Страница:
И Лора действительно некоторое время сдерживала свои странные наклонности. Но по мере того как удлинялось время разлуки с женихом, укорачивалось и её терпение по отношению к этим «ленивицам», которые так пренебрегали интересами своей госпожи. И плётка свистела все чаще, все с большим ужасом ждали несчастные пленницы появления своей ненавистной фрейлейн.
Особенно злобно карала фрейлейн Бертгольд тех, кто хоть раз позволил себе оскорбить её непослушанием или просто улыбкой, взглядом. Когда фрейлейн впервые появилась на ферме в своём спортивном костюме, одна из девушек, семнадцатилетняя Марина Брыль, не выдержала и тихонько фыркнула в кулак. Лора сделала вид, что ничего не заметила, но все утро искала подходящего случая, чтобы отомстить за обиду. Случай представился очень скоро: Марина несла воду для запарки кормов, споткнулась, упала вместе с ведром, да так неудачно, что обварила руку. Не успела она подняться, как снова упала, сбитая с ног ударом плети. С тех пор Лора не спускала глаз с тоненькой девичьей фигурки. А Марина, сгибаясь под тяжестью двух огромных вёдер, целый день таскала воду и корм. Обожжённая рука не заживала, ежедневная работа растравляла рану, и девушке все труднее было не то что работать, но даже передвигать ноги. И плеть каждый день взвивалась над ней, удары сыпались на плечи, на спину, на больную руку.
Измученная непосильной работой, болью, постоянными издевательствами, девушка почти лишилась разума. Услышав длинный гудок автомобиля, она начинала дрожать, как в лихорадке, пряталась за спины подруг, старалась не попадаться на глаза фрейлейн. Но та все равно её находила. Охота за девушкой превратилась для Лоры в своеобразную азартную игру, где ставками были Лорина непреклонная воля и молчаливое сопротивление всех девушек, которые во что бы то ни стало старались спасти жизнь своей несчастной подруги.
Однажды утром Марина совсем не смогла подняться, и подруги решили спрятать её на время приезда фрейлейн. В помещении, где готовились корма, за огромной плитой, на которой кипела вода, они набросали кучу хвороста и накрыли им скорчившуюся фигурку девушки. Но Лора, не встретив своей жертвы, пошла её искать и сразу поняла, что под хворостом кто-то прячется. Это было неповиновение, бунт, неслыханная дерзость. О, на этот раз Лорхен докажет, что они все целиком в её власти. Даже если придётся до смерти избить бездельницу, нарочно искалечившую себе руку, чтобы поменьше работать. Разбросав ногами хворост, Лора изо всей силы замахнулась плетью, и это был единственный случай, когда она не опустилась на спину девушки Одна из пленниц, уже пожилая женщина, ближе всех стоявшая к плите, не помня себя от жалости к несчастной Марине, сбила с ног фрейлейн и, схватив с плиты выварку, выплеснула кипяток на Лорхен.
Когда Бертгольд через час прибыл на ферму, виновницы покушения на жизнь его дочери, крепко связанные надсмотрщиком, лежали на куче хвороста. А почти рядом с ними на земляном полу корчилась от боли и неистово орала его единственная любовь и надежда на земле Лорхен.
Двух пуль хватило, чтобы покарать виновных, — у Бертгольда не было времени возиться с ними: прежде всего надо было подумать, как транспортировать Лору домой. В Мюнхен они возвращались не в собственной машине, а в санитарной карете, и каждая выбоина на дороге причиняла больной нестерпимые муки. Бертгольд, слушая стоны дочери, едва не поседел за дорогу. Напрасно доктора утешали его, убеждали, что все могло кончиться значительно трагичнее, если бы не кожаная куртка и сапожки, которые защитили девушку от кипятка: обожжена была лишь нижняя часть тела, от талии до колен. Больная не могла ни стоять, ни сидеть, только лежала ничком. И произошло это за два дня до желанного и долгожданного обручения.
Семья Бертгольда остро переживала это неожиданное осложнение. И каждый страдал по-своему. Лора с утра до вечера плакала от боли и стыда. Она не представляла, как в таком виде покажется жениху. Бертгольд выходил из себя при одной мысли, что их семейная драма может кое-кому показаться смешной. Фрау Эльза боялась, что обвинят во всём её: снова недосмотрела за дочерью. И теперь обручение нельзя будет провести с той пышностью, о которой она мечтала.
Итак, канун большого семейного торжества в семье Бертгольдов никак нельзя было назвать весёлым.
Генрих приехал в половине пятого утром. Его ждали: не успел часовой позвонить у парадной двери, как в вестибюль вышел сам Бертгольд, а вслед за ним выплыла фрау Эльза. Генрих был немного удивлён, что не видит Лорхен, и Бертгольду пришлось, не вдаваясь в излишние подробности, сказать, что Лорхен немного нездорова и сейчас спит.
— Ну, обо всём поговорим потом! А теперь умойся, переоденься с дороги, немного отдохни. Завтракать я привык по-солдатски рано. Если не возражаешь, встретимся часа через два в столовой, — предложил Бертгольд.
Генрих с радостью принял предложение, он чувствовал себя разбитым после бессонной ночи, проведённой в переполненном офицерском вагоне.
Ванна освежила и прогнала сон. Полежав часик, он оделся и ровно в семь вошёл в столовую. Завтрак был уже на столе. Бертгольд и фрау Эльза сидели на своих обычных местах. Стул Лорхен был пуст.
— Как, Лорхен ещё спит? — удивился Генрих.
— Я не хотел сразу ошеломлять тебя неприятной новостью. Лора больна и очень тяжело.
— Вы меня пугаете, это что-то серьёзное? Генриха дрожал от радости: обручение можно отложить! Фрау Эльза и Бертгольд поняли это по-своему.
— Не волнуйся, не волнуйся, ничего опасного для жизни нет! — успокаивал Бертгольд. — Хотя должен сказать, что лишь случайное стечение обстоятельств спасло Лорхен. Понимаешь, два дня назад она поехала на ферму, которую мы с Эльзой хотим вам подарить. Одна из работниц допустила небрежность. Как девушка, любящая идеальный порядок, Лора, кажется, замахнулась на неё плетью, которая случайно попала ей в руки. И тогда — представляешь ужас? одна из этих дикарок набросилась на Лорхен, сбила её с ног, а потом вылила на неё чуть ли не полную выварку кипятка. Ты даже не можешь себе представить, в каком состоянии я нашёл нашу несчастную девочку!
