теннисном мячике? Придержите пафос для кого-нибудь с более тонкой нервной системой. Всё предстоит делать самим. Выживать и побеждать. Вот эту очень-очень простую мысль я и пытаюсь до вашего сведения довести. Вложить в ваши уши и головы. Ничего больше.
– Ни вы, ни я не создавали его, - тихо проговорил отец Даниил.
– Что?
– Теннисный мячик с… микробами. Может быть, если бы вы создали этот шарик и существ на нём из себя, вы не были бы к нему так бестрепетно равнодушны?
– Ох уж эти мне ваши вопросы, отче, - вздохнул Гурьев. - А я-то ожидал от вас по крайней мере ответов.
– У меня нет для вас ответов, Яков Кириллович, - вздохнул священник. - Слова утешения - есть, рука, на которую вы можете опереться - тоже, но ответов нет. Вера и не предполагает ответов. Вера и есть - сама по себе ответ.
– Да. Но этот ответ меня не устраивает. Он не описывает действительность, а подменяет её.
– Я вас сейчас поймаю на противоречии, Яков Кириллович. Не вы ли только что говорили о сокрытии лица и оболочках, препятствующих свету? И ваше неверие - не следствие ли такого влияния?
– Интересный парадокс, отче, - Гурьев приподнял правую бровь и улыбнулся. - Из тех, что я люблю - хлебом меня не корми - распутывать.
– Вы видите во всём этом некий спорт? - сердито и удивлённо проговорил священник.
– Спорт? Ну, если хотите, - Гурьев посмотрел на Рэйчел, и она опять увидела пляшущие в его глазах серебряные молнии, которые как-то в одночасье перестали пугать её. - Главное, что я во всё это не верю, отче. И единственное, что может всех вас защитить по-настоящему - это моё неверие. А с теми, кто верит во всю эту ахинею - чертей, демонов, их вызывание и сотрудничество с ними, с теми, кто пытается на нас с их "помощью" повлиять, мы справимся, повторяю, безо всякой магии. Совершенно земными методами. Когда голова отделена от тела, очень трудно строить козни и плести заговоры. Подозреваю даже, что вообще невозможно.
– Но всё же получается, что это… существует?
– Ну конечно, существует. Хотя не могу не признаться - для меня это в некотором смысле сюрприз. И довольно-таки, надо сказать, неприятный. И всё же, я бесконечно далёк оттого, чтобы в своих умозаключениях о природе явления, с которым мы столкнулись, руководствоваться всем тем ворохом бреда, который я перелопатил в Королевской библиотеке. Все эти иерархии, вельзевулы-люциферы… Чушь несусветная, и ничего больше.
– И не было ничего, что вас насторожило? Удивило?
– Было, - по лицу Гурьева промелькнула едва уловимая тень. И никто, кроме Рэйчел, её не заметил. - Эта нечисть что-то говорила… о Замыкающем Врата. И вибрация рукоятей. Но ведь это ничего не означает, кроме того, что мы имеем дело с физическим, материальным процессом, пусть мало или даже совсем не изученным. Не больше!
– Я вовсе не разделяю вашего оптимизма, Яков Кириллович. Боюсь, не разделяю. Мне он представляется уж чересчур каким-то… Легковесным, что ли. Не знаю. Хотя… Мир действительно сошёл с ума. Кто знает, что теперь возможно и что нет… Простите, всё-таки не могу вам этого не сказать. Я в вас ощущаю личность творческую, ярко и самобытно мыслящую, образованную широко и глубоко, хотя, по моему убеждению, совершенно бессистемно. Вам именно поэтому следует скорейшим образом разобраться в том, во что вы верите и во что нет…
– Образованного? - протянул Гурьев несколько задумчиво. - Так ведь никакого формального образования у меня вовсе нет, можно сказать. Правда, мама, пусть я буду достоин её памяти, приложила все усилия, чтобы вложить в меня программу классической гимназии, но и только. - Он вдруг улыбнулся: - Но ведь только из-за моей вопиющей безграмотности вы же не откажетесь мне помогать, отче. Несмотря на тактические разногласия.
– Нет, конечно. Я не верю, что ваши методы решающе действенны, но помогать вам я, разумеется, буду со всем усердием. В этом не сомневайтесь.
– Ну и славно, - Гурьев хлопнул себя ладонями по коленям и поднялся. - Начнём собираться, Рэйчел. Завтра утром мы возвращаемся. Домой.
Лондон. Май 1934 г.
Мероув Парк. Июнь 1934 г.
– Есть мир вещный и мир духовный, и они…
– Мы - это свет, отче, - тихо проговорил Гурьев. - Это ведь для эллинов атом был неделим. А мы уже знаем, что это не так. Атом делится на частицы, всё более мелкие, до тех пор, пока самые мелкие их этих частиц не утрачивают такого свойства, как масса покоя. Пока не становятся светом. Свет бывает не только видимый, отче. Понимаете? Так что - можно сказать, что мы все состоим из света. А свет, как известно, противоположен тьме. Тьма поглощает свет. Гасит. Пожирает. Вот ведь в чём дело [55]. Вадим Викентьевич? Что с вами?
– Вы верите в то, что этому возможно… сопротивляться?!
– Да ну вас, Вадим Викентьевич. При чём тут - верю, не верю?! Вы верили, что на двух винтах до Гибралтара дотянете?! Думали об этом? Голову даю на отсечение, нет. Делай, что должен, и да случится, чему суждено. Раз на нас напали - будем воевать, пока не раздраконим всю эту нечисть начисто, извините за каламбур. Так что - всё просто.
– Просто? Нет. Это вы упрощаете, Яков Кириллович, - снова вмешался священник. - Вы упрощаете всё до такой степени, что в этом просто теряется всякий смысл…
– Так ведь без упрощения никакая деятельность невозможна вообще, отче. Конечно, я упрощаю. Приземляю и очеловечиваю. А как же иначе?! Да я и не собирался никого потрясать своей неизъяснимой мудростью и глубиной проникновения в тайны божественного или не очень божественного замысла и всеустройства. Не нужно это. Вот совершенно. Разве что озвучить кое-какие сугубо утилитарные размышления и выводы, чтобы плавно перейти, наконец, от витания в эмпиреях к действительности. Мы и так уже битый час теории друг другу излагаем, вместо обсуждения практических шагов.
Гурьев, покосившись на Осоргина и поймав его взгляд, утвердительно кивнул.
