Страница:
благовоспитанной особой, но, разумеется, тебе и в голову не придет влюбиться
в какую-нибудь другую), так вот, я уверяю тебя, что от этих мелочей зависит
гораздо больше, чем ты, быть может, предполагаешь. Если бы твой бедный папа
был жив, он бы тебе сказал, жак много зависит от того, чтобы
заинтересованные стороны оставались наедине. Конечно, ты не должен выходить
из комнаты так, как будто делаешь это умышленно, с определенной целью; надо
это делать как бы случайно и таким же образом возвращаться. Если ты
кашлянешь в коридоре, прежде чем открыть дверь, или будешь беззаботно
насвистывать или напевать какуюнибудь песенку или еще что-нибудь в этом
роде, чтобы предупредить их, что ты идешь, так будет лучше. Хотя это не
только натурально, но и вполне прилично и уместно в таком деле, но все-таки
молодые люди очень смущаются, если их застают, когда они сидят рядом на
диване и... и тому подобное. Может быть, это очень нелепо, но тем не менее
это так.
Глубокое изумление, с каким сын смотрел на нее во время этой длинной
речи, усиливавшееся по мере того, как она приближалась к кульминационной
точке, ничуть не смутило миссис Никльби, но скорее повысило ее мнение о
собственной проницательности; поэтому, заметив только с большим
самодовольством, что его изумления она ждала, миссис Никльби привела великое
множество косвенных улик, чрезвычайно запутанных и сбивчивых, в результате
чего было установлено что мистер Фрэнк Чирибд вне всяких сомнений влюблен в
Кэт.
- В кого? - воскликнул Николас. Миссис Никльби повторила:
- В Кэт.
- Как? В нашу Кэт? В мою сестру?!
- Ах, боже мой, Николас! - сказала миссис Никльбн. - Чья же может быть
Кэт, если не наша? И разве стала бы я беспокоиться или хоть сколько-нибудь
интересоваться этим, если бы это была не твоя сестра, а кто-нибудь другой?
- Дорогая мама, - сказал Николас, - не может этого быть!
- Прекрасно, дорогой мой, - с большой твердостью ответила миссис
Никльби. - Подожди и увидишь.
До этой минуты Николас ни разу не задумывался даже об отдаленной
возможности события, о котором ему сейчас сообщили. Помимо того, что
последнее время он мало бывал дома и усердно занимался другими делами,
ревнивые опасения внушили ему мысль, что тайное чувство к Маделайн,
родственное тому, какое питал он сам, вызвало эти визиты Фрэнка Чирибла, с
недавних пор столь участившиеся. Даже теперь, хотя он знал, что в данном
случае наблюдения бдительной матери должны быть более правильны, чем его
собственные, и хотя она напомнила ему о многих мелких обстоятельствах,
которые в совокупности несомненно оправдывали то истолкование поведения
Фрэнка, какое она с торжеством предлагала, он все еще сомневался, полагая,
что они были вызваны добродушной, легкомысленной галантностью человека,
который вел бы, себя точно так же по отношению к любой другой девушке,
молодой и привлекательной. Во всяком случае, он на это надеялся и потому
старался этому верить.
- Я очень встревожен тем, что вы мне сказали, - заметил Николас после
недолгого раздумья, - хотя я еще надеюсь, что, быть может, вы ошибаетесь.
- Признаюсь, не понимаю, зачем тебе на это надеяться, - сказала миссис
Никльби, - но можешь не сомневаться, что я не ошибаюсь.
- А что Кэт? - осведомился Николас.
- Видишь ли, дорогой мой, тут у меня еще нет полвой уверенности, -
отозвалась миссис Никльби. - За время этой болезни она постоянно сидела у
постели Маделайн - никогда еще два человека не бывали так привязаны друг к
другу, как они. И, сказать по правде, Николас, я иногда отсылала ее к
Маделайн, потому что, мне кажется, это прекрасное средство и подстрекает
молодого человека. У него, знаешь ли, исчезает полная уверенность.
Она сказала это с таким восторгом и в то же время с таким
самодовольством, что Николасу невыразимо тяжело было разбить ее надежды; но
он чувствовал, что перед ним лежит только один достойный путь и этот путь он
должен избрать.
- Дорогая мама, - ласково сказал он, - разве вы не видите, что, если бы
со стороны мистера Фрэнка было действительно серьезное чувство к Кэт и мы
хоть на секунду позволили себе поощрять его, мы совершили бы очень
недостойный и неблаговидный поступок? Я вас спрашиваю: разве вы не видите?
Но о чем говорить, когда я знаю, что вы не видите, иначе вы были бы более
осторожны. Позвольте мне объяснить вам, что я имею в виду: вспомните, как мы
бедны.
Миссис Никльби покачала головой и промолвила сквозь слезы, что бедность
не преступление.
- Да, - сказал Николас, - и по этой причине бедность должна порождать
честную гордость, чтобы не послужить соблазном и не привести нас к
каким-нибудь низким поступкам и чтобы мы не потеряли того самоуважения,
какое могут сохранить и дровосек и водонос лучше, чем сохраняет его монарх.
Подумайте, чем мы обязаны этим двум братьям, вспомните, что они для нас
сделали и делают каждый день с таким великодушием и деликатностью, за
которые преданность наша в течение всей жизни явилась бы отнюдь
недостаточной и несовершенной благодарностью. Как отплатили бы мы им, если
бы позволили их племяннику, единственному их родственнику, к которому они
относятся, как к сыну, ребячеством было бы предполагать, что они не
составили планов, соответствующих полученному им образованию и богатству,
какое он унаследует, - если бы мы позволили ему жениться на
девушке-бесприданнице, связанной с нами такими узами, что нас троих
неизбежно заподозрили бы в интриге и в желании поймать его в ловушку!
Подумайте об этом, мама. Что почувствовали бы вы, если бы они поженились, а
братья пришли, как всегда, с добрыми намерениями, какие так часто их сюда
приводят, и вы должны были бы открыть им правду? Могли бы вы быть спокойной
и сознавать, что вели честную игру?
Бедная миссис Никльби, плача все сильнее и сильнее, пробормотала, что,
конечно, мистер Фрэнк испросил бы сначала согласие своих родственников.
- Да, конечно, но это улучшило бы его отношение с ними, - сказал
Николас, - а мы по-прежнему могли бы навлечь на себя все те же подозрения;
расстояние между ними не уменьшилось бы: все равно каждый считал бы, что у
нас есть свои расчеты. Но, быть может, мы обманываемся в наших
предположениях? - добавил он более веселым юном. - Я надеюсь и почти верю,
что это так! Если же нет, то я питаю доверие к Кэт и знаю, что она будет
чувствовать то же, что я. И к вам, дорогая мама! Я не сомневаюсь, что,
немного подумав, вы почувствуете то же самое.