Возможно, воспоминание о том, как свистела в руках Лоры плеть, возможно, бессонная ночь послужили причиной того, что Генрих не выдержал. Он вскочил, странным взглядом окинул Бертгольда и его жену, ногой оттолкнул стул Лорхен и неожиданно для всех и для себя самого выбежал в другую комнату и упал в кресло.
Впервые за всё время работы в тылу врага он сорвался! Так по-глупому сорвался! Выдержать нечеловеческое нервное напряжение в Бонвиле, когда секунды отделяли его от смерти, ничем не выдать себя во время допроса в гестапо, столько сил употребить, чтобы найти подземный завод, и вдруг попасться на мелочи! И особенно теперь, когда каждое невыполненное им задание имеет особое значение! Нет, эту ошибку надо исправить, объяснить взрыв бешенства какой-то естественной причиной… Ну, хотя бы сослаться на то, что после нападения маки у него время от времени бывают припадки… особенно если он переволнуется… а известие о нападении на Лору так его взволновало!
Генрих поднялся с кресла и решительно направился к двери. Но фраза, донёсшаяся из столовой, заставила его остановиться.
— Как он любит Лорхен! Ты только подумай, как его взволновало известие о её болезни! — в умилении говорила фрау Эльза.
— Да, он, очевидно, любит её по-настоящему, — поддержал её Бертгольд — Но мне не нравится, что он такой горячий. Конечно, молодость, любовь — все это я понимаю…
Генрих на цыпочках отошёл от двери и снова сел в кресло «Это тебе наука, — тихонько прошептал он, — чуть было не допустил второй ошибки!»
А всё-таки как ему трудно, как противно играть эту комедию! Поймёт ли кто-нибудь чувства, которые испытывает он, сидя в этой комнате? Влюблённый жених, готовый задушить свою садистку-невесту. Постороннему человеку настоящим парадоксом покажется то, что Генрих теперь переживает. Действительно, как нелепо всё выглядит со стороны. За то, что он рассекретил подземный завод, ему, например, присвоили звание капитана Советской Армии и наградили орденом Красного Знамени. Он получил благодарность за то, что узнал назначение танков «Голиаф». И никто не поверит, что на выполнение этих заданий он потратил значительно меньше душевных сил, чем на своё «сватовство». Оно нужно, даже необходимо для лучшей конспирации, но от этого не менее постыло. И если ему когда-нибудь придётся рассказывать о своих поездках в Мюнхен, слушатели будут посмеиваться, считая это сватовство пикантной подробностью его биографии, и только. А эта «подробность» выматывает у него массу сил. Лучше выдержать три допроса Лемке, чем провести один день в обществе Лоры.
— Генрих, мальчик мой! — Бертгольд тихонько приоткрыл дверь и вошёл в комнату. — Мне не менее тяжело, чем тебе, но, как видишь, я держу себя в руках. Успокойся, своим волнением ты только ухудшишь состояние Лоры. Она, бедняжка, и так целые дни плачет. И потом — я отомстил за Лорхен. Те, кто поднял на неё руку, заплатили за это жизнью! «Отомстил за Лорхен! А кто же отомстит за этих белорусских девушек?!» На столе зазвонил телефон, и Бертгольд снял трубку.
— Да, генерал майор Бертгольд!.. Что?
Бертгольд бросил трубку, даже не опустив её на рычаг, и побежал к радиоприёмнику. Пальцы его так дрожали, что он с трудом смог настроиться на нужную волну. А когда настроился, до слуха долетел лишь обрывок фразы:
«… во всей Германии объявляется траур по вашим воинам, погибшим под Сталинградом».
Генрих сидел, боясь шелохнуться. Ему казалось: сделай он малейшее движение, и буйный поток радости прорвётся и затопит все вокруг. Бертгольд слушал молча, опустив голову. Передача закончилась. Полились звуки траурного марша. Генрих поднялся и склонил голову, как это сделал Бертгольд.
Траурная пауза длилась долго, и Генрих успел взять себя в руки. Армии Паулюса больше не существует! Перед этой радостью меркнут все его трудности, все личное кажется мелким. Когда звуки траурного марша смолкли, генерал-майор взял Генриха под руку.
— Пойдём ко мне, нам надо поговорить…
Не ожидая ответа своего будущего зятя, Бертгольд направился в кабинет, большую угловую комнату, окнами выходившую в сад и на улицу.
Закурив, оба присели к столу и долго молча курили. Молчание прервал Бертгольд.
— Что ты думаешь обо всём этом, Генрих?
— Я понимаю, отец, вам интересно проверить, как быстро я ориентируюсь в событиях? Но я так взволнован этой неожиданностью, что просто не могу собраться с мыслями. Бертгольд поднялся и заходил до кабинету из угла в угол.
— Неожиданность! В том-то и дело, что ничего неожиданного нет. Когда я четыре дня назад выезжал сюда, в штаб-квартире уже знали, что это произойдёт…
— И не приняли мер, чтобы…
— Из сводок ты должен знать, что меры были приняты. Не одна дивизия наших отборных войск полегла у Волги, стараясь пробиться к окружённым. В том-то и дело, мой мальчик, что война вступила в ту фазу, когда не мы, а противник навязывает нам бой, и тогда, когда это ему выгодно… Но беда не только в этом. В моих руках вся армейская агентура, и я, вероятно, больше, чем кто-либо другой, знаю настроение солдат, офицеров и высшего командования. Хуже всего то, что с каждым днём слабеет вера в нашу победу.
— Неужели есть такие?..
— И много! Очень много. Особенно среди солдат и старых генералов! О, эти старые генералы! Они ещё получат своё от нас… Кое-кто из них высказывает недовольство, находит ошибки в стратегии фюрера.
— Даже говорят об этом?
— Конечно, не открыто! Но такие разговоры есть…
Генерал остановился у окна и задумчиво смотрел, как медленно кружатся в воздухе лёгкие снежинки.
— А что ты будешь делать, Генрих, если, скажем, война кончится поражением Германии? — неожиданно спросил он.
— В моём пистолете найдётся последняя пуля для меня самого!