– Вы можете верить, во что вам нравится, мои дорогие. Суть не в том, во что вы верите, а в том, во что я не верю. Того, во что я не верю, для меня не существует. То, во что я не верю, не может оказывать на меня воздействие само по себе. Только через посредников, живых людей, оперирующих материальными объектами. Иначе никак. Вы верите в то, что есть Бог, который всё видит? Пожалуйста, сколько угодно. Спросите себя, насколько ему интересно смотреть? Маленький каменный шарик, покрытый тоненькой плёночкой воды и газовой смеси, несущийся с сумасшедшей скоростью вокруг жёлтого карлика на самом краю спиральной галактики, одной из тысяч и тысяч вокруг. А на поверхности шарика копошатся человечки, почему-то считающие себя венцом творения, и при этом вся их совокупная масса составляет в массе планеты исчезающе малую долю. И кому они могут быть интересны - микробы на теннисном мячике? Придержите пафос для кого-нибудь с более тонкой нервной системой. Всё предстоит делать самим. Выживать и побеждать. Вот эту очень-очень простую мысль я и пытаюсь до вашего сведения довести. Вложить в ваши уши и головы. Ничего больше.
– Ни вы, ни я не создавали его, - тихо проговорил отец Даниил.
– Что?
– Теннисный мячик с… микробами. Может быть, если бы вы создали этот шарик и существ на нём из себя, вы не были бы к нему так бестрепетно равнодушны?
– Ох уж эти мне ваши вопросы, отче, - вздохнул Гурьев. - А я-то ожидал от вас по крайней мере ответов.
– У меня нет для вас ответов, Яков Кириллович, - вздохнул священник. - Слова утешения - есть, рука, на которую вы можете опереться - тоже, но ответов нет. Вера и не предполагает ответов. Вера и есть - сама по себе ответ.
– Да. Но этот ответ меня не устраивает. Он не описывает действительность, а подменяет её.
– Я вас сейчас поймаю на противоречии, Яков Кириллович. Не вы ли только что говорили о сокрытии лица и оболочках, препятствующих свету? И ваше неверие - не следствие ли такого влияния?
– Интересный парадокс, отче, - Гурьев приподнял правую бровь и улыбнулся. - Из тех, что я люблю - хлебом меня не корми - распутывать.
– Вы видите во всём этом некий спорт? - сердито и удивлённо проговорил священник.
– Спорт? Ну, если хотите, - Гурьев посмотрел на Рэйчел, и она опять увидела пляшущие в его глазах серебряные молнии, которые как-то в одночасье перестали пугать её. - Главное, что я во всё это не верю, отче. И единственное, что может всех вас защитить по-настоящему - это моё неверие. А с теми, кто верит во всю эту ахинею - чертей, демонов, их вызывание и сотрудничество с ними, с теми, кто пытается на нас с их "помощью" повлиять, мы справимся, повторяю, безо всякой магии. Совершенно земными методами. Когда голова отделена от тела, очень трудно строить козни и плести заговоры. Подозреваю даже, что вообще невозможно.
– Но всё же получается, что это… существует?
– Ну конечно, существует. Хотя не могу не признаться - для меня это в некотором смысле сюрприз. И довольно-таки, надо сказать, неприятный. И всё же, я бесконечно далёк оттого, чтобы в своих умозаключениях о природе явления, с которым мы столкнулись, руководствоваться всем тем ворохом бреда, который я перелопатил в Королевской библиотеке. Все эти иерархии, вельзевулы-люциферы… Чушь несусветная, и ничего больше.
– И не было ничего, что вас насторожило? Удивило?
– Было, - по лицу Гурьева промелькнула едва уловимая тень. И никто, кроме Рэйчел, её не заметил. - Эта нечисть что-то говорила… о Замыкающем Врата. И вибрация рукоятей. Но ведь это ничего не означает, кроме того, что мы имеем дело с физическим, материальным процессом, пусть мало или даже совсем не изученным. Не больше!
– Я вовсе не разделяю вашего оптимизма, Яков Кириллович. Боюсь, не разделяю. Мне он представляется уж чересчур каким-то… Легковесным, что ли. Не знаю. Хотя… Мир действительно сошёл с ума. Кто знает, что теперь возможно и что нет… Простите, всё-таки не могу вам этого не сказать. Я в вас ощущаю личность творческую, ярко и самобытно мыслящую, образованную широко и глубоко, хотя, по моему убеждению, совершенно бессистемно. Вам именно поэтому следует скорейшим образом разобраться в том, во что вы верите и во что нет…
– Образованного? - протянул Гурьев несколько задумчиво. - Так ведь никакого формального образования у меня вовсе нет, можно сказать. Правда, мама, пусть я буду достоин её памяти, приложила все усилия, чтобы вложить в меня программу классической гимназии, но и только. - Он вдруг улыбнулся: - Но ведь только из-за моей вопиющей безграмотности вы же не откажетесь мне помогать, отче. Несмотря на тактические разногласия.
– Нет, конечно. Я не верю, что ваши методы решающе действенны, но помогать вам я, разумеется, буду со всем усердием. В этом не сомневайтесь.
– Ну и славно, - Гурьев хлопнул себя ладонями по коленям и поднялся. - Начнём собираться, Рэйчел. Завтра утром мы возвращаемся. Домой.
Лондон. Май 1934 г.
Не без оснований полагая, что в госпитале тайну истинного состояния здоровья Рэйчел удастся сохранять совсем недолго, Гурьев распорядился перевезти её на Мотли-авеню. Слава Богу, протестовать было некому - а если бы и было, Гурьев ни одной минуты не собирался слушать никаких протестов, да и Тэдди был преисполнен нешуточной решимости превратить в котлетный фарш любого, кто посмеет спорить с его кумиром. Кроме того, пребывание в госпитале никак не могло ускорить выздоровление.
Взглянув на Джарвиса, который помогал им с Осоргиным заносить Рэйчел в дом, Гурьев вздохнул. Вот ещё не было печали, подумал он. Что ж. Всё равно придётся с ним разговаривать.
Выйдя из спальни вместе с Гурьевым, Осоргин испросил разрешения закурить:
– Что ж, откладывается наше предприятие на неопределённое время, Яков Кириллыч? - с некоторым намёком на кривоватую усмешку спросил моряк, выпуская дым через ноздри.
– Отчего же, Вадим Викентьевич, - спокойно возразил Гурьев. - Никоим образом. Приступайте, как и было задумано.
– Так ведь…
– Мои личные неприятности к делу не относятся, господин капитан. К тому же неприятности эти временные и преходящего свойства.
