Диккенс Чарльз. Жизнь и приключения Николаса Никльби (главы 32-65)

ее больше не увидит. Из этой гипотезы он хитроумно извлек немало мучительных
мыслей, которые отвечали его цели даже лучше, чем призрак мистера Фрэнка
Чирибла, и осаждали и терзали его во сне и наяву.
Несмотря на все, что сказано прозой и стихами, нам ничего не известно о
том, чтобы утро хотя бы на час замедлило или ускорило свой приход,
руководствуясь досадливым чувством к какому-нибудь безобидному влюбленному.
Судя по книгам, рассказывающим о прошлом, солнце, исполняя свой общественный
долг, неизменна всходило по календарю и не допускало, чтобы на него влияли
какие-либо соображения частного порядка. Итак, утро настало, как обычно, а с
ним начались рабочие часы, а с ними явился мистер Фрэнк Чирибл, а с ним -
длинная вереница улыбок и приветствий, расточаемых достойными братьями, и
более степенный и подобающий клерку, но вряд ли менее сердечный прием со
стороны мистера Тимоти Линкинуотера.
- Что мистер Фрэнк и мистер Никльби встретились вчера вечером,- сказал
Тим Линкинуотер, медленно слезая с табурета, обводя взглядом комнату и
прислоняясь спиной к конторке, а это он имел обыкновение делать, когда
собирался сказать нечто особенно важное,- что эти два молодых человека
встретились вчера вечером, я считаю совпадением, поразительным совпадением.
Я не допускаю мысли,- добавил Тим, снимая очки и улыбаясь с какой-то
трогательной гордостью,- чтобы для таких совпадений нашлось в мире место
лучше, чем Лондон.
- Насчет этого я ничего не знаю,- сказал мистер Фрэнк,- но...
- Насчет этого вы ничего не знаете, мистер Фрэик,- с упрямым видом
перебил Тим.- Но мы это сейчас узнаем. Если есть для этого лучшее место, то
где оно? В Европе? Нет, не там. В Азии? Конечно, нет. В Африке? Ничуть не
бывало. В Америке? Вы прекрасно знаете, что нет. В таком случае,- сказал
Тим, решительно скрестив руки,- где оно? .
- Я не собирался оспаривать этот пункт, Тим,- со смехом отозвался
молодой Чирибл,- не такой уж я еретик. Я хотел только сказать, что я рад
такому совпадению.
- О, если вы этого не оспариваете, тогда другое дело,- сказал Тим,
совершенно удовлетворенный.- Но вот что я вам скажу: я бы хотел, чтобы вы
оспаривали. Я бы этого хотел. Я бы хотел, чтобы вы или кто другой это
сделали. Я бы так сокрушил этого человека,- продолжал Тим, выразительно
постукивая указательным пальцем левой руки по очкам,- я бы так сокрушил его
доводами... - Невозможно было выразить словами степень духовной немощности,
до которой был бы доведен столь дерзкий смертный в остроумном поединке с
Тимом Линкинуотером; поэтому Тим только за недостатком слов не закончил
своей речи и снова взобрался на табурет.
- Мы можем почитать себя счастливыми, брат Нэд,- сказал брат Чарльз,
одобрительно похлопав Тима Линкинуотера по спине,- что при нас находятся два
таких молодых человека, как наш племянник Фрэнк и мистер Никльби. Это должно
быть источником великого удовлетворения и радости для нас.
- Разумеется, Чарльз, разумеется,- ответил тот.
- О Тиме,- добавил брат Нэд,- я ничего не скажу, потому что Тим -
ребенок... младенец... никто... о нем мы никогда не думаем и в расчет его не
принимаем. Тим, разбойник, что вы на это скажете, сэр?
- Я ревную к ним обоим,- сказал Тим,- и думаю подыскивать другое место;
так что и вы, со своей стороны, джентльмены, будьте любезны, примите меры.
