Давыдов Вадим. Предначертание

   – Слушаюсь, - чётко развернулся на каблуках ротмистр.
   Городецкий проводил долгим взглядом Глазунова, давно переодевшегося из своего маскарадного костюма деда Щукаря в нормальную полувоенную униформу, которую носил каждый, наверное, третий совслужащий, и пробормотал:
   – Ну и ну. А ты ему кто - генерал, что ли?!
   – Вроде того.
   – А почему - тонкошеие?
   – Мандельштама не читаете, Александр Александрович? Напрасно, напрасно.
   – Забурел, - констатировал Городецкий и улыбнулся. - Ильфа и Петрова читаете, Яков Кириллович?
   – Обижаете, Шура, - покачал головой Гурьев. - Наизусть мои офицеры в Лондоне разучивали. Очень, очень веселились. Я тоже смеялся. Сквозь слёзы, конечно.
   – Твои офицеры. Ну и ну…
   – Рассказывай уже, не томи. Я фся гарю!
   Слушая точные, хлёсткие, злые характеристики, которые давал "вождям" Городецкий, Гурьев с радостью убедился - нет, не потерял Варяг своей бульдожьей хватки. Наоборот - отточил. Заматерел, в аппаратных играх закалился, обуглился. Хорош, подумал Гурьев. Хорош. Именно то, что нужно.
   – А ты что курируешь-то сейчас?
   – Наркомтяж, наркомсред…
   – Что?! - скривился Гурьев.
   – Что?! - не понял сначала Городецкий. - А-а… Наркомат тяжёлой промышленности и наркомат средней промышленности.
   – Вот, - удовлетворённо кивнул Гурьев. - А ещё лучше - министерство. А то развели, понимаешь, эсперанто - центропуп замкомпоморде ^[85]. Без шкалика и не выговоришь.
   – Привыкай, - пожал плечами Городецкий.
   – И не подумаю. И вас всех отучу. Ладно. Поехали дальше.
   Слушая Городецкого, Гурьев рисовал в крупноформатном альбоме кружочки, квадратики, треугольнички и ромбики, соединял их стрелками, пунктирными линиями и просто линиями разной толщины. Лекция по цековско-кулуарному взаимодействию продолжалась, с тремя перерывами на кофе и папиросы, до глубокой ночи. Гурьев изредка кивал, задавал наводящие вопросы, и выпустил Варяга лишь тогда, когда с того слезла последняя шкура. Городецкий рухнул в кресло и расстегнул пару верхних пуговиц на френче:
   – Всё. Спёкся Варяг. Ну, ты и волкодав, Гур!
   – Так ведь жить хочется, Варяг. Очень сильно как-то в последнее время.
   Он перетёк в вертикальное положение, переместился к подставкам. Увидев, как расширились у Городецкого, не успевшего отследить его перемещений, глаза, усмехнулся:
   – А ты говоришь - волкодав. Волколак я, а не волкодав.
   – Да уж.
   – Ладно, это нюансы, - Гурьев укрепил лист со своими зарисовками на подставке и кивнул: - Подойди, Сан Саныч. Взгляни.
   Городецкий шагнул к подставке, долго вглядывался в схему:
   – И что? Запомнишь?
   – Запомню, только что в том толку, Варяг? Это ведь временно всё. Даже более чем, - Гурьев взял Городецкого за локоть и осторожно подтолкнул обратно в направлении камина, после чего сел сам. - То есть ты считаешь, что в лагере большевиков наметился настоящий раскол?
   – Это не просто раскол, Гур, - Городецкий с наслаждением затянулся. - Это очень серьёзно. Гораздо серьёзнее, чем прежние фракционные драчки. Это действительно полное, окончательное размежевание. Спор о том, что делать сначала - революцию в Германии, а потом коллективизацию, или сначала коллективизацию, а потом революцию в Германии, - закончился. Теперь вопрос совершенно по-другому стоит: мы обустраеваем Россию или ну её к чёрту. Мы русские или непонятно кто. Мы России станем служить или черт-те чем станем заниматься. Наплевать нам на то, что мы русские, или всё-таки мы будем об этом помнить.
