Страница:
— Можете говорить, что угодно, но я считаю Матини совершенно порядочным человеком. Какая связь может быть между Матини и этим… как его? Монта… Ментарочи?
— Пока лишь подозрения, а этот Ментарочи даст мне доказательства. И я в конце концов узнаю, кто предупредил партизан о наших парламентёрах, прежде чем они выехали из Кастель ла Фонте.
— Невозможно! Совершенно невозможно! Я не отходил от Матини ни на шаг…
— О, он мог оставить записку, условный знак… Сегодня я ещё не могу сказать вам, как он это сделал, но завтра или послезавтра… Я дал специальное задание моему агенту, находящемуся в отряде гарибальдийцев, и он добудет мне доказательства того, что я ощущаю, интуитивно.
— Этот ваш агент не производит на меня впечатления умного человека.
От неожиданности Миллер поставил на стол рюмку, которую уже поднёс ко рту.
— Вы знаете моего агента? Откуда?
— Ганс, вы меня недооцениваете, даже более — вы очень невысокого мнения о моих умственных способностях. Ведь только полный идиот мог не заметить того, что само бросалось в глаза. Подумайте сами, как все просто: я только-только прибыл в Кастель ла Фонте, и первый визит наношу своему другу, начальнику службы СС: в его приёмной я случайно встречаю человека с густыми мохнатыми бровями, которого фельдфебелю приказывают вывести через двор, чтобы никто не видел. Скажите, Ганс, какие бы выводы сделали вы, будучи на моём месте?
— Единственный, но бесспорный. Ваше место не в армии, а у нас, в гестапо. И я клянусь, что перетащу вас сюда! Выпьем за это, Генрих?
Миллер ещё долго расхваливал своего будущего коллегу по работе, запивая каждый тост новой рюмкой коньяка, запасы которого, как выяснилось, не ограничивались одной бутылкой. Миллер был так пьян, что едва смог запереть сейф, перед тем как приказал везти себя домой. В машине он сразу заснул, привалившись головой к плечу своего «друга». С отвращением оттолкнув его, Генрих приказал шофёру остановиться возле штаба.
Лютц уже спал, и пришлось долго стучать, пока он открыл дверь. Пошатываясь, словно пьяный, гауптман снова повалился на кровать. Но, услышав о подозрениях Миллера относительно Матини, сразу вскочил:
— Сволочь! — выругался он. — Я ни себе, ни тебе никогда не прощу, что этот палач до сих пор ходит по земле, когда ему место в аду. Нет, ты только представь на минуточку — Матини на допросе у Миллера или у твоего дружка Кубиса!
— Ты все попрекаешь меня дружбой с Кубисом и Миллером, а она, как видишь, пригодилась, — тихо произнёс Генрих.
Лютц снова вытянулся на кровати, подложив руки под голову, о чём-то напряжённо думая. Генрих подошёл к телефону и приказал Курту приехать за ним.
— Оставайся ночевать, — предложил Лютц.
— Нет, я завтра должен ехать к Функу на обед, надо переодеться. Он так надоел мне, что я вынужден принять его приглашение. Может быть, и ты со мной?
— К Функу? Ну что ж! — думая совсем о другом, рассеянно ответил Карл. — Завтра воскресенье, можно поехать…— Вдруг лицо его оживилось. — Так, говоришь, к Функу? А, знаешь что, давай и Миллера пригласим! Только не бери Курта, веди машину сам!
— Есть пригласить Миллера и оставить Курта, — Генрих пристально посмотрел в глаза другу. Утром телефонный звонок рано разбудил Генриха.
— Довольно, спать. Погода чудесная, от вчерашнего снега и следа не осталось. Мы сейчас придём в гости, а потом поедем с вами… Вы знаете куда? — послышался весёлый голос Миллера.
— Кто это — мы?
— Я и бывший «жених», которого теперь зовут «чудаком».
Часов в двенадцать, предварительно позавтракав у Генриха, они втроём выехали в Пармо.
— Денщика я сегодня отпустил, придётся самому выполнять обязанности шофёра, — словно между прочим, бросил Генрих, когда они садились в машину.
— Когда вы устанете, я с удовольствием сменю вас, откликнулся Миллер и, чуть заметно подмигнув Генриху, многозначительно прибавил:— Вы ведь знаете, я прекрасно веду машину, и в моих руках она послушна моей воле! Генрих сделал вид, что не понял намёка.