Тиму это показалось такой превосходной, ни с чем не сравнимой и
изумительной шуткой, что он положил перо на чернильницу и, скорее свалившись
с табурета, чем спустившись с него с обычной своей осторожностью, принялся
хохотать, пока не ослабел, все время потряхивая при этом головой, так что
пудра разлеталась по конторе. Да и братья не отставали и также от души
смеялись при мысли о добровольной разлуке со старым Тимом. Николас и мистер
Фрэнк неудержимо хохотали, быть может, чтобы скрыть какое-то иное чувство,
пробужденное этим инцидентом (так было после первого взрыва смеха и с тремя
стариками); и вот, пожалуй, почему этот смех доставил не меньше удовольствия
и радости, чем самая острая шутка по адресу какой-либо особы доставляла
учтивейшему собранию.
- Мистер Никльби,- сказал брат Чарльз, отзывая его в сторонку и ласково
беря за руку,- мне... мне очень бы хотелось, дорогой мой сэр, посмотреть,
хорошо ли и удобно вы устроились в коттедже. Мы не можем допустить, чтобы
те, кто усердно нам служит, испытывали какие-нибудь лишения или неудобства,
которые в нашей власти устранить. Я хочу также повидать вашу мать и сестру,
познакомиться с ними, мистер Никльби, и воспользоваться случаем успокоить их
заверением, что за те мелкие услуги, какие мы были в состоянии им оказать,
вы уплатили с лихвой вашим старанием и рвением... Ни слова, дорогой мой сэр,
прошу вас! ??? воскресенье. Я беру на себя смелость заглянуть в час
вечернего чая в надежде застать вас дома; если вас, знаете ли, не будет дома
или мой визит затруднит леди, ну что ж, я могу зайти в другой раз. Любой
день мне подходит. На этом мы и порешим. Брат Нэд, дорогой мой, пойдем-ка, я
хочу сказать тебе два слова.
Близнецы вышли из конторы рука об руку, а Николас, считая, что братья в
день приезда своего племянника хотят этими ласковыми словами и многими
другими, обращенными к нему в то утро, снова деликатно заверить в своем
расположении, как заверяли раньше, был преисполнен благодарности к ним,
восхищаясь таким исключительным вниманием.
Сообщение, что на следующий день у них будет гость - и какой гость! -
пробудило в груди миссис Никльби смешанное чувство восторга и сожаления:
если она, с одной стороны, приветствовала это посещение как залог близкого
возвращения в хорошее общество и к почти забытым удовольствиям утренних
визитов и вечерних чаепитий, то, с другой стороны, не могла не задумываться
с горечью об отсутствии серебряного чайника с шишечкой из слоновой кости на
крышке и молочника ему под пару, которые были гордостью ее сердца в минувшие
дни и хранились из года в год, завернутые в замшу, на хорошо ей известной
верхней полке, которую ее опечаленное воображение рисовало сейчас в ярких
красках.
- Интересно, кому достался этот ящик для пряностей,- сказала миссис
Никльби, покачивая головой.- Бывало, он стоял в левом углу, по соседству с
маринованным луком. Ты помнишь тот ящик для пряностей, Кэт?
- Прекрасно помню, мама.
- Не думаю, чтобы ты помнила, Кэт, раз ты о нем говоришь таким холодным
и бесчувственным тоном,- с суровым видом возразила миссис Никльби.- Меня
огорчает больше, чем сами потери, то, что люди, меня окружающие, относятся к
ним с таким возмутительным равнодушием.