После долгих уговоров и просьб Николас добился от миссис Никльби
обещания, что она по мере сил постарается думать так же, как он, и что, если
мистер Фрэнк будет упорствовать в своем ухаживании, она попытается
воспрепятствовать этому или по крайней мере не будет оказывать ему ни
поддержки, ни помощи. Он решил не заговаривать об этом с Кэт, пока
окончательно не убедится, что сделать это действительно необходимо. Он также
решил пристально наблюдать и удостовериться в подлинном положении дел. Это
было очень разумное решение, но осуществить его помешал новый повод для
беспокойства и тревоги.
Смайк опасно заболел; он стал таким слабым, что без посторонней помощи
едва мог переходить из комнаты в комнату, таким худым и изнуренным, что
больно было смотреть на него. Николаса предупредил тот самый пользующийся
авторитетом врач, к которому он уже обращался, что единственная надежда
спасти жизнь Смайкд заключается в том, чтобы немедленно увезти его из
Лондона. Тот уголок Девоншира, где родился Николас, был указан как наиболее
подходящее место. Но этот совет сопровождался осторожным предупреждением,
что кто бы ни поехал с ним туда, должен быть готов к худшему, так как
появились все признаки скоротечной чахотки, и Смайк может оттуда не
вернуться.
Добрые братья, которым была известна история бедного мальчика,
уполномочили старого Тима присутствовать при консультации. В то же утро брат
Чарльз призвал Николаса к себе в кабинет и обратился к нему с такими
словами:
- Дорогой сэр, времени терять нельзя. Этот мальчик не должен умереть,
если средства, какие находятся в распоряжении человека, могут спасти ему
жизнь; и он не должен умереть один в чужом месте. Увезите его завтра утром,
позаботьтесь о том, чтобы у него было все необходимое, и не оставляйте его.
Не оставляйте его, дорогой сэр, пока не узнаете, что непосредственная
опасность больше ему не угрожает. Было бы жестокостью разлучить вас теперь.
Да, да, да! Тим зайдет к вам сегодня вечером, сэр, Тим зайдет к вам сегодня
вечером сказать два-три слова на прощание. Брат Нэд, дорогой мой! Мистер
Никльби ждет, чтобы пожать тебе руку и попрощаться. Мистер Никдьби недолго
будет в отсутствии: этот бедный мальчик скоро почувствует облегчение, он
очень скоро почувствует облегчение, а тогда мистер Никльби найдет
какое-нибудь хорошее простое деревенское семейство, поместит его в этом
семействе и время от времени будет наведываться туда и возвращаться -
понимаешь, Нэд, наведываться и возвращаться. И нет никаких оснований падать
духом, потому что ему очень скоро станет лучше, очень скоро. Не правда ли,
не правда ли, Нэд?
Нет нужды говорить, что сказал Тим Линкинуотер и что принес он в тот
вечер. На следующее утро Николас и его ослабевший спутник отправились в
дорогу.
И кто, кроме одного человека - того, кто до встречи с друзьями,
окружавшими его сейчас, не видел ни единого ласкового взгляда и не слышал ни
единого сочувственного слова, - кто мог бы рассказать, какие душевные муки,
какие горькие мысли, какая безнадежная скорбь были связаны с этой разлукой!
- Смотрите! - с живостью воскликнул Николас, выглядывая из окна кареты.
- Они все еще стоят у поворота дороги! А вот Кэт, бедная Кэт, машет носовым
платком - вы сказали, что у вас не хватит сил попрощаться с нею! Не
уезжайте, не помахав на прощанье Кэт!
- Я не могу! - дрожа, воскликнул его спутник, откидываясь назад и
закрывая глаза рукой. - Вы ее видите сейчас? Она еще стоит?
- Да, да! - с жаром сказал Николас. - Вот! Она опять машет рукой! Я ей
ответил за вас. А теперь они скрылись из виду. Не надо так горевать, дорогой
друг, не надо. Вы еще увидите их всех.
Тот, кого он ободрял, поднял иссохшие руки и лихорадочно сжал их.
- На небе... Смиренно прошу бога: на небе! Это прозвучало как молитва
разбитого сердца.
Ральф Никльби, чей последний заговор был расстроен его
племянником, замышляет план мести, подсказанный ему случаем, и посвящает
испытанного помощника в свои замыслы
Ход этих событий, развивающихся по своим законам и властно призывающих
историка следовать за ними, требует теперь вернуться к тому моменту перед
началом последней главы, когда Ральф Никльби и Артур Грайд остались вдвоем в
доме, где смерть так неожиданно воздвигла свой мрачный и тяжелый стяг.
Сжав кулаки и стиснув зубы так плотно и крепко, что никакая судорога не
могла бы прочнее сковать ему челюсти, Ральф несколько минут стоял в той
позе, какую принял, обращаясь с последними словами к своему племяннику, - он
тяжело дышал, но застыл неподвижно, как бронзовая статуя. Спустя немного он
начал, как человек, пробуждающийся от тяжелого сна, ослаблять напряженные
мышцы. Он погрозил кулаком в сторону двери, за которой исчез Николас, а
потом, спрятав руку за пазуху, словно хотел побороть даже это проявление
страсти, повернулся и посмотрел на менее отважного ростовщика, который еще
не поднялся с пола.
Съежившийся негодяй, все еще дрожа всем телом - у него даже редкие
седые волосы трепетали и топорщились на голове от страха, - встал, шатаясь,
когда встретил взгляд Ральфа, и, закрыв лицо обеими руками, объявил,
пробираясь к двери, что это не его вина.
- А кто сказал, что ваша? - возразил Ральф приглушенным голосом. - Кто
это сказал?
- Вы посмотрели так, как будто хотели сказать, что я виноват, - робко
сказал Грайд.
- Вздор! - пробормотал Ральф, пытаясь засмеяться. - Я виню его за то,
что он не прожил еще час. Одного часа было бы достаточно. Больше я никого не
виню.
- Больше н-н-никого? - спросил Грайд.
- В этом несчастном случае - никого, - ответил Ральф. - С тем молодым
человеком, который унес вашу возлюбленную, у меня старые счеты, но это не
имеет никакого отношения к тому, что он сейчас буянил, потому что вы скоро
бы от него отделались, если бы не эта проклятая случайность.
Было что-то столь неестественное в спокойствии, с каким говорил Ральф
Никльби, и наряду с этим спокойствием было что-то столь неестественное и
жуткое в контрасте между его жестким, медлительным, твердым голосом
(изменившимся только от прерывистого дыхания, что заставляло его
останавливаться почти после каждого слова, как пьяницу, который старается
говорить внятно) и его лицом, выражавшим напряженный и неистовый гнев и
усилия обуздать его, что, если бы мертвец, лежавший наверху, стоял здесь
вместо него перед дрожащим Грайдом, это зрелище вряд ли могло бы сильнее
устрашить ростовщика.