— Дурак! Прости за грубость, но отец иногда может не выбирать выражения. Пистолет… пуля… Даже думать не смей обо всех этих романтических бреднях. Я не представлял, что этот разговор так пессимистически повлияет на тебя… вызовет, я бы сказал, нездоровую реакцию. «Хватил через край!» — подумал Генрих
— О, как я рад, что именно в эту тяжёлую минуту рядом со мной вы, с вашим умом, опытом, умением предвидеть будущее… Обещаю слушаться ваших советов всегда и во всём! Бертгольд самодовольно улыбнулся.
— Рассудительная старость, Генрих, всегда видит значительно дальше горячей молодости! Я счастлив, что ты прислушиваешься к голосу разума, доверяешь моему опыту. И, поверь мне, этот разговор я начал вовсе не для того, чтобы омрачить твои перспективы на будущее. Как раз наоборот — я хочу расширить перед тобой горизонт. Да, под Сталинградом нас побили, авторитет нашей армии, нашего командования пошатнулся. Но уверяю тебя, что это ещё не конец и даже не начало конца. Наш генштаб сейчас лихорадочно разрабатывает, операцию, которая вернёт вермахту славу непобедимой армии. Ещё рано говорить, в чём заключатся эта операция, но я уверен — большевики почувствуют силу наших ударов, и их временный успех померкнет перед славой наших новых побед!
— Но наши армии каждый день отступают…
— Возможно, будут отступать и впредь. Для осуществления грандиозных планов нужно время. И русские дорого заплатят за наше отступление. Ты знаешь, какое поручение выполняет сейчас твой отец?
— С большим интересом послушаю.
— Мне не просто дан отпуск по семейным делам. Через неделю я должен представить план мероприятий, к которым мы прибегнем на русской территории, перед тем как наши войска отступят. Вечером я тебя познакомлю с этим планом. Я готовлю русским отличные сюрпризы! Не города и села найдут они после нас, а сплошные руины, пустыню! О, это не будут обычные пепелища, остающиеся после войны. Нет, я запланировал нечто более грандиозное! Специальные команды подрывников, поджигателей будут действовать по детально разработанным инструкциям, уничтожая во время отступления буквально все: заводы, дома, водокачки, электростанции, мосты, посевы, сады. Населению негде будет прятаться, наиболее работоспособную часть его мы вывезем для работы на наших заводах, фабриках и полях, а остальных просто уничтожим. Пусть вражеская армия попробует двигаться вперёд при этих условиях. Пусть попробует возродить жизнь на голом, безлюдном месте!
Бертгольд сжал кулаки, захлёбываясь от злобы и ненависти. Гнев и ненависть кипели и в сердце Генриха.
— В самом деле — грандиозно! Я рад буду ознакомиться с вашим планом, и если моё знание России…
— Доннер-веттер! Я совсем позабыл, что в этом вопросе ты можешь быть неплохим советчиком. Они заплатят и за смерть твоего отца, мой мальчик! Послышались шаги, и в дверь просунулась голова фрау Эльзы.
— Вилли, ты забываешь, что Генрих ничего не ел с дороги.
— Ах, оставь нас, Эльза, сейчас не до завтрака!
Фрау Эльза вошла в кабинет и села на стул, но, увидав нетерпеливый взгляд мужа, тотчас тихонько вышла.
Бертгольд некоторое время молча следил за завитками синеватого дыма, поднимавшимися от сигары, положенной на пепельницу.
— Но я считаю своей обязанностью предупредить тебя, Генрих, что все наши надежды могут развеяться как этот дым, — Бертгольд кивнул на сигару. — Не исключена и такая возможность. Мы, как люди предусмотрительные, должны быть готовы ко всему. Собственно говоря, именно с этой целью я и затеял разговор. Слушай меня внимательно! Мы с тобой, Генрих, разведчики, кадровые разведчики! Если, ты сейчас и на другой работе, то всё равно, рано или поздно, а ты будешь опять разведчиком. Пусть штабисты хвастаются своими заслугами. Мы с тобой больше, нежели кто другой, знаем — современную войну выиграть без нас нельзя. Когда я говорю «без нас», то имею в виду разведчиков. Мы гораздо нужнее обществу, чем всякие там политические болтуны, писатели, художники, даже учёные. А после войны разведчики будут нужны ещё больше, чем сейчас. Кто бы ни победил! Я уже сказал тебе, что верю в нашу победу. Но вера — одно, а суровая действительность — совсем иное. Поэтому никогда не мешает быть готовым к худшему. Великий Фридрих так учил своих полководцев и государственных деятелей, хотя сам был человеком оптимистического склада… Давай и мы будем предполагать худшее, Генрих! На всякий случай… У тебя сколько денег и в каком банке? — неожиданно закончил он свои философские размышления чисто практическим вопросом.
— Миллион девятьсот тысяч марок в Швейцарском Национальном, и триста тысяч в немецком.
— Все наследство?
— Я живу на проценты.
— Похвально, очень похвально! Надо все деньги из немецкого банка перевести в Швейцарский. Это первое. И вклад перевести в доллары. Так безопаснее.
— Это надо сделать сейчас?
— Нет, немного погодя. Надо подождать, пока кончится траур, и вообще сделать так, чтобы это не бросалось в глаза. Дальше. Свои сбережения я перешлю тебе, а ты положишь их на свой счёт. Мне сейчас неудобно переводить деньги на иностранный банк.
— Понятно!
— В приданое Лоре я даю хлебный завод. Второй, к сожалению, разбомбили. Даю также ферму. Все это поручи кому-либо ликвидировать, а деньги тоже положи в Швейцарский банк.
— Будет сделано!
— Но и в, этом случае нам надо себя застраховать от всяческих неожиданностей, например, инфляции… Война может обесценить доллары, и мы тогда много потеряем. Недвижимое имущество в таких случаях лучшая гарантия для помещения капитала. Итак, нужно, чтобы ты купил в Швейцарии солидное предприятие, в крайнем случае гостиницу или хороший прибыльный дом. Я найду удобный случай, чтобы поехать и присмотреть. Но сам ничего не решай, не посоветовавшись со мной. У тебя нет никакого опыта в этих делах, и тебя могут надуть.
— Слушаю, отец!
— Нужно, чтобы наша семья могла спокойно жить после войны. О дальнейшем не думай, со мной не пропадёшь. Такой разведчик, как Бертгольд, не останется без работы. Не он будет искать новых хозяев, а они его. Не ему будут ставить условия, а он будет диктовать свои. Да, я люблю фатерланд! Но если дела для нас, немцев, обернутся плохо и мне вместо марок придётся получать доллары, я буду брать их и работать так же преданно, как теперь. Деньги не пахнут! Кто это сказал, Генрих?