— А всё-таки вы должны отдать мне должное как начальнику службы СС, — хвастливо сказал Миллер, когда машина выскочила из городка и помчалась по бетонному шоссе к Пармо. — Теперь можно совершенно спокойно ездить по дорогам, не страшась нападения гарибальдийцев.
— А убийство мотоциклиста вчера? — напомнил Лютц.
— А машина, подорвавшаяся позавчера на мине? — прибавил Генрих.
— Вы забываете: все эти случаи произошли ночью. Днём партизаны уже не рискуют появляться на дорогах. А добиться этого было не так-то просто. Уверяю вас! Зато теперь я знаю, чем живёт каждый день тот или иной отряд. О, когда-нибудь в своих мемуарах я расскажу интересные вещи!
— Вы собираетесь писать мемуары? — удивился Лютц.
— Обязательно! Конечно, обо всём на напишешь, придётся кое-что подавать в завуалированной форме… учитывая вкусы читателей, они любят, когда в книжках проливается кровь — это щекочет им нервы, — и одновременно требуют, чтобы все подавалось под этаким, знаете, сладеньким соусом из добропорядочности и добродетели. Если бы я писал только для разведчиков, я, конечно, не делал бы таких отступлений, памятуя слова фюрера, обращённые к солдатам.
— Какие именно слова? — наморщил брови Лютц.
— О, я могу процитировать на память! «Солдаты! Я освобождаю вас от химеры, которую простодушные люди назвали совестью…» Разве плохо сказано?
— Сказано сильно! — улыбнулся Генрих.
Функ, предупреждённый по телефону, ждал гостей. Он уже несколько раз приглашал Гольдринга то на обед, то на ужин, но Генрих под разными предлогами уклонялся от такой чести: оберст Функ был для него персоной малоинтересной. Он не поехал бы и сегодня, не узнай, что Миллеру известно о звонке гарибальдийцев в штаб полка относительно встречи парламентёров. Интересно было выяснить, кто именно информировал об этом начальника службы СС.
Вначале обед носил слегка официальный характер. Провозгласив первый тост за своего освободителя, как назвал оберст Генриха, Функ сдержанно пожелал успеха Миллеру и Лютцу. Присутствующие были ниже его чином, и Функ хоть держался приветливо, но всячески подчёркивал эту разницу. По мере того как сменялись блюда и пустели бутылки, беседа становилась оживлённее и непринуждённее. С каждой рюмкой лица оберста и Миллера все больше краснели, а Лютца, наоборот, бледнело. Хмель сегодня совсем не действовал на него. Только взгляд становился напряжённее, злее.
— Гершафтен, — наполнив рюмку, он поднялся. — Я предлагаю выпить за того, кто тоже принимал участие в освобождении оберста Функа, — за моего друга и чудесного человека доктора Матини! Миллер, хотя и был пьян, демонстративно поставил рюмку.
— Вы, герр Миллер, не хотите выпить за второго моего освободителя, которого, к сожалению, сейчас нет среди нас? — удивился Функ.
— Я надеюсь, герр оберст, вы догадываетесь, почему именно?
— Ах так! Тогда и я не буду! — согласился Функ и поставил рюмку.
— Тогда, выпью я один! — Лютц залпом выпил коньяк. Люблю честных людей, кто бы они ни были!
Тост Лютца расхолодил компанию. Но Функ нашёл тему, заинтересовавшую всех. Он предложил выпить за успехи на Восточном фронте. Разговор снова стал общим, рюмки быстро пустели. Лишь Генрих, как всегда, не пил, а только пригубливал.
— Ой, уже темнеет! — удивлённо воскликнул Миллер, взглянув в окно.
— Вы ночуете у меня. Уже поздно! — словно приказывая, проговорил Функ.
— Я не могу. Завтра на рассвете мы с фон Гольдрингом должны быть у генерала, — категорически возразил Лютц.
— Вы, Миллер, оставайтесь у оберста, он вас завтра отвезёт. — предложил Генрих.
Лютц удивлённо на него поглядел, но, почувствовав, как толкнули под столом, поддержал.
— А действительно, почему бы вам не остаться?
— Нет! Вместе приехали, вместе и домой поедем. Теперь безопасно! Как ни уговаривали Миллера остаться, он не согласился.
Часов в шесть выехали из Пармо. Миллер порывался сесть за руль, но Генрих заставил его подвинуться с шофёрского места и сам взялся за баранку.