   – И возглавляет это течение, по-твоему, кто?
   – Сталин. Это не по-моему, Гур. Это из всех его шагов, из всех вместе и каждого по отдельности, непреложным образом вытекает.
   – А тонкошеие - за мировую революцию.
   – Именно.
   – Значит, не зря ты товарища Сталина напоследок преберёг. На закуску, так сказать, оставил.
   – Угадал.
   – Что ж, - Гурьев кивнул, посмотрел на Городецкого, и кивнул снова. - Редкий зверь, Варяг. Редкий. Серьёзный. Я ведь и сам давно за ним наблюдаю, - он указал подбородком на сталинский портрет. - Давай-ка, расскажи мне о нём - поподробнее.
   Городецкий отложил папиросу и несколько секунд, словно не веря своим ушам, смотрел на Гурьева. Когда Варяг заговорил, лицо его пошло красными пятнами:
   – Ты что же - со Сталиным воевать собрался?!
   – Зачем же воевать, - задумчиво произнёс Гурьев. - Воевать с ним, - если он на самом деле таков, как ты о нём думаешь, - отнюдь не следует. Но на слово тебе поверить - или ему - я, Бог свидетель, сегодня не готов. Надо с ним встретиться, потолковать. Личико почитать, в глазоньки заглянуть. Пощупать, чем живёт, чем спасается. Собери мне на него подробную объективку, Варяг. Хочу всё-всё о нём знать.
   – Гур. Ты оху… С-с-с какого дерева упал, вообще?!
   – Ах, да, я и забыл. Это же вождь. Товарищ Сталин.
   – Это действительно вождь, Гур. Это Сталин. С ним ты не поиграешь.
   – Я от бабушки ушёл, и от дедушки ушёл. Ты, Варяг, подожди горевать. Давай мы с тобой о товарище Сталине побеседуем пока за папироской с кофейком, а там видно будет. Станем переживать неприятности по мере их поступления. И давай - знаешь что? Давай мы не будем сейчас о Сталине. Давай о державе поговорим. Представим себе: товарищ Сталин нам с тобой выдал полный карт-бланш и совершеннейшую индульгенцию - передним и задним числом.
   – Это как? - тихо спросил Городецкий. - Ты о чём, Гур?
   – Вот видишь, - укоризненно вздохнул Гурьев. - Не подумал ты о державе, товарищ Городецкий. Всё о себе да о себе. Какой ты бедный да несчастный. Как ты коминтерновцев ненавидишь. Супостатов да антихристов. Злодеев несусветных. А? Признавайся.
   – Виноват, ваше превосходительство. То есть - что это я?! Высокопревосходительство. Виноват.
   – Именно что виноват. А ёрничать не нужно. Я серьёзно тебя спрашиваю, Сан Саныч. Даже более чем серьёзно. По глазам вижу - не думал ты об этом совершенно. Ты думал о том, как ты всю эту коминтерновскую сволочь будешь к стеночке ставить. Как станешь по ним из пулемёта "Максим" садить: та-та-та! та-та-та! та-та-та! Получите, мерзавцы! Получите! За Родину! За народ! За Бога! За царя! За Отечество! Ты думаешь: стоит их перебить - и тотчас же наступит благорастворение воздухов, единовременно и повсеместно. Ты спросишь - откуда я знаю, что ты думаешь именно так? Оттуда, Варяг, - я сам такой. Только вот я этим уже переболел, а ты, похоже - нет. Но я никаких претензий к тебе не имею: видеть эти хари, бирки эти, изо дня в день и выздороветь - нет, боюсь, и мне такое было бы не по плечу. Но - Варяг, всё. Надо выздоравливать. Я уже приехал. Я, собственно, затем и приехал, чтобы помочь тебе выздороветь. И друзьям твоим - а, значит, и моим. Давай лечиться, Варяг. Нельзя больше болеть. Действительно профукаем её, державу нашу. Слышишь меня?