— Не помню! — Генрих думал совсем о другом. Он хорошо знал, что представляет собой Бертгольд и ему подобные, но всё же он не допускал, что можно дойти до такого цинизма.
— Ты согласен с моим планом, Генрих?
— Вполне.
А тем временем на втором этаже, отведённом для Лорхен и Генриха, невеста билась в истерике.
Прошлую ночь Лора не спала. Поднялась температура, страшно болели обожжённые места, сердце разрывалось от горя, что она не может видеть жениха. Когда утреннюю тишину вспугнул громкий звонок, сообщивший о приезде Генриха, девушка расплакалась и с тех пор рыдала не переставая. Пока Генрих умывался и переодевался с дороги, отец и мать утешали дочь. Но все их старания были тщетны. К счастью, горничная догадалась услужливо подать фрейлейн зеркало. Лора взглянула на своё отражение и ужаснулась; лицо покраснело, глаза опухли, нос, сизый от слёз и постоянного употребления носового платка, казалось, стал ещё шире. Девушка швырнула зеркало на пол и разрыдалась ещё сильнее: ведь все знают, что разбитое зеркало предвещает несчастье!
Пока Бертгольд разговаривал с Генрихом, фрау Эльза вызвала на виллу лучшего в городе косметолога. Он клал на лицо Лоры какие-то примочки, натирал его кремом, делал массаж, пудрил. И Лора терпела, покорно терпела все, только бы увидеться со своим женихом.
Когда после завтрака отец и мать зашли к дочери, они поняли — косметолог не зря получил свои деньги, но всё же и в таком виде Лору нельзя показывать жениху.
За обедом Бертгольд снова вынужден был сказать, Генриху о плохом самочувствии Лоры. И фрау Эльза и сам Бертгольд были очень этим угнетены, разговор за столом не клеился. Он оживился лишь к концу обеда, когда Генрих рассказал о фотографиях, присланных Бертиной. Фрау Эльза заметила, что Бертина всегда была бесстыдницей, интриганкой, и что она запретила Лорхен поддерживать знакомство с кузиной. Такое знакомство может лишь скомпрометировать. Бертгольд же высказался по адресу Бертины настолько грязно и цинично, что его бедной Эльзе пришлось заткнуть уши.
После обеда, когда будущие тесть и зять вошли в кабинет, чтобы выпить кофе с ликёром и выкурить по сигаре, Бертгольд вернулся к разговору о своей родственнице и взял с Генриха слово держаться от неё подальше и не переписываться. Ведь Гольдринг теперь ответствен не только за свою честь, но и за честь и спокойствие Лорхен.
Свидание жениха и невесты состоялось лишь поздно вечером. Мобилизовав все свои способности, фрау Эльза так поставила ночник и настольную лампу с тёмным абажуром, что лицо Лоры, которая лежала животом вниз, на горе подушек, оставалось в тени.
Генрих едва сдержал смех, увидев позу своей невесты. Он высказал сочувствие больной, посетовал на судьбу, лишившую его, после долгой разлуки, возможности обнять Лорхен. А в душе был рад — может быть, удастся ещё раз отсрочить обручение. Но Бертгольд словно подслушал его мысли.
— Ну, а кольцами вы обменяетесь завтра вечером, к тому времени Лоре, наверное, станет лучше. Согласен?
«Хоть бы для проформы выслушали моё предложение руки и сердца!»— подумал Генрих, но должен был сказать:
— Конечно!
И на следующий вечер помолвка состоялась. Правда, Лора пережила ещё одно разочарование: она понимала, что пышного празднества быть не может из-за её болезни, но всё-таки ждала гостей, подарков, поздравлений. А вышло совсем иначе. В Германии был объявлен национальный траур, и генерал-майор Бертгольд не мог допустить, чтобы посторонние знали о помолвке его единственной дочери. Гласность могла повредить и Генриху. Итак, кроме своих, при обручении никого не было.
Но пришлось примириться и с этим. Надев кольцо на палец правой руки — невесте полагается носить его на левой, но левая была обожжена, — Лорхен пустила слезу. Расчувствовался и генерал Бертгольд. Он поцеловал Генриха в голову и трижды перекрестил будущих молодожёнов.
Ужинали в комнате Лорхен, возле её кровати, под аккомпанемент стонов невесты, которая временами забывала, что ей надо сдерживаться. Утром Генрих уехал. На вокзал его провожал только Бертгольд.
— Ты помнишь все, о чём мы договорились?
— Конечно, отец!
— Надеюсь, ты понимаешь, что о нашем разговоре никто не должен знать?
— Вы меня принимаете за ребёнка?
— О нет! Из тебя выйдет чудесный разведчик, Генрих! — прощаясь, сказал Бертгольд.
Странное совпадение: точно такую же мысль высказали и руководители Гольдринга в Советском Союзе, когда получили план Бертгольда.
Особенно злобно карала фрейлейн Бертгольд тех, кто хоть раз позволил себе оскорбить её непослушанием или просто улыбкой, взглядом. Когда фрейлейн впервые появилась на ферме в своём спортивном костюме, одна из девушек, семнадцатилетняя Марина Брыль, не выдержала и тихонько фыркнула в кулак. Лора сделала вид, что ничего не заметила, но все утро искала подходящего случая, чтобы отомстить за обиду. Случай представился очень скоро: Марина несла воду для запарки кормов, споткнулась, упала вместе с ведром, да так неудачно, что обварила руку. Не успела она подняться, как снова упала, сбитая с ног ударом плети. С тех пор Лора не спускала глаз с тоненькой девичьей фигурки. А Марина, сгибаясь под тяжестью двух огромных вёдер, целый день таскала воду и корм. Обожжённая рука не заживала, ежедневная работа растравляла рану, и девушке все труднее было не то что работать, но даже передвигать ноги. И плеть каждый день взвивалась над ней, удары сыпались на плечи, на спину, на больную руку.
Измученная непосильной работой, болью, постоянными издевательствами, девушка почти лишилась разума. Услышав длинный гудок автомобиля, она начинала дрожать, как в лихорадке, пряталась за спины подруг, старалась не попадаться на глаза фрейлейн. Но та все равно её находила. Охота за девушкой превратилась для Лоры в своеобразную азартную игру, где ставками были Лорина непреклонная воля и молчаливое сопротивление всех девушек, которые во что бы то ни стало старались спасти жизнь своей несчастной подруги.