- Дорогая мама,- сказала Кэт, обвив рукой шею матери,- зачем вы
говорите то, что, я знаю, вы не хотите сказать и чего всерьез не думаете, и
зачем сердиться на меня за то, что я довольна и счастлива? У меня остались
вы и Николас, мы снова вместе, и могу ли я жалеть о каких-то вещах, в
которых мы никогда не чувствуем нужды? Ведь я узнала, какое горе и отчаяние
может принести смерть; я испытала чувство одиночества и заброшенности в
толпе и мучительную разлуку, когда в бедности и печали мы больше всего
нуждались в утешении и взаимной поддержке... Можете ли вы удивляться теперь,
что для меня этот дом - место чудесного покоя и отдыха и, когда вы около
меня, мне больше нечего желать и не о чем сожалеть. Было время - и не так
давно оно миновало,- когда, сознаюсь, уют нашего старого дома очень часто
мне вспоминался - быть может, чаще, чем вы думаете. Но я притворялась, будто
мне никакого дела до него нет, в надежде, что тогда и вы будете меньше
сожалеть о нем. Право же, мне не было безразлично. Иначе я, быть может,
чувствовала бы себя счастливой. Дорогая мама,- в сильном волнении продолжала
Кэт,- я не знаю никакой разницы между этим домом и тем, где все мы были так
счастливы столько лет; разница только в том, что самое кроткое и нежное
сердце, когда-либо страдавшее на земле, мирно отошло на небо.
- Кэт, дорогая моя Кэт! - обнимая ее, воскликнула миссис Никдьби.
- Я так часто думала,- всхлипывая, продолжала Кэт,- обо всех его
ласковых словах, о том, как он в последний раз заглянул в маленькую комнатку
и сказал: "Да благословит тебя бог, моя милая!" Лицо у него было бледное,
мама,- сердце его было разбито... я это знаю... я этого не подозревала...
тогда...
Хлынувшие слезы принесли ей облегчение, и Кэт положила голову на грудь
матери и плакала, как дитя.
Восхитительное и прекрасное свойство нашей природы: когда мирное
счастье или нежные чувства растрогали и смягчили сердце, память об умерших
овладевает им неудержимо и властно. Кажется, будто лучшие наши мысли и
побуждения наделены волшебной силой, которая дает возможность душе войти в
какие-то смутные и таинственные сношения с душами тех, кого мы горячо любили
при жизни. Увы! Как часто и как долго витают над нами эти кроткие ангелы в
ожидании магического слова, которое мы так редко произносим и так быстро
забываем!
Бедная миссис Никльби, привыкшая тотчас же высказывать все свои мысли,
никогда не задумывалась о том, что ее дочь может тайком предаваться таким
размышлениям,- не задумывалась еще и потому, что никакие суровые испытания
или ворчливые упреки никогда не могли вырвать у нее подобного признания. Но
теперь, когда радость, доставленная им сообщением Николаса, и их новая
мирная жизнь воскресили эти воспоминания с такой силой, что Кэт не могла с
ними совладать, миссис Никльби начала сомневаться, не бывала ли она иной раз
неразумна, и ощутила нечто похожее на угрызения совести, обнимая дочь и
отдаваясь чувствам, естественно вызванным таким разговором.
Много было суеты в тот вечер и великое множество приготовлений к приему
гостя, и очень большой букет был доставлен от жившего по соседству садовника
я разделен на множество очень маленьких букетов, которыми миссис Никльби
хотела разукрасить свою гостиную в таком стиле, какой не преминул бы
привлечь внимание всякого, если бы Кэт не вызвалась избавить ее от труда и
не расставила их так мило и изящно, как только можно себе представить.
Никогда еще коттедж не казался таким красивым, как на следующий день,
который выдался яркий и солнечный. Но если Смайк гордился садом, а миссис
Никльби - мебелью, а Кэт - решительно всем, их гордость была ничто по
сравнению с той гордостью, с какой смотрел Николас на Кэт. Несомненно, в
богатейшем доме Англии ее прекрасное лицо и грациозная фигура были бы самым
восхитительным и бесценным украшением.