   – Слышу.
   – Хорошо. Давай попробуем немного пофантазировать. Модель построить. Что будет, если Сталин с коминтерновцами схлестнётся?
   – Резня, - хмуро уставился в пол Городецкий.
   – Блистательная перспектива. А если Сталин проиграет?
   – Резня, - повторил Городецкий тем же самым мрачным тоном.
   – Ещё лучше, - усмехнулся Гурьев. - Цугцванг какой-то получается, ты не находишь, дружище?
   – Что ты предлагаешь?
   – Обо мне и моих предложениях - после. Я свои предложения выскажу, но после тебя, Сан Саныч. Мне сейчас важно знать, что ты, Сан Саныч Городецкий, собираешься предпринять. А обо мне - немного погодя. Так правильно будет, честное слово.
   – Ладно, - Городецкий, откинувшись в кресле и выпустив в потолок струйку дыма, медленно и тихо произнёс: - Если Сталин проиграет - конец России, Гур. Нельзя ему проиграть.
   – Вот так всё трагично? И никого больше нет на всём свете, не на кого России надеяться - один только Сталин, и всё?
   – Сейчас - один, и никого больше. Ты чего добиваешься, Гур?
   – Я тебя дразню, Варяг. Чтоб раззадорить как следует.
   – Ну, так тебе удалось, - Городецкий зло прищурился. - Хочешь сказать, Сталин ничем не лучше? Если таковы твои мысли, ты ошибаешься. И если ты, давно за ним наблюдая, не понял, что он, Сталин, другой - ты слепец. Сталин - не Ленин, не Троцкий, не Каменев с Зиновьевым, не Бухарин. Плевать ему на мировую революцию. А на Россию - не наплевать. Вот так. Гур, я изменился. Если ты не увидел - говорю тебе это без всяких, открытым текстом.
   – Я очень на это надеялся, Варяг, - кивнул Гурьев. - Очень.
   – Так что я выбираю Сталина, Гур. Из всего, что мы имеем сегодня - лучше Сталин, нежели кто-то ещё. Пока на слово мне поверь, а дальше - сам разберёшься, увидишь. Чтобы ты - не увидел? Такого просто быть не может. Понимаешь?! Нет никого, кто с ним рядом бы мог встать. Или, того паче, - вместо. И если бы я так на самом деле не думал - уж точно не стал бы говорить. Вот здесь, вот так, сейчас, - ни за что.
   – Почему?
   – Что - почему?! Это же ты только что говорил, что я о державе не думаю. Так вот - ты не прав, Гур. Сильно, серьёзно не прав. Я думаю. И не только я. Столько всего нужно сделать - просто голова кругом. Я не хочу в шпионские игры играть, Гур. Неинтересно мне это. Державу из дерьма вытаскивать надо, а не…
   – Погоди, погоди, дружище, - Гурьев улыбнулся. - Ты не части. Я как раз прекрасно понимаю, что с тобой - и не только с тобой - сейчас творится.
   – Сталин этот грабёж прекратил, - сделав ударение на слове "Сталин", Городецкий сжал кулак так, что хрустнули пальцы. - За одно только это…
   – А колхозы?
   – А был выход?!
   – Нет. Не было. Я знаю, Варяг. А скажи, дружище - что нам, то бишь Сталину, со всеми этими вот активистами, чоновцами, сорокатысячниками, пламенными революционерами-коллективизаторами и прочими товарищами с Лениным в башке и наганом в руке, делать? Перевоспитывать?
   – Времени нет, Гур! Ты же сам говоришь. Война на носу. Ты сам - много любишь объяснять, растолковывать, разжёвывать и агитировать? А?
   – Терпеть не могу, - покаянно вздохнул Гурьев.
   – Что ж ты от Сталина, на самом деле, хочешь?!
   – Концепции.
   – Ишь ты, какими словами бросаешься, - возмущённо передёрнул плечами Городецкий. - А у кого она есть?! У Бухарина?! У Томского?! У Зиновьева?!