Однажды утром Марина совсем не смогла подняться, и подруги решили спрятать её на время приезда фрейлейн. В помещении, где готовились корма, за огромной плитой, на которой кипела вода, они набросали кучу хвороста и накрыли им скорчившуюся фигурку девушки. Но Лора, не встретив своей жертвы, пошла её искать и сразу поняла, что под хворостом кто-то прячется. Это было неповиновение, бунт, неслыханная дерзость. О, на этот раз Лорхен докажет, что они все целиком в её власти. Даже если придётся до смерти избить бездельницу, нарочно искалечившую себе руку, чтобы поменьше работать. Разбросав ногами хворост, Лора изо всей силы замахнулась плетью, и это был единственный случай, когда она не опустилась на спину девушки Одна из пленниц, уже пожилая женщина, ближе всех стоявшая к плите, не помня себя от жалости к несчастной Марине, сбила с ног фрейлейн и, схватив с плиты выварку, выплеснула кипяток на Лорхен.
Когда Бертгольд через час прибыл на ферму, виновницы покушения на жизнь его дочери, крепко связанные надсмотрщиком, лежали на куче хвороста. А почти рядом с ними на земляном полу корчилась от боли и неистово орала его единственная любовь и надежда на земле Лорхен.
Двух пуль хватило, чтобы покарать виновных, — у Бертгольда не было времени возиться с ними: прежде всего надо было подумать, как транспортировать Лору домой. В Мюнхен они возвращались не в собственной машине, а в санитарной карете, и каждая выбоина на дороге причиняла больной нестерпимые муки. Бертгольд, слушая стоны дочери, едва не поседел за дорогу. Напрасно доктора утешали его, убеждали, что все могло кончиться значительно трагичнее, если бы не кожаная куртка и сапожки, которые защитили девушку от кипятка: обожжена была лишь нижняя часть тела, от талии до колен. Больная не могла ни стоять, ни сидеть, только лежала ничком. И произошло это за два дня до желанного и долгожданного обручения.
Семья Бертгольда остро переживала это неожиданное осложнение. И каждый страдал по-своему. Лора с утра до вечера плакала от боли и стыда. Она не представляла, как в таком виде покажется жениху. Бертгольд выходил из себя при одной мысли, что их семейная драма может кое-кому показаться смешной. Фрау Эльза боялась, что обвинят во всём её: снова недосмотрела за дочерью. И теперь обручение нельзя будет провести с той пышностью, о которой она мечтала.
Итак, канун большого семейного торжества в семье Бертгольдов никак нельзя было назвать весёлым.
Генрих приехал в половине пятого утром. Его ждали: не успел часовой позвонить у парадной двери, как в вестибюль вышел сам Бертгольд, а вслед за ним выплыла фрау Эльза. Генрих был немного удивлён, что не видит Лорхен, и Бертгольду пришлось, не вдаваясь в излишние подробности, сказать, что Лорхен немного нездорова и сейчас спит.
— Ну, обо всём поговорим потом! А теперь умойся, переоденься с дороги, немного отдохни. Завтракать я привык по-солдатски рано. Если не возражаешь, встретимся часа через два в столовой, — предложил Бертгольд.
Генрих с радостью принял предложение, он чувствовал себя разбитым после бессонной ночи, проведённой в переполненном офицерском вагоне.
Ванна освежила и прогнала сон. Полежав часик, он оделся и ровно в семь вошёл в столовую. Завтрак был уже на столе. Бертгольд и фрау Эльза сидели на своих обычных местах. Стул Лорхен был пуст.
— Как, Лорхен ещё спит? — удивился Генрих.
— Я не хотел сразу ошеломлять тебя неприятной новостью. Лора больна и очень тяжело.
— Вы меня пугаете, это что-то серьёзное? Генриха дрожал от радости: обручение можно отложить! Фрау Эльза и Бертгольд поняли это по-своему.
— Не волнуйся, не волнуйся, ничего опасного для жизни нет! — успокаивал Бертгольд. — Хотя должен сказать, что лишь случайное стечение обстоятельств спасло Лорхен. Понимаешь, два дня назад она поехала на ферму, которую мы с Эльзой хотим вам подарить. Одна из работниц допустила небрежность. Как девушка, любящая идеальный порядок, Лора, кажется, замахнулась на неё плетью, которая случайно попала ей в руки. И тогда — представляешь ужас? одна из этих дикарок набросилась на Лорхен, сбила её с ног, а потом вылила на неё чуть ли не полную выварку кипятка. Ты даже не можешь себе представить, в каком состоянии я нашёл нашу несчастную девочку!
Возможно, воспоминание о том, как свистела в руках Лоры плеть, возможно, бессонная ночь послужили причиной того, что Генрих не выдержал. Он вскочил, странным взглядом окинул Бертгольда и его жену, ногой оттолкнул стул Лорхен и неожиданно для всех и для себя самого выбежал в другую комнату и упал в кресло.
Впервые за всё время работы в тылу врага он сорвался! Так по-глупому сорвался! Выдержать нечеловеческое нервное напряжение в Бонвиле, когда секунды отделяли его от смерти, ничем не выдать себя во время допроса в гестапо, столько сил употребить, чтобы найти подземный завод, и вдруг попасться на мелочи! И особенно теперь, когда каждое невыполненное им задание имеет особое значение! Нет, эту ошибку надо исправить, объяснить взрыв бешенства какой-то естественной причиной… Ну, хотя бы сослаться на то, что после нападения маки у него время от времени бывают припадки… особенно если он переволнуется… а известие о нападении на Лору так его взволновало!
Генрих поднялся с кресла и решительно направился к двери. Но фраза, донёсшаяся из столовой, заставила его остановиться.
— Как он любит Лорхен! Ты только подумай, как его взволновало известие о её болезни! — в умилении говорила фрау Эльза.
— Да, он, очевидно, любит её по-настоящему, — поддержал её Бертгольд — Но мне не нравится, что он такой горячий. Конечно, молодость, любовь — все это я понимаю…
Генрих на цыпочках отошёл от двери и снова сел в кресло «Это тебе наука, — тихонько прошептал он, — чуть было не допустил второй ошибки!»