- Карета! - сказал Ральф после паузы, в течение которой он боролся с
обморочным состоянием, как умеют бороться только сильные люди. - Мы приехали
в карете. Она ждет?
Грайд с радостью воспользовался предлогом подойти к окну и посмотреть.
Ральф, упорно отворачиваясь и не вынимая руки из-за пазухи, рвал на груди
рубашку и хрипло шептал:
- Десять тысяч фунтов! Он сказал - десять тысяч! Сумма, уплаченная
вчера за две закладные, которая должна была завтра снова пойти в оборот под
большие проценты. Что, если эта фирма потерпела банкротство и он первый
принес эту новость?! Карета ждет?
- Да, да! - ответил Грайд, вздрогнув от резкого тона, каким был задан
вопрос. - Она здесь. Ах, боже мой, какой вы вспыльчивый!
- Идите сюда! - поманив его, сказал Ральф. - Мы и виду не должны
показывать, что расстроены. Мы спустимся вниз рука об руку.
- Но вы меня щиплете до синяков! - взмолился Грайд.
Ральф нетерпеливо отпустил его и, спустившись по лестнице своим обычным
твердым и тяжелым шагом, сел в карету. Грайд последовал за ним. Посмотрев
нерешительно на Ральфа, когда кучер спросил, куда ехать, и убедившись, что
он молчит и не выражает ни малейшего желания ответить, Грайд назвал свой
адрес, и они отправились туда.
Дорогой Ральф сидел в своем углу, скрестив руки, и не проронил ни
слова. Подбородок его покоился на груди, опущенных глаз не видно было из-под
нахмуренных бровей, он не подавал никаких признаков жизни и казался спящим,
пока карета не остановилась, после чего он поднял голову и, посмотрев в
окно, осведомился, что это за место.
- Мой дом, - ответил безутешный Грайд, быть может удрученный его
заброшенным видом. - О боже, мой дом!
- Верно, - сказал Ральф. - Я не заметил, какой дорогой мы ехали. Я бы
хотел стакан воды. Надеюсь, вода у вас в доме найдется?
- Вы получите стакан воды... или... или чего пожелаете, - со стоном
отозвался Грайд. - Кучер, стучать не имеет смысла. Позвоните в колокольчик!
Тот звонил, звонил и звонил, потом стучал, пока стук не разнесся по
всей улице, потом стал прислушиваться у замочной скважины. Никто не вышел.
Дом был безмолвен, как могила.
- Что это значит? - нетерпеливо спросил Ральф.
- Пэг так ужасно глуха, - ответил Грайд со смущенным и обеспокоенным
видом. - Ах, боже мой! Позвоните еще раз, кучер. Она видит колокольчик.
Снова тот стал звонить и стучать, стучать и звонить. Соседи открыли
окна и кричали друг другу через улицу, что, должно быть, экономка старого
Грайда лежит мертвая. Иные столпились вокруг кареты и высказывали
всевозможные догадки: одни утверждали, что она заснула, другие - что она
напилась, а один толстяк - что она увидела что-нибудь съестное и это ее так
испугало (с непривычки), что она упала в обморок. Эта последняя догадка
особенно восхитила зрителей, которые встретили ее ревом, и стоило труда
помешать им спрыгнуть в нижний дворик и взломать дверь кухни, чтобы
убедиться в правильности предположения. Но это было еще не все. Так как по
соседству разнесся слух, что в то утро Артур Грайд должен жениться,
посыпались нескромные вопросы касательно невесты, которая, по мнению
большинства, была переодета и приняла облик мистера Ральфа Никльби; это
привело к шутливо-негодующим замечаниям по поводу появления на людях невесты
в сапогах и штанах и вызвало вопли и гиканье. Наконец оба ростовщика нашли
приют в соседнем доме и, раздобыв лестницу, взобрались на стену заднего
двора, которая была невысока, и благополучно спустились по другую сторону.
- Уверяю вас, я боюсь войти, - сказал Артур, повернувшись к Ральфу,
когда они остались одни. - Что, если ее убили? Лежит, а голова пробита
кочергой, а?
- Допустим, что так, - сказал Ральф. - Я бы хотел, чтобы такие вещи
были делом более обычным, чем теперь, и более легким. Можете таращить глаза
и дрожать... Я бы этого хотел!
Он подошел к насосу во дворе и, напившись воды и хорошенько смочив себе
голову и лицо, вновь обрел свой обычный вид и первым вошел в дом. Грайд
следовал за ним по пятам.
В доме было так же мрачно, как и всегда: все комнаты так же унылы и
безмолвны, все страшные, как привидения, предметы обстановки на обычном
своем месте. Железное сердце хмурых старых часов, не тревожимое шумом,
доносившимся снаружи, по-прежнему тяжело билось в своем пыльном ящике;
шаткие шкафы, как всегда, прятались в меланхолических углах, подальше от
глаз; все то же печальное эхо отзывалось на шум шагов; длинноногий паук
остановился в проворном беге и, испугавшись людей в своем скучном жилище,
повис неподвижно на стене, притворяясь мертвым, пока они проходили мимо
него.
От погреба до чердака прошли ростовщики, открывая каждую скрипучую
дверь и заглядывая в каждую заброшенную комнату. Но не было ни следа Пэг.
Наконец они уселись в той комнате, где большей частью проводил время Артур
Грайд, отдохнуть после поисков.
- Должно быть, старая карга вышла из дому, чтобы сделать какие-нибудь
приготовления к вашему свадебному празднеству, - сказал Ральф, собираясь
уходить, смотрите: я уничтожаю обязательство. Больше оно нам никогда не
понадобигся.
В эту минуту Грайд, зорко обводивший глазами комнату, упал на колени
перед поместительным сундуком и испустил отчаянный вопль.
- Что случилось? - спросил Ральф, сердито оглянувшись.
- Ограбили! Ограбили! - завизжал Артур Грайд.
- Ограбили? Украдены деньги?
- Нет, нет, нет! Хуже! Гораздо хуже!
- Что же? - спросил Ральф.
- Хуже, чем деньги, хуже, чем деньги! - кричал старик, - выбрасывая из
сундука бумаги, словно дикий зверь, роющий землю. - Лучше бы она украла
деньги... все мои деньги... у меня их немного! Лучше бы она оставила меня
нищим, чем сделала такое дело!
- Что сделала? - спросил Ральф. - Что сделала, проклятый, выживший из
ума старик?
По-прежнему Грайд не дал никакого ответа, но, роясь и копошась в
бумагах, продолжал выть и визжать, словно его пытали.
- Вы говорите - что-то пропало! - крикнул Ральф, в бешенстве схватив
его за шиворот. - Что именно?!
