Диккенс Чарльз. Жизнь и приключения Николаса Никльби (главы 32-65)

нему.
- Разумеется, - сказала эта достойная леди, предварительно кашлянув, -
это великое облегчение, что при столь тягостных обстоятельствах за меня
приняли кого-то другого. Величайшее облегчение! И этого никогда еще не
случалось. Впрочем, нет, меня несколько раз принимали за мою дочь Кэт.
Несомненно, эти люди поступали нелепо и следовало бы им быть более
осведомленными, но тем не менее они принимали меня за нее, и, конечно, моей
вины тут нет, и было бы очень тяжело, если бы меня считали ответственной за
это. Однако в данном случае я сознаю, что поступила бы очень нехорошо, если
бы позволила кому бы то ни было - тем более особе, которой я столь обязана,
- испытывать неудобства из-за меня. А потому я почитаю своим долгом сказать
этому джентльмену, что он ошибается, и я являюсь именно той леди, которую
кто-то имел дерзость назвать племянницей Уполномоченных по замощению улиц. И
я прошу и умоляю его удалиться спокойно, хотя бы только, - тут миссис
Никльби захихикала и замялась, - ради меня.
Можно было ожидать, что старый, джентльмен будет пронзен в самое сердце
деликатностью такого обращения и что он даст по крайней мере учтивый и
подобающий ответ. Каково же было потрясение, испытанное миссис Никльби,
когда, обращаясь бесспорно к ней, он произнес громким и звучным голосом:
- Брысь - кошка!
- Сэр! - слабым голосом воскликнула миссис Никльби.
- Кошка! - повторил старый джентльмен. - Старая кошка! Серая! Пестрая!
Пшш!
С шипением процедив этот последний звук сквозь зубы, старый джентльмен
начал энергически размахивать руками и то наступал на миссис Никльби, то
отступал от нее, исполняя тот самый дикарский танец, каким мальчишки в
базарные дни пугают свиней, овец и других животных, когда те упрямо хотят
свернуть не в ту улицу. Миссис Никльби не тратила лишних слов, но вскрикнула
от ужаса и неожиданности и мгновенно упала в обморок.
- Я позабочусь о маме, - быстро сказала Кэт. Я совсем не испугалась.
Но, пожалуйста, уведите его. Пожалуйста, уведите его.
Фрэнк был далеко не уверен, окажется ли он в силах исполнить эту
просьбу, пока его не осенила мысль послать мисс Ла-Криви на несколько шагов
вперед и предложить старому джентльмену следовать за ней. Успех был
поразительный. Старый джентльмен удалился в восторге и восхищении под
бдительной охраной Тима Линкинуотера с одной стороны и Фрэнка с другой.
- Кэт! - прошептала миссис Никльби, ожив, когда комната опустела. - Он
ушел?
Она получила успокоительный ответ.
- Я никогда не прощу себе этого, Кэт, - сказала миссис Никльби, -
никогда! Этот джентльмен лишился рассудка из-за меня, несчастной.
- Из-за вас? - с величайшим изумлением воскликнула Кэт.
- Из-за меня, моя милая, - ответила миссис Никльби со спокойствием
отчаяния. - Ты видела, каким он был тогда, ты видишь, каков он сейчас. Я
говорила твоему брату, Кэт, несколько недель назад, что опасаюсь, как бы
разочарование не оказалось ему не по силам. Ты видишь, какой он стал
развалиной. Если отнестись снисходительно к некоторой его ветрености, ты
знаешь, как разумно, рассудительно и благородно он говорил, когда мы видели
его в саду. Ты слышала, какой ужасный вздор болтал он сегодня вечером и как
он себя держал по отношению к этой бедной маленькой несчастной старой деве.
Может ли кто-нибудь сомневаться в том, что произошло?
- Думаю, что никто не может, - мягко отозвалась Кэт.