– Как же так, Яков Кириллыч? Мало того, что совершеннейший перелом позвоночника был… Как и жива до сих пор, не пойму… Так ещё и… это… будь оно неладно…
– Есть многое на свете, друг Горацио, - Гурьев посмотрел на Осоргина и вдруг попросил: - Папиросой не угостите ли, Вадим Викентьевич?
– Непременно и с удовольствием, - Осоргин раскрыл портсигар и с готовностью протянул его Гурьеву. - Может, всё-таки повременить?
– Невозможно. Напротив - всемерно ускорить. Именно поэтому вы не едете в Париж завтра вечером, а летите. Аэропланом.
– Вы уверены, Яков Кириллыч?
– Абсолютно, - Гурьев растянул губы в такой улыбке, что стало понятно - дальнейшие вопросы, особенно сегодня, никак не уместны.
Они молча докурили, и Осоргин поднялся:
– С вашего позволения, Яков Кириллыч.
– До завтра, Вадим Викентьевич, - Гурьев тоже выпростал тело из кресла и протянул моряку руку.
– До завтра, Яков Кириллыч, - проговорил Осоргин и стремительно повернувшись, почти выбежал из дома.
Хорошенького же вы обо мне мнения, господин капитан, подумал Гурьев, если полагаете, будто из-за таких пустяков… Пустяков?! Господи. Рэйчел.
Гурьев вернулся в спальню, где оставил Рэйчел с мальчиком. Рэйчел спала, а Тэдди сидел у её изголовья и держал сестру за руку. Обернувшись к вошедшему Гурьеву, прошептал:
– Она правда поправится, Джейк?
– Поправится, Тэдди. Непременно поправится. Пойдём, ей нужно отдохнуть. И тебе следует кое-что узнать, Тэдди. Кое-что важное.
Гурьев старался, чтобы рассказ о происшедшем в госпитале прозвучал как можно менее эмоционально. Но то, как отреагировал на его слова Тэдди, всё же потрясло Гурьева до глубины души.
– Джейк, - Тэдди улыбнулся, и от заливавшей его лицо минуту назад бледности, кажется, не осталось и следа. - Я это всегда знал, Джейк. Я говорил Рэйчел, но она не поверила. Теперь поверит. Разве можно теперь ещё в это не верить?!
– О чём это ты? - Гурьев тоже улыбнулся.
– Я знаю, тебе ни за что нельзя в этом признаваться, Джейк. Но я всё равно догадался. Просто ты ангел, Джейк.
– Тэдди. Прошу тебя. Это чепуха, понимаешь? Я не ангел, ангелов не…
– Тогда ты - бог, - серьёзно проговорил мальчик. - Но ты не волнуйся, я никому не скажу. Даже Рэйчел. Я знаю, что ещё не время. Я подожду. Ты не думай, я не боюсь. С тобой - я ничего не боюсь. Ни чертей, никого… Вообще. Понимаешь?
– Понимаю. Нет ни чертей, ни ангелов, Тэдди. Не существует и богов. Может быть, к сожалению. А то, что мы видели - это просто какая-то эфирная тварь, просто неизвестный науке хищник. Сколько бы их ни было, это всего лишь… звери. Как волки или гиены. И мы научимся с ними справляться. Тэдди?
– Я понял, Джейк. Я всё понял. А… это… Оно… Как ты думаешь? Оно вернётся?
– Это - не вернётся. Но может прийти другое. И мы должны быть готовы. Понимаешь?
– Я буду слушаться тебя, Джейк. Клянусь.
– Хорошо. - Гурьев потрепал мальчика по волосам. - Идём, малыш. Всё будет в порядке. Я обещаю.
Проводив мальчика в его комнату, он, стоя на лестнице, бросил камердинеру:
– Поднимитесь в кабинет к миледи, Джарвис. Мне нужно сказать вам несколько слов.
Гурьев вошёл в её кабинет первым, рассеянно передвинул на столе какие-то бумаги, встал у окна. Что же это такое, подумал он. Я же не смогу уехать. Я же не смогу их оставить. Это же невозможно. Особенно теперь. Я должен. Я не могу. У меня же нет никого, кроме этих двоих. Никого совсем. Ещё ведь не поздно остановиться. Просто взять и забыть обо всём. Нет ничего, - только Рэйчел. А я не могу… Что же мне делать?!
– Входите, Джарвис, - он обернулся на стук. - Проходите и садитесь.
– Благодарю вас, сэр.
– Вы меня боитесь, Джарвис? Только честно. Обещаю вам быть откровенным в ответ.
– Да, сэр.
– Можете объяснить, почему?
– Да, сэр. Вы разбойник, сэр. Я вижу, что вы - необычайно благородный разбойник. Может быть, самый благородный из всех, какого только можно вообразить себе, но… Но вы всё же разбойник. Это ужасно, сэр.
– Почему, Джарвис?
– Потому что миледи полюбила вас всем сердцем, сэр.
– Вот как, - Гурьев улыбнулся улыбкой врача-психиатра. - А разве это впервые?
– Да, сэр. Несчастье такого размера, как вы, постигло семью её милости впервые. А теперь…
Гурьев как будто не услышал этого "теперь":
– Вы хорошо знаете миледи, Джарвис.
– Миледи выросла на моих глазах, сэр. Я служу этой семье сорок один год, сэр. И…
– Перестаньте обзывать меня сэром, Джарвис. Просто Джейк. Почему вы решили, что я разбойник?
– Потому что… Я не знаю, сэр. Простите… Джейк.
– Послушайте меня хорошенько, Джарвис. Вы решили, что я разбойник, потому, что я ни на кого не похож. Вы, вероятно, никогда не видели настоящих разбойников, поэтому отнесли меня к их числу. Что скажете?
– Возможно, сэр… Джейк. А вы - видели?
– Сколько угодно, - усмехнулся Гурьев. - Я не разбойник, Джарвис. Во всяком случае, совершенно не в том значении, которое вы вкладываете в это понятие.
– Позвольте спросить вас, Джейк.
– Конечно.
– Каковы ваши намерения в отношении милорда Роуэрика, сэр?
Гурьев, вскинув от неожиданности брови, посмотрел на камердинера и расхохотался в голос. Джарвис выдержал паузу с поистине олимпийским спокойствием, лишь слегка поджав губы. Отсмеявшись, Гурьев помотал головой:
– По-моему, вы просто испорченный старик, Джарвис.
– Я многое видел за свою жизнь, Джейк. Испорчен не я, а свет, сэр. Похоже, вам это тоже хорошо известно.
– Да, - улыбка на лице Гурьева изменилась. - Миледи именно поэтому не очень-то в большом восторге от колледжей?