- Бумаги, документы. Я разорен!.. Погиб, погиб! Меня ограбили,
разорили. Она видела, как я их читал, читал в последнее время - я это очень
часто делал. Она за мной следила... видела, как я спрятал их в шкатулку,
находившуюся в этом сундуке... Шкатулка исчезла... она ее украла... Будь она
проклята, она меня ограбила!
- Что украдено? - крикнул Ральф, которого как будто осенило, потому что
глаза у него сверкали и он дрожал от возбуждения, когда схватил Грайда за
костлявую руку. - Что?
- Она не знает, что это, она не умеет читать! - взвизгнул Грайд, не
слушая вопроса. - Есть только один способ добыть таким путем деньги -
отнести шкатулку к той. Кто-нибудь прочтет ей и объяснит, что нужно делать.
Она и ее сообщник получат деньги за эту шкатулку и останутся безнаказанными.
Они это поставят себе в заслугу, скажут, что нашли документ... узнали о
нем... и выступят свидетелями против меня. Единственным человеком, который
от этого пострадает, буду я, я, я!
- Терпенье! - сказал Ральф, стискивая еще крепче его руку и глядя на
него искоса напряженным и горящим взглядом, который ясно показывал, что,
собираясь что-то сказать, он преследует тайную цель. - Прислушайтесь к
доводам рассудка. Она не могла далеко уйти. Я позову полицию. Дайте только
указания, что именно она украла, и ее задержат, поверьте мне. На помощь! На
помощь!
- Нет, нет, нет! - запищал старик, зажимая Ральфу рот рукой. - Я не
могу, не смею!
- На помощь! На помощь! - крикнул Ральф.
- Нет, нет, нет! - завизжал тот, неистово, как сумасшедший, топая
ногами. - Говорю же вам - нет! Я не смею, не смею!
- Не смеете заявить публично об этом грабеже? - выкрикнул Ральф.
- Да! - ответил Грайд, ломая руки. - Тише, тише! Ни слова об этом, ни
слова не нужно говорить об этом. Я погиб. В какую бы сторону я ни обратился,
я погиб. Меня предали. Меня выдадут. Я умру в Ньюгете!
Выкрикивая эти безумные слова и многие другие, в которых странно
сливались страх, отчаяние и бешенство, старый негодяй постепенно понижал
голос и перешел к тихим душераздирающим стонам, чередовавшимся с
завываниями, когда, перебирая оставшиеся в сундуке бумаги, он обнаруживал
новые потери. Почти не трудясь приносить извинения за внезапный уход, Ральф
оставил его и, весьма разочаровав зевак, шатавшихся перед домом, заявлением,
что ничего не случилось, сел в карету и поехал домой.
У него на столе лежало письмо. Некоторое время он не прикасался к
письму, словно ему не хватало мужества вскрыть его, но, наконец, он это
сделал и побледнел, как смерть.
- Случилось худшее, - сказал он, - фирма обанкротилась. Понимаю. Вчера
вечером слух распространился в Сити и дошел до этих купцов. Так, так!
Он быстро зашагал взад и вперед по комнате и снова остановился.
- Десять тысяч фунтов! И пролежали там всего день - только один день!
Сколько беспокойных лет, сколько голодных дней и бессонных ночей, прежде чем
я наскреб эти десять тысяч фунтов!.. Десять тысяч фунтов! Сколько надменных
нарумяненных леди пресмыкались бы и улыбались, сколько безмозглых
расточителей льстили бы мне в лицо и проклинали меня в сердце своем, пока я
превращал бы эти десять тысяч в двадцать! Пока я ради собственного
удовольствия и пользы притеснял бы и ущемлял этих нуждающихся должников,
какими сладкими речами, любезными взглядами и учтивыми письмами угощали бы
они меня! В этом ханжеском лживом мире говорят, что люди, подобные мне,
накапливают богатство благодаря лицемерию и предательству, низкопоклонничая
и пресмыкаясь. Да останься у меня эти десять тысяч фунтов, как бы мне лгали,
как бы подло ползали и унижались передо мной те выскочки, которые, если бы
не мои деньги, отшвырнули бы меня с презрением, как отшвыривают они
ежедневно тех, кто лучше, чем они! Допустим, я бы эту сумму удвоил,
заработал сто на сто, на каждый соверен еще один, - не нашлось бы ни одной
монеты во всей этой груде, которая не представляла бы десяти тысяч низких и
презренных лживых слов, сказанных не ростовщиком - о нет! - а должниками...
Этими вашими щедрыми, великодушными, смелыми людьми, для которых бесчестьем
было бы отложить про запас шесть пенсов!
Словно стараясь утопить горечь своих сожалений в горечи других мыслей,
Ральф продолжал шагать по комнате. Но все менее твердой становилась его
поступь, по мере того как мысли возвращались к понесенной потере; наконец,
упав в кресло и стиснув его ручки так крепко, что они заскрипели, он сказал:
- Было время, когда ничто не могло бы расстроить меня так, как потеря
такой крупной суммы. Ничто! Ибо рождения, смерти, свадьбы и все события,
представляющие интерес для большинства людей, никакого интереса для меня не
представляют (если они не связаны с наживой или убытками). Но, клянусь, с
этой потерей я соединяю его торжество в тот миг, когда он о ней возвестил!
Если бы он был виновником ее, - у меня такое чувство, как будто виновник он,
- я бы не мог ненавидеть его сильнее! Только бы отомстить ему! Пусть не
сразу, пусть постепенно, только бы мне начать одерживать верх над ним,
только бы чаша весов наклонилась в мою сторону - и у меня хватит сил
устоять!
Его раздумье было длительным и глубоким. Оно закончилось тем, что он
отправил с Ньюменом письмо, адресованное мистеру Сквирсу в "Голову
Сарацина", распорядившись узнать, в Лондоне ли он, и, если в Лондоне,
подождать ответа. Ньюмен принес известие, что мистер Сквирс прибыл сегодня
утром с почтовой каретой и получил письмо в постели; он посылает
почтительный привет и просит передать, что немедленно встанет и явится к
мистеру Никльби.
Промежуток между получением этого сообщения и приходом мистера Сквирса
был очень коротким, но до ею прибытия Ральф подавил все признаки волнения и
вновь обрел суровый, невозмутимый, непреклонный вид, который был ему
свойственен и которому, быть может, следовало в значительной мере приписать
то влияние, какое он имел, стоило ему того пожелать, на многих людей, не
склонных к предрассудкам в вопросах морали.
- Ну-с, мистер Сквирс, - сказал он, встречая этого почтенного человека
привычной улыбкой, которой неизменно сопутствовали зоркий взгляд и задумчиво
нахмуренные брови, - как вы поживаете?