- Я тоже так думаю, - подтвердила ее мать. И, если это произошло из-за
меня, несчастной, у меня остается утешение сознавать, что винить меня
нельзя. Я говорила Николасу. Я сказала ему: "Николас, дорогой мой, мы должны
действовать очень осторожно". Он меня едва слушал. Если бы с самого начала
взяться за это дело по-настоящему, так, как я хотела! Но вы оба похожи на
вашего бедного папу. Все-таки одно утешение у меня остается, и этого должно
быть для меня достаточно.
Сняв с себя таким образом всякую ответственность по этому пункту за
прошлое, настоящее и будущее, миссис Никльби кротко выразила надежду, что у
детей ее никогда не будет более серьезных оснований упрекать себя, чем у
нее; затем она приготовилась встречать провожатых, которые вскоре вернулись
с сообщением, что старый джентльмен благополучно доставлен домой и что они
отыскали его сторожей, которые веселились с какими-то приятелями, не ведая
об его отлучке.
После того как спокойствие было восстановлено, восхитительные полчаса -
так выразился Фрэнк в последующем разговоре с Тимом Линкинуотером по дороге
домой - прошли в беседе, а когда часы Тима уведомили его, что давно пора
уходить, леди остались в одиночестве, хотя со стороны Фрэнка последовало
немало предложений побыть с ними до возвращения Николаса, в котором бы часу
ночи он ни вернулся, если после недавнего соседского вторжения они хоть
сколько-нибудь опасаются остаться вдвоем. Но так как они не опасались и он
не мог настаивать на занятии сторожевого поста, то и принужден был покинуть
цитадель и удалиться вместе с верным Тимом.
Почти три часа прошли в тишине. Когда вернулся Николас, Кэт покраснела,
узнав, как долго сидела она одна, занятая своими мыслями.
- Право же, я думала, что не прошло и получаса, сказала она.
- Должно быть, мысли были приятные, Кэт, - весело отозвался Николас, -
если время пролетело так быстро. Что же это за мысли?
Кэт была смущена; она переставила какую-то вещицу на столе, подняла
глаза и улыбнулась, потупилась и уронила слезинку.
- Ну-ка, Кэт, - сказал Николас, притягивая к себе сестру и целуя ее, -
дай я посмотрю тебе в лицо. А! Но я и взглянуть не успел, так не годится.
Дай посмотреть подольше, Кэт! Тогда я прочту все твои мысли.
В этом предложении, хотя оно и было сделано без всякого умысла и
Николас не выразил никаких подозрений, было что-то так сильно встревожившее
его сестру, что Николас со смехом перевел разговор на домашние дела и
мало-помалу выяснил, когда они вышли из комнаты и вместе поднялись наверх, в
каком одиночестве провел Смайк весь вечер, - выяснил далеко не сразу, потому
что и на эту тему Кэт как будто говорила неохотно.
- Бедняга, - сказал Николас, тихо постучав ему в дверь. - Какая может
быть этому причина?
Кэт держала под руку брата. Дверь распахнулась так быстро, что она не
успела освободить руку, когда Смайк, очень бледный, измученный и совсем
одетый, предстал перед ними.
- Так вы еще не легли спать? - спросил Николас.
- Н-н-нет, - ответил тот.
Николас мягко удержал сестру, которая хотела уйти, и спросил:
- Почему же?
- Я не мог спать, - сказал Смайк, схватив руку, протянутую ему другом.
- Вам нездоровится? - продолжал Николас.
- Право же, мне лучше. Гораздо лучше! - быстро сказал Смайк.
- Но почему же тогда вы поддаетесь этим приступам меланхолии? - самым
ласковым тоном осведомился Николас. - И почему не скажете нам, в чем дело?
Вы стали другим человеком, Смайк.
- Да, я это знаю, - ответил он. - Когда-нибудь я вам скажу, в чем дело,
но не сейчас. Я ненавижу себя за это - вы все такие добрые и ласковые. Но я
ничего не мог поделать. Так много у меня на сердце... Вы не знаете, как
много у меня на сердце!