– Вероятнее всего, да, сэр… Джейк.
– Ну, как же мне осточертела эта британская привычка всё на свете осторожно предполагать, даже то, что на самом деле прекрасно известно, - Гурьев щёлкнул в воздухе пальцами. - Я, как вы могли убедиться, Джарвис, провожу с мальчиком довольно много времени, и не замечал за ним никаких… гм… девиаций.
– О, сэр… Джейк. Разумеется, ничего подобного.
– Вы знаете какие-нибудь семейные тайны, Джарвис? Тайны, о которых меня следовало бы поставить в известность?
– Нет… Джейк. Вы имеете ввиду альковные тайны? - в голосе камердинера прозвучало неподдельное удивление.
– Альковные тайны меня не интересуют, - Гурьев чуть пошевелился в кресле. - Я говорю о тайнах, Джарвис. О тайнах, а не о сплетнях.
– Родимое пятно, сэр, - тихо проговорил Джарвис, опуская голову. - Его… никто не должен видеть.
– Вот как, - собственный голос Гурьеву страшно не понравился. - Что-нибудь ещё вы знаете?
– Я не имею привычки любопытствовать без нужды, сэр.
Гурьев уже мысленно махнул рукой на попытку отучить камердинера "сэркать". Сейчас было совсем не до этого. А до чего?!
– Это очень хорошо, Джарвис, - проникновенно проговорил Гурьев, подаваясь в сторону собеседника. - Это прекрасно. Это именно то, что нужно. Не беспокойтесь, Джарвис. Милорд Роуэрик очень славный мальчуган, и я позабочусь о том, чтобы ему ничего не угрожало. Как и его сестре. Так что вы уж, будьте добры, не обращайте внимания на некоторые мои мелкие чудачества. Хорошо?
– Простите, сэр. Я не совсем понимаю…
– Я остаюсь, Джарвис. Миледи поправится, и мы все вместе подумаем, что делать дальше. Договорились?
– Поправится? - дворецкий судорожно дёрнул кадыком. - Я не понимаю, сэр… Ведь… Миледи привезли сюда, чтобы…
– Вам знакомо такое понятие - "маскировка", Джарвис?
– Да, сэр. Разумеется, знакомо, сэр.
– Миледи угрожает опасность. Я, к сожалению, плохо информирован о её размерах и мощи. Поэтому миледи будет умирать для всех, кроме очень узкого круга посвящённых. Умирать медленно и очень, очень мучительно. А мы будем скакать вокруг с похоронными физиономиями и в отчаянии заламывать руки, стеная и плача. Справитесь с таким лицедейством, Джарвис?
– Да, сэр, - с достоинством кивнул камердинер и вдруг совершенно по-стариковски вздохнул. - Вы не только разбойник - вы ещё и актёр, сэр?
– Актёр? Нет, нет, Джарвис. Я режиссёр, - мягко поправил дворецкого Гурьев. - И, по совместительству, директор труппы. А вы все - именно актёры и статисты. К сожалению, из моего театра можно уволиться или выйти на пенсию только в гробу, Джарвис. Я достаточно ясно излагаю?
– Да, сэр. Более чем ясно. Я вас не боюсь, потому что я прожил долгую и честную жизнь. Но миледи…
– На миледи и молодого графа законы моего театра не распространяются. Они, если хотите, - те, ради кого и организована труппа и поставлен спектакль.
– Если всё так… Это существенно меняет дело, сэр.
– Не сомневаюсь, - хмыкнул Гурьев. - Поклясться вам на каком-нибудь заплесневелом канделябре или достаточно моего честного слова, Джарвис?
– Уверен, сэр, что в этом доме ни одного не начищенного канделябра вам отыскать не удастся, сэр. И меня вполне устроит ваше честное слово… пускай и разбойника, а не джентльмена. Я знаю, что даже разбойники обладают честью и достоинством и умеют держать слово.
– Ну, так вы его получили, вредный, занудный старик. При первом же удобном случае я непременно наябедничаю на вас миледи.
– Я просто не могу смотреть, как моя дорогая девочка страдает, сэр.
– Думаете, я могу? - Гурьев чуть наклонил голову к левому плечу. - Итак, Джарвис. Для того, чтобы поставить миледи на ноги, мне необходима здоровая и доброжелательная атмосфера в доме. Атмосфера, в которой мои действия не обсуждаются, не комментируются вслух, а уж тем более - за пределами этих стен. Я хочу, чтобы вы хорошенько подумали над тем, кто из прислуги может сделаться… не совсем лояльным, назовём это так. Список я желаю увидеть через час, потом побеседую с людьми. Со всеми. Новых людей на службу мы принимать не станем, у меня есть основания для такого решения. Соответственно, нагрузка на вас и на тех, кто останется, возрастёт. Ваше жалованье увеличивается впятеро, жалованье остальных - втрое. Миледи будет не до этого, Тэ… милорд Роуэрик ещё слишком мал, а я, помимо того, что желаю обезопасить всех нас от разнообразных мелких неожиданностей и неприятностей, нуждаюсь во времени. Часов бы сорок в сутки мне не помешали. Ну, это так, к слову. Потому - все расходные ведомости предоставляйте, пожалуйста, непосредственно мне. Я могу на вас положиться?
– Это… Неужели это возможно, сэр? Джейк?
– Что?
– Вы сказали - чтобы… чтобы поставить миледи на ноги… такая травма…
– Дорогой Джарвис, - паточно-приторным голосом проговорил Гурьев. - Я никогда не обещаю того, чего не могу. И всегда могу то, что обещаю. Подготовьте всё к переезду в Мероув Парк. Как только миледи сможет сидеть, мы отправляемся туда. И не вздумайте спрашивать, почему.
– Вы можете рассчитывать на меня, сэр, - камердинер поднялся. - Когда миледи поправится… Если это случится… вы ведь женитесь на миледи, сэр?
– Если вы ещё раз спросите меня об этом, Джарвис, я вас, скорее всего, убью, - вздохнул Гурьев.
– Я понял, сэр. Обещаю вам, сэр, у вас не будет ни малейших поводов для беспокойства.
– Не сердитесь, Джарвис.
– Я постараюсь, сэр, - камердинер улыбнулся. Кажется, я впервые вижу его улыбку, подумал Гурьев. Хорошо. Это радует.
Взглянув на Джарвиса, который помогал им с Осоргиным заносить Рэйчел в дом, Гурьев вздохнул. Вот ещё не было печали, подумал он. Что ж. Всё равно придётся с ним разговаривать.