- Очень недурно, сэр, - ответил Сквирс. - А также и семейство, а также
и мальчики, если не считать какой-то сыпи, распространившейся в школе и
лишающей их аппетита. Но плох тот ветер, который никому не приносит добра,
в какую-нибудь другую), так вот, я уверяю тебя, что от этих мелочей зависит
гораздо больше, чем ты, быть может, предполагаешь. Если бы твой бедный папа
был жив, он бы тебе сказал, жак много зависит от того, чтобы
заинтересованные стороны оставались наедине. Конечно, ты не должен выходить
из комнаты так, как будто делаешь это умышленно, с определенной целью; надо
это делать как бы случайно и таким же образом возвращаться. Если ты
кашлянешь в коридоре, прежде чем открыть дверь, или будешь беззаботно
насвистывать или напевать какуюнибудь песенку или еще что-нибудь в этом
роде, чтобы предупредить их, что ты идешь, так будет лучше. Хотя это не
только натурально, но и вполне прилично и уместно в таком деле, но все-таки
молодые люди очень смущаются, если их застают, когда они сидят рядом на
диване и... и тому подобное. Может быть, это очень нелепо, но тем не менее
это так.
Глубокое изумление, с каким сын смотрел на нее во время этой длинной
речи, усиливавшееся по мере того, как она приближалась к кульминационной
точке, ничуть не смутило миссис Никльби, но скорее повысило ее мнение о
собственной проницательности; поэтому, заметив только с большим
самодовольством, что его изумления она ждала, миссис Никльби привела великое
множество косвенных улик, чрезвычайно запутанных и сбивчивых, в результате
чего было установлено что мистер Фрэнк Чирибд вне всяких сомнений влюблен в
Кэт.
- В кого? - воскликнул Николас. Миссис Никльби повторила:
- В Кэт.
- Как? В нашу Кэт? В мою сестру?!
- Ах, боже мой, Николас! - сказала миссис Никльбн. - Чья же может быть
Кэт, если не наша? И разве стала бы я беспокоиться или хоть сколько-нибудь
интересоваться этим, если бы это была не твоя сестра, а кто-нибудь другой?
- Дорогая мама, - сказал Николас, - не может этого быть!
- Прекрасно, дорогой мой, - с большой твердостью ответила миссис
Никльби. - Подожди и увидишь.
До этой минуты Николас ни разу не задумывался даже об отдаленной
возможности события, о котором ему сейчас сообщили. Помимо того, что
последнее время он мало бывал дома и усердно занимался другими делами,
ревнивые опасения внушили ему мысль, что тайное чувство к Маделайн,
родственное тому, какое питал он сам, вызвало эти визиты Фрэнка Чирибла, с
недавних пор столь участившиеся. Даже теперь, хотя он знал, что в данном
случае наблюдения бдительной матери должны быть более правильны, чем его
собственные, и хотя она напомнила ему о многих мелких обстоятельствах,
которые в совокупности несомненно оправдывали то истолкование поведения
Фрэнка, какое она с торжеством предлагала, он все еще сомневался, полагая,
что они были вызваны добродушной, легкомысленной галантностью человека,
который вел бы, себя точно так же по отношению к любой другой девушке,
молодой и привлекательной. Во всяком случае, он на это надеялся и потому
старался этому верить.
- Я очень встревожен тем, что вы мне сказали, - заметил Николас после
недолгого раздумья, - хотя я еще надеюсь, что, быть может, вы ошибаетесь.
- Признаюсь, не понимаю, зачем тебе на это надеяться, - сказала миссис
Никльби, - но можешь не сомневаться, что я не ошибаюсь.
- А что Кэт? - осведомился Николас.
- Видишь ли, дорогой мой, тут у меня еще нет полвой уверенности, -
отозвалась миссис Никльби. - За время этой болезни она постоянно сидела у
постели Маделайн - никогда еще два человека не бывали так привязаны друг к
другу, как они. И, сказать по правде, Николас, я иногда отсылала ее к
Маделайн, потому что, мне кажется, это прекрасное средство и подстрекает
молодого человека. У него, знаешь ли, исчезает полная уверенность.
Она сказала это с таким восторгом и в то же время с таким
самодовольством, что Николасу невыразимо тяжело было разбить ее надежды; но
он чувствовал, что перед ним лежит только один достойный путь и этот путь он
должен избрать.
- Дорогая мама, - ласково сказал он, - разве вы не видите, что, если бы
со стороны мистера Фрэнка было действительно серьезное чувство к Кэт и мы
хоть на секунду позволили себе поощрять его, мы совершили бы очень
недостойный и неблаговидный поступок? Я вас спрашиваю: разве вы не видите?
Но о чем говорить, когда я знаю, что вы не видите, иначе вы были бы более
осторожны. Позвольте мне объяснить вам, что я имею в виду: вспомните, как мы
бедны.
Миссис Никльби покачала головой и промолвила сквозь слезы, что бедность
не преступление.
- Да, - сказал Николас, - и по этой причине бедность должна порождать
честную гордость, чтобы не послужить соблазном и не привести нас к
каким-нибудь низким поступкам и чтобы мы не потеряли того самоуважения,
какое могут сохранить и дровосек и водонос лучше, чем сохраняет его монарх.
Подумайте, чем мы обязаны этим двум братьям, вспомните, что они для нас
сделали и делают каждый день с таким великодушием и деликатностью, за
которые преданность наша в течение всей жизни явилась бы отнюдь
недостаточной и несовершенной благодарностью. Как отплатили бы мы им, если
бы позволили их племяннику, единственному их родственнику, к которому они
относятся, как к сыну, ребячеством было бы предполагать, что они не
составили планов, соответствующих полученному им образованию и богатству,
какое он унаследует, - если бы мы позволили ему жениться на
девушке-бесприданнице, связанной с нами такими узами, что нас троих
неизбежно заподозрили бы в интриге и в желании поймать его в ловушку!
Подумайте об этом, мама. Что почувствовали бы вы, если бы они поженились, а
братья пришли, как всегда, с добрыми намерениями, какие так часто их сюда
приводят, и вы должны были бы открыть им правду? Могли бы вы быть спокойной
и сознавать, что вели честную игру?
Бедная миссис Никльби, плача все сильнее и сильнее, пробормотала, что,
конечно, мистер Фрэнк испросил бы сначала согласие своих родственников.
- Да, конечно, но это улучшило бы его отношение с ними, - сказал
Николас, - а мы по-прежнему могли бы навлечь на себя все те же подозрения;
расстояние между ними не уменьшилось бы: все равно каждый считал бы, что у
нас есть свои расчеты. Но, быть может, мы обманываемся в наших
предположениях? - добавил он более веселым юном. - Я надеюсь и почти верю,
что это так! Если же нет, то я питаю доверие к Кэт и знаю, что она будет
чувствовать то же, что я. И к вам, дорогая мама! Я не сомневаюсь, что,
немного подумав, вы почувствуете то же самое.