Как только машина въехала на извилистую узкую тропинку, среди гор, вблизи маленького горного селения Андатре, слева прозвучал выстрел, за ним длинными очередями заговорили автоматы. Горное эхо усиливало звуки. Казалось, началась настоящая канонада. Генрих остановил машину.
— Что вы делаете? Сейчас же возвращайтесь назад! — взвизгнул Миллер и попробовал схватиться за руль. Лютц зло и презрительно бросил:
— Не опешите, герр Миллер, возможно, стреляют именно позади нас.
— Тогда вперёд! — завопил Миллер.
Не отвечая ему, Генрих и Лютц вышли из машины. Стрельба приближалась, но слух офицеров уловил, что обстреливают не шоссе. Миллер с автоматом в руке тоже выскочил из машины и мигом спрыгнул в канаву, напряжённо вглядываясь в горы.
— Мне кажется, герр Миллер, что вы не очень уютно чувствуете себя? — с издёвкой спросил Лютц и тоже спрыгнул в канаву. Генрих видел, как он наклонился и с силой рванул автомат из рук начальника гестапо.
— Что вы делаете? — испуганно вскрикнул Миллер и поднялся.
— Спокойно! — уже с угрозой в голосе приказал Лютц. Оружие солдата не любит попадать в руки трусливого палача. Оно больше пристало честной и смелой руке.
— Что за шутки, герр Лютц? — голос Миллера звучал испуганно, но в нём слышались обычные для начальника службы СС спесивые нотки. — Мы с вами не такие уж близкие друзья, чтобы вы могли позволять себе подобные шутки!
— Шутки? Вы считаете это шуткой?
— Генрих! Он сошёл с ума! Отберите у него оружие! — Миллер попятился и покачнулся. Лютц шагнул за ним.
— Сошёл с ума? Да, можно было лишиться рассудка, глядя, как вы стреляли в живот беременной женщины!
— Можно было сойти с ума, узнав, как вы расправились с Моникой! А теперь добираетесь до Матини?
— Гольдринг, что же вы стоите? Он меня ранит! Я буду жаловаться! Я напишу Бертгольду! Генрих быстро подошёл к Миллеру и отстранил Лютца.
— А автомат? Заберите авто…
Окончание слова застряло в горле Миллера, глаза его округлились, натолкнувшись на суровый, острый, как лезвие ножа, взгляд Гольдринга.
— А теперь выслушайте меня, Миллер! Я из тех простодушных людей, которые верят в такую химеру, как совесть. К счастью, нас много, значительно больше, чем подобных тебе! И мы судим тебя судом своей совести! За муки сотен невинных людей! За смерть Моники! Во имя спасения тех, кого ты завтра мог бы замучить!
Не сводя с Генриха глаз, в которых застыл ужас, Миллер рванул кобуру и судорожно схватился за ручку парабеллума. Но не успел выхватить. Прозвучал выстрел из пистолета, и гестаповец рухнул, прошитый ещё и автоматной очередью.
— Он должен был получить и от меня, — бросил Лютц и, повернув автомат, послал длинную очередь в машину.
— Генрих взял в руку ракетницу.
— Погоди! — остановил его Лютц. Смочив водой из фляги носовой платок, он приложил его к стволу парабеллума и, не успел Генрих вымолвить слово, выстрелил себе в левую руку повыше локтя.
— Что ты наделал, сумасшедший! — бросился к нему Генрих.
— Ничего особенного, рана заживёт через неделю, а это даст мне возможность отдохнуть, доказать, что мы были в бою, и даже получить медаль за ранение. А теперь — ракеты!
Бросившись вместе с Лютцем в канаву, Генрих одну за другой послал в воздух несколько красных ракет.
Вскоре из Пармо прибыли два транспортёра с автоматчиками во главе с самим оберстом Функом.
— Боже мой! Какое страшное несчастье! Немедленно в госпиталь! Может быть, ещё можно спасти! — кричал Функ, бегая взад и вперёд вдоль канавы.
Через минуту два транспортёра — один из них тащил на буксире легковую машину — уже мчались в Кастель ла Фонте.
— Моя помощь излишня, — сказал Матини Кубису, который без особой жалости смотрел на труп своего шефа. Вскрытие делать?
— Думаю, ясно и так!.. Герр Лютц, что с вами?
— Пустяки! Немного задело руку и…— гауптман покачнулся.
— Что ж ты молчал! — укоризненно бросил Матини и обхватил за плечи Лютца. Тот, смущённо улыбаясь, выпрямился.