Вечером, часов в шесть, миссис Никльби была приведена в великое
смятение давно ожидаемым стуком в дверь, и это смятение отнюдь не улеглось,
когда послышались шаги двух людей в коридоре, что, как предрекла
задыхающаяся миссис Никльби, должно было возвещать прибытие "двух мистеров
Чирибл". Так несомненно оно и было, хотя и не тех двух, кого ждала миссис
Никльби, ибо это пришли мистер Чарльз Чирибл и его племянник мистер Фрэнк,
который принес за свое вторжение тысячу извинений, принятых миссис Никльби
(чайных ложек у нее было на всех с избытком) весьма милостиво. Появление
нежданного гостя не вызвало ни малейшего замешательства (разве что у Кэт, да
и та только раза два покраснела вначале); старый джентльмен был так любезен
и сердечен, а молодой джентльмен так искусно подражал ему в этом отношении,
что не было никаких признаков натянутости и церемонности, обычных при первом
визите, и Кэт не раз ловила себя на мысли о том, почему эти признаки не дают
о себе знать.
За чаем много болтали, и не было недостатка в темах для веселых споров;
когда случайно заговорили о недавнем пребывании молодого мистера Чирибла в
Германии, старый мистер Чирибл уведомил компанию, что упомянутый молодой
мистер Чирибл заподозрен в том, что страстно влюбился в дочь некоего
немецкого бургомистра. Это обвинение молодой мистер Чирибл с величайшим
негодованием отверг, после чего миссис Никльби лукаво заметила, что сама
пылкость возражений заставляет ее сомневаться, все ли тут ладно. Тогда
молодой мистер Чирибл стал горячо умолять старого мистера Чирибла сознаться,
что все это шутка; в конце концов старый мистер Чирибл так и сделал, раз
молодой мистер Чирибл отнесся к этому с такой серьезностью и даже,как тысячу
раз говорила впоследствии миссис Никльби, вспоминая эту сцену,- даже "весь
покраснел", каковое обстоятельство она правильно сочла знаменательным и
достойным внимания, потому что молодые люди отнюдь не отличаются скромностью
и сдержанностью, в особенности когда дело касается леди, и если им и не
чужда краска, то скорее они подбавят яркой краски в рассказ, чем покраснеют
сами.
После чая гуляли в саду, и так как вечер был чудесный, вышли побродить
по тропинкам и прогуливались, пока совсем не стемнело. Время быстро летело
для всей компании. Кэт шла впереди, опираясь на руку брата и беседуя с ним и
с мистером Фрэнком Чириблом, а миссис Никльби и старый джентльмен следовали
на небольшом расстоянии, и доброта славного негоцианта, его участливое
отношение к благополучию Николаса и его восхищение Кэт так воздействовали на
чувства достойной леди, что обычный ее поток слов был ограничен очень
узкими, тесными рамками. Смайк (который если бывал когда- нибудь в своей
жизни объектом внимания, то именно в тот день) сопровождал их, присоединяясь
то к одной, то к другой группе, когда брат Чарльз, положив ему руку на
плечо, просил его пройтись с ним или Николас, с улыбкой оглянувшись, манил
его, предлагая подойти и поболтать со старым другом, который понимал его
лучше всех и мог вызвать улыбку на его измученном лице, даже если никто
другой не мог этого сделать.
Гордость - один из семи смертных грехов, но это не может относиться к
чувству матери, гордящейся своими детьми, потому что такая гордость состоит
из двух основных добродетелей: веры и надежды. И эта гордость переполнила в
тот вечер сердце миссис Никльби, и, когда они вернулись домой, на лице ее
блестели следы самых благодарных слез, какие случалось ей когда-либо
проливать.
Тихое веселье царило за ужином, который вполне гармонировал с таким
расположением духа, и, наконец, оба джентльмена распрощались. Одно
обстоятельство при прощании вызвало много улыбок и шуток, а заключалось оно
в том, что мистер Фрэнк Чирибл дважды протянул руку Кэт, совершенно забыв о
том, что уже, сказал ей "до свидания". Это было принято старым мистером
Чириблом как разительное доказательство, что он думает о своей немецкой
возлюбленной, и шутка вызвала неудержимый смех. Как легко рассмешить тех, у
кого весело на сердце! Короче говоря, это был день ясного и безмятежного
счастья. У всех у нас был когда-нибудь такой счастливый день (и будем
надеяться, что у многих из нас этот день занимает место в веренице ему
подобных), к которому мы возвращаемся мысленно с особенной радостью; так и
об этом дне они часто вспоминали впоследствии, и он был отмечен в их
календаре.