Он сжал руку Николаса, прежде чем ее выпустить, и, бросив взгляд на
стоявших рядом брата и сестру, словно в их крепкой любви было что-то глубоко
его трогавшее, ушел к себе в спальню, и вскоре он один бодрствовал под
мирной кровлей.

ГЛАВА L,

повествует о серьезной катастрофе

На маленьком ипподроме в Хэмптоне было многолюдно и весело; день был
такой ослепительный, каким только может быть день; солнце стояло высоко в
безоблачном небе и сияло во всем своем великолепии. Каждый цветной вымпел,
дрожавший в воздухе над сиденьем экипажа или над палаткой, казался особенно
ярким. Старые грязные флаги стали новыми, потускневшая позолота обновилась,
грязная, прогнившая парусина казалась белоснежной, даже лохмотья нищих
посвежели, и милосердие отступило перед горячим восхищением столь живописной
нищетой.
Это была одна из тех живых сцен, захваченная в самый яркий и трепетный
момент, которая неизбежно должна понравиться, ибо если зрение устало от
пышности и блеска, а слух утомлен непрестанным шумом, зрение может отдохнуть
на оживленных, счастливых и радостно настороженных лицах, а слух - заглушить
восприятие более раздражающих звуков, звуками веселыми и радостными. Даже
загорелые лица маленьких полуголых цыганят приносят каплю утешения. Приятно
видеть, что на них светит солнце, знать, что воздух и свет окутывают их
каждый день, чувствовать, что они дети и ведут жизнь детей, что если подушки
их и бывают влажными, то это небесная роса, а не слезы, что девочки не
искалечены неестественными жестокими пытками, на которые обречен их пол, что
жизнь их протекает день за днем среди колеблемых ветром деревьев, а не между
страшными машинами, которые детей делают стариками прежде, чем они узнали,
что такое детство, и несут им истощение и недуги старости, не давая
старческой привилегии умереть. Дай бог, чтобы старые сказки были правдой и
чтобы цыгане воровали детей десятками!
Только что закончились великолепные заезды этого дня, и сомкнутые ряды
людей по обеим сторонам беговой дорожки, внезапно разорвавшись и хлынув на
нее, придали новую жизнь ипподрому, где все теперь снова пришло в движение.
Одни нетерпеливо бежали взглянуть на лошадь-победительницу, другие с не
меньшим нетерпением метались во все стороны, не находя своих экипажей,
которые они оставили в поисках более удобного места. Вот кучка людей
собралась вокруг стола, где идет игра в "горошину и наперсток"*, и
наблюдает, как надувают какого-нибудь злополучного джентльмена; а там
владелец другого стола, со своими сообщниками, соответствующим образом
переодетыми (один в очках, другой с моноклем и в модной шляпе, третий в
костюме зажиточного фермера - в пальто, переброшенном через руку, и с
фальшивыми банкнотами в большом кожаном бумажнике, и все вооруженные кнутами
с тяжелой рукояткой, чтобы их принимали за невиннейших деревенских жителей,
приехавших сюда верхом), пытается громким и шумным разговором и притворным
участием в игре заманить какого-нибудь неосмотрительного клиента, а тем
временем джентльмены-сообщники (в чистом белье и хороших костюмах, а потому
еще более гнусные на вид) невольно выдают свой живейший интерес к делу,
бросая исподтишка беспокойные взгляды на всех подходящих к столу. Многие
вертелись в задних рядах толпы, окружавшей кольцом бродячего фокусника,
который соперничал с шумным оркестром, а чревовещатели, ведшие диалоги с
деревянными куклами, и гадалки, заглушавшие крики реальных младенцев, также
привлекали внимание публики. Палатки с напитками были переполнены; в
экипажах звенели стаканы, распаковывались корзины, извлекались
соблазнительные яства: застучали ножи и вилки, взлетели пробки от
шампанского, засверкали глаза, которые и раньше не были тусклы, и карманные
воришки стали подсчитывать деньги, которыми они разжились во время
последнего заезда. Внимание, только что сосредоточенное на одном интересном
зрелище, теперь разделилось между сотней, и куда бы вы ни посмотрели, всюду
было ликование, слышался смех, разговоры, всюду просили милостыню, вели
азартную игру, разыгрывали пантомимы.