После долгих уговоров и просьб Николас добился от миссис Никльби
обещания, что она по мере сил постарается думать так же, как он, и что, если
мистер Фрэнк будет упорствовать в своем ухаживании, она попытается
воспрепятствовать этому или по крайней мере не будет оказывать ему ни
поддержки, ни помощи. Он решил не заговаривать об этом с Кэт, пока
окончательно не убедится, что сделать это действительно необходимо. Он также
решил пристально наблюдать и удостовериться в подлинном положении дел. Это
было очень разумное решение, но осуществить его помешал новый повод для
беспокойства и тревоги.
Смайк опасно заболел; он стал таким слабым, что без посторонней помощи
едва мог переходить из комнаты в комнату, таким худым и изнуренным, что
больно было смотреть на него. Николаса предупредил тот самый пользующийся
авторитетом врач, к которому он уже обращался, что единственная надежда
спасти жизнь Смайкд заключается в том, чтобы немедленно увезти его из
Лондона. Тот уголок Девоншира, где родился Николас, был указан как наиболее
подходящее место. Но этот совет сопровождался осторожным предупреждением,
что кто бы ни поехал с ним туда, должен быть готов к худшему, так как
появились все признаки скоротечной чахотки, и Смайк может оттуда не
вернуться.
Добрые братья, которым была известна история бедного мальчика,
уполномочили старого Тима присутствовать при консультации. В то же утро брат
Чарльз призвал Николаса к себе в кабинет и обратился к нему с такими
словами:
- Дорогой сэр, времени терять нельзя. Этот мальчик не должен умереть,
если средства, какие находятся в распоряжении человека, могут спасти ему
жизнь; и он не должен умереть один в чужом месте. Увезите его завтра утром,
позаботьтесь о том, чтобы у него было все необходимое, и не оставляйте его.
Не оставляйте его, дорогой сэр, пока не узнаете, что непосредственная
опасность больше ему не угрожает. Было бы жестокостью разлучить вас теперь.
Да, да, да! Тим зайдет к вам сегодня вечером, сэр, Тим зайдет к вам сегодня
вечером сказать два-три слова на прощание. Брат Нэд, дорогой мой! Мистер
Никльби ждет, чтобы пожать тебе руку и попрощаться. Мистер Никдьби недолго
будет в отсутствии: этот бедный мальчик скоро почувствует облегчение, он
очень скоро почувствует облегчение, а тогда мистер Никльби найдет
какое-нибудь хорошее простое деревенское семейство, поместит его в этом
семействе и время от времени будет наведываться туда и возвращаться -
понимаешь, Нэд, наведываться и возвращаться. И нет никаких оснований падать
духом, потому что ему очень скоро станет лучше, очень скоро. Не правда ли,
не правда ли, Нэд?
Нет нужды говорить, что сказал Тим Линкинуотер и что принес он в тот
вечер. На следующее утро Николас и его ослабевший спутник отправились в
дорогу.
И кто, кроме одного человека - того, кто до встречи с друзьями,
окружавшими его сейчас, не видел ни единого ласкового взгляда и не слышал ни
единого сочувственного слова, - кто мог бы рассказать, какие душевные муки,
какие горькие мысли, какая безнадежная скорбь были связаны с этой разлукой!
- Смотрите! - с живостью воскликнул Николас, выглядывая из окна кареты.
- Они все еще стоят у поворота дороги! А вот Кэт, бедная Кэт, машет носовым
платком - вы сказали, что у вас не хватит сил попрощаться с нею! Не
уезжайте, не помахав на прощанье Кэт!
- Я не могу! - дрожа, воскликнул его спутник, откидываясь назад и
закрывая глаза рукой. - Вы ее видите сейчас? Она еще стоит?
- Да, да! - с жаром сказал Николас. - Вот! Она опять машет рукой! Я ей
ответил за вас. А теперь они скрылись из виду. Не надо так горевать, дорогой
друг, не надо. Вы еще увидите их всех.
Тот, кого он ободрял, поднял иссохшие руки и лихорадочно сжал их.
- На небе... Смиренно прошу бога: на небе! Это прозвучало как молитва
разбитого сердца.
Ральф Никльби, чей последний заговор был расстроен его
племянником, замышляет план мести, подсказанный ему случаем, и посвящает
испытанного помощника в свои замыслы
Ход этих событий, развивающихся по своим законам и властно призывающих
историка следовать за ними, требует теперь вернуться к тому моменту перед
началом последней главы, когда Ральф Никльби и Артур Грайд остались вдвоем в
доме, где смерть так неожиданно воздвигла свой мрачный и тяжелый стяг.
Сжав кулаки и стиснув зубы так плотно и крепко, что никакая судорога не
могла бы прочнее сковать ему челюсти, Ральф несколько минут стоял в той
позе, какую принял, обращаясь с последними словами к своему племяннику, - он
тяжело дышал, но застыл неподвижно, как бронзовая статуя. Спустя немного он
начал, как человек, пробуждающийся от тяжелого сна, ослаблять напряженные
мышцы. Он погрозил кулаком в сторону двери, за которой исчез Николас, а
потом, спрятав руку за пазуху, словно хотел побороть даже это проявление
страсти, повернулся и посмотрел на менее отважного ростовщика, который еще
не поднялся с пола.
Съежившийся негодяй, все еще дрожа всем телом - у него даже редкие
седые волосы трепетали и топорщились на голове от страха, - встал, шатаясь,
когда встретил взгляд Ральфа, и, закрыв лицо обеими руками, объявил,
пробираясь к двери, что это не его вина.
- А кто сказал, что ваша? - возразил Ральф приглушенным голосом. - Кто
это сказал?
- Вы посмотрели так, как будто хотели сказать, что я виноват, - робко
сказал Грайд.
- Вздор! - пробормотал Ральф, пытаясь засмеяться. - Я виню его за то,
что он не прожил еще час. Одного часа было бы достаточно. Больше я никого не
виню.
- Больше н-н-никого? - спросил Грайд.
- В этом несчастном случае - никого, - ответил Ральф. - С тем молодым
человеком, который унес вашу возлюбленную, у меня старые счеты, но это не
имеет никакого отношения к тому, что он сейчас буянил, потому что вы скоро
бы от него отделались, если бы не эта проклятая случайность.
Было что-то столь неестественное в спокойствии, с каким говорил Ральф
Никльби, и наряду с этим спокойствием было что-то столь неестественное и
жуткое в контрасте между его жестким, медлительным, твердым голосом
(изменившимся только от прерывистого дыхания, что заставляло его
останавливаться почти после каждого слова, как пьяницу, который старается
говорить внятно) и его лицом, выражавшим напряженный и неистовый гнев и
усилия обуздать его, что, если бы мертвец, лежавший наверху, стоял здесь
вместо него перед дрожащим Грайдом, это зрелище вряд ли могло бы сильнее
устрашить ростовщика.