   – Мы же условились, Варяг - тонкошеих не брать в расчёт, - Гурьев укоризненно покачал головой. - Какой с них спрос, с тонкошеих-то? А со Сталина спрос - на всю катушку. Именно потому, что заменить его, как ты утверждаешь, некем.
   – Ты не согласен?!
   – Мы не о моём согласии ведём сейчас речь, Сан Саныч. Мы о концепции говорим. То, что у товарища Сталина никакой концепции чёткой не имеется, как себя вести и что делать дальше - это мне очевидно. Но мысли-то у него ходят в голове какие-то? Ходят, ходят. А ленинцы пламенные ему - и нам с тобой - нужны? Ленинцы. Троцкисты. Нужны, Варяг? Помогут они нам?
   – Нет. Ну, то есть, - смотря какие.
   – Замечательно. На тех, кто нам поможет, мы самое пристальное внимание обратим. Подумай об этом ещё. А теперь скажи, сколько лет товарищ Сталин со всей этой хеврой, вольницей революционной, которой, как ты совершенно правильно заметил, до России дела нет, которым Англию с Германией и Францию впридачу подавай, бьётся? Давай считать с того дня, как он стал генеральным секретарём. Сколько?
   – Почти четырнадцать получается.
   – А ты сколько в аппарате уже?
   – С тридцатого. Пять лет.
   – А теперь - сам смотри. Сталину четырнадцати лет не хватило, как я понимаю. Сколько же он будет их ещё тасовать, перетасовывать? А, главное, с каким результатом?
   – Он процесс готовит.
   – Какой? Вроде Промпартии, что ли? Это вот, кстати, было глупостью совершенно апокалиптической. И сработано оказалось топорно, скажем прямо.
   – Так его в том вины, можно сказать, и нет. Не его идея, не его исполнение. А разваливать, лезть на рожон - для этого поддержку надо иметь соответствующую.
   – Не спорю. А сейчас что?
   – Зиновьевь и Каменев. Не только они, разумеется.
   – Пускай.
   – Что значит - "пускай"?!
   – То и значит. Пускай. Пускай останется один. Нам с тобой другие не нужны. Или сто штук охмурять - или одного. Чувствуешь разницу? Пусть убьёт всех, кого хочет, Варяг. Это плохой план, я знаю, знаю. Но другого нет. Невозможно. Я уже и так прикидывал, и так, и палец к носу приставлял, и нос к пальцу. Не выйдет по-иному. Вообще ничего не выйдет.
   – Не понимаю. Ты же сам только что…
   – Объясню. Наставлю. Ты знаешь, как на судне крысиного короля создают?
   – Знаю.
   – Вот это - единственный метод. Нету другого. Не существует.
   – Нет, Гур. Ты точно спятил. Сталин - это тебе не крысиный король. Это…
   – У всех есть цена, Варяг. У всех. И у него есть. Надо только её ему назвать.
   – Да о чём ты говоришь?!
   – Я говорю о концепции. Битый час твержу тебе, а ты - всё никак да никак. Она нужна товарищу Сталину, как воздух, - и он её получит. Но - не просто так. Придётся товарищу Сталину раскошелиться.
   – И кто же его заставит?! Уж не ты ли?!
   – Я.
   Городецкий долго, долго молчал. Зажмурился, потряс головой:
   – Что же ты ему продавать собрался? Что у тебя на него есть?!
   – Не на него, а для него. Пока не скажу. Пока с ним не поговорю - не скажу. Нельзя.
   – А если…
   – Не согласится? Согласится, Варяг. На американском деловом жаргоне это называется - "предложение, от которого невозможно отказаться". И хочется отказаться, да никак невозможно. А ещё это называется - в другом контексте - "недружественное поглощение". Но об этом, повторяю, позже. А пока - пусть будет крысиный король.
   – А сколько народу в жернова попадёт? - Городецкий смотрел на Гурьева, словно не верил в то, что видит. - Ты представляешь?
   – Тебе это больше всего не нравится.