А всё-таки как ему трудно, как противно играть эту комедию! Поймёт ли кто-нибудь чувства, которые испытывает он, сидя в этой комнате? Влюблённый жених, готовый задушить свою садистку-невесту. Постороннему человеку настоящим парадоксом покажется то, что Генрих теперь переживает. Действительно, как нелепо всё выглядит со стороны. За то, что он рассекретил подземный завод, ему, например, присвоили звание капитана Советской Армии и наградили орденом Красного Знамени. Он получил благодарность за то, что узнал назначение танков «Голиаф». И никто не поверит, что на выполнение этих заданий он потратил значительно меньше душевных сил, чем на своё «сватовство». Оно нужно, даже необходимо для лучшей конспирации, но от этого не менее постыло. И если ему когда-нибудь придётся рассказывать о своих поездках в Мюнхен, слушатели будут посмеиваться, считая это сватовство пикантной подробностью его биографии, и только. А эта «подробность» выматывает у него массу сил. Лучше выдержать три допроса Лемке, чем провести один день в обществе Лоры.
— Генрих, мальчик мой! — Бертгольд тихонько приоткрыл дверь и вошёл в комнату. — Мне не менее тяжело, чем тебе, но, как видишь, я держу себя в руках. Успокойся, своим волнением ты только ухудшишь состояние Лоры. Она, бедняжка, и так целые дни плачет. И потом — я отомстил за Лорхен. Те, кто поднял на неё руку, заплатили за это жизнью! «Отомстил за Лорхен! А кто же отомстит за этих белорусских девушек?!» На столе зазвонил телефон, и Бертгольд снял трубку.
— Да, генерал майор Бертгольд!.. Что?
Бертгольд бросил трубку, даже не опустив её на рычаг, и побежал к радиоприёмнику. Пальцы его так дрожали, что он с трудом смог настроиться на нужную волну. А когда настроился, до слуха долетел лишь обрывок фразы:
«… во всей Германии объявляется траур по вашим воинам, погибшим под Сталинградом».
Генрих сидел, боясь шелохнуться. Ему казалось: сделай он малейшее движение, и буйный поток радости прорвётся и затопит все вокруг. Бертгольд слушал молча, опустив голову. Передача закончилась. Полились звуки траурного марша. Генрих поднялся и склонил голову, как это сделал Бертгольд.
Траурная пауза длилась долго, и Генрих успел взять себя в руки. Армии Паулюса больше не существует! Перед этой радостью меркнут все его трудности, все личное кажется мелким. Когда звуки траурного марша смолкли, генерал-майор взял Генриха под руку.
— Пойдём ко мне, нам надо поговорить…
Не ожидая ответа своего будущего зятя, Бертгольд направился в кабинет, большую угловую комнату, окнами выходившую в сад и на улицу.
Закурив, оба присели к столу и долго молча курили. Молчание прервал Бертгольд.
— Что ты думаешь обо всём этом, Генрих?
— Я понимаю, отец, вам интересно проверить, как быстро я ориентируюсь в событиях? Но я так взволнован этой неожиданностью, что просто не могу собраться с мыслями. Бертгольд поднялся и заходил до кабинету из угла в угол.
— Неожиданность! В том-то и дело, что ничего неожиданного нет. Когда я четыре дня назад выезжал сюда, в штаб-квартире уже знали, что это произойдёт…
— И не приняли мер, чтобы…
— Из сводок ты должен знать, что меры были приняты. Не одна дивизия наших отборных войск полегла у Волги, стараясь пробиться к окружённым. В том-то и дело, мой мальчик, что война вступила в ту фазу, когда не мы, а противник навязывает нам бой, и тогда, когда это ему выгодно… Но беда не только в этом. В моих руках вся армейская агентура, и я, вероятно, больше, чем кто-либо другой, знаю настроение солдат, офицеров и высшего командования. Хуже всего то, что с каждым днём слабеет вера в нашу победу.
— Неужели есть такие?..
— И много! Очень много. Особенно среди солдат и старых генералов! О, эти старые генералы! Они ещё получат своё от нас… Кое-кто из них высказывает недовольство, находит ошибки в стратегии фюрера.
— Даже говорят об этом?
— Конечно, не открыто! Но такие разговоры есть…
Генерал остановился у окна и задумчиво смотрел, как медленно кружатся в воздухе лёгкие снежинки.
— А что ты будешь делать, Генрих, если, скажем, война кончится поражением Германии? — неожиданно спросил он.
— В моём пистолете найдётся последняя пуля для меня самого!
— Дурак! Прости за грубость, но отец иногда может не выбирать выражения. Пистолет… пуля… Даже думать не смей обо всех этих романтических бреднях. Я не представлял, что этот разговор так пессимистически повлияет на тебя… вызовет, я бы сказал, нездоровую реакцию. «Хватил через край!» — подумал Генрих
— О, как я рад, что именно в эту тяжёлую минуту рядом со мной вы, с вашим умом, опытом, умением предвидеть будущее… Обещаю слушаться ваших советов всегда и во всём! Бертгольд самодовольно улыбнулся.
— Рассудительная старость, Генрих, всегда видит значительно дальше горячей молодости! Я счастлив, что ты прислушиваешься к голосу разума, доверяешь моему опыту. И, поверь мне, этот разговор я начал вовсе не для того, чтобы омрачить твои перспективы на будущее. Как раз наоборот — я хочу расширить перед тобой горизонт. Да, под Сталинградом нас побили, авторитет нашей армии, нашего командования пошатнулся. Но уверяю тебя, что это ещё не конец и даже не начало конца. Наш генштаб сейчас лихорадочно разрабатывает, операцию, которая вернёт вермахту славу непобедимой армии. Ещё рано говорить, в чём заключатся эта операция, но я уверен — большевики почувствуют силу наших ударов, и их временный успех померкнет перед славой наших новых побед!
— Но наши армии каждый день отступают…
— Возможно, будут отступать и впредь. Для осуществления грандиозных планов нужно время. И русские дорого заплатят за наше отступление. Ты знаешь, какое поручение выполняет сейчас твой отец?
— С большим интересом послушаю.