— Уверяю тебя, я чувствую себя превосходно, лёгкая слабость, вот и все.
Невзирая на протесты Лютца, Матини отвёл его в операционную, внимательно осмотрел и перевязал рану.
— Действительно, ничего серьёзного. Но необходим покой. Придётся тебе, дружище, поселиться у меня в госпитале.
— Упаси боже! Тогда я по-настоящему заболею… Лучше полежу у себя дома. Надеюсь, ты будешь меня навещать?
— За тобой нужен уход, и я забираю тебя к себе, — решил за всех Генрих. — Ты не возражаешь, Мартин?
— Придётся согласиться. Тогда сейчас же в путь. Карлу необходим покой.
— А и доложу штабу командования о нападении и тоже приеду к вам! — крикнул Кубис с порога. Трое друзей переглянулись и поняли друг друга без слов.
— Ничего! — успокоил Генрих. — Дам ему несколько десятков марок и его словно ветром сдует…
К замку подъехали с чёрного хода, чтобы избежать встречи с Марией-Луизой. Но Генрих позабыл ключ, и все равно пришлось поднять шум, долго стучать. Наконец дверь открыл несколько смущённый Курт.
В глубине коридора мелькнуло женское платье. Догадавшись в чём дело, Генрих невинно заметил:
— О, мы, кажется, своим стуком разбудили и графиню.
— Это не графиня, это Лидия… то есть горничная, поправился Курт и покраснел.
Ужинали в спальне, придвинув стол к кровати, на которой лежал Лютц. После перевязки он чувствовал себя совсем хорошо и категорически запротестовал, когда Генрих и Матини, поужинав, захотели выйти в другую комнату, чтобы дать ему поспать.
— Это будет просто преступлением с вашей стороны! У меня сейчас так на душе, словно я искупил большой грех. А в такие минуты хочется быть среди друзей. Можете молчать, разговаривать, читать, но только не уходите от меня. Мне просто приятно на вас обоих смотреть!
На месте, где раньше была картина, так взволновавшая Генриха, теперь висела большая карта Европы, разукрашенная флажками, обозначавшими линии фронтов. Генрих и Матини подошли к карте с курвиметром, начали измерять расстояние от Сталинграда до Сарн — верховное командование не так давно сообщило, что этот город пришлось оставить.
— Что вы там измеряете? — поинтересовался Лютц.
— Погоди! — Генрих подошёл к столику и начал что-то высчитывать. — Чтобы пройти расстояние от Сарн до Волги, нашей армии понадобилось полтора года… Чтобы отступить от Сталинграда до Сарн — меньше года… Итак, мы сокращаем линию фронта куда быстрее, чем в начале войны расширяли её…
— Ты хочешь сказать, Генрих, что мы удираем быстрее, чем…
— Фу, какая терминология! Не удираем, а сокращаем линию фронта, — иронически поправил Генрих, — сокращаем для будущего наступления.
— И ты, Генрих, веришь, что оно когда-нибудь будет?
— Знаешь, Карл, есть вещи, о которых я просто стараюсь не думать. Слишком уж опасно в них углубляться.
— А я не хочу прятать голову в песок, как делают страусы. Я не верю ни в возможность нового наступления, ни в чудодейственную силу нового оружия. Войну мы проиграли! Это факт, с которым рано или поздно придётся примириться.
— Что бы сказал о таких разговорчиках покойный Миллер? — улыбнувшись заметил Матини.
— Ой, как же я об этом забыл? Ты знаешь, Мартин, кого я встретил позавчера в кабинете Миллера? Бывшего гарибальдийского парламентёра, того, у которого шрам на лице. На допросе…
— Антонио Ментарочи?
— Ты даже знаешь его имя и фамилию?
— Он служил в том госпитале, где я раньше работал. Исключительно умный и сердечный человек. Я не говорил об этом никому, чтобы не произносить вслух его имя. Ведь бедняга вне закона…
— И хорошо сделал, что не сказал. Это только ещё больше увеличило бы подозрения.
— Подозрения? Есть что-нибудь конкретное? Генрих рассказал суть разговора с Миллером.
— Я так и знал, что подозрение падёт на меня! — Матини вскочил и забегал по комнате. На его нервном лице по очереди отразились все чувства: беспокойство, колебания, потом решимость.
