Страница:
Такэда поклонился:
– Его высокопревосходительство генерал Сумихара велел передать вам, Гуро-сан, что долго думал над вашими словами и сообщает о своём решении моим прибытием, - Такэда отвесил новый поклон. - Гуро-сан.
– Телеграфируйте генералу мою искреннюю признательность. Ну, и давайте определимся с планом боевых действий. Судя по скорости их продвижения, сутки у нас есть.
– А что ты ему сказал? - шёпотом спросил Шлыков. - Какое там решение?
– Да так, - скромно потупился Гурьев. - Потом, Иван Ефремыч. Не до этого. Вот совершенно.
Командир усиленного почти до семисот человек батальона, видимо, никогда не слышал о тактике Ганнибала, позволявшей последнему громить превосходящие его по численности и вооружению римские легионы. Во всяком случае, ошибку римлян он повторил с удивительной точностью: растянувшись на марше в погоне за крошечным отрядом, врубился в ущелье Тыншэйки и угодил сначала под ставший уже визитной карточкой Гурьева залп стрелков-охотников, выбивший старших и большинство младших командиров, а затем под кинжальный пулемётный огонь. Конница, атаковавшая остатки красных со склонов, довершила чудовищный разгром.
То, что разгром был чудовищным, Шерстовский с изумлением убедился лично: дюжина раненых в шлыковском отряде, двое убитых и шестнадцать раненых - у маньчжурцев, за две сотни трупов и столько же раненых - у красных. Двести с лишним пленных, трофеи - полтысячи винтовок, шесть пулемётов "Максим", четырнадцать "Дегтярёвых", не счесть гранат и патронов, подводы, лошади, упряжь. Самому Шерстовскому пуля легко оцарапала щёку. Всё.
Шлыков об этом ещё не знал. Маячил на околице, сидел на табурете, что притащили ему, ожидая возвращения отряда, курил отрывисто и сердито, щурился. И резко поднялся, поморщившись от тянущей боли в животе, увидев, как пылят по дороге босые, в цыпках, мальчишечьи ноги, и услышав радостный, заполошный и звонкий крик:
– На-а-а-аши-и-и! Вертаются-а-а-а-! Пленных веду-у-у-у-уть! Мно-о-о-о-га!
На этот раз раненых и пленных доставили в станицу, заперли в овинах, поставили караул. Раненым оказали посильную помощь. До глубокой ночи Гурьев, Шлыков, Такэда, Котельников и Шерстовский допрашивали красноармейцев. Среди них, в большинстве своём забайкальских и уссурийских крестьян и казаков, оставшихся без командиров и комиссаров один на один с победившим врагом, который был сыт, весел и неутомим, желающих запираться не находилось. Только успевай записывать. Несколько человек стали просить разрешения остаться в станице. Их Гурьев велел немедля от прочих отделить и перевести в другое помещение. Всего таких набралось восемнадцать человек.
– Что вы собираетесь с ними делать, Яков Кириллыч? - спросил Шерстовский. Он слышал, как шлыковцы - или как их теперь, после всего, называть-то?! - обычно поступают с пленниками.
– Завтра, Виктор Никитич. Всё завтра. То есть, уже сегодня, - усмехнулся Гурьев. - Сейчас - всем отдыхать до утра.
– А… перебежчики?
– Этих оставим. Раскидаем по станицам, под гласный, так сказать, надзор. Воевать их не следует неволить, они и так на грани. Пускай живут. Там станет видно. Остальное станичники и атаманы сами решат. Спокойной ночи.
Как же, подумал Шерстовский. Уснёшь тут, пожалуй.
Утром колонну пленных провели по улице, - при полном стечении народа. Конвой остановился на майдане, где верхом при полном параде их ждали офицеры, Гурьев и полувзвод "лейб-гвардейцев" из самых молодецки выглядящих и обученных казаков.
– А теперь, - голос Гурьева покрывал всё пространство без видимых усилий с его стороны, - мы вас всех отпустим. И подводы дадим для раненых. Чтобы вы знали и рассказали всем за речкой, - мы уничтожаем бандитов, в том числе идейных, а с трудовым крестьянством и мастеровым людом мы не воюем. Вы видели сами, как мы живём здесь, на нашей земле. На Русской земле! Мы вас не звали, - вы сами пришли. Чтобы карать и убивать. За что и получили по заслугам. Сейчас каждый из вас подойдёт вот сюда, - Гурьев указал нагайкой на длинный, накрытый зелёной скатертью стол посередине улицы, - и поставит подпись под обязательством не поднимать оружия против мирных казаков и крестьян Маньчжурии и Трёхречья. Кто не подпишет - расстреляем, как злостного бандита и преступника. Как мы поступили с теми бандитами и извергами, которые называли себя "красными партизанами", а на самом деле жгли наши дома, убивали наших жён, стариков и детей, сжигали их заживо, насиловали и грабили. Есаул, командуйте.
Наслушавшись за время своего пребывания в Тынше рассказов о Гурьеве, Шерстовский, в принципе, чего-нибудь в таком духе и ожидал. Оказывается, всю ночь мобилизованные Гурьевым дети и учительница Неклетова во главе с ним самим переписывали данные из красноармейских книжек и составляли "проскрипционные списки". Понятно, что пленных надо или отпускать, или… Но вот так, - превратив вынужденное мероприятие в идеологический демарш, одержав ещё одну, на этот раз моральную, победу?! Кто же он такой, подумал Шерстовский. Пожалуй, полковник Шлыков поставил на правильный цвет.
Когда последняя телега с ранеными красноармейцами и пешая колонна исчезли в дорожной пыли, Гурьев посмотрел на небо:
– Ну, господа офицеры, счастлив наш Бог. Эту кампанию мы выстояли.
– Что?!? - вытаращился на него Шерстовский. - Яков Кириллыч, голубчик, да вы…
– Через два дня начнутся проливные дожди и распутица, - Гурьев улыбнулся. - По такой погоде никто воевать не станет. А к зиме мир подпишут.
– Откуда вы знаете?!
– Связь, дражайший Виктор Никитич. Связь и разведка. Так что этот бой был последним. Не получился у большевичков победный церемониальный марш. Благодарю за посильное участие, - Гурьев, как показалось Шерстовскому, с едва уловимой насмешкой вскинул правую руку к фуражке.
Ротмистр машинально отдал честь в ответ и развернулся к Такэде:
– Господин майор?!
– Гуро-сан говорит чистую правду, - Такэда, улыбаясь фарфоровой японской улыбкой, поклонился в седле. - Переговоры о мире действительно не за горами. Русское население может перевести дух. Не думаю, что возможны дальнейшие эксцессы. У нас нет никаких сведений об этом.
Шлыков, подмигнув всё ещё недоумевающему Шерстовскому, довольно хохотнул и, тронув поводья, медленно направил коня в сторону штаба. За ним двинулись Гурьев, Такэда, китайский лейтенант и сотники. Шерстовскому ничего не оставалось, как последовать за ними.
Едва они успели войти в избу, как появился разъезд охранения с добычей - комиссаром.