Выйдя из спальни вместе с Гурьевым, Осоргин испросил разрешения закурить:
– Что ж, откладывается наше предприятие на неопределённое время, Яков Кириллыч? - с некоторым намёком на кривоватую усмешку спросил моряк, выпуская дым через ноздри.
– Отчего же, Вадим Викентьевич, - спокойно возразил Гурьев. - Никоим образом. Приступайте, как и было задумано.
– Так ведь…
– Мои личные неприятности к делу не относятся, господин капитан. К тому же неприятности эти временные и преходящего свойства.
– Как же так, Яков Кириллыч? Мало того, что совершеннейший перелом позвоночника был… Как и жива до сих пор, не пойму… Так ещё и… это… будь оно неладно…
– Есть многое на свете, друг Горацио, - Гурьев посмотрел на Осоргина и вдруг попросил: - Папиросой не угостите ли, Вадим Викентьевич?
– Непременно и с удовольствием, - Осоргин раскрыл портсигар и с готовностью протянул его Гурьеву. - Может, всё-таки повременить?
– Невозможно. Напротив - всемерно ускорить. Именно поэтому вы не едете в Париж завтра вечером, а летите. Аэропланом.
– Вы уверены, Яков Кириллыч?
– Абсолютно, - Гурьев растянул губы в такой улыбке, что стало понятно - дальнейшие вопросы, особенно сегодня, никак не уместны.
Они молча докурили, и Осоргин поднялся:
– С вашего позволения, Яков Кириллыч.
– До завтра, Вадим Викентьевич, - Гурьев тоже выпростал тело из кресла и протянул моряку руку.
– До завтра, Яков Кириллыч, - проговорил Осоргин и стремительно повернувшись, почти выбежал из дома.
Хорошенького же вы обо мне мнения, господин капитан, подумал Гурьев, если полагаете, будто из-за таких пустяков… Пустяков?! Господи. Рэйчел.
Гурьев вернулся в спальню, где оставил Рэйчел с мальчиком. Рэйчел спала, а Тэдди сидел у её изголовья и держал сестру за руку. Обернувшись к вошедшему Гурьеву, прошептал:
– Она правда поправится, Джейк?
– Поправится, Тэдди. Непременно поправится. Пойдём, ей нужно отдохнуть. И тебе следует кое-что узнать, Тэдди. Кое-что важное.
Гурьев старался, чтобы рассказ о происшедшем в госпитале прозвучал как можно менее эмоционально. Но то, как отреагировал на его слова Тэдди, всё же потрясло Гурьева до глубины души.
– Джейк, - Тэдди улыбнулся, и от заливавшей его лицо минуту назад бледности, кажется, не осталось и следа. - Я это всегда знал, Джейк. Я говорил Рэйчел, но она не поверила. Теперь поверит. Разве можно теперь ещё в это не верить?!
– О чём это ты? - Гурьев тоже улыбнулся.
– Я знаю, тебе ни за что нельзя в этом признаваться, Джейк. Но я всё равно догадался. Просто ты ангел, Джейк.
– Тэдди. Прошу тебя. Это чепуха, понимаешь? Я не ангел, ангелов не…
– Тогда ты - бог, - серьёзно проговорил мальчик. - Но ты не волнуйся, я никому не скажу. Даже Рэйчел. Я знаю, что ещё не время. Я подожду. Ты не думай, я не боюсь. С тобой - я ничего не боюсь. Ни чертей, никого… Вообще. Понимаешь?
– Понимаю. Нет ни чертей, ни ангелов, Тэдди. Не существует и богов. Может быть, к сожалению. А то, что мы видели - это просто какая-то эфирная тварь, просто неизвестный науке хищник. Сколько бы их ни было, это всего лишь… звери. Как волки или гиены. И мы научимся с ними справляться. Тэдди?
– Я понял, Джейк. Я всё понял. А… это… Оно… Как ты думаешь? Оно вернётся?
– Это - не вернётся. Но может прийти другое. И мы должны быть готовы. Понимаешь?
– Я буду слушаться тебя, Джейк. Клянусь.
– Хорошо. - Гурьев потрепал мальчика по волосам. - Идём, малыш. Всё будет в порядке. Я обещаю.
Проводив мальчика в его комнату, он, стоя на лестнице, бросил камердинеру:
– Поднимитесь в кабинет к миледи, Джарвис. Мне нужно сказать вам несколько слов.
Гурьев вошёл в её кабинет первым, рассеянно передвинул на столе какие-то бумаги, встал у окна. Что же это такое, подумал он. Я же не смогу уехать. Я же не смогу их оставить. Это же невозможно. Особенно теперь. Я должен. Я не могу. У меня же нет никого, кроме этих двоих. Никого совсем. Ещё ведь не поздно остановиться. Просто взять и забыть обо всём. Нет ничего, - только Рэйчел. А я не могу… Что же мне делать?!
– Входите, Джарвис, - он обернулся на стук. - Проходите и садитесь.
– Благодарю вас, сэр.
– Вы меня боитесь, Джарвис? Только честно. Обещаю вам быть откровенным в ответ.
– Да, сэр.
– Можете объяснить, почему?
– Да, сэр. Вы разбойник, сэр. Я вижу, что вы - необычайно благородный разбойник. Может быть, самый благородный из всех, какого только можно вообразить себе, но… Но вы всё же разбойник. Это ужасно, сэр.
– Почему, Джарвис?
– Потому что миледи полюбила вас всем сердцем, сэр.
– Вот как, - Гурьев улыбнулся улыбкой врача-психиатра. - А разве это впервые?
– Да, сэр. Несчастье такого размера, как вы, постигло семью её милости впервые. А теперь…
Гурьев как будто не услышал этого "теперь":
– Вы хорошо знаете миледи, Джарвис.
– Миледи выросла на моих глазах, сэр. Я служу этой семье сорок один год, сэр. И…
– Перестаньте обзывать меня сэром, Джарвис. Просто Джейк. Почему вы решили, что я разбойник?
– Потому что… Я не знаю, сэр. Простите… Джейк.
– Послушайте меня хорошенько, Джарвис. Вы решили, что я разбойник, потому, что я ни на кого не похож. Вы, вероятно, никогда не видели настоящих разбойников, поэтому отнесли меня к их числу. Что скажете?
– Возможно, сэр… Джейк. А вы - видели?
– Сколько угодно, - усмехнулся Гурьев. - Я не разбойник, Джарвис. Во всяком случае, совершенно не в том значении, которое вы вкладываете в это понятие.
– Позвольте спросить вас, Джейк.
– Конечно.