— Вот что, друзья, — сказал он, остановившись против кровати Лютца. — Я не хочу таиться перед вами: если б я мог, я предупредил бы партизан! И тем не менее в данном случае это сделал не я! Перед вами мне нечего оправдываться и, надеюсь, вы поверите мне на слово… Но сейчас меня интересует не столько моя особа, сколько этот Ментарочи… Как вы думаете…
В дверь кто-то постучал, и Матини не закончил фразы. На пороге появилась горничная графини.
— Синьор обер-лейтенант, графиня просила зайти к ней, как бы поздно вы ни освободились!
— Передайте вашей госпоже, Лидия, что я обязательно зайду, — ответил Генрих, внимательно вглядываясь в лицо девушки.
Может быть, потому, что Генрих впервые назвал её по имени, а возможно, по каким-либо другим причинам, но горничная смутилась.
— Хорошо, — ответила она тихо и вышла.
— Так вот, я хотел бы знать…— начал было Матини, но его снова прервали.
На этот раз дверь распахнулась настежь без стука и на пороге выросла фигура Кубиса.
— «Где двое или трое собрались во имя моё, там и я среди них…», — цитатой из евангелия поздоровался Кубис.
— Садитесь, Кубис, — пригласил Генрих, — мы, правда, уже поужинали, но немного вина оставили, помня о вас.
— Этой кислятины?
— Другого не было и не будет. Пауль, не забывайте, мы у постели раненого.
— «И бог, видя тайное, воздаст нам явное!»— молитвенно сложа руки, снова процитировал Кубис.
— Сегодня Кубис настроен на молитвенный лад, улыбнулся Лютц.
— Я сегодня подумал: а не придётся ли мне снова менять одежду? Когда-то я сменил сутану на мундир, а теперь, возможно, придётся сделать наоборот. Ну, это все в будущем, а я человек сегодняшнего дня. И он не предвещает мне ничего хорошего!
— Снова какие-нибудь неприятности? — поинтересовался Генрих.
— Самые большие — у меня отняли перспективы! Оповестил начальство о смерти раба божьего Иоганна, а мне приказывают: выполняйте его обязанности, пока не пришлём нового начальника. Итак, моё продвижение по службе, а следовательно, и увеличение бумажек, которые так приятно шуршат в руках, отодвигается на неопределённый срок. И я снова на иждивении доброго и щедрого барона фон Гольдринга, который коллекционирует мои расписки. А вы после этого предлагаете мне кислое вино! Вам ещё не хватает завести разговор о медицине и вообще о тленности всего живого! Кстати, и синьор Матини здесь.
— Перед вашим приходом мы как раз беседовали о медицине. Матини нам рассказал об одном очень интересном опыте. Как хирург он просто в восторге и мечтал бы повторить эксперимент.
Матини удивлённо смотрел на Генриха, лидо его медленно покраснело, брови угрожающе сошлись на переносице.
— Умоляю вас, заклинаю, покорно прошу! Не рассказывайте мне этой мерзости! Она мне испортит аппетит перед ужином!
— А я думал, что вы интересуетесь наукой! Вы сами когда-то настаивали, чтобы Матини…
— Барон фон Гольдринг, это для меня настолько неожиданно… Я просто не нахожу слов — У Матини перехватило дыхание.
Лютц, верно, начал о чём-то догадываться и бросил на доктора предостерегающий взгляд. Тот тотчас обмяк.
— Я знаю, вы не отважитесь просить Кубиса, поэтому делаю это за вас: Матини нужен человек, над которым он мог бы провести свой эксперимент. Поскольку он опасен, нужен…
— Догадываюсь, догадываюсь… да, пожалуйста! У нас таких кроликов хоть отбавляй. Я охотно дам первого попавшегося и даже буду благодарен за услугу. Наш комендант СС допился до белой горячки и не может выполнять своих функций. Берите хоть сейчас!
— Видите, Матини, как все хорошо уладилось! — повернулся Генрих к доктору. — С вас комиссионные! Согласен помириться на том, что вы разрешите мне присутствовать при…
— Простите, Генрих, что я вас прерву. Но вечером, да ещё в выходной день, я не привык так попусту растрачивать время! Душа моего покойного шефа протестует против таких сухих поминок, и я вынужден, барон…
— Сколько? — лаконично спросил Генрих.
— За упокой Миллера, думаю, не меньше пятидесяти марок…
Получив нужную сумму, Кубис вышел. Генрих проводил его до входных дверей, чего никогда не делал и чем ещё больше удивил своих гостей.