   – Мне это всегда во всей нашей истории больше всего не нравилось. Я этого никогда ему не прощу, - Городецкий опустил голову. - И ему не прощу, и себе. Себе - за то, что понимаю: и так нельзя, и иначе нельзя. И ему - за это же: ведь и он понимает. Не может не понимать. И останавливаться нельзя. Выбора нет. Что делать, Гур?!
   – Выбор есть, Варяг. Как там: лес рубят, щепки летят? Что ж. Систему подбора щепок, их бережной переработки во что-нибудь для нас нужное и полезное, Варяг. В кадры, которых у нас пока нет. Там человек, там два, тут четыре. Это не кадры, Варяг, это слёзы. С такими цифрами мы страну не вытянем, державу не выстроим - закопаем даже то, что было и есть. Сколько человек у тебя есть, скажи?
   – Мало.
   – Правильно. Мало. Очень мало. А теперь ответь: они готовы за тобой под пули?
   – А у тебя?!
   – Ты погоди мне отвечать вопросом на вопрос. Мы ещё до меня доберёмся. Ответь: готовы? И сколько их? Точную цифру назови мне, пожалуйста. Будь так добр.
   – Два десятка наберётся, - зло сказал Городецкий.
   – Это неплохо. Неплохо. А потолок этих людей знаешь?
   – В каком смысле?!
   – Сможешь каждому из этих двух десятков доверить хотя бы по министерству?
   – Нет, - Городецкий дёрнул головой. - А у тебя - сколько?! И министров из них - сколько?!
   – Даже если у меня есть несколько тысяч штыков, готовых броситься в бой по моему приказу - это ничего не решит, Варяг. Поверь - ничего.
   – Круто.
   – Не дай заворожить себя цифирью, дружище. Цифирь - это чепуха. Я не Троцкий, переворот устраивать не стану. Переворот и заговор - не наше оружие. План сработает, если он направлен вдоль вектора мировой линии. А не против и не поперёк. Поэтому нужно придумать такой план, который бы соответствовал этой линии. А если мы с тобой сейчас - со Сталиным там или от него отдельно - примемся возрождать Россию образца тринадцатого года, мы и месяца не продержимся, даже если Глазунов или Шлыков захватят вокзалы с телеграфами и костьми там лягут.
   – Зачем нам Россия такая, Гур?! Россия, которая в революцию рухнула, как в пропасть?! - Городецкий вскочил. - В той России нашего не было, если приглядеться, ничего - всё буржуи американские и французские между собой разделили! Где…
   – Варяг, остынь. Я с тобой разве спорю? Ты кругом прав, дружище. И что же мы в таком случае имеем, дорогой товарищ Варяг? Лет десять, даже восемь назад, при НЭПе - ещё можно было потрепыхаться. Поиграть в дискуссию, в выборы пути, в кошки-мышки. Этим и занимались - вот только непростительно долгое время. А сейчас - нет ничего кроме того, что есть. Давай представим себе на мгновение: вот, нет её, кровавой диктатуры большевистских вождей - с ноля часов завтрашнего дня. И что? Изменится что-нибудь? Сразу же примут нас с распростёртыми объятиями в братскую семью народов Европы и Америки? Денег дадут, техническую помощь окажут? Держи карман шире. Поверь мне - ну, даже близко ничего подобного. Поверь - это всё сказки, что Россию ждут в кругу цивилизованных держав. Ждут - только в качестве Китая, чтобы делить и употреблять. Своё право быть великой державой надо выдрать - и выстрадать. Если мы - народ - с этой задачей не справимся, - конец. Никто не поможет. Или мы эмигрантов наших разлюбезных пригласим - приходите, дорогие, княжить и володеть нами?
   – Ну, это уж очевидная глупость!
   – Вот именно. Своих надо растить. Родных. Собственных. Да, конечно, ребят и девчонок из тех, что сейчас по Прагам, Белградам и Софиям учатся, можно будет влить в этот суп, но это - капля в море. Да и сколько из них добровольно в нищую, голую да босую Россиюшку добровольно поедут, от тёплых ватерклозетов и сдобной французской выпечки? А теперь ответь. Сколько тебе, честному и справедливому, не кровавому злодею, а рыцарю и джентльмену, потребуется времени, чтобы выстроить систему? Аппарат? Сможешь сказать, хотя бы примерно?