– Вот, вашескобродь! Комиссара ихнего поймали. Думал, схоронился, тварь, - казак в сердцах двинул пленника по затылку.
– Отставить, - едва раздвинул губы Гурьев. Шерстовский от этого тихого шелеста подскочил на лавке, а казаки вытянулись по стойке "смирно". - Не ранен?
– Никак нет!
– Развяжите.
– Разрешите, вашеско…
Гурьев так посмотрел, что конвоировавших казаков качнуло. И комиссара тоже. Такого взгляда ослушаться не посмели.
– Жид, - уверенно произнёс Шлыков и оскалился. Такэда улыбнулся.
– Иван Ефремович, - укоризненно вздохнул Гурьев. - Мы с тобой, кажется, договаривались.
– Ну, извини, извини, - неохотно проворчал Шлыков.
Шерстовский понял, что медленно, но верно сходит с ума. Казаки привели комиссара. Явно, определённо жида. Абсолютно никаких сомнений. Не шлёпнули по дороге. Шлыков за "жида" извиняется. В станице, как ни в чём не бывало, процветает, как его там, Шнеерсон, храбрый портняжка. Да это же конец света, не иначе, в ужасе подумал ротмистр.
– Фамилия, имя, отчество, - промурлыкал Гурьев.
– Ничего не скажу, сволочь белогвардейская, - прошипел комиссар.
– Ну, не надо, - пожал плечами Гурьев и улыбнулся. - Документы при нём были какие-нибудь?
Один из казаков шагнул вперёд и протянул Гурьеву командирскую сумку. Гурьев открыл её и, перевернув, вытряхнул на стол всё содержимое. В числе прочих бумаг и карт были там красноармейская книжка и партийный билет. Гурьев пролистал документы, весело посмотрел на комиссара:
– Ай-яй-яй, товарищ Черток. На прогулочку направлялись, никак. Проучить белогвардейскую сволочь. А ведь не на своей территории. Здесь ведь подобные улики могут очень, очень плохую службу сослужить. Не по-военному как-то воюете, товарищ Черток. А?
– Можете меня расстрелять!
– Ну, началось, - поморщился Гурьев. - Семён Моисеевич. Здесь некому оценить ваш геройский пыл. Если бы я хотел вас, как вы выражаетесь, расстрелять, я бы это уже сделал. Прошу только учесть один маленький нюанс. Расстреливают по приговору суда, пускай хоть и военно-полевого. А у нас комиссаров и коммунистов просто ставят к стенке и шлёпают. Совершенно, кстати, справедливо, по-моему. Но, впрочем, для вас я придумал кое-что поинтереснее. Что, страшно?
Черток смотрел на Гурьева бешеными глазами на белом лице. Лоб его был мокрым, волосы прилипли к коже.
– Вы… не смеете… С пленными…
– О, - Гурьев вытянул губы трубочкой. - Прочтите мне лекцию о духе и букве Женевских конвенций. Золотко моё. Пленных мы отпустили, переписав имена и фамилии, взяв с них расписки, что воевать с русскими людьми они больше не будут. Нам лишние рты ни к чему. Если ещё раз придут сюда, будут считаться не пленными, а бандитами, и поступят с ними надлежащим образом. А вы не сдавались, вас поймали, как козла в огороде. Так что извините, товарищ Черток.
– От… От… Отпусти-и-или?!.
– Мы - Русская Армия, а не палачи, - резко, словно пощёчину закатил, бросил Гурьев. - Мы с безоружными не воюем. В отличие от вас, кстати.
Черток переваривал обрушившуюся на него новость минуты, наверное, две. Офицеры уже отошли от горячки боя, а Гурьев - так тот, кажется, и не волновался вообще никогда. Теперь все с торжеством наблюдали за совершенно сбитым с толку комиссаром, который, судя по всему, готовился не к вежливой беседе с приятным молодым человеком, а к матерщине, пыткам и неминуемой смерти. А вышло - иначе.
Черток, наконец, опомнился:
– Всё равно я ничего не скажу!
– Да пожалуйста, - Гурьев вздохнул. - А с чего вы взяли, что мне интересно получить от вас сведения? Пленные всё доложили в таких подробностях, что просто сердце радуется. А вы что можете рассказать? Содержание последней передовицы в газете "Правда"? Так я не читаю советских газет, от них, как известно, цвет лица портится необратимо. И пытать вас не станут, не бойтесь. Не дадим вам такого козыря в руки. Много чести.
– А как вы с отрядами товарищей Фефёлова и Толстопятова?!. Думаете, я не знаю?!
– Так это ведь замечательно, что знаете. Только это были вовсе не отряды товарищей, как вы изволите выражаться, а банды убийц, извергов, насильников и мародёров. Ни формы, ни знаков различия. Вооружённые преступники. Вот, посмотрите на нас - всё честь по чести, как полагается. Офицеры, рядовые, отдание воинской чести, знамя с наименованием воинской части. И дисциплина, конечно, - он посмотрел на казаков, которые при этом опять вытянулись. - И вы потерпели от нас поражение в бою. Да и с вами лично обращались, насколько я могу судить, вполне корректно. Хотя вы, строго говоря, не разбери-пойми, что за птица. Комиссар - это кто? Солдат? Офицер? По-моему, это тюремный надзиратель. Так что никаких оснований для претензий не наблюдаю.
– Я…
– Не понимаете. Это же чудесно, - Гурьев пожал плечами и улыбнулся. - Удивил - победил, как говаривал граф Суворов-Рымникский. - Он кивнул казакам: - Накормить от пуза и запереть до утра. И смотрите в оба, чтоб не утёк, он мне нужен. Охранять, как любимую невесту.
– Есть!!! Пшёл, с-с-сука!
Комиссара увели, а к Шерстовскому, наконец, вернулся дар речи:
– А… А он вам зачем?!.
– А вот скажите, Виктор Никитич, - улыбнулся Гурьев, - что будет, если мы его повесим?
– Одним жидом меньше!!! - рявкнул Шлыков. - Ой… Извини, Яков Кириллыч. Сорвалось.
– Так что? - продолжая улыбаться и словно не замечая выходки полковника, снова спросил Гурьев.
– Иван Ефремович совершенно правильно заметил, что, - проворчал Шерстовский.
– А какой в этом для нас резон?
– То есть?!
– То есть ориентирую вас, Виктор Никитич. Скажите, вам часто попадали в плен батальонные комиссары Красной Армии?
– Нет.
– И мне ещё никогда так не везло. Поэтому шанс нужно использовать на всю катушку. Ответьте, как пострадала Советская власть от расстрелов комиссаров и прочих жидов, Виктор Никитич? Только честно.
– Никак, - помрачнел Шерстовский.