Бесчисленные игорные павильоны были представлены во всем их
великолепии, с коврами, полосатыми занавесками, алым сукном, остроконечными
крышами, ливрейными слугами и горшками с геранью. Здесь был Клуб
иностранцев, клуб "Атенеум", клуб "Хэмптон", клуб "Сент-Джеймс" - клубы,
растянувшиеся на полмили, где можно 'было играть во всевозможные игры и в
rouge-etnoir *. В один из таких павильонов нас и приводит это повествование.
В этом павильоне, битком набитом игроками и зрителями, хотя он и был самым
большим на ипподроме, с тремя столами для игры, было нестерпимо жарко,
несмотря на то, что часть брезентовой крыши была откинута для доступа
воздуха и две двери пропускали сквозной ветерок. За исключением двух-трех
человек, которые, держа в левой руке длинный столбик полукрон с несколькими
случайно затесавшимися соверенами, ставили деньги при каждом пуске шарика с
деловитой степенностью, свидетельствовавшей, что они к этому привыкли и
играли весь день, не было среди игроков никого особо примечательного.
Большей частью это были молодые люди, явно пришедшие сюда из любопытства или
игравшие по маленькой, видя в этом развлечение, входившее в программу дня, и
мало интересуясь, выиграют они или проиграют. Однако среди присутствующих
находились двое, которые, как превосходные представители своей профессии,
заслуживают мимолетного внимания.
Один из них, лет пятидесяти шести или восьми, сидел на стуле у одного
из входов в павильон, сложив руки на набалдашнике палки и опустив на них
подбородок. Это был высокий толстый человек с длинным туловищем, в наглухо
застегнутом светло-зеленом сюртуке, отчего его туловище казалось еще
длиннее. На нем были темные короткие брюки, гетры, белый галстук и
широкополая белая шляпа. Среди жужжанья и гула за игорными столами, среди
непрерывно снующих людей он казался совершенно спокойным и отчужденным, его
лицо не выражало ни малейшего возбуждения. Он не проявлял никаких признаков
усталости и, на взгляд поверхностного наблюдателя, не представлял никакого
интереса. Он сидел неподвижный и сдержанный. Иногда, но очень редко, он
кивал головой кому-нибудь из проходивших мимо или давал знак лакею подойти к
одному из столиков, куда его подзывали. Через секунду он погружался в
прежнее свое состояние. То ли он был совершенно глухим старым джентльменом,
зашедшим сюда отдохнуть, то ли терпеливо ждал приятеля, не замечая
присутствия других людей, а быть может, пребывал в трансе или накурился
опиума. Люди оглядывались и посматривали на него, он же не делал ни одного
жеста, не ловил их взглядов; входили все новые и новые посетители, а он не
обращал на них никакого внимания. Когда он двигался, казалось чудом, как он
мог заметить нечто такое, что потребовало сделать движение. Да это и в самом
деле было чудом. Но не было ни одного человека, входившего или выходившего,
которого бы он не видел; ни один жест за любым из трех столов не ускользал
от него; ни одно слово, произнесенное крупье, не пролетало мимо его ушей; ни
один игрок, проигрывавший или выигрывавший, не оставался не замеченным им.
Он был владельцем павильона.