– Каковы ваши намерения в отношении милорда Роуэрика, сэр?
Гурьев, вскинув от неожиданности брови, посмотрел на камердинера и расхохотался в голос. Джарвис выдержал паузу с поистине олимпийским спокойствием, лишь слегка поджав губы. Отсмеявшись, Гурьев помотал головой:
– По-моему, вы просто испорченный старик, Джарвис.
– Я многое видел за свою жизнь, Джейк. Испорчен не я, а свет, сэр. Похоже, вам это тоже хорошо известно.
– Да, - улыбка на лице Гурьева изменилась. - Миледи именно поэтому не очень-то в большом восторге от колледжей?
– Вероятнее всего, да, сэр… Джейк.
– Ну, как же мне осточертела эта британская привычка всё на свете осторожно предполагать, даже то, что на самом деле прекрасно известно, - Гурьев щёлкнул в воздухе пальцами. - Я, как вы могли убедиться, Джарвис, провожу с мальчиком довольно много времени, и не замечал за ним никаких… гм… девиаций.
– О, сэр… Джейк. Разумеется, ничего подобного.
– Вы знаете какие-нибудь семейные тайны, Джарвис? Тайны, о которых меня следовало бы поставить в известность?
– Нет… Джейк. Вы имеете ввиду альковные тайны? - в голосе камердинера прозвучало неподдельное удивление.
– Альковные тайны меня не интересуют, - Гурьев чуть пошевелился в кресле. - Я говорю о тайнах, Джарвис. О тайнах, а не о сплетнях.
– Родимое пятно, сэр, - тихо проговорил Джарвис, опуская голову. - Его… никто не должен видеть.
– Вот как, - собственный голос Гурьеву страшно не понравился. - Что-нибудь ещё вы знаете?
– Я не имею привычки любопытствовать без нужды, сэр.
Гурьев уже мысленно махнул рукой на попытку отучить камердинера "сэркать". Сейчас было совсем не до этого. А до чего?!
– Это очень хорошо, Джарвис, - проникновенно проговорил Гурьев, подаваясь в сторону собеседника. - Это прекрасно. Это именно то, что нужно. Не беспокойтесь, Джарвис. Милорд Роуэрик очень славный мальчуган, и я позабочусь о том, чтобы ему ничего не угрожало. Как и его сестре. Так что вы уж, будьте добры, не обращайте внимания на некоторые мои мелкие чудачества. Хорошо?
– Простите, сэр. Я не совсем понимаю…
– Я остаюсь, Джарвис. Миледи поправится, и мы все вместе подумаем, что делать дальше. Договорились?
– Поправится? - дворецкий судорожно дёрнул кадыком. - Я не понимаю, сэр… Ведь… Миледи привезли сюда, чтобы…
– Вам знакомо такое понятие - "маскировка", Джарвис?
– Да, сэр. Разумеется, знакомо, сэр.
– Миледи угрожает опасность. Я, к сожалению, плохо информирован о её размерах и мощи. Поэтому миледи будет умирать для всех, кроме очень узкого круга посвящённых. Умирать медленно и очень, очень мучительно. А мы будем скакать вокруг с похоронными физиономиями и в отчаянии заламывать руки, стеная и плача. Справитесь с таким лицедейством, Джарвис?
– Да, сэр, - с достоинством кивнул камердинер и вдруг совершенно по-стариковски вздохнул. - Вы не только разбойник - вы ещё и актёр, сэр?
– Актёр? Нет, нет, Джарвис. Я режиссёр, - мягко поправил дворецкого Гурьев. - И, по совместительству, директор труппы. А вы все - именно актёры и статисты. К сожалению, из моего театра можно уволиться или выйти на пенсию только в гробу, Джарвис. Я достаточно ясно излагаю?
– Да, сэр. Более чем ясно. Я вас не боюсь, потому что я прожил долгую и честную жизнь. Но миледи…
– На миледи и молодого графа законы моего театра не распространяются. Они, если хотите, - те, ради кого и организована труппа и поставлен спектакль.
– Если всё так… Это существенно меняет дело, сэр.
– Не сомневаюсь, - хмыкнул Гурьев. - Поклясться вам на каком-нибудь заплесневелом канделябре или достаточно моего честного слова, Джарвис?
– Уверен, сэр, что в этом доме ни одного не начищенного канделябра вам отыскать не удастся, сэр. И меня вполне устроит ваше честное слово… пускай и разбойника, а не джентльмена. Я знаю, что даже разбойники обладают честью и достоинством и умеют держать слово.
– Ну, так вы его получили, вредный, занудный старик. При первом же удобном случае я непременно наябедничаю на вас миледи.
– Я просто не могу смотреть, как моя дорогая девочка страдает, сэр.
– Думаете, я могу? - Гурьев чуть наклонил голову к левому плечу. - Итак, Джарвис. Для того, чтобы поставить миледи на ноги, мне необходима здоровая и доброжелательная атмосфера в доме. Атмосфера, в которой мои действия не обсуждаются, не комментируются вслух, а уж тем более - за пределами этих стен. Я хочу, чтобы вы хорошенько подумали над тем, кто из прислуги может сделаться… не совсем лояльным, назовём это так. Список я желаю увидеть через час, потом побеседую с людьми. Со всеми. Новых людей на службу мы принимать не станем, у меня есть основания для такого решения. Соответственно, нагрузка на вас и на тех, кто останется, возрастёт. Ваше жалованье увеличивается впятеро, жалованье остальных - втрое. Миледи будет не до этого, Тэ… милорд Роуэрик ещё слишком мал, а я, помимо того, что желаю обезопасить всех нас от разнообразных мелких неожиданностей и неприятностей, нуждаюсь во времени. Часов бы сорок в сутки мне не помешали. Ну, это так, к слову. Потому - все расходные ведомости предоставляйте, пожалуйста, непосредственно мне. Я могу на вас положиться?
– Это… Неужели это возможно, сэр? Джейк?
– Что?
– Вы сказали - чтобы… чтобы поставить миледи на ноги… такая травма…
– Дорогой Джарвис, - паточно-приторным голосом проговорил Гурьев. - Я никогда не обещаю того, чего не могу. И всегда могу то, что обещаю. Подготовьте всё к переезду в Мероув Парк. Как только миледи сможет сидеть, мы отправляемся туда. И не вздумайте спрашивать, почему.
– Вы можете рассчитывать на меня, сэр, - камердинер поднялся. - Когда миледи поправится… Если это случится… вы ведь женитесь на миледи, сэр?
– Если вы ещё раз спросите меня об этом, Джарвис, я вас, скорее всего, убью, - вздохнул Гурьев.