– Правильно, - вкрадчиво подтвердил Гурьев. - И не пострадает. Скорее, наоборот. И сидя здесь, в Маньчжурии, время от времени постреливая и подвешивая заблудившихся жидов с комиссарами, вы никак не можете приблизиться к какому-нибудь результату. Ни вы, ни глубоко уважаемый мною атаман Семёнов. А уж тем более это не получится ни у китайцев, ни у японцев, - он быстро развернулся и церемонно поклонился Такэде, - извините, Сабуро-сан, вы ведь понимаете, о чём я, - Гурьев снова перевёл взгляд на Шерстовского. - А меня интересует результат. Куда меньше, чем процесс. Поэтому мне нужны союзники. Повешенный комиссар - плохой союзник, Виктор Никитич. А вот живой комиссар, которого не били, не пытали, а распропагандировали и отпустили на все четыре стороны - это, доложу я вам, бомба почище отпущенных пленных и перевязанных раненых. Комиссар, который вдруг увидел, что враг может быть симпатичным во всех смыслах, великодушным и щедрым, перестаёт быть вполне комиссаром. Он становится человеком, который понимает, что его собственная система взглядов - отнюдь не единственно возможная и к тому же не абсолютно неопровержимая. И начинает думать. А думать - это и есть самое важное. Конечно, в обычных условиях он вряд ли задумался бы. Но в том-то и дело, что предложенные обстоятельства обычными не являются. Тут уж хочешь, не хочешь, - задумаешься. Вот этой всей совокупностью моментов я и собираюсь воспользоваться. И не позволю мне помешать.
– После всего?!
– Когда-то начинать необходимо, - пожал плечами Гурьев. - Я не стану сейчас распространяться о личных обстоятельствах, - просто поверьте, что поводов и оснований для мести у меня не меньше, чем у вас или полковника Шлыкова. Только мы так никуда не уедем. А двигаться просто необходимо. Выхода нет.
– Куда? Двигаться - куда?!
– Вперёд. У меня большие планы, Виктор Никитич, - тихо, но внятно проговорил Гурьев. - Для их осуществления мне требуются люди. Всякие люди, желательно - с принципами и лично мне обязанные. По возможности - обязанные всем, в том числе и жизнью. У меня такое чувство, что нам попался человек именно с принципами. Ещё раз повторяю - нам требуются союзники. Они не лежат готовые на складе, словно обмундирование. Нет у меня глиняной армии, как у первого императора династии Цинь, которая только и ждёт звуков боевых барабанов, чтобы ожить и броситься в сражение. Армию требуется изготовить. Изготавливать её можно только из подручного материала. Только из того, что имеется в наличии. В наличии же, как вы имели возможность неоднократно убедиться, былинных витязей, всех из себя в сверкающих ангельских доспехах, почему-то не наблюдается. Всё больше народец, на войне так или иначе пообтёршийся, и выпить не дурак, и реквизицию без особых душевных терзаний произвести, и на бабу чужую взгромоздиться, если случай подвернётся. Если у вас имеются какие-нибудь запасы означенных витязей, соблаговолите поделиться. Или новые, уникальные идеи на этот счёт. Я готов со всем возможным вниманием их выслушать. Молчите? Ничего удивительного, - Гурьев повернулся, посмотрел на Шлыкова. - Именно потому я буду действовать так, как я сам считаю нужным и правильным. Уж извините.
– Удивил - победил.
– Совершенно точно именно так, - кивнул Гурьев. - Но такую ювелирную работу я, как вы понимаете, ни вам, ни полковнику, как бы ни был он любезен моему сердцу, доверить не могу. Посему отправляюсь немедленно спать, чего и всем остальным, кстати, желаю, - Гурьев поднялся и сладко, с хрустом, потянулся. - Да вы ведь и не станете мне мешать, господа?
Сказано это было таким тоном, что Шерстовский мгновенно уяснил - совещание закончено, решение принято, и командира мнение подчинённых более не интересует. Командира?! Командира, командира. Тут уж - хочешь, не хочешь… Ротмистр знал, что такие вещи не на земле и не в штабах решаются. Если положено человеку судьбой - командовать, значит, так тому и быть. Он кивнул, поднялся, и щёлкнул каблуками, отработанным жестом прижимая шашку к бедру:
– Разрешите откланяться, Яков Кириллович.
– Разумеется. Спасибо и спокойной ночи, господа.
А что, подумал, выходя по нужде, Шерстовский. Во всяком случае, на это забавно будет поглядеть. А повесить - дурная работа нехитрая. Но каков же… шельмец, а?! До такого додуматься! Конечно, не Цесаревич он, это, как Божий день, ясно. А - кто?!
– Во. Видал?! А ишшо говорят. Как разговариват! И смотрит-то! Как же, не царевич. Так мы и поверили. Царевич. Как есть, доподлинный царевич. Во!
– А зачем же говорят-то, что не царевич?! - жалобно сказал другой. - Это ведь народу какое облегчение-то было б…
– Курья башка, - ласково проговорил старший. - Конь… Конь-спирация. Нельзя покудова. Силёнок маловато.
– Так ведь не крестится ж… И с жидами… Не велит…
– Потому как Царём будет, - посерьёзнел старший казак. - Не крестится, верно. Говорю ж - конь-спирация! Царь наш православный - он всем Царь, помазанник Божий. И нам с тобой, и жидам, и татарам. С кажным человеком, каков он есть, на егойном языке разговариват. С япошками - по-японски, с китайцами - по-китайски, а с жидами - по-жидовски, известное дело. Понял?! Он всех своих детей любить должон. Скока есть, все его. А то это ж не по справедливости выходит, не по-христьянски, - один - сынок, а другой-то - пасынок?! У Царя сердце большое должно быть, курья башка. Его на всех хватить должно!
– Поешьте, - гостеприимно-радушно улыбнулся Гурьев.
– Могу я узнать, что вы собираетесь со мной делать? - спросил Черток, глядя в стол. После ночи на тёплом душистом сене на сытый желудок и при виде кипящей в станице жизни умирать совсем не хотелось. Так что от вчерашней запальчивости комиссара Чертока оставалась лишь бледная тень.
– Ну, напрягитесь, Семён Моисеевич, - вкрадчиво проворковал Гурьев. - Для чего мне вас кормить и ублажать, если я душегубство задумал? Вешать и стрелять надо товарищей с пустыми животами. А то очень уж негигиеничное зрелище происходит, - Гурьев смешно наморщил нос. - Полный конфуз организма приключается, знаете ли. Так что не тревожьтесь. Останетесь живы. Выдавать Советскую Военную Тайну тоже не требуется. Хотя на некоторое благоразумие с вашей стороны я всё же рассчитываю.
– А Жемчугов? - хмуро спросил Черток. - Его-то вы…
– Ну, Семён Моисеевич, - Гурьев вздохнул. - Вы уж извините, я ведь тоже живой человек. Каким это не покажется странным. А здесь - не охотничьи угодья для гепеушных палачей. Здесь люди живут, которых я защищать взялся.
– Но… Это вы его… так?
– Как? - с интересом посмотрел на Чертока Гурьев.
Черток не ответил, только дёрнул плечами, - мол, сами знаете. Гурьев кивнул и улыбнулся, как ни в чём ни бывало. И спросил:
– Так что? Принимаете правила, Семён Моисеевич?
– Принимаю, - буркнул Черток, по-прежнему не поднимая головы.
– Отлично. Насыщайтесь. День долгий.