Другой председательствовал за столом rouge-et-noir. Он был, вероятно,
лет на десять моложе, пухлый, коренастый человек с брюшком, с поджатой
нижней губой - вследствие привычки считать про себя деньги, когда он их
выплачивал; лицо у него не было отталкивающее, скорее даже приятное и
честное. Он снял сюртук, так как было жарко, и стоял за столом перед грудой
крон и полукрон и ящиком для банкнотов. Игра велась без перерывов. Быть
может, игроков двадцать ставили одновременно. Этот человек должен был
пускать шарик, следить за ставками, когда их клали на стол, собирать их с
того цветного поля, которому не повезло, платить тем, кто выиграл, и все
время держать игроков в напряжении. Все это он проделывал с быстротой,
поистине чудесной, не ошибаясь, не останавливаясь и не переставая повторять
нижеследующие не связанные между собою фразы, которые - отчасти по привычке,
а отчасти вследствие необходимости говорить что-то соответствующее случаю и
деловое - он неустанно изливал все с тою же монотонной выразительностью и
чуть ли не в одном и том же порядке с утра до вечера:
- Руж-и-нор {Искаженное "rouge-et-noir" - "красное и черное" (франц.)}
из Парижа! Ставьте, джентльмены, и удваивайте ставки все время, пока шарик
крутится! Руж-и-нор из Парижа, джентльмены! Это французская игра,
джентльмены, я сам ее привез, да! Руж-и-нор из Парижа! Черное выигрывает -
черное... Минутку, сэр, сейчас я вам заплачу: два там, полфунта вон там, три
здесь и один туда... Джентльмены, шарик крутится! ...Все время, сэр, пока
шарик крутится... Вся прелесть этой игры заключается в том, что вы можете
ставить или удваивать ставки, джентльмены, все время, пока шарик крутится...
Опять черное-черное выигрывает. Никогда еще я не видывал такой штуки,
честное слово, такой штуки я не видывал никогда в жизни! Если последние пять
минут кто-нибудь из джентльменов ставил на черное, он должен был выиграть
сорок пять фунтов за четыре оборота шарика, это несомненно. Джентльмены, у
нас есть портвейн, херес, сигары и превосходнейшее шампанское. Официант,
подайте бутылку шампанского и принесите-ка сюда штук двенадцать - пятнадцать
сигар - не будем ни в чем себе отказывать, джентльмены! - и подайте чистые
стаканы все время, пока шарик крутится. Вчера вечером, джентльмены, я
потерял сто тридцать семь фунтов сразу, честное слово, потерял!.. Как
поживаете, сэр? (узнав знакомого джентльмена, не делая паузы, не изменяя
тона и только подмигивая слегка, так что это могло быть и случайностью.) Не
угодно ли рюмку хереса, сэр! Лакей, сюда! Чистую рюмку и хересу этому
джентльмену - и предложите херес всем, слышите, лакей? Это руж и-нор из
Парижа, джентльмены, - все время, пока крутится шарик!.. Джентльмены,
ставьте и удваивайте ставки! Это руж-и-нор из Парижа, новая игра - я сам ее
привез, сам! Джентльмены, шарик крутится!
Этот служака рьяно исполнял свои обязанности, когда в павильон вошли
человек шесть, которым он, не прерывая ни речи своей, ни работы, поклонился
почтительно и в то же время указал глазами своему соседу на самого высокого
в группе, узнав коего, владелец снял шляпу. Это был сэр Мальбери Хоук со
своим другом и учеником и маленькой свитой, состоявшей из людей, одетых как
джентльмены, с репутацией скорее сомнительной, чем неопределенной.
Владелец тихо приветствовал сэра Мальбери. Сэр Мальбери так же тихо
послал его к черту и, отвернувшись, заговорил со своими друзьями.
Он был явно раздражен сознанием, что является объектом любопытства в
этот день, когда он впервые показался в обществе после происшедшего с ним
несчастного случая. Нетрудно было заметить, что на скачках он появился не
столько с целью насладиться спортом, сколько в надежде встретить великое
множество знакомых и таким образом сразу покончить с наибольшим количеством
неприятностей. На лице его еще заметен был шрам, и, когда его узнавали люди,
входившие и выходившие из павильона - а это случалось чуть ли не каждую
минуту, - он нервически пытался прикрыть его перчаткой, тем самым
обнаруживая, как остро он чувствует нанесенное оскорбление.