Но не являлся ли исключением один человек, и как раз тот, кто должен
был чувствовать себя самым счастливым?
Кто был он - тот, кто в безмолвии своей комнаты упал на колени, чтобы
молиться, как учил его первый его друг, и, сложив руки и в отчаянии воздев
их, рухнул ничком в горькой тоске?

ГЛАВА XLIV,

Мистер Ральф Никльби, порывает, со старым знакомым. Из
содержания этой главы выясняется также, что шутка даже между мужем и женой
может иной раз зайти слишком далеко

Есть люди, которые, преследуя в жизни одну лишь цель - разбогатеть во
что бы то ни стало - и прекрасно сознавая низость и подлость средств,
которыми они ежедневно для этого пользуются, тем не менее притворяются, даже
наедине с собой, высоконравственными и честными и качают головой и вздыхают
над развращенностью света. Кое-кто из самых отъявленных негодяев, когда-либо
ходивших по земле, или, вернее, ползавших по самым грязным и узким тропам
(ибо ходьба требует вертикального положения и человеческой осанки),- кое-кто
из них важно отмечает в дневнике события каждого дня и аккуратно ведет
бухгалтерскую книгу по расчетам с небесами, причем баланс всегда бывает в
его пользу. Быть может, это - бесцельная (единственная бесцельная) ложь и
хитрость в жизни подобных людей, или же они и в самом деле надеются обмануть
даже небо и накопить сокровища в мире грядущем тем же способом, каким
накапливали его в мире земном; не будем допытываться, как это происходит, но
это так. И несомненно такая бухгалтерия (подобно иным автобиографиям,
просвещающим общество) не преминет сослужить службу хотя бы в том отношении,
что избавит ангела, ведущего запись деяний, от излишней траты времени и сил.
Не таков был Ральф Никльби. Суровый, непреклонный, упрямый и
непроницаемый, Ральф был равнодушен ко всему в жизни и за пределами ее,
кроме удовлетворения двух страстей: скупости, первой и преобладающей черты
его натуры, и ненависти - второй. Желая почитать себя типичным
представителем всего человечества, он почти не трудился скрывать от мира
свое подлинное лицо и в глубине души радовался каждому своему дурному
эамыслу и лелеял его с момента зарождения. Единственным священным правилом,
какому Ральф следовал буквально, было "познай самого себя". Он знал себя
хорошо и, предпочитая думать, что все люди сделаны по одному образцу,
ненавидел их; ибо, хотя ни один человек не питает ненависти к самому себе -
для этого самый бесчувственный среди нас наделен слишком большим
себялюбием,- большинство людей судит о мире по себе, и очень часто можно
обнаружить, что те, кто обычно издевается над человеческой природой и делает
вид, будто презирает ее, являются наихудшими и наименее приятными ее
образцами.
Итак, сейчас это повествование имеет дело с самим Ральфом, который
стоял, хмуро созерцая Ньюмена Ногса, тогда как сей почтенный человек снял
свои перчатки без пальцев и, старательно уложив их на ладони девой руки и
придавив правой, чтобы разгладить морщинки, принялся их свертывать с
рассеянным видом, как будто ровно ничего другого не замечал, будучи глубоко
заинтересован этой процедурой.
- Уехал из города! - медленно еказал Ральф.- Вы ошиблись. Пойдите туда
еще раз.
- Не ошибся,- возразил Ньюмен.- Даже не уезжает. Уже уехал.