Когда Черток наелся и напился чаю, Гурьев сел напротив, подперев голову ладонью:
– Бегать, как заяц, ведь не станете? Не солидно. Да и стреляю я недурно.
– Не беспокойтесь, - угрюмо сказал комиссар.
– Ну, идёмте тогда, голубчик.
Гурьев провёл его по всей станице, завёл чуть ли не в каждый двор. Везде их привечали - Гурьеву кланялись, кое-где - так и вовсе в пояс, на Чертока смотрели без радости, но и без злобы, - скорее, с любопытством. Комиссар, всё ещё не понимая, какую цель преследует Гурьев, взирал на всё удивлённо-растерянно. Посетили и школу, где дружно хлопнули крышками парт, вставая, ребятишки, и улыбнулась, зарделась и запечалилась при виде Гурьева юная и прелестная Милочка Неклетова… Закончив экскурсию, Гурьев снова привёл Чертока в штаб.
– А теперь, Семён Моисеевич, расскажите мне своими словами, что вы видели.
– Что?!?
– Я хочу услышать от вас, что вы увидели у нас здесь. Понравилось ли вам?
– Что… Что Вы хотите этим сказать?!
– Ну же, расслабьтесь, - терпеливо, как маленькому, сказал Гурьев и улыбнулся улыбкой многоопытного врача. - Просто представьте, что нет никакой войны. Ничего нет. Только то, что вы видели. Что вы увидели? Расскажите.
– Я не понимаю…
– Не нужно сейчас ничего понимать, - мягко сказал Гурьев. - Вот совершенно. Подумайте. Хотя у меня и не так много времени, я не тороплю.
Черток задумался. Его поразило то, что он увидел. Он увидел нормальных, здоровых, вполне добродушных людей, которые знают, зачем они живут. Не горят, а именно живут, - каждый день, из года в год. Крепкие, чистые курени, ухоженный скот, умытые дети, спокойный, достойный быт, достаток. Ни оборванных батраков, надрывающихся от непосильного труда, ни кулаков, мироедов-злодеев, ни бедноты беспорточной. Ни "белоказаков", ни разбойников ему не встретилось. Крестьяне как крестьяне. Живут только уж очень зажиточно. Собственно, Чертоку не так уж часто доводилось видеть в своей жизни людей, занятых крестьянским делом. Если откровенно, то практически не доводилось вовсе. Он был городским человеком, его детство и юность прошли в Могилёве - вестимо, не Париж, но всё же. Крестьянские парни, с которыми ему приходилось сталкиваться с той поры, как его бросили на укрепление партийного актива РККА, казались ему непонятными, недалёкими, он никак не мог подобрать к ним ключик. Хотя и старался. Он всегда старался делать то, что делал, правильно. А здесь… И эта учительница в школе. А Шнеерсон?! Просто поверить невозможно! И этот высокий юноша, - несомненно, враг, конечно же, враг, и враг убеждённый. А если он враг, если правда за нами - почему он тогда так спокоен и… И так красив?! И все они?! Да что же это такое, подумал Черток. Чего же ему от меня надо?! Кто он вообще такой?! Неужели…
– Я вижу, до вас начинает доходить понемногу, - тихо проговорил Гурьев. - Спросите себя, Семён Моисеевич, положа руку на сердце: есть вам, за что ненавидеть этих людей? Просто будьте честным. Здесь нет ни партийной ячейки, ни трибунала. Мы одни, и никто нас не слышит. Так что?
– Мне - нет, - откровенно признался Черток. - Но…
– Но?
– У нас нет другого выхода, - словно боясь посмотреть на Гурьева, заговорил Черток. - Партия и руководство Коммунистического Интернационала… Нам требуется современная промышленность, технологии. Нам просто необходимо это - любой ценой, и как можно скорее. Мы не можем больше плестись в хвосте индустриального мира. Чтобы создать первоклассную военную промышленность, мы вынуждены действовать только так и не иначе!
– А зачем вам военная промышленность? - ласково спросил Гурьев. - Так быстро, да ещё и любой ценой?
– То есть как?! - Черток посмотрел на него с неподдельным изумлением. - Как это - зачем?!
– Я понимаю, что революцию пора нести на кончиках штыков, - усмехнулся Гурьев. - Это я как раз очень хорошо понимаю. А вы спросите этих людей, нужна ли им ваша революция. И не только этих. Вся беда в том, что вы никого никогда не спрашивали. Кроме себя. Вам самим очень нравится и ваша революция, и ваши идеи. Проблема в том, что вы не одни на этом свете, Семён Моисеевич. А ведёте вы себя так, словно кроме вас и нет никого. А среди тех, кому ваши идеи вовсе не по душе, отнюдь не исключительно сплошь сатрапы, супостаты и кулаки. Если вы не любите и не понимаете людей, ради которых вы якобы делаете революцию, грош цена всем вашим начинаниям. Я догадываюсь, что вы не собираетесь со мной соглашаться, особенно прямо сейчас. Но вот просто подумайте над этим.
– Я…
– Погодите, - прервал его Гурьев. - Я знаю, что вы можете сказать. Я почти всю свою жизнь прожил в Москве, оказавшись здесь совершенно случайно, по воле ваших товарищей, кстати. Мне ваши басни так в зубах навязли… Там, за речкой, в СССР, почти не осталось таких, как эти люди. Вы всех их убили или выгнали прочь. Зачем? Вы ведете себя исключительно глупо. Нерационально. Не по-марксистки. Ненаучно, в конце концов. Вот представьте себе. Подъезжает ваш поезд, - тот самый, который "паровоз, вперёд лети! В коммуне - остановка!" - к месту, где рельсы заканчиваются. И что делают большевики? Они не слушают инженеров-путейцев со стажем, которые твердят, что необходимы рельсовые бригады, выдержанные, хорошо промасленные шпалы. Но на это требуется время, которого у большевиков, вроде бы, нет. И решает машинист дерзновенное новаторство учинить. Большевики вместо шпал укладывают пассажиров. Как будто им невдомёк, что по такому пути долго не поедешь, да и рассыплется эдакий путь позади состава, потому что люди - не шпалы, не брёвна, не щепки, как бы этого большевикам не хотелось. Хорошо, проехали по костям. И что? Вагоны пусты, ехать некому, везти - некого. Ну, и зачем? Кому всё это было нужно, комиссар Черток? Кому из людей такой сценарий выгоден?
– Это софистика.
– Это именно то, чем занимается ваша партия взапуски с Коммунистическим Интернационалом. Из всех возможных решений вы выбираете самое дикое и кровавое. Любой ценой. Почему? Для чего? Для кого? Не отвечайте мне сейчас. Мне не нужен ваш ответ, да вы его и не можете знать. Мне вовсе не нужно, чтобы вы перековались в мгновение ока и встали под мои знамёна. Я хочу, чтобы вы начали думать, Черток. Перестали полыхать революционным гневом и начали думать. Не больше. А теперь - следующая картина балета, - он посмотрел на часы. - Вставайте.
– Его высокопревосходительство генерал Сумихара велел передать вам, Гуро-сан, что долго думал над вашими словами и сообщает о своём решении моим прибытием, - Такэда отвесил новый поклон. - Гуро-сан.