   – Говнище получается, - произнёс Городецкий и сжал ладонями виски: - Море говна просто.
   – Видишь, - удовлетворённо кивнул Гурьев. - Всё же ты на самом деле понимаешь. Так сколько нам времени понадобится? Лет двадцать, а? И это в мире и согласии. Чего, опять же, даже близко не наблюдается. И где людей брать? Ты с каждым секретарём райкома сможешь поговорить? Исполкома каждого? Ты взвоешь, Сан Саныч, через год. Начнёшь, как дискобол, чернильницы и пресс-папье в стены метать: ненавижу! Ненавижу! Пропади всё пропадом! И мне это всё - уже сейчас в печёнках сидит, а я всего-то четыре дня как советским человеком сделался. Спрашиваю тебя в лоб, Сан Саныч: где нам взять людей в кадры? Где?
   – Ерунда какая-то, - вскинулся Городецкий. - Выглядит так, будто ты меня уговариваешь - только со Сталиным у нас что-то получится. А тебе тоже самое твержу уже полночи. Что?!
   – Нет, друг мой любезный. Ты не то мне твердишь. Ты твердишь совсем другое: Сталин-де вождь, Сталина нужно во всём поддерживать, потому что любой другой на его месте будет хуже в десять раз или в сто.
   – В тысячу.
   – Даже если я с твоей цифирью соглашусь - неважно. Другое важно: не мы должны Сталина поддержать. Сталин должен поддержать - нас. Должен на нас опереться, на нас сделать ставку. Нюхом своим звериным почуять: без нас ему конец, и только с нами - получится. А чтобы это произошло, что нужно? Концепция. Идея. Настоящая концепция и настоящая идея, а не бредни о всеобщем равенстве, братстве и свободе.
   – А что в этой идее такого уж плохого?!
   – Ничего, кроме её полной и бесповоротной неосуществимости.
   – Ну, всё. Уговорил.
   – Э-э, товарищ Варяг. Какой ты быстрый. Скажи-ка мне: что ты лично можешь товарищу Сталину предложить, кроме своей жизни? Что у тебя есть? Два десятка верных сталинцев? Так это, считай, что ничего. Например, связь у тебя есть? Вот этот вот страшный чёрный телефон, в который благим матом орать надо, чтобы собеседник на другом конце провода твой голос услыхал - так орать, как будто проводов никаких вообще в помине нет? Это ты связью называешь, да? А дороги у тебя какие, Сан Саныч? Такие же, как у всех остальных. Направления на карте. А что по ним ездит? Хрузовик амо-один. Один-единственный, и тот - хру-хру, хру-хру. А подвижной состав имени Лазаря Моисеевича? Лазаря поёт. И что? Вот мы с тобой, лихие рубаки, наскочим на них фертом, посшибаем головы - а где новых возьмём? Пока мы новых с тобой, Варяг, вырастим - растащат державу. Турки Крым с Закавказьем оттяпают, румыны - Одессу с Новороссийском, пшепрошем, панове - Украину с Белоруссией, японцы, по-дружески - Сахалин и Приморье. Камчатку, так и быть, оставят, из уважения к моим сединам. А потом это всё назад забирать придётся. Да с кровью, Варяг. Да с какой. Это наша с тобой цель, да?
   – Понял, понял, не дурак, - хмуро сказал Городецкий. - Всё я понял. И что?
   – А вот это, брат, вопрос вопросов - и что? Надо думать. Сталин-то - не вечный. Опять же - война впереди. Надо думать, Варяг. Думать изо всех сил.
   – Ну, скажи ещё, что ты ничего не придумал.