- А, Хоук! - произнес весьма элегантно одетый субъект в нью-маркетском
пальто, отменном галстуке и со всеми прочими аксессуарами самого
безупречного качества. - Как поживаете, старина?
Это был соперник - тренер молодых аристократов и джентльменов, человек,
которого сэр Мальбери ненавидел и боялся встретить больше, чем кого бы то ни
было. Они обменялись чрезвычайно дружеским рукопожатием.
- Ну, как вы себя теперь чувствуете, старина? А?
- Прекрасно, прекрасно, - отвечал сэр Мадьбери.
- Очень рад, - сказал тот. - Как поживаете, лорд Фредерик? А наш друг
немножко осунулся. Не совсем еще пришел в себя? А?
Надлежит отметить, что у джентльмена были очень белые зубы и, когда не
бывало повода для смеха, он имел обыкновение заканчивать фразу этим
междометием и произносить его так, чтобы выставить их напоказ.
- Он в превосходном состоянии, все в порядке, - небрежно ответил
молодой человек.
- Клянусь честью, рад это слышать, - сказал тот. - Вы вернулись из
Брюсселя?
- Только вчера поздно вечером приехали в Лондон, - отозвался лорд
Фредерик.
Сэр Мальбери, отвернувшись, заговорил с одним из своих спутников и
притворился, будто не слушает.
- Честное слово, - продолжал джентльмен громким шепотом, - необычайно
мужественно со стороны Хоука так скоро показаться на людях. Я это говорю не
без умысла, в этом много смелости. Видите ли, он пробыл в уединении
достаточно долго, чтобы разжечь любопытство, но недостаточно долго, чтобы
публика забыла эту дьявольски неприятную... Кстати, вам, конечно, известно
истинное положение дел? Почему же вы не изобличили эти проклятые газеты во
лжи? Я редко читаю газеты, но я в них заглянул специально, и если бы я
мог...
- Загляните в газеты, - сказал сэр Мальбери, внезапно обернувшись, -
загляните завтра... нет, послезавтра!
- Честное слово, дорогой мой, я никогда не читаю газет или читаю их
очень редко, - сказал тот, пожимая плечами. - Но я последую вашему совету.
Что же я там увижу?
- До свидания, - сказал сэр Мальбери, круто повернувшись на каблуках и
увлекая за собой своего ученика.
Тою же медлительной небрежной походкой, какою они вошли в павильон, они
вышли рука об руку.
- Я не доставлю ему случая прочесть об убийстве, - с проклятьем
пробормотал сэр Мальбери, - но это будет почти убийство, если хлыст
рассекает, а дубинка бьет.
Его спутник ничего не ответил, но было нечто в его поведении, что
подстрекнуло сэра Мальбери добавить почти с такой же яростью, как если бы
его друг был самим Николасом:
- Еще не было восьми часов утра, когда я послал сегодня Дженкинса к
старому Никльби. Он человек надежный: пришел ко мне раньше, чем вернулся
посланный. За пять минут я получил от него все сведения. Я знаю, где можно
встретить этого мерзавца, знаю и время и место. Но говорить об этом незачем.
Завтра не за горами...
- А что та-акое произойдет завтра? - осведомился лорд Фредерик.
Сэр Мальбери бросил на него гневный взгляд, но не снизошел до ответа на
вопрос. Оба хмуро пошли дальше, по-видимому занятые своими мыслями, пока не
выбрались из толпы и не остались почти с глазу на глаз, как вдруг сэр
Мальбери круто повернул назад.
- Подождите! - сказал его спутник. - Я хочу поговорить с вами серьезно.
Не возвращайтесь туда. Походим несколько минут здесь.