- В девчонку или в младенца он превратился, что ли? - с досадливым
жестом пробормотал Ральф.
- Не знаю,- сказал Ньюмен,- но он уехал.
Казалось, повторение слова "уехал" доставляло Ньюмену Ногсу невыразимое
удовольствие, в такой же мере, в какой оно раздражало Ральфа Никльби. Он
произносил это слово раздельно и выразительно, растягивая его, насколько
возможно, а когда дольше уже нельзя 6ыло тянуть, не привлекая внимания, он
твердил его беззвучно самому себе, словно даже в этом находил
удовлетворение.
- А куда уехал? - спросил Ральф.
- Во Францию,- ответил Ньюмен.- Опасность второго, более серьезного
рожистого воспаления головы. Поэтому доктора предписали уехать. И он уехал.
- А лорд Фредерик?..- начал Ральф.
- Тоже уехал,- ответил Ньюмен.
- И он увозит с собой полученные им побои! - воскликнул Ральф,
отвернувшись.- Прячет в карман ушибы и удирает, не сказав ни слова в
отместку, не ища никакого возмещения!
- Он слишком болен,- сказал Ньюмен.
- Слишком болен! -повторил Ральф.- Да я бы потребовал возмещения, даже
если бы умирал! В таком случае я бы еще решительнее добивался его, и без
отсрочек... я хочу сказать: будь я на его месте. Но он слишком болен! Бедный
сэр Мальбери! Слишком болен!
Произнеся эти слова с величайшим презрением и крайне раздраженным
тоном, Ральф дал знак Ньюмену немедленно уйти и, бросившись в кресло, начал
нетерпеливо постукивать ногой по полу.
- На этом мальчишке какое-то заклятье,- сказал Ральф, скрежеща зубами.-
Обстоятельства сговорились помогать ему. Толкуют о милостях фортуны! Даже
деньги бессильны перед таким дьявольским счастьем!
Он нетерпеливо засунул руки в карманы, но тем не менее в его
размышлениях было что-то утешительное, потому что лицо его слегка
прояснилось, и хотя на лбу залегла глубокая морщина, она говорила скорее о
какихто расчетах, чем о разочаровании.
- Этот Хоук в конце концов вернется,- пробормотал Ральф,- и, если
только я этого человека знаю (а пора бы мне его знать), его гнев отнюдь не
утратит за это время своей остроты. Вынужденное одиночество... однообразная
жизнь больного... никаких развлечений... никаких выпивок... никакой игры...
отсутствие всего, что он любит и чем живет... Вряд ли он забудет свои
обязательства перед виновником всего этого! Мало кто мог бы забыть, а в
особенности он... Нет, нет!
Он улыбнулся, покачал головой и, подперев рукой подбородок, задумался и
снова улыбнулся. Немного погодя он встал и позвонил.
- Этот мистер Сквирс... заходил он сюда? --спросил Ральф.
- Заходил вчера вечером. Он здесь остался, когда я пошел домой,ответил
Ньюмен.
- Знаю, болван. Разве мне это неизвестно? - раздражительно сказал
Ральф.- Был он здесь с тех пор? Приходил сегодня утром?
- Нет! - рявкнул Ньюмен, сильно повысив голос.
- Если он придет, когда меня не будет,- он почти, наверно придет
сегодня вечером часам к девяти,- пусть подождет. И если с ним придет еще
один человек, а он придет... вероятно,- поправился Ральф,- пусть он тоже
подождет.
- Пусть оба подождут?-спросил Ньюмен.
- Да,- ответил Ральф, бросив на него сердитый взгляд.- Помогите мне
надеть спенсер и не повторяйте за мной, как попутай..
- Хотел бы я быть попугаем,- хмуро сказал Ньюмен.
- И я бы этого хотел,- отозвался Ральф, натягивая спенсер.- Я бы уже
давно свернул вам шею.