   – Я много чего придумал, а ещё больше придумал не я, а люди, которых я отмобилизовал для этого процесса. И если будет смысл - всё это хлынет сюда, сейчас и потом, и здесь тоже начнётся самая настоящая буря. Всё это нам вместе ещё обмозговать ох как потребуется. А ты объективочку-то на железного нашего подготовь. Мне легче думать будет. И помни, Варяг: всё это надо было делать вчера, а то и раньше. Так что времени у нас с тобой нет. Вообще.
   – Всё равно - нельзя так с людьми, Гур. Я не о моральной стороне вопроса. Я о сути.
   – И я о сути. Смотри, что получается, Варяг. То, что пытается делать Сталин и его "узкое руководство" - плохо, непоследовательно, никуда негодными способами, отвратительными инструментами - делать надо. Это объективная, как любят говорить марксисты, необходимость. Причём происходит это ещё и - ко всему прочему - с громадным опозданием. Это надо начинать было не сегодня и даже не двадцать лет назад, а пятьдесят. А сейчас нам - вместе со Сталиным или без - придётся за десять лет пройти путь, который проходят за полвека. Или за двести лет. Именно поэтому мы не можем позволить себе менять Сталина на тебя или даже меня - ты совершенно прав, совершенно. А ещё нам придётся перебить уйму народу, и свалить всё на одного Сталина не получится. И ты это сам прекрасно понимаешь, только до последней секунды боишься сам себе в этом признаться. Понимая, что другого выхода нет, мы понимаем, что и это не выход, не решение проблемы. Быстрая смена аппарата всегда ведёт к ухудшению его качества, а многократная быстрая смена - к истощению людских ресурсов. Итог - смута. Хаос. Отсутствие равновесия. Результат - ноль. Вектор развития направлен в землю. Безграмотные, лишённые даже элементарных основ общей культуры, ковыряющие пальцем в заднице номенклатурные товарищи решают, где какой завод строить, где какой канал рыть. Ему говорят: строительство завода займёт три года. Он понимает, что три года - это ужасно много. И говорит: нет, год. Специалист плюёт с досады и уходит. Приходит авантюрист и говорит: я! я! Я построю вам завод! Не за год - за полгода! - Гурьев расстроенно поджал губы. - Ну, да что я тебе рассказываю. Ты же у нас промышленность курируешь. И результат такой политики своими глазами ежедневно наблюдаешь. Дыры в проектах, рухнувшие шахты, толпы "вредителей".
   – И как ты собираешься выходить из положения?!
   – Я собираюсь, дорогой мой Александр Александрович, работать с тем, что есть. Да, люди злые, глупые, трусливые и жадные. Но и у Сталина, как и у тебя, как и у меня, впрочем - нимба вокруг головы отчего-то не наблюдается, а пока крылья у нашей честной компании отрастут - рак на горе в две клешни свистнет, да море под той горой скиснет. Всё это так. Но - нет других людей. Негде взять. Надо работать с такими. С ними строить державу. И для них. Для них тоже - несмотря на то, что хочется исключительно для добрых, честных и чистых. Людских характеров вообще существует всего-то три типа, дружище. Воин, Колдун и Работник. В соотношении десять к одному и, соответственно, к тысяче.
   – И кто же ты?
   – Варяг, не нужно о моей персоне думать. До этого мы дойдём ещё. Важно понять - других людей нет.
   – Хочешь сказать, Сталин этого не понимает?
   – Он, по-моему, ещё одну очень важную вещь понимает, хотя, как павловская собачка, сказать не может: что вся эта марксистская пудра для мозгов никуда не годится. Никуда! Поэтому ему неважно, какие у тебя идейки в голове, а важно, чтобы ты работал в его механизме. По-моему, он даже грязненьких предпочитает. Вот, ты, например - грязненький. Происхождение у тебя - того, подкачало.
   – Сын за отца не отвечает.
   – Это лозунги, Варяг. Лозунги. Мы-то с тобой знаем: отвечает. И отец за сына, и сын за отца. Но это правильный лозунг, очень правильный. Открывает дорогу тем, кому путь туда по причине революционного рабоче-крестьянского идиотизма был закрыт. То есть показывает, что у Сталина бывают очень даже правильные мысли. И надо сделать так, чтобы они ему в голову почаще приходили. Придётся нам ему помочь, Варяг.