– Телеграфируйте генералу мою искреннюю признательность. Ну, и давайте определимся с планом боевых действий. Судя по скорости их продвижения, сутки у нас есть.
– А что ты ему сказал? - шёпотом спросил Шлыков. - Какое там решение?
– Да так, - скромно потупился Гурьев. - Потом, Иван Ефремыч. Не до этого. Вот совершенно.
Командир усиленного почти до семисот человек батальона, видимо, никогда не слышал о тактике Ганнибала, позволявшей последнему громить превосходящие его по численности и вооружению римские легионы. Во всяком случае, ошибку римлян он повторил с удивительной точностью: растянувшись на марше в погоне за крошечным отрядом, врубился в ущелье Тыншэйки и угодил сначала под ставший уже визитной карточкой Гурьева залп стрелков-охотников, выбивший старших и большинство младших командиров, а затем под кинжальный пулемётный огонь. Конница, атаковавшая остатки красных со склонов, довершила чудовищный разгром.
То, что разгром был чудовищным, Шерстовский с изумлением убедился лично: дюжина раненых в шлыковском отряде, двое убитых и шестнадцать раненых - у маньчжурцев, за две сотни трупов и столько же раненых - у красных. Двести с лишним пленных, трофеи - полтысячи винтовок, шесть пулемётов "Максим", четырнадцать "Дегтярёвых", не счесть гранат и патронов, подводы, лошади, упряжь. Самому Шерстовскому пуля легко оцарапала щёку. Всё.
Шлыков об этом ещё не знал. Маячил на околице, сидел на табурете, что притащили ему, ожидая возвращения отряда, курил отрывисто и сердито, щурился. И резко поднялся, поморщившись от тянущей боли в животе, увидев, как пылят по дороге босые, в цыпках, мальчишечьи ноги, и услышав радостный, заполошный и звонкий крик:
– На-а-а-аши-и-и! Вертаются-а-а-а-! Пленных веду-у-у-у-уть! Мно-о-о-о-га!
На этот раз раненых и пленных доставили в станицу, заперли в овинах, поставили караул. Раненым оказали посильную помощь. До глубокой ночи Гурьев, Шлыков, Такэда, Котельников и Шерстовский допрашивали красноармейцев. Среди них, в большинстве своём забайкальских и уссурийских крестьян и казаков, оставшихся без командиров и комиссаров один на один с победившим врагом, который был сыт, весел и неутомим, желающих запираться не находилось. Только успевай записывать. Несколько человек стали просить разрешения остаться в станице. Их Гурьев велел немедля от прочих отделить и перевести в другое помещение. Всего таких набралось восемнадцать человек.
– Что вы собираетесь с ними делать, Яков Кириллыч? - спросил Шерстовский. Он слышал, как шлыковцы - или как их теперь, после всего, называть-то?! - обычно поступают с пленниками.
– Завтра, Виктор Никитич. Всё завтра. То есть, уже сегодня, - усмехнулся Гурьев. - Сейчас - всем отдыхать до утра.
– А… перебежчики?
– Этих оставим. Раскидаем по станицам, под гласный, так сказать, надзор. Воевать их не следует неволить, они и так на грани. Пускай живут. Там станет видно. Остальное станичники и атаманы сами решат. Спокойной ночи.
Как же, подумал Шерстовский. Уснёшь тут, пожалуй.
Утром колонну пленных провели по улице, - при полном стечении народа. Конвой остановился на майдане, где верхом при полном параде их ждали офицеры, Гурьев и полувзвод "лейб-гвардейцев" из самых молодецки выглядящих и обученных казаков.
– А теперь, - голос Гурьева покрывал всё пространство без видимых усилий с его стороны, - мы вас всех отпустим. И подводы дадим для раненых. Чтобы вы знали и рассказали всем за речкой, - мы уничтожаем бандитов, в том числе идейных, а с трудовым крестьянством и мастеровым людом мы не воюем. Вы видели сами, как мы живём здесь, на нашей земле. На Русской земле! Мы вас не звали, - вы сами пришли. Чтобы карать и убивать. За что и получили по заслугам. Сейчас каждый из вас подойдёт вот сюда, - Гурьев указал нагайкой на длинный, накрытый зелёной скатертью стол посередине улицы, - и поставит подпись под обязательством не поднимать оружия против мирных казаков и крестьян Маньчжурии и Трёхречья. Кто не подпишет - расстреляем, как злостного бандита и преступника. Как мы поступили с теми бандитами и извергами, которые называли себя "красными партизанами", а на самом деле жгли наши дома, убивали наших жён, стариков и детей, сжигали их заживо, насиловали и грабили. Есаул, командуйте.
Наслушавшись за время своего пребывания в Тынше рассказов о Гурьеве, Шерстовский, в принципе, чего-нибудь в таком духе и ожидал. Оказывается, всю ночь мобилизованные Гурьевым дети и учительница Неклетова во главе с ним самим переписывали данные из красноармейских книжек и составляли "проскрипционные списки". Понятно, что пленных надо или отпускать, или… Но вот так, - превратив вынужденное мероприятие в идеологический демарш, одержав ещё одну, на этот раз моральную, победу?! Кто же он такой, подумал Шерстовский. Пожалуй, полковник Шлыков поставил на правильный цвет.
Когда последняя телега с ранеными красноармейцами и пешая колонна исчезли в дорожной пыли, Гурьев посмотрел на небо:
– Ну, господа офицеры, счастлив наш Бог. Эту кампанию мы выстояли.
– Что?!? - вытаращился на него Шерстовский. - Яков Кириллыч, голубчик, да вы…
– Через два дня начнутся проливные дожди и распутица, - Гурьев улыбнулся. - По такой погоде никто воевать не станет. А к зиме мир подпишут.
– Откуда вы знаете?!
– Связь, дражайший Виктор Никитич. Связь и разведка. Так что этот бой был последним. Не получился у большевичков победный церемониальный марш. Благодарю за посильное участие, - Гурьев, как показалось Шерстовскому, с едва уловимой насмешкой вскинул правую руку к фуражке.
Ротмистр машинально отдал честь в ответ и развернулся к Такэде:
– Господин майор?!
– Гуро-сан говорит чистую правду, - Такэда, улыбаясь фарфоровой японской улыбкой, поклонился в седле. - Переговоры о мире действительно не за горами. Русское население может перевести дух. Не думаю, что возможны дальнейшие эксцессы. У нас нет никаких сведений об этом.
Шлыков, подмигнув всё ещё недоумевающему Шерстовскому, довольно хохотнул и, тронув поводья, медленно направил коня в сторону штаба. За ним двинулись Гурьев, Такэда, китайский лейтенант и сотники. Шерстовскому ничего не оставалось, как последовать за ними.
Едва они успели войти в избу, как появился разъезд охранения с добычей - комиссаром.
– Вот, вашескобродь! Комиссара ихнего поймали. Думал, схоронился, тварь, - казак в сердцах двинул пленника по затылку.
– Отставить, - едва раздвинул губы Гурьев. Шерстовский от этого тихого шелеста подскочил на лавке, а казаки вытянулись по стойке "смирно". - Не ранен?