— Мне не просто дан отпуск по семейным делам. Через неделю я должен представить план мероприятий, к которым мы прибегнем на русской территории, перед тем как наши войска отступят. Вечером я тебя познакомлю с этим планом. Я готовлю русским отличные сюрпризы! Не города и села найдут они после нас, а сплошные руины, пустыню! О, это не будут обычные пепелища, остающиеся после войны. Нет, я запланировал нечто более грандиозное! Специальные команды подрывников, поджигателей будут действовать по детально разработанным инструкциям, уничтожая во время отступления буквально все: заводы, дома, водокачки, электростанции, мосты, посевы, сады. Населению негде будет прятаться, наиболее работоспособную часть его мы вывезем для работы на наших заводах, фабриках и полях, а остальных просто уничтожим. Пусть вражеская армия попробует двигаться вперёд при этих условиях. Пусть попробует возродить жизнь на голом, безлюдном месте!
Бертгольд сжал кулаки, захлёбываясь от злобы и ненависти. Гнев и ненависть кипели и в сердце Генриха.
— В самом деле — грандиозно! Я рад буду ознакомиться с вашим планом, и если моё знание России…
— Доннер-веттер! Я совсем позабыл, что в этом вопросе ты можешь быть неплохим советчиком. Они заплатят и за смерть твоего отца, мой мальчик! Послышались шаги, и в дверь просунулась голова фрау Эльзы.
— Вилли, ты забываешь, что Генрих ничего не ел с дороги.
— Ах, оставь нас, Эльза, сейчас не до завтрака!
Фрау Эльза вошла в кабинет и села на стул, но, увидав нетерпеливый взгляд мужа, тотчас тихонько вышла.
Бертгольд некоторое время молча следил за завитками синеватого дыма, поднимавшимися от сигары, положенной на пепельницу.
— Но я считаю своей обязанностью предупредить тебя, Генрих, что все наши надежды могут развеяться как этот дым, — Бертгольд кивнул на сигару. — Не исключена и такая возможность. Мы, как люди предусмотрительные, должны быть готовы ко всему. Собственно говоря, именно с этой целью я и затеял разговор. Слушай меня внимательно! Мы с тобой, Генрих, разведчики, кадровые разведчики! Если, ты сейчас и на другой работе, то всё равно, рано или поздно, а ты будешь опять разведчиком. Пусть штабисты хвастаются своими заслугами. Мы с тобой больше, нежели кто другой, знаем — современную войну выиграть без нас нельзя. Когда я говорю «без нас», то имею в виду разведчиков. Мы гораздо нужнее обществу, чем всякие там политические болтуны, писатели, художники, даже учёные. А после войны разведчики будут нужны ещё больше, чем сейчас. Кто бы ни победил! Я уже сказал тебе, что верю в нашу победу. Но вера — одно, а суровая действительность — совсем иное. Поэтому никогда не мешает быть готовым к худшему. Великий Фридрих так учил своих полководцев и государственных деятелей, хотя сам был человеком оптимистического склада… Давай и мы будем предполагать худшее, Генрих! На всякий случай… У тебя сколько денег и в каком банке? — неожиданно закончил он свои философские размышления чисто практическим вопросом.
— Миллион девятьсот тысяч марок в Швейцарском Национальном, и триста тысяч в немецком.
— Все наследство?
— Я живу на проценты.
— Похвально, очень похвально! Надо все деньги из немецкого банка перевести в Швейцарский. Это первое. И вклад перевести в доллары. Так безопаснее.
— Это надо сделать сейчас?
— Нет, немного погодя. Надо подождать, пока кончится траур, и вообще сделать так, чтобы это не бросалось в глаза. Дальше. Свои сбережения я перешлю тебе, а ты положишь их на свой счёт. Мне сейчас неудобно переводить деньги на иностранный банк.
— Понятно!
— В приданое Лоре я даю хлебный завод. Второй, к сожалению, разбомбили. Даю также ферму. Все это поручи кому-либо ликвидировать, а деньги тоже положи в Швейцарский банк.
— Будет сделано!
— Но и в, этом случае нам надо себя застраховать от всяческих неожиданностей, например, инфляции… Война может обесценить доллары, и мы тогда много потеряем. Недвижимое имущество в таких случаях лучшая гарантия для помещения капитала. Итак, нужно, чтобы ты купил в Швейцарии солидное предприятие, в крайнем случае гостиницу или хороший прибыльный дом. Я найду удобный случай, чтобы поехать и присмотреть. Но сам ничего не решай, не посоветовавшись со мной. У тебя нет никакого опыта в этих делах, и тебя могут надуть.
— Слушаю, отец!
— Нужно, чтобы наша семья могла спокойно жить после войны. О дальнейшем не думай, со мной не пропадёшь. Такой разведчик, как Бертгольд, не останется без работы. Не он будет искать новых хозяев, а они его. Не ему будут ставить условия, а он будет диктовать свои. Да, я люблю фатерланд! Но если дела для нас, немцев, обернутся плохо и мне вместо марок придётся получать доллары, я буду брать их и работать так же преданно, как теперь. Деньги не пахнут! Кто это сказал, Генрих?
— Не помню! — Генрих думал совсем о другом. Он хорошо знал, что представляет собой Бертгольд и ему подобные, но всё же он не допускал, что можно дойти до такого цинизма.
— Ты согласен с моим планом, Генрих?
— Вполне.
А тем временем на втором этаже, отведённом для Лорхен и Генриха, невеста билась в истерике.
Прошлую ночь Лора не спала. Поднялась температура, страшно болели обожжённые места, сердце разрывалось от горя, что она не может видеть жениха. Когда утреннюю тишину вспугнул громкий звонок, сообщивший о приезде Генриха, девушка расплакалась и с тех пор рыдала не переставая. Пока Генрих умывался и переодевался с дороги, отец и мать утешали дочь. Но все их старания были тщетны. К счастью, горничная догадалась услужливо подать фрейлейн зеркало. Лора взглянула на своё отражение и ужаснулась; лицо покраснело, глаза опухли, нос, сизый от слёз и постоянного употребления носового платка, казалось, стал ещё шире. Девушка швырнула зеркало на пол и разрыдалась ещё сильнее: ведь все знают, что разбитое зеркало предвещает несчастье!
Пока Бертгольд разговаривал с Генрихом, фрау Эльза вызвала на виллу лучшего в городе косметолога. Он клал на лицо Лоры какие-то примочки, натирал его кремом, делал массаж, пудрил. И Лора терпела, покорно терпела все, только бы увидеться со своим женихом.