Ньюмен не дал никакого ответа на эти любезные слова, но секунду смотрел
через плечо Ральфа (в это время он поправлял ему воротник спенсера сзади) с
таким видом, будто был весьма расположен ущипнуть его за нос. Встретив
взгляд Ральфа, он быстро призвал к порядку свои блуждающие пальцы и потер
свой собственный красный нос с энергией, поистине поразительной.
Не уделяя больше внимания эксцентрическому помощнику и ограничившись
грозным взглядом и предостережением быть внимательным и не допускать ошибок,
Ральф взял шляпу и перчатки и вышел.
По-видимому, у него были весьма необычные и разнообразные связи, ибо
делал он весьма странные визиты: иные - в знатные богатые дома, а иные - в
бедные домишки, но все они преследовали одну цель: деньги. Лицо Ральфа
служило талисманом для привратников и слуг его благоденствующих клиентов и
обеспечивало ему свободный доступ, хотя он приходил пешком, тогда как
другие, подкатывавшие к дверям в экипажах, встречали отказ. Здесь он был
воплощением вкрадчивости и раболепной учтивости: поступь была такой легкой,
что ее почти заглушали толстые ковры, голос таким мягким, что его слышал
лишь тот, к кому он обращался. Но в домах победнее Ральф был другим
человеком: сапоги его скрипели в коридоре, когда он решительно входил; голос
был грубым и громким, когда он требовал денег по просроченным счетам; угрозы
резки и гневны. С третьей категорией клиентов он снова становился другим
человеком. Это были ходатаи по делам с более чем сомнительной репутацией,
которые помогали ему при новых сделках или извлекали свеженькую прибыль из
старых. С ними Ральф был фамильярен и шутлив, острил на злободневные темы и
с особым удовольствием говорил о банкротствах и денежных затруднениях,
благоприятствовавших его делам. Короче, трудно было узнать того же самого
человека под разными личинами, если бы не объемистый кожаный бумажник,
набитый счетами и векселями, который он вытаскивал из кармана в каждом доме,
и не однообразное повторение все той же жалобы (менялся только тон и стиль
выражений), что все считают его богатым и, возможно, так бы и было, если бы
ему платили долги, но что денег назад не получишь, раз они выпущены из рук,-
ни основного капитала, ни процентов,- и жить трудно, трудно даже
перебиваться со дня на день.
Настал вечер, прежде чем длительное это хождение (прерванное только для
скудного обеда в ресторане) закончилось в Пимлико, и Ральф отправился домой
через Сент-Джеймс-парк.
Какие-то хитроумные планы теснились в его голове, о чем могли бы
свидетельствовать крепко сжатые губы и наморщенный лоб, даже если бы Ральф
не оставался равнодушным к окружающим его предметам и зорко смотрел по
сторонам. Так глубоко было раздумье Ральфа, что он, человек с нормальным
зрением, не заметил какого-то субъекта, который то крался за его спиной,
волоча ноги и бесшумно ступая, то опережал его на несколько шагов, то
скользил рядом с ним и все время смотрел на него таким зорким взглядом и с
такой настойчивостью и вниманием, что казалось, это лице возникло в ярком
сноовидении или назойливо глядит на него с какой-нибудь превосходной
картины.
В течение некоторого времени небо хмурилось и темнело, и начинающийся
ливень заставил Ральфа искать убежища под деревом. Сложив руки, он стоял,
прислонившись к стволу, все еще погруженный в мысли, и вдруг, случайно
подняв глаза, встретился взглядом с человеком, который, обойдя дерево,
испытующе засматривал ему в лицо. Как видно, в эту минуту выражение лица
ростовщика напомнило незнакомцу о прошлом, потому что он решился и, подойдя
вплотную к Ральфу, назвал себя.
В первый момент Ральф, удивившись, отступил шага на два и окинул его
взглядом с ног до головы. Сухощавый, смуглый, истощенный человек, примерно
одних лет с ним, сутулый, с очень мрачным лицом, которого отнюдь не красили