– Никак нет!
– Развяжите.
– Разрешите, вашеско…
Гурьев так посмотрел, что конвоировавших казаков качнуло. И комиссара тоже. Такого взгляда ослушаться не посмели.
– Жид, - уверенно произнёс Шлыков и оскалился. Такэда улыбнулся.
– Иван Ефремович, - укоризненно вздохнул Гурьев. - Мы с тобой, кажется, договаривались.
– Ну, извини, извини, - неохотно проворчал Шлыков.
Шерстовский понял, что медленно, но верно сходит с ума. Казаки привели комиссара. Явно, определённо жида. Абсолютно никаких сомнений. Не шлёпнули по дороге. Шлыков за "жида" извиняется. В станице, как ни в чём не бывало, процветает, как его там, Шнеерсон, храбрый портняжка. Да это же конец света, не иначе, в ужасе подумал ротмистр.
– Фамилия, имя, отчество, - промурлыкал Гурьев.
– Ничего не скажу, сволочь белогвардейская, - прошипел комиссар.
– Ну, не надо, - пожал плечами Гурьев и улыбнулся. - Документы при нём были какие-нибудь?
Один из казаков шагнул вперёд и протянул Гурьеву командирскую сумку. Гурьев открыл её и, перевернув, вытряхнул на стол всё содержимое. В числе прочих бумаг и карт были там красноармейская книжка и партийный билет. Гурьев пролистал документы, весело посмотрел на комиссара:
– Ай-яй-яй, товарищ Черток. На прогулочку направлялись, никак. Проучить белогвардейскую сволочь. А ведь не на своей территории. Здесь ведь подобные улики могут очень, очень плохую службу сослужить. Не по-военному как-то воюете, товарищ Черток. А?
– Можете меня расстрелять!
– Ну, началось, - поморщился Гурьев. - Семён Моисеевич. Здесь некому оценить ваш геройский пыл. Если бы я хотел вас, как вы выражаетесь, расстрелять, я бы это уже сделал. Прошу только учесть один маленький нюанс. Расстреливают по приговору суда, пускай хоть и военно-полевого. А у нас комиссаров и коммунистов просто ставят к стенке и шлёпают. Совершенно, кстати, справедливо, по-моему. Но, впрочем, для вас я придумал кое-что поинтереснее. Что, страшно?
Черток смотрел на Гурьева бешеными глазами на белом лице. Лоб его был мокрым, волосы прилипли к коже.
– Вы… не смеете… С пленными…
– О, - Гурьев вытянул губы трубочкой. - Прочтите мне лекцию о духе и букве Женевских конвенций. Золотко моё. Пленных мы отпустили, переписав имена и фамилии, взяв с них расписки, что воевать с русскими людьми они больше не будут. Нам лишние рты ни к чему. Если ещё раз придут сюда, будут считаться не пленными, а бандитами, и поступят с ними надлежащим образом. А вы не сдавались, вас поймали, как козла в огороде. Так что извините, товарищ Черток.
– От… От… Отпусти-и-или?!.
– Мы - Русская Армия, а не палачи, - резко, словно пощёчину закатил, бросил Гурьев. - Мы с безоружными не воюем. В отличие от вас, кстати.
Черток переваривал обрушившуюся на него новость минуты, наверное, две. Офицеры уже отошли от горячки боя, а Гурьев - так тот, кажется, и не волновался вообще никогда. Теперь все с торжеством наблюдали за совершенно сбитым с толку комиссаром, который, судя по всему, готовился не к вежливой беседе с приятным молодым человеком, а к матерщине, пыткам и неминуемой смерти. А вышло - иначе.
Черток, наконец, опомнился:
– Всё равно я ничего не скажу!
– Да пожалуйста, - Гурьев вздохнул. - А с чего вы взяли, что мне интересно получить от вас сведения? Пленные всё доложили в таких подробностях, что просто сердце радуется. А вы что можете рассказать? Содержание последней передовицы в газете "Правда"? Так я не читаю советских газет, от них, как известно, цвет лица портится необратимо. И пытать вас не станут, не бойтесь. Не дадим вам такого козыря в руки. Много чести.
– А как вы с отрядами товарищей Фефёлова и Толстопятова?!. Думаете, я не знаю?!
– Так это ведь замечательно, что знаете. Только это были вовсе не отряды товарищей, как вы изволите выражаться, а банды убийц, извергов, насильников и мародёров. Ни формы, ни знаков различия. Вооружённые преступники. Вот, посмотрите на нас - всё честь по чести, как полагается. Офицеры, рядовые, отдание воинской чести, знамя с наименованием воинской части. И дисциплина, конечно, - он посмотрел на казаков, которые при этом опять вытянулись. - И вы потерпели от нас поражение в бою. Да и с вами лично обращались, насколько я могу судить, вполне корректно. Хотя вы, строго говоря, не разбери-пойми, что за птица. Комиссар - это кто? Солдат? Офицер? По-моему, это тюремный надзиратель. Так что никаких оснований для претензий не наблюдаю.
– Я…
– Не понимаете. Это же чудесно, - Гурьев пожал плечами и улыбнулся. - Удивил - победил, как говаривал граф Суворов-Рымникский. - Он кивнул казакам: - Накормить от пуза и запереть до утра. И смотрите в оба, чтоб не утёк, он мне нужен. Охранять, как любимую невесту.
– Есть!!! Пшёл, с-с-сука!
Комиссара увели, а к Шерстовскому, наконец, вернулся дар речи:
– А… А он вам зачем?!.
– А вот скажите, Виктор Никитич, - улыбнулся Гурьев, - что будет, если мы его повесим?
– Одним жидом меньше!!! - рявкнул Шлыков. - Ой… Извини, Яков Кириллыч. Сорвалось.
– Так что? - продолжая улыбаться и словно не замечая выходки полковника, снова спросил Гурьев.
– Иван Ефремович совершенно правильно заметил, что, - проворчал Шерстовский.
– А какой в этом для нас резон?
– То есть?!
– То есть ориентирую вас, Виктор Никитич. Скажите, вам часто попадали в плен батальонные комиссары Красной Армии?
– Нет.
– И мне ещё никогда так не везло. Поэтому шанс нужно использовать на всю катушку. Ответьте, как пострадала Советская власть от расстрелов комиссаров и прочих жидов, Виктор Никитич? Только честно.
– Никак, - помрачнел Шерстовский.