- Что такое хотите вы мне сообщить, чего нельзя с таким же успехом
сказать там, как и здесь? - возразил его ментор, освободив свою руку.
- Хоук, - начал тот, - ответьте мне, я должен знать...
- Должен знать! - презрительно повторил тот. - Фью! Продолжайте. Раз вы
должны знать, значит, мне, конечно, от вас не ускользнуть. Должен знать!
- Скажем - должен спросить, - отозвался лорд Фредерик, - и должен
настаивать на ясном и прямом ответе. Было ли то, что вы сейчас сказали,
мимолетной фантазией, вызванной вашим дурным расположением духа и
раздражением, или же таково ваше серьезное намерение - намерение, которое вы
действительно обдумали?
- А разве вы не помните, что было сказано по этому поводу в один из
вечеров, когда я лежал со сломанной ногой? - со злобной усмешкой спросил сэр
Мальбери.
- Прекрасно помню.
- Ну, так во имя всех чертей примите это как ответ! - заявил сэр
Мальбери. - И не требуйте от меня другого!
Таково было его влияние на одураченного им человека и такова была
привычка последнего повиноваться, что в первую минуту лорд Фредерик как
будто опасался продолжать разговор на эту тему. Впрочем, он скоро преодолел
это чувство, если оно действительно его удерживало, и сердито возразил:
- Насколько я припоминаю, в тот день, о котором вы говорите, я
энергически возражал по этому вопросу и заявил, что с моего ведома и
согласия вы никогда не сделаете того, чем угрожаете сейчас.
- Вы мне помешаете? - со смехом спросил сэр Мальбери.
- Да-а, если это в моих силах, - быстро ответил тот.
- Весьма уместная спасительная оговорка, - сказал сэр Мальбери, - и она
вам пригодится. Занимайтесь своим делом и предоставьте мне заниматься моим.
- Это мое дело, - возразил лорд Фредерик. - Я его делаю моим, оно будет
моим. Оно уже мое. Я и так скомпрометирован больше, чем мне бы этого
хотелось.
- Ради себя делайте, что вам угодно и как вам угодно, - сказал сэр
Мальбери с притворным добродушием и непринужденностью. - Право же, этого
должно быть для вас достаточно. Но ради меня не делайте ничего, вот и все.
Никому не советую вмешиваться в то, что я намерен предпринять. Вы меня
знаете. Вижу, что вы хотите дать мне совет. Намерение у вас хорошее, в этом
я уверен, но совет я отвергаю. А теперь, будьте добры, вернемся к нашему
экипажу. Здесь ничто меня не развлекает, скорее наоборот. Если мы продолжим
этот разговор, мы можем поссориться, что отнюдь не явилось бы
доказательством рассудительности ни с вашей, ни с моей стороны.
Дав этот ответ и не дожидаясь дальнейших возражений, сэр Мальбери Хоук
зевнул и не спеша повернул назад.
В такой манере обращения было и много такта и знание характера молодого
лорда. Сэр Мальбери ясно видел, что для сохранения своей власти над ним
следует утвердить ее сейчас же. Он знал, что стоит ему выйти из терпения - и
молодой человек в свою очередь выйдет из терпения. Много раз ему удавалось
укрепить свое влияние, когда какое-либо обстоятельство его ослабляло, с
помощью этой холодной сдержанности, и теперь он полагался на нее, почти не
сомневаясь в полном успехе.
Но, пока он вел эту игру и сохранял самую беззаботную и равнодушною
мину, какую помогли ему принять его хитрость и опыт, он мысленно решил не
только отомстить Николасу с сугубой жестокостью за унижение, вызванное
необходимостью обуздать свои чувства, но так или иначе заставить и молодого
лорда дорого заплатить за это когда-нибудь. Пока тот был пассивным орудием в
его руках, сэр Мальбери не питал к нему никаких чувств, кроме презрения, но
теперь, когда он дерзнул признаться в убеждениях, противоречивших его