   – А если он не даст?
   – Тогда я помогу тебе собрать манатки, закажу тебе у своих знакомых паспорт на имя князя Мышкина, и мы вместе - включая тех, кого ты решишь взять с собой - отбудем в Андорру. В Аркадию. Пасти козочек и овечек. Или мы можем - если захотим - добровольно спуститься в лубянский подвал и позволить поставить себя к стенке. Но этот вариант мне не подходит. Я лично выбираю Аркадию. Я тебе заявляю откровенно и честно, Варяг: если у меня не получится сыграть с товарищем Сталиным в мои шахматы, ничего не получится вообще. Можно ставить крест на всём. Абсолютно на всём. Вообще - и на всём. Даже если Сталину удастся - ему кое-что, безусловно, удастся - это ненадолго. Даже если мы уцелеем в этих жерновах - тем более, если уцелеем - мы с тобой успеем увидеть крушение этого корабля.
   – Ты о чём? О войне? С немцами?
   – Нет, Варяг. Войну мы, в результате, выиграем. Передавим их. Но это - без концепции - не решит ничего. Потому что свято место не бывает долго пусто, и на месте немцев появятся другие. Воевать каждые двадцать-тридцать лет - мы надорвёмся. Сломим себе шею. Поэтому мы должны попробовать. Рискнуть. Построить державу - или увидеть конец всей тысячелетней работы наших предков. Наших с тобой тоже, Варяг.
   – Как?!
   – Это очень важно - как. Но - не сейчас. Важно - не зацикливаться на этом именно сейчас, когда мы с тобой обсуждаем самое важное, самое принципиальное. Не нужно сейчас задумываться о рутинных вопросах технического плана, Варяг. Нужно думать о методе, концепции. Метод прост: экономить людские и материальные ресурсы. Не строить железную дорогу на трупах вместо насыпи, а летать по воздуху на газовом пузыре. Рыть канал не лопатой, а динамитом. Нужно думать, думать - всё время думать. Не бояться. В том числе - не бояться думать. Думать - об идеологии проекта. А идеология проекта такова: нам нужна великая держава с людьми. А без людей - он нам не нужна. Никому не нужна. Людям - в первую очередь. Нам нужна великая держава не для Сталина или нас с тобой. Нам нужна великая держава для людей - потому что в великой державе, в империи, жить удобно и безопасно. И нам с тобой тоже. Конечно, если ты не пытаешься разрушить эту державу. В великой державе есть образование, наука, культура, промышленность и общество, которое внушает чувство уверенности, гордости и безопасности, особенно когда ты работаешь для этой державы изо всех сил. А пашешь ты или пишешь - это дело десятое. Главное - изо всех сил. Вот так, Варяг. Понимаешь меня?
   – Понимаю.
   – А теперь - самое главное: не Сталин должен использовать нас для строительства своей великой державы по своему плану, о котором мы ничего не знаем и контролировать который не в состоянии. А мы должны использовать Сталина для строительства нашей великой державы, Варяг. По нашему плану, который Сталин будет - внимание! - считать своим. И тогда вместо того, чтобы убивать для державы, мы станем спасать для державы. Той державе, которую я вижу, нужны люди, которые не боятся принимать решения. Люди высшего качества. Поэтому в ней должно быть значительно меньше страха. Когда люди боятся - Сталина, завтрашнего дня, войны - они не могут любить, не могут жить, не могут рожать детей. Сшибка ужасов в их головах сводит их с ума. Мне это не нравится. Мне это не надо. Не надо. Понимаешь?
   – Понимаю. Я не понимаю одного: как?!? Как, чёрт тебя задери?!? Как?!?
   – О, - усмехнулся Гурьев. - Это я тебе сейчас в общих чертах изложу.
    КОНЕЦ ВТОРОЙ КНИГИ
 
    © Copyright Давыдов Вадим ( [e-mail] )