- Карета! - сказал Ральф после паузы, в течение которой он боролся с
обморочным состоянием, как умеют бороться только сильные люди. - Мы приехали
в карете. Она ждет?
Грайд с радостью воспользовался предлогом подойти к окну и посмотреть.
Ральф, упорно отворачиваясь и не вынимая руки из-за пазухи, рвал на груди
рубашку и хрипло шептал:
- Десять тысяч фунтов! Он сказал - десять тысяч! Сумма, уплаченная
вчера за две закладные, которая должна была завтра снова пойти в оборот под
большие проценты. Что, если эта фирма потерпела банкротство и он первый
принес эту новость?! Карета ждет?
- Да, да! - ответил Грайд, вздрогнув от резкого тона, каким был задан
вопрос. - Она здесь. Ах, боже мой, какой вы вспыльчивый!
- Идите сюда! - поманив его, сказал Ральф. - Мы и виду не должны
показывать, что расстроены. Мы спустимся вниз рука об руку.
- Но вы меня щиплете до синяков! - взмолился Грайд.
Ральф нетерпеливо отпустил его и, спустившись по лестнице своим обычным
твердым и тяжелым шагом, сел в карету. Грайд последовал за ним. Посмотрев
нерешительно на Ральфа, когда кучер спросил, куда ехать, и убедившись, что
он молчит и не выражает ни малейшего желания ответить, Грайд назвал свой
адрес, и они отправились туда.
Дорогой Ральф сидел в своем углу, скрестив руки, и не проронил ни
слова. Подбородок его покоился на груди, опущенных глаз не видно было из-под
нахмуренных бровей, он не подавал никаких признаков жизни и казался спящим,
пока карета не остановилась, после чего он поднял голову и, посмотрев в
окно, осведомился, что это за место.
- Мой дом, - ответил безутешный Грайд, быть может удрученный его
заброшенным видом. - О боже, мой дом!
- Верно, - сказал Ральф. - Я не заметил, какой дорогой мы ехали. Я бы
хотел стакан воды. Надеюсь, вода у вас в доме найдется?
- Вы получите стакан воды... или... или чего пожелаете, - со стоном
отозвался Грайд. - Кучер, стучать не имеет смысла. Позвоните в колокольчик!
Тот звонил, звонил и звонил, потом стучал, пока стук не разнесся по
всей улице, потом стал прислушиваться у замочной скважины. Никто не вышел.
Дом был безмолвен, как могила.
- Что это значит? - нетерпеливо спросил Ральф.
- Пэг так ужасно глуха, - ответил Грайд со смущенным и обеспокоенным
видом. - Ах, боже мой! Позвоните еще раз, кучер. Она видит колокольчик.
Снова тот стал звонить и стучать, стучать и звонить. Соседи открыли
окна и кричали друг другу через улицу, что, должно быть, экономка старого
Грайда лежит мертвая. Иные столпились вокруг кареты и высказывали
всевозможные догадки: одни утверждали, что она заснула, другие - что она
напилась, а один толстяк - что она увидела что-нибудь съестное и это ее так
испугало (с непривычки), что она упала в обморок. Эта последняя догадка
особенно восхитила зрителей, которые встретили ее ревом, и стоило труда
помешать им спрыгнуть в нижний дворик и взломать дверь кухни, чтобы
убедиться в правильности предположения. Но это было еще не все. Так как по
соседству разнесся слух, что в то утро Артур Грайд должен жениться,
посыпались нескромные вопросы касательно невесты, которая, по мнению
большинства, была переодета и приняла облик мистера Ральфа Никльби; это
привело к шутливо-негодующим замечаниям по поводу появления на людях невесты
в сапогах и штанах и вызвало вопли и гиканье. Наконец оба ростовщика нашли
приют в соседнем доме и, раздобыв лестницу, взобрались на стену заднего
двора, которая была невысока, и благополучно спустились по другую сторону.
- Уверяю вас, я боюсь войти, - сказал Артур, повернувшись к Ральфу,
когда они остались одни. - Что, если ее убили? Лежит, а голова пробита
кочергой, а?
- Допустим, что так, - сказал Ральф. - Я бы хотел, чтобы такие вещи
были делом более обычным, чем теперь, и более легким. Можете таращить глаза
и дрожать... Я бы этого хотел!
Он подошел к насосу во дворе и, напившись воды и хорошенько смочив себе
голову и лицо, вновь обрел свой обычный вид и первым вошел в дом. Грайд
следовал за ним по пятам.
В доме было так же мрачно, как и всегда: все комнаты так же унылы и
безмолвны, все страшные, как привидения, предметы обстановки на обычном
своем месте. Железное сердце хмурых старых часов, не тревожимое шумом,
доносившимся снаружи, по-прежнему тяжело билось в своем пыльном ящике;
шаткие шкафы, как всегда, прятались в меланхолических углах, подальше от
глаз; все то же печальное эхо отзывалось на шум шагов; длинноногий паук
остановился в проворном беге и, испугавшись людей в своем скучном жилище,
повис неподвижно на стене, притворяясь мертвым, пока они проходили мимо
него.
От погреба до чердака прошли ростовщики, открывая каждую скрипучую
дверь и заглядывая в каждую заброшенную комнату. Но не было ни следа Пэг.
Наконец они уселись в той комнате, где большей частью проводил время Артур
Грайд, отдохнуть после поисков.
- Должно быть, старая карга вышла из дому, чтобы сделать какие-нибудь
приготовления к вашему свадебному празднеству, - сказал Ральф, собираясь
уходить, смотрите: я уничтожаю обязательство. Больше оно нам никогда не
понадобигся.
В эту минуту Грайд, зорко обводивший глазами комнату, упал на колени
перед поместительным сундуком и испустил отчаянный вопль.
- Что случилось? - спросил Ральф, сердито оглянувшись.
- Ограбили! Ограбили! - завизжал Артур Грайд.
- Ограбили? Украдены деньги?
- Нет, нет, нет! Хуже! Гораздо хуже!
- Что же? - спросил Ральф.
- Хуже, чем деньги, хуже, чем деньги! - кричал старик, - выбрасывая из
сундука бумаги, словно дикий зверь, роющий землю. - Лучше бы она украла
деньги... все мои деньги... у меня их немного! Лучше бы она оставила меня
нищим, чем сделала такое дело!
- Что сделала? - спросил Ральф. - Что сделала, проклятый, выживший из
ума старик?
По-прежнему Грайд не дал никакого ответа, но, роясь и копошась в
бумагах, продолжал выть и визжать, словно его пытали.
- Вы говорите - что-то пропало! - крикнул Ральф, в бешенстве схватив
его за шиворот. - Что именно?!