– Правильно, - вкрадчиво подтвердил Гурьев. - И не пострадает. Скорее, наоборот. И сидя здесь, в Маньчжурии, время от времени постреливая и подвешивая заблудившихся жидов с комиссарами, вы никак не можете приблизиться к какому-нибудь результату. Ни вы, ни глубоко уважаемый мною атаман Семёнов. А уж тем более это не получится ни у китайцев, ни у японцев, - он быстро развернулся и церемонно поклонился Такэде, - извините, Сабуро-сан, вы ведь понимаете, о чём я, - Гурьев снова перевёл взгляд на Шерстовского. - А меня интересует результат. Куда меньше, чем процесс. Поэтому мне нужны союзники. Повешенный комиссар - плохой союзник, Виктор Никитич. А вот живой комиссар, которого не били, не пытали, а распропагандировали и отпустили на все четыре стороны - это, доложу я вам, бомба почище отпущенных пленных и перевязанных раненых. Комиссар, который вдруг увидел, что враг может быть симпатичным во всех смыслах, великодушным и щедрым, перестаёт быть вполне комиссаром. Он становится человеком, который понимает, что его собственная система взглядов - отнюдь не единственно возможная и к тому же не абсолютно неопровержимая. И начинает думать. А думать - это и есть самое важное. Конечно, в обычных условиях он вряд ли задумался бы. Но в том-то и дело, что предложенные обстоятельства обычными не являются. Тут уж хочешь, не хочешь, - задумаешься. Вот этой всей совокупностью моментов я и собираюсь воспользоваться. И не позволю мне помешать.
– После всего?!
– Когда-то начинать необходимо, - пожал плечами Гурьев. - Я не стану сейчас распространяться о личных обстоятельствах, - просто поверьте, что поводов и оснований для мести у меня не меньше, чем у вас или полковника Шлыкова. Только мы так никуда не уедем. А двигаться просто необходимо. Выхода нет.
– Куда? Двигаться - куда?!
– Вперёд. У меня большие планы, Виктор Никитич, - тихо, но внятно проговорил Гурьев. - Для их осуществления мне требуются люди. Всякие люди, желательно - с принципами и лично мне обязанные. По возможности - обязанные всем, в том числе и жизнью. У меня такое чувство, что нам попался человек именно с принципами. Ещё раз повторяю - нам требуются союзники. Они не лежат готовые на складе, словно обмундирование. Нет у меня глиняной армии, как у первого императора династии Цинь, которая только и ждёт звуков боевых барабанов, чтобы ожить и броситься в сражение. Армию требуется изготовить. Изготавливать её можно только из подручного материала. Только из того, что имеется в наличии. В наличии же, как вы имели возможность неоднократно убедиться, былинных витязей, всех из себя в сверкающих ангельских доспехах, почему-то не наблюдается. Всё больше народец, на войне так или иначе пообтёршийся, и выпить не дурак, и реквизицию без особых душевных терзаний произвести, и на бабу чужую взгромоздиться, если случай подвернётся. Если у вас имеются какие-нибудь запасы означенных витязей, соблаговолите поделиться. Или новые, уникальные идеи на этот счёт. Я готов со всем возможным вниманием их выслушать. Молчите? Ничего удивительного, - Гурьев повернулся, посмотрел на Шлыкова. - Именно потому я буду действовать так, как я сам считаю нужным и правильным. Уж извините.
– Удивил - победил.
– Совершенно точно именно так, - кивнул Гурьев. - Но такую ювелирную работу я, как вы понимаете, ни вам, ни полковнику, как бы ни был он любезен моему сердцу, доверить не могу. Посему отправляюсь немедленно спать, чего и всем остальным, кстати, желаю, - Гурьев поднялся и сладко, с хрустом, потянулся. - Да вы ведь и не станете мне мешать, господа?
Сказано это было таким тоном, что Шерстовский мгновенно уяснил - совещание закончено, решение принято, и командира мнение подчинённых более не интересует. Командира?! Командира, командира. Тут уж - хочешь, не хочешь… Ротмистр знал, что такие вещи не на земле и не в штабах решаются. Если положено человеку судьбой - командовать, значит, так тому и быть. Он кивнул, поднялся, и щёлкнул каблуками, отработанным жестом прижимая шашку к бедру:
– Разрешите откланяться, Яков Кириллович.
– Разумеется. Спасибо и спокойной ночи, господа.
А что, подумал, выходя по нужде, Шерстовский. Во всяком случае, на это забавно будет поглядеть. А повесить - дурная работа нехитрая. Но каков же… шельмец, а?! До такого додуматься! Конечно, не Цесаревич он, это, как Божий день, ясно. А - кто?!
* * *
Поставив перед безгранично обалдевшим Чертоком чугунок с дымящейся, политой топлёным маслом, посыпанной свежей зеленью и крупной солью картошкой и заперев амбар, один из конвойных казаков вздохнул и перекрестился:– Во. Видал?! А ишшо говорят. Как разговариват! И смотрит-то! Как же, не царевич. Так мы и поверили. Царевич. Как есть, доподлинный царевич. Во!
– А зачем же говорят-то, что не царевич?! - жалобно сказал другой. - Это ведь народу какое облегчение-то было б…
– Курья башка, - ласково проговорил старший. - Конь… Конь-спирация. Нельзя покудова. Силёнок маловато.
– Так ведь не крестится ж… И с жидами… Не велит…
– Потому как Царём будет, - посерьёзнел старший казак. - Не крестится, верно. Говорю ж - конь-спирация! Царь наш православный - он всем Царь, помазанник Божий. И нам с тобой, и жидам, и татарам. С кажным человеком, каков он есть, на егойном языке разговариват. С япошками - по-японски, с китайцами - по-китайски, а с жидами - по-жидовски, известное дело. Понял?! Он всех своих детей любить должон. Скока есть, все его. А то это ж не по справедливости выходит, не по-христьянски, - один - сынок, а другой-то - пасынок?! У Царя сердце большое должно быть, курья башка. Его на всех хватить должно!
* * *
Утром комиссара снова привели к Гурьеву. Офицеры уже позавтракали, и перед Чертоком снова поставили чугунок с картошкой:– Поешьте, - гостеприимно-радушно улыбнулся Гурьев.
– Могу я узнать, что вы собираетесь со мной делать? - спросил Черток, глядя в стол. После ночи на тёплом душистом сене на сытый желудок и при виде кипящей в станице жизни умирать совсем не хотелось. Так что от вчерашней запальчивости комиссара Чертока оставалась лишь бледная тень.
– Ну, напрягитесь, Семён Моисеевич, - вкрадчиво проворковал Гурьев. - Для чего мне вас кормить и ублажать, если я душегубство задумал? Вешать и стрелять надо товарищей с пустыми животами. А то очень уж негигиеничное зрелище происходит, - Гурьев смешно наморщил нос. - Полный конфуз организма приключается, знаете ли. Так что не тревожьтесь. Останетесь живы. Выдавать Советскую Военную Тайну тоже не требуется. Хотя на некоторое благоразумие с вашей стороны я всё же рассчитываю.
– А Жемчугов? - хмуро спросил Черток. - Его-то вы…
– Ну, Семён Моисеевич, - Гурьев вздохнул. - Вы уж извините, я ведь тоже живой человек. Каким это не покажется странным. А здесь - не охотничьи угодья для гепеушных палачей. Здесь люди живут, которых я защищать взялся.
– Но… Это вы его… так?
– Как? - с интересом посмотрел на Чертока Гурьев.
Черток не ответил, только дёрнул плечами, - мол, сами знаете. Гурьев кивнул и улыбнулся, как ни в чём ни бывало. И спросил:
– Так что? Принимаете правила, Семён Моисеевич?