Когда после завтрака отец и мать зашли к дочери, они поняли — косметолог не зря получил свои деньги, но всё же и в таком виде Лору нельзя показывать жениху.
За обедом Бертгольд снова вынужден был сказать, Генриху о плохом самочувствии Лоры. И фрау Эльза и сам Бертгольд были очень этим угнетены, разговор за столом не клеился. Он оживился лишь к концу обеда, когда Генрих рассказал о фотографиях, присланных Бертиной. Фрау Эльза заметила, что Бертина всегда была бесстыдницей, интриганкой, и что она запретила Лорхен поддерживать знакомство с кузиной. Такое знакомство может лишь скомпрометировать. Бертгольд же высказался по адресу Бертины настолько грязно и цинично, что его бедной Эльзе пришлось заткнуть уши.
После обеда, когда будущие тесть и зять вошли в кабинет, чтобы выпить кофе с ликёром и выкурить по сигаре, Бертгольд вернулся к разговору о своей родственнице и взял с Генриха слово держаться от неё подальше и не переписываться. Ведь Гольдринг теперь ответствен не только за свою честь, но и за честь и спокойствие Лорхен.
Свидание жениха и невесты состоялось лишь поздно вечером. Мобилизовав все свои способности, фрау Эльза так поставила ночник и настольную лампу с тёмным абажуром, что лицо Лоры, которая лежала животом вниз, на горе подушек, оставалось в тени.
Генрих едва сдержал смех, увидев позу своей невесты. Он высказал сочувствие больной, посетовал на судьбу, лишившую его, после долгой разлуки, возможности обнять Лорхен. А в душе был рад — может быть, удастся ещё раз отсрочить обручение. Но Бертгольд словно подслушал его мысли.
— Ну, а кольцами вы обменяетесь завтра вечером, к тому времени Лоре, наверное, станет лучше. Согласен?
«Хоть бы для проформы выслушали моё предложение руки и сердца!»— подумал Генрих, но должен был сказать:
— Конечно!
И на следующий вечер помолвка состоялась. Правда, Лора пережила ещё одно разочарование: она понимала, что пышного празднества быть не может из-за её болезни, но всё-таки ждала гостей, подарков, поздравлений. А вышло совсем иначе. В Германии был объявлен национальный траур, и генерал-майор Бертгольд не мог допустить, чтобы посторонние знали о помолвке его единственной дочери. Гласность могла повредить и Генриху. Итак, кроме своих, при обручении никого не было.
Но пришлось примириться и с этим. Надев кольцо на палец правой руки — невесте полагается носить его на левой, но левая была обожжена, — Лорхен пустила слезу. Расчувствовался и генерал Бертгольд. Он поцеловал Генриха в голову и трижды перекрестил будущих молодожёнов.
Ужинали в комнате Лорхен, возле её кровати, под аккомпанемент стонов невесты, которая временами забывала, что ей надо сдерживаться. Утром Генрих уехал. На вокзал его провожал только Бертгольд.
— Ты помнишь все, о чём мы договорились?
— Конечно, отец!
— Надеюсь, ты понимаешь, что о нашем разговоре никто не должен знать?
— Вы меня принимаете за ребёнка?
— О нет! Из тебя выйдет чудесный разведчик, Генрих! — прощаясь, сказал Бертгольд.
Странное совпадение: точно такую же мысль высказали и руководители Гольдринга в Советском Союзе, когда получили план Бертгольда.
ДРУЗЬЯ ВСТРЕЧАЮТСЯ ВНОВЬ
Хотя официальный траур по армии Паулюса уже закончился, но на протяжении всей дороги от Мюнхена до Сен-Реми Генрих не слышал не только смеха и шуток, но даже громких разговоров. Он ехал в офицерском вагоне и мог оценить настроение командного состава гитлеровской армии. А настроение это было такое, словно у каждого офицера вчера из дому вынесли покойника!
Так же невесело чувствовали себя оккупанты в Сен-Реми. Что же касается французов, то мадам Тарваль, сама того не подозревая, совершенно точно охарактеризовала их отношение к событиям.
— Со счастливым возвращением, мсье Гольдринг! — искренне обрадовалась она, когда шестого февраля, тотчас по прибытии из Мюнхена, её постоялец вошёл в ресторан. А мы только позавчера вечером вспоминали вас, когда праздновали траур. Было так весело…
— Как это праздновали траур? Мадам Тарваль покраснела, глаза её виновато забегали.
— Простите, мсье, я не так сказала… Мой ресторан в дни траура был закрыт, вот мы и собрались посидеть, поговорить…
— И выпили за упокой души фельдмаршала Паулюса! — в тон собеседнице закончил фразу Генрих.
— Ой, курица пережарится! — воскликнула хозяйка гостиницы и с неожиданной для её полной, фигуры живостью убежала в кухню.
— Что я сказала! Представь, Моника, что я сказала! сетовала мадам Тарваль, увидав дочь.
— Кому, мама, и что?
— Я сболтнула мсье Гольдрингу…
— Генриху? Он приехал?
— Сидит в голубом кабинете… И я… Не дослушав мать, Моника выбежала из кухни, на ходу снимая передник.
Так же невесело чувствовали себя оккупанты в Сен-Реми. Что же касается французов, то мадам Тарваль, сама того не подозревая, совершенно точно охарактеризовала их отношение к событиям.
— Со счастливым возвращением, мсье Гольдринг! — искренне обрадовалась она, когда шестого февраля, тотчас по прибытии из Мюнхена, её постоялец вошёл в ресторан. А мы только позавчера вечером вспоминали вас, когда праздновали траур. Было так весело…
— Как это праздновали траур? Мадам Тарваль покраснела, глаза её виновато забегали.
— Простите, мсье, я не так сказала… Мой ресторан в дни траура был закрыт, вот мы и собрались посидеть, поговорить…
— И выпили за упокой души фельдмаршала Паулюса! — в тон собеседнице закончил фразу Генрих.
— Ой, курица пережарится! — воскликнула хозяйка гостиницы и с неожиданной для её полной, фигуры живостью убежала в кухню.
— Что я сказала! Представь, Моника, что я сказала! сетовала мадам Тарваль, увидав дочь.
— Кому, мама, и что?
— Я сболтнула мсье Гольдрингу…
— Генриху? Он приехал?
— Сидит в голубом кабинете… И я… Не дослушав мать, Моника выбежала из кухни, на ходу снимая передник.