– Я понял, сэр. Обещаю вам, сэр, у вас не будет ни малейших поводов для беспокойства.
– Не сердитесь, Джарвис.
– Я постараюсь, сэр, - камердинер улыбнулся. Кажется, я впервые вижу его улыбку, подумал Гурьев. Хорошо. Это радует.
Мероув Парк. Июнь 1934 г.
Переезд в поместье прошёл без приключений. Гурьев ни на мгновение не выпускал Рэйчел из рук, - акупунктура, массаж, разминки, растяжки, массаж, снова иголки. Иногда ей было больно. Иногда - так больно, что Рэйчел кричала. Через четыре дня он заставил её встать. И ходить. Он почти нёс её при этом, но… На шестой день после падения она уже сделала несколько самостоятельных шагов. Тэдди с благоговением и восторгом взирал на чудеса, которые творил Гурьев с Рэйчел. Уж теперь-то Тэдди был точно уверен, что всё будет хорошо. Бедняжка, думала Рэйчел. А со мной… Что же со мной? Он ведь вытащил меня. И Тэдди. Боже мой, Джейк, какие у тебя руки…
Я вытерплю, Джейк, думала Рэйчел. Я всё-всё вытерплю, только не уходи, пожалуйста, не уходи…
Он уходил. Разумеется, он уходил. Вокруг кипела какая-то новая жизнь - появились строители, как на дрожжах, росла вокруг дома ограда, возводились ещё какие-то постройки и флигели. Рэйчел не спрашивала Гурьева ни о чём. Только бы он не ушёл, Господи, думала Рэйчел. Я встану. Ещё немножечко, Джейк, совсем немножечко, - и я по-настоящему встану. И ты научишь меня любить тебя, Джейк, - так, как тебе нравится, так, как хочется тебе, Джейк…
Она поправлялась гораздо быстрее, чем от неё ожидали. Теперь, когда вечно изматывавшая Рэйчел тревога за брата стушевалась, отступила, теперь, когда у неё появилось намного больше времени для анализа и раздумий, она сумела увидеть, как резко и красиво изменился мальчик. Он по-прежнему проводил с Гурьевым едва ли не всё время, свободное от занятий учёбой, но теперь это не было просто игрой. Теперь Тэдди подолгу пропадал в кузнице и в гимнастическом зале, и во взгляде у мальчика появилось нечто, неуловимо роднившее его с мужчиной, без которого Рэйчел уже совершенно не представляла себе не только будущего - вообще ничего.
Днём, когда Гурьева не было рядом, до неё доносилось множество новых звуков - грохот железа о наковальню, строительный шум, гудки разъезжающихся автомобилей. Новые запахи тревожили её чуткое обоняние, ещё более обострившееся то ли в связи с недомоганием, то ли по какой-то другой причине. Пахло дымом и железной окалиной, машинным маслом, лошадиным потом, влажной землёй, выделанной кожей, резиной, краской и кирпичным раствором, сосновой стружкой, разогретой солнцем черепицей, - пахло нестерпимо маняще, пахло жизнью, которая, похоже, вовсе не собиралась заканчиваться и торопила Рэйчел, вынуждая её спешить изо всех сил, заставляя войти в свой стремительный, яркий поток.
Рэйчел много спала, и ей снились странные сны. Не пугающие, а именно - странные. Ничего, похожего на кошмар, но… В этих снах, удивительно подробных, ослепительно ярких, полных не только красок, но звуков и, что совсем уже невообразимо, запахов, она существовала далеко от Лондона среди людей, которых - она могла за это ручаться - не видела ни разу в жизни. Незнакомые, сказочно красивые, величественные пейзажи, небеса с такими высокими облаками, каких не бывает в небе родной Британии, покрытые лесом невысокие горы с круглыми вершинами, степь, которой не видно ни конца, ни края… И, что ещё удивительнее, в этих снах присутствовал Джейк. Яков Гурьев. Совсем юный, значительно моложе нынешнего, одетый в незнакомого покроя мундир с диковинными широкими погонами, иногда - верхом, на роскошном, небывалой стати огромном жеребце. И люди в похожих мундирах вокруг, много людей, мужчин, целое войско… Рэйчел хорошо помнила все эти сны, когда просыпалась, и терялась в догадках, что же это означает. Но спрашивать Гурьева пока не решалась. Чувствовала - ещё не время.
Вот только по-русски ей сделалось как-то совсем просто разговаривать. Вдруг - скачком, мгновенно.
– Боже мой, Оскар. Что с вами?! Джарвис! Подайте же ему воды!
Брукс переводил ошалелый взгляд с Рэйчел на Гурьева:
– Но… В газетах написано, что…
– Завтра в газетах напишут, что я лопаю на завтрак финансовых советников - с маслом и гречневой кашей, - вмешался Гурьев. - Что же, вы и этому поверите?!
– О, да, мистер Гур, - Брукс осторожно высвободился из братских объятий кавторанга и чопорно поклонился с самой ядовитой улыбкой, которую Гурьеву доводилось видеть. Нормальный цвет лица почти вернулся к нему. - Этому я поверю мгновенно и без малейших раздумий.
Брукс выпрямился, и Гурьев увидел перед собой прежнего Оскара. Зрелище это несказанно его обрадовало, и потому он, усмехнувшись, проговорил:
– Ладно, Оскар, хватит потакать вашим детским страхам - как видите, я выполняю свою часть соглашения. А вы - сделайте одолжение, выполняйте свою. Если же вы по поводу каждой неприятности, поджидающей нас за каждым поворотом, будете так раскисать и распускаться - я найду себе помощника с более крепкими нервами. Вы нигде не напортачили?
– Нет. Я не умею, как вы это называете, "портачить", Джейк.
– Чудно. Кстати, как называется то, чем мы занимаемся?
– Недружественное поглощение, Джейк. Я бы назвал это именно так.
– Отличная мысль, Оскар. Вы - настоящий талант. И, по-моему, нам необходимо побеспокоиться о том, чтобы газеты продолжали распевать свои похоронные гимны. Займитесь этим вплотную.
Тэдди с восторгом посмотрел на Гурьева. Каждый день и час подтверждалось: Джейк может абсолютно и решительно всё - даже командовать репортёрами и определять, что можно писать в газетах и что нельзя.
– Хорошо, Джейк. Я сейчас же займусь этим по возвращении в Лондон.
– И не звоните мне - если что-то важное произойдёт, что потребует немедленного вмешательства, позовите беркута.
– Х-хорошо. Только…
– Что?!