- Бумаги, документы. Я разорен!.. Погиб, погиб! Меня ограбили,
разорили. Она видела, как я их читал, читал в последнее время - я это очень
часто делал. Она за мной следила... видела, как я спрятал их в шкатулку,
находившуюся в этом сундуке... Шкатулка исчезла... она ее украла... Будь она
проклята, она меня ограбила!
- Что украдено? - крикнул Ральф, которого как будто осенило, потому что
глаза у него сверкали и он дрожал от возбуждения, когда схватил Грайда за
костлявую руку. - Что?
- Она не знает, что это, она не умеет читать! - взвизгнул Грайд, не
слушая вопроса. - Есть только один способ добыть таким путем деньги -
отнести шкатулку к той. Кто-нибудь прочтет ей и объяснит, что нужно делать.
Она и ее сообщник получат деньги за эту шкатулку и останутся безнаказанными.
Они это поставят себе в заслугу, скажут, что нашли документ... узнали о
нем... и выступят свидетелями против меня. Единственным человеком, который
от этого пострадает, буду я, я, я!
- Терпенье! - сказал Ральф, стискивая еще крепче его руку и глядя на
него искоса напряженным и горящим взглядом, который ясно показывал, что,
собираясь что-то сказать, он преследует тайную цель. - Прислушайтесь к
доводам рассудка. Она не могла далеко уйти. Я позову полицию. Дайте только
указания, что именно она украла, и ее задержат, поверьте мне. На помощь! На
помощь!
- Нет, нет, нет! - запищал старик, зажимая Ральфу рот рукой. - Я не
могу, не смею!
- На помощь! На помощь! - крикнул Ральф.
- Нет, нет, нет! - завизжал тот, неистово, как сумасшедший, топая
ногами. - Говорю же вам - нет! Я не смею, не смею!
- Не смеете заявить публично об этом грабеже? - выкрикнул Ральф.
- Да! - ответил Грайд, ломая руки. - Тише, тише! Ни слова об этом, ни
слова не нужно говорить об этом. Я погиб. В какую бы сторону я ни обратился,
я погиб. Меня предали. Меня выдадут. Я умру в Ньюгете!
Выкрикивая эти безумные слова и многие другие, в которых странно
сливались страх, отчаяние и бешенство, старый негодяй постепенно понижал
голос и перешел к тихим душераздирающим стонам, чередовавшимся с
завываниями, когда, перебирая оставшиеся в сундуке бумаги, он обнаруживал
новые потери. Почти не трудясь приносить извинения за внезапный уход, Ральф
оставил его и, весьма разочаровав зевак, шатавшихся перед домом, заявлением,
что ничего не случилось, сел в карету и поехал домой.
У него на столе лежало письмо. Некоторое время он не прикасался к
письму, словно ему не хватало мужества вскрыть его, но, наконец, он это
сделал и побледнел, как смерть.
- Случилось худшее, - сказал он, - фирма обанкротилась. Понимаю. Вчера
вечером слух распространился в Сити и дошел до этих купцов. Так, так!
Он быстро зашагал взад и вперед по комнате и снова остановился.
- Десять тысяч фунтов! И пролежали там всего день - только один день!
Сколько беспокойных лет, сколько голодных дней и бессонных ночей, прежде чем
я наскреб эти десять тысяч фунтов!.. Десять тысяч фунтов! Сколько надменных
нарумяненных леди пресмыкались бы и улыбались, сколько безмозглых
расточителей льстили бы мне в лицо и проклинали меня в сердце своем, пока я
превращал бы эти десять тысяч в двадцать! Пока я ради собственного
удовольствия и пользы притеснял бы и ущемлял этих нуждающихся должников,
какими сладкими речами, любезными взглядами и учтивыми письмами угощали бы
они меня! В этом ханжеском лживом мире говорят, что люди, подобные мне,
накапливают богатство благодаря лицемерию и предательству, низкопоклонничая
и пресмыкаясь. Да останься у меня эти десять тысяч фунтов, как бы мне лгали,
как бы подло ползали и унижались передо мной те выскочки, которые, если бы
не мои деньги, отшвырнули бы меня с презрением, как отшвыривают они
ежедневно тех, кто лучше, чем они! Допустим, я бы эту сумму удвоил,
заработал сто на сто, на каждый соверен еще один, - не нашлось бы ни одной
монеты во всей этой груде, которая не представляла бы десяти тысяч низких и
презренных лживых слов, сказанных не ростовщиком - о нет! - а должниками...
Этими вашими щедрыми, великодушными, смелыми людьми, для которых бесчестьем
было бы отложить про запас шесть пенсов!
Словно стараясь утопить горечь своих сожалений в горечи других мыслей,
Ральф продолжал шагать по комнате. Но все менее твердой становилась его
поступь, по мере того как мысли возвращались к понесенной потере; наконец,
упав в кресло и стиснув его ручки так крепко, что они заскрипели, он сказал:
- Было время, когда ничто не могло бы расстроить меня так, как потеря
такой крупной суммы. Ничто! Ибо рождения, смерти, свадьбы и все события,
представляющие интерес для большинства людей, никакого интереса для меня не
представляют (если они не связаны с наживой или убытками). Но, клянусь, с
этой потерей я соединяю его торжество в тот миг, когда он о ней возвестил!
Если бы он был виновником ее, - у меня такое чувство, как будто виновник он,
- я бы не мог ненавидеть его сильнее! Только бы отомстить ему! Пусть не
сразу, пусть постепенно, только бы мне начать одерживать верх над ним,
только бы чаша весов наклонилась в мою сторону - и у меня хватит сил
устоять!
Его раздумье было длительным и глубоким. Оно закончилось тем, что он
отправил с Ньюменом письмо, адресованное мистеру Сквирсу в "Голову
Сарацина", распорядившись узнать, в Лондоне ли он, и, если в Лондоне,
подождать ответа. Ньюмен принес известие, что мистер Сквирс прибыл сегодня
утром с почтовой каретой и получил письмо в постели; он посылает
почтительный привет и просит передать, что немедленно встанет и явится к
мистеру Никльби.
Промежуток между получением этого сообщения и приходом мистера Сквирса
был очень коротким, но до ею прибытия Ральф подавил все признаки волнения и
вновь обрел суровый, невозмутимый, непреклонный вид, который был ему
свойственен и которому, быть может, следовало в значительной мере приписать
то влияние, какое он имел, стоило ему того пожелать, на многих людей, не
склонных к предрассудкам в вопросах морали.
- Ну-с, мистер Сквирс, - сказал он, встречая этого почтенного человека
привычной улыбкой, которой неизменно сопутствовали зоркий взгляд и задумчиво
нахмуренные брови, - как вы поживаете?
- Очень недурно, сэр, - ответил Сквирс. - А также и семейство, а также
и мальчики, если не считать какой-то сыпи, распространившейся в школе и
лишающей их аппетита. Но плох тот ветер, который никому не приносит добра,