– Принимаю, - буркнул Черток, по-прежнему не поднимая головы.
– Отлично. Насыщайтесь. День долгий.
Когда Черток наелся и напился чаю, Гурьев сел напротив, подперев голову ладонью:
– Бегать, как заяц, ведь не станете? Не солидно. Да и стреляю я недурно.
– Не беспокойтесь, - угрюмо сказал комиссар.
– Ну, идёмте тогда, голубчик.
Гурьев провёл его по всей станице, завёл чуть ли не в каждый двор. Везде их привечали - Гурьеву кланялись, кое-где - так и вовсе в пояс, на Чертока смотрели без радости, но и без злобы, - скорее, с любопытством. Комиссар, всё ещё не понимая, какую цель преследует Гурьев, взирал на всё удивлённо-растерянно. Посетили и школу, где дружно хлопнули крышками парт, вставая, ребятишки, и улыбнулась, зарделась и запечалилась при виде Гурьева юная и прелестная Милочка Неклетова… Закончив экскурсию, Гурьев снова привёл Чертока в штаб.
– А теперь, Семён Моисеевич, расскажите мне своими словами, что вы видели.
– Что?!?
– Я хочу услышать от вас, что вы увидели у нас здесь. Понравилось ли вам?
– Что… Что Вы хотите этим сказать?!
– Ну же, расслабьтесь, - терпеливо, как маленькому, сказал Гурьев и улыбнулся улыбкой многоопытного врача. - Просто представьте, что нет никакой войны. Ничего нет. Только то, что вы видели. Что вы увидели? Расскажите.
– Я не понимаю…
– Не нужно сейчас ничего понимать, - мягко сказал Гурьев. - Вот совершенно. Подумайте. Хотя у меня и не так много времени, я не тороплю.
Черток задумался. Его поразило то, что он увидел. Он увидел нормальных, здоровых, вполне добродушных людей, которые знают, зачем они живут. Не горят, а именно живут, - каждый день, из года в год. Крепкие, чистые курени, ухоженный скот, умытые дети, спокойный, достойный быт, достаток. Ни оборванных батраков, надрывающихся от непосильного труда, ни кулаков, мироедов-злодеев, ни бедноты беспорточной. Ни "белоказаков", ни разбойников ему не встретилось. Крестьяне как крестьяне. Живут только уж очень зажиточно. Собственно, Чертоку не так уж часто доводилось видеть в своей жизни людей, занятых крестьянским делом. Если откровенно, то практически не доводилось вовсе. Он был городским человеком, его детство и юность прошли в Могилёве - вестимо, не Париж, но всё же. Крестьянские парни, с которыми ему приходилось сталкиваться с той поры, как его бросили на укрепление партийного актива РККА, казались ему непонятными, недалёкими, он никак не мог подобрать к ним ключик. Хотя и старался. Он всегда старался делать то, что делал, правильно. А здесь… И эта учительница в школе. А Шнеерсон?! Просто поверить невозможно! И этот высокий юноша, - несомненно, враг, конечно же, враг, и враг убеждённый. А если он враг, если правда за нами - почему он тогда так спокоен и… И так красив?! И все они?! Да что же это такое, подумал Черток. Чего же ему от меня надо?! Кто он вообще такой?! Неужели…
– Я вижу, до вас начинает доходить понемногу, - тихо проговорил Гурьев. - Спросите себя, Семён Моисеевич, положа руку на сердце: есть вам, за что ненавидеть этих людей? Просто будьте честным. Здесь нет ни партийной ячейки, ни трибунала. Мы одни, и никто нас не слышит. Так что?
– Мне - нет, - откровенно признался Черток. - Но…
– Но?
– У нас нет другого выхода, - словно боясь посмотреть на Гурьева, заговорил Черток. - Партия и руководство Коммунистического Интернационала… Нам требуется современная промышленность, технологии. Нам просто необходимо это - любой ценой, и как можно скорее. Мы не можем больше плестись в хвосте индустриального мира. Чтобы создать первоклассную военную промышленность, мы вынуждены действовать только так и не иначе!
– А зачем вам военная промышленность? - ласково спросил Гурьев. - Так быстро, да ещё и любой ценой?
– То есть как?! - Черток посмотрел на него с неподдельным изумлением. - Как это - зачем?!
– Я понимаю, что революцию пора нести на кончиках штыков, - усмехнулся Гурьев. - Это я как раз очень хорошо понимаю. А вы спросите этих людей, нужна ли им ваша революция. И не только этих. Вся беда в том, что вы никого никогда не спрашивали. Кроме себя. Вам самим очень нравится и ваша революция, и ваши идеи. Проблема в том, что вы не одни на этом свете, Семён Моисеевич. А ведёте вы себя так, словно кроме вас и нет никого. А среди тех, кому ваши идеи вовсе не по душе, отнюдь не исключительно сплошь сатрапы, супостаты и кулаки. Если вы не любите и не понимаете людей, ради которых вы якобы делаете революцию, грош цена всем вашим начинаниям. Я догадываюсь, что вы не собираетесь со мной соглашаться, особенно прямо сейчас. Но вот просто подумайте над этим.
– Я…
– Погодите, - прервал его Гурьев. - Я знаю, что вы можете сказать. Я почти всю свою жизнь прожил в Москве, оказавшись здесь совершенно случайно, по воле ваших товарищей, кстати. Мне ваши басни так в зубах навязли… Там, за речкой, в СССР, почти не осталось таких, как эти люди. Вы всех их убили или выгнали прочь. Зачем? Вы ведете себя исключительно глупо. Нерационально. Не по-марксистки. Ненаучно, в конце концов. Вот представьте себе. Подъезжает ваш поезд, - тот самый, который "паровоз, вперёд лети! В коммуне - остановка!" - к месту, где рельсы заканчиваются. И что делают большевики? Они не слушают инженеров-путейцев со стажем, которые твердят, что необходимы рельсовые бригады, выдержанные, хорошо промасленные шпалы. Но на это требуется время, которого у большевиков, вроде бы, нет. И решает машинист дерзновенное новаторство учинить. Большевики вместо шпал укладывают пассажиров. Как будто им невдомёк, что по такому пути долго не поедешь, да и рассыплется эдакий путь позади состава, потому что люди - не шпалы, не брёвна, не щепки, как бы этого большевикам не хотелось. Хорошо, проехали по костям. И что? Вагоны пусты, ехать некому, везти - некого. Ну, и зачем? Кому всё это было нужно, комиссар Черток? Кому из людей такой сценарий выгоден?
– Это софистика.
– Это именно то, чем занимается ваша партия взапуски с Коммунистическим Интернационалом. Из всех возможных решений вы выбираете самое дикое и кровавое. Любой ценой. Почему? Для чего? Для кого? Не отвечайте мне сейчас. Мне не нужен ваш ответ, да вы его и не можете знать. Мне вовсе не нужно, чтобы вы перековались в мгновение ока и встали под мои знамёна. Я хочу, чтобы вы начали думать, Черток. Перестали полыхать революционным гневом и начали думать. Не больше. А теперь - следующая картина балета, - он посмотрел на часы. - Вставайте.