– В газетах уже писали о появлении в окрестностях Лондона гигантского орла-людоеда…
– Идиоты, - усмехнулся Гурьев, а Тэдди прыснул и захлопал в ладоши. - Совершенно точно нам придётся купить какой-нибудь жёлтый, как прошлогодняя листва, таблоид, чтобы пускать встречные и отвлекающие слухи.
Я вытерплю, Джейк, думала Рэйчел. Я всё-всё вытерплю, только не уходи, пожалуйста, не уходи…
Он уходил. Разумеется, он уходил. Вокруг кипела какая-то новая жизнь - появились строители, как на дрожжах, росла вокруг дома ограда, возводились ещё какие-то постройки и флигели. Рэйчел не спрашивала Гурьева ни о чём. Только бы он не ушёл, Господи, думала Рэйчел. Я встану. Ещё немножечко, Джейк, совсем немножечко, - и я по-настоящему встану. И ты научишь меня любить тебя, Джейк, - так, как тебе нравится, так, как хочется тебе, Джейк…
Она поправлялась гораздо быстрее, чем от неё ожидали. Теперь, когда вечно изматывавшая Рэйчел тревога за брата стушевалась, отступила, теперь, когда у неё появилось намного больше времени для анализа и раздумий, она сумела увидеть, как резко и красиво изменился мальчик. Он по-прежнему проводил с Гурьевым едва ли не всё время, свободное от занятий учёбой, но теперь это не было просто игрой. Теперь Тэдди подолгу пропадал в кузнице и в гимнастическом зале, и во взгляде у мальчика появилось нечто, неуловимо роднившее его с мужчиной, без которого Рэйчел уже совершенно не представляла себе не только будущего - вообще ничего.
Днём, когда Гурьева не было рядом, до неё доносилось множество новых звуков - грохот железа о наковальню, строительный шум, гудки разъезжающихся автомобилей. Новые запахи тревожили её чуткое обоняние, ещё более обострившееся то ли в связи с недомоганием, то ли по какой-то другой причине. Пахло дымом и железной окалиной, машинным маслом, лошадиным потом, влажной землёй, выделанной кожей, резиной, краской и кирпичным раствором, сосновой стружкой, разогретой солнцем черепицей, - пахло нестерпимо маняще, пахло жизнью, которая, похоже, вовсе не собиралась заканчиваться и торопила Рэйчел, вынуждая её спешить изо всех сил, заставляя войти в свой стремительный, яркий поток.
Рэйчел много спала, и ей снились странные сны. Не пугающие, а именно - странные. Ничего, похожего на кошмар, но… В этих снах, удивительно подробных, ослепительно ярких, полных не только красок, но звуков и, что совсем уже невообразимо, запахов, она существовала далеко от Лондона среди людей, которых - она могла за это ручаться - не видела ни разу в жизни. Незнакомые, сказочно красивые, величественные пейзажи, небеса с такими высокими облаками, каких не бывает в небе родной Британии, покрытые лесом невысокие горы с круглыми вершинами, степь, которой не видно ни конца, ни края… И, что ещё удивительнее, в этих снах присутствовал Джейк. Яков Гурьев. Совсем юный, значительно моложе нынешнего, одетый в незнакомого покроя мундир с диковинными широкими погонами, иногда - верхом, на роскошном, небывалой стати огромном жеребце. И люди в похожих мундирах вокруг, много людей, мужчин, целое войско… Рэйчел хорошо помнила все эти сны, когда просыпалась, и терялась в догадках, что же это означает. Но спрашивать Гурьева пока не решалась. Чувствовала - ещё не время.
Вот только по-русски ей сделалось как-то совсем просто разговаривать. Вдруг - скачком, мгновенно.
* * *
Первым визитёром после переезда в поместье оказался Брукс. Он был в таком состоянии, что, введя его в дом, Осоргин посмотрел на Гурьева и осуждающе нахмурился. Он считал, что стоило предупредить Брукса заранее, но… главнокомандующему виднее. Получившая уведомление Джарвиса о прибытии гостя, в гостиной появилась и Рэйчел. Увидев зелёного, трясущегося Брукса, она всплеснула руками:– Боже мой, Оскар. Что с вами?! Джарвис! Подайте же ему воды!
Брукс переводил ошалелый взгляд с Рэйчел на Гурьева:
– Но… В газетах написано, что…
– Завтра в газетах напишут, что я лопаю на завтрак финансовых советников - с маслом и гречневой кашей, - вмешался Гурьев. - Что же, вы и этому поверите?!
– О, да, мистер Гур, - Брукс осторожно высвободился из братских объятий кавторанга и чопорно поклонился с самой ядовитой улыбкой, которую Гурьеву доводилось видеть. Нормальный цвет лица почти вернулся к нему. - Этому я поверю мгновенно и без малейших раздумий.
Брукс выпрямился, и Гурьев увидел перед собой прежнего Оскара. Зрелище это несказанно его обрадовало, и потому он, усмехнувшись, проговорил:
– Ладно, Оскар, хватит потакать вашим детским страхам - как видите, я выполняю свою часть соглашения. А вы - сделайте одолжение, выполняйте свою. Если же вы по поводу каждой неприятности, поджидающей нас за каждым поворотом, будете так раскисать и распускаться - я найду себе помощника с более крепкими нервами. Вы нигде не напортачили?
– Нет. Я не умею, как вы это называете, "портачить", Джейк.
– Чудно. Кстати, как называется то, чем мы занимаемся?
– Недружественное поглощение, Джейк. Я бы назвал это именно так.
– Отличная мысль, Оскар. Вы - настоящий талант. И, по-моему, нам необходимо побеспокоиться о том, чтобы газеты продолжали распевать свои похоронные гимны. Займитесь этим вплотную.
Тэдди с восторгом посмотрел на Гурьева. Каждый день и час подтверждалось: Джейк может абсолютно и решительно всё - даже командовать репортёрами и определять, что можно писать в газетах и что нельзя.
– Хорошо, Джейк. Я сейчас же займусь этим по возвращении в Лондон.
– И не звоните мне - если что-то важное произойдёт, что потребует немедленного вмешательства, позовите беркута.
– Х-хорошо. Только…
– Что?!
– В газетах уже писали о появлении в окрестностях Лондона гигантского орла-людоеда…
– Идиоты, - усмехнулся Гурьев, а Тэдди прыснул и захлопал в ладоши. - Совершенно точно нам придётся купить какой-нибудь жёлтый, как прошлогодняя листва, таблоид, чтобы пускать встречные и отвлекающие слухи.