— Ну, обо всём договорились, — доложил он, вернувшись в спальню.
— Я ничего не понимаю…— начал взволнованно Матини.
— А понять так просто! Если трое порядочных людей узнают, что четвёртому грозит смертельная опасность…
— Вы имеете в виду Антонио Ментарочи?
— Наконец вы догадались! А я думал, вы меня испепелите грозным взглядом. Или, может…— Генрих вопросительно взглянул на Матини.
— Я думал, вы лучшего мнения обо мне! — обиделся доктор.
— Но как организовать технику этого дела? — спросил Лютц.
— У нас впереди целая ночь, чтобы все обсудить. А сейчас, простите, я должен зайти к Марии-Луизе. Графиня давно ждала Гольдринга и встретила его упрёками:
— Это просто невежливо, барон, заставлять меня так долго ждать. Я умираю от любопытства! Неужели правда, что убит Миллер и герр Лютц ранен? Генрих коротко рассказал, как их обстреляли партизаны.
— О, теперь я особенно ценю то, что вы сделали для дяди и барона Штенгеля. Эти звери могли убить и их!
— Я всегда к вашим услугам, графиня. Ведь я обещал быть вашим рыцарем.
— И очень плохо выполняете свои обязанности! Я вижу вас раз в неделю, да и то лишь в тех случаях, когда сама приглашаю. Слушайте, вы вообще мужчина?
— Кажется…
— А мне нет! Жить под одной крышей с молодой женщиной и оставаться совсем равнодушным к ней! Хоть бы на людях поухаживали за мной… В наказание завтра утром или после обеда вы будете сопровождать меня на прогулку. Я давно не ездила верхом.
— У меня нет лошади.
— Возьмите из моей конюшни. И вообще я решила сделать из вас настоящего кавалера. Когда-нибудь дама вашего сердца поблагодарит меня за это!
— А что скажет по этому поводу барон Штенгель?
— Он поймёт, что до сих пор ловил ворон!
— Итак, я должен играть при вас роль…
— Роль зависит от актёра…— Графиня бросила многозначительный взгляд на Генриха, — от того, насколько он сумеет воодушевить своего партнёра…
— Такая игра может нас обоих завести слишком далеко…
— Вы этого боитесь?
— Я понимаю, что нам грозит… Для себя… и своей невесты.
Генрих пробыл у графини долго. Когда он вернулся, Лютц и Матини сладко спали.
— Постели мне в кабинете, — приказал Генрих Курту. Тот приготовил постель, но не уходил, переминаясь с ноги на ногу у порога.
— Я хотел вас спросить, герр обер-лейтенант… — начал он робко и замолчал.
— Догадываюсь о чём… Дело касается Лидии? Угадал? Курт густо покраснел.
— Я хотел спросить, может ли немецкий солдат жениться на итальянской девушке…
— Если оба они запасутся терпением, чтобы дождаться конца войны. А как же твоя невеста, Курт?
— Марта, герр обер-лейтенант, она какая-то… О, нет, не подумайте чего-нибудь плохого! Она хорошая девушка, честная. Но… Я увидел совсем других девушек, которые мечтают о большем, чем собственное гнёздышко… Мы с Мартой не будем счастливы, герр обер-лейтенант! Лидия она совсем другая, она…— Курт окончательно смутился и замолчал. — Простите, герр обер-лейтенант, вам пора спать. Я пойду. Когда Курт открыл дверь, Генрих его остановил.
— Кстати, Курт, я все забываю спросить: ты передал графине записку, помнишь, ту, что я дал, когда мы ехали Пармо для переговоров с партизанами?
— Графиня ещё спала, я передал горничной. Я говорил вам об этом, герр обер-лейтенант.
— Ах, да, теперь припоминаю… ты действительно что-то говорил. Ну, спокойной ночи, Курт. Пусть тебе приснится твоя Лидия, она, кажется, очень славная девушка.
Оставшись один, Генрих ещё долго не спал, обдумывая новую обстановку, которая сложилась здесь, в замке, и в Кастель ла Фонте после сегодняшних событий.
— Пока лишь подозрения, а этот Ментарочи даст мне доказательства. И я в конце концов узнаю, кто предупредил партизан о наших парламентёрах, прежде чем они выехали из Кастель ла Фонте.
— Невозможно! Совершенно невозможно! Я не отходил от Матини ни на шаг…
— О, он мог оставить записку, условный знак… Сегодня я ещё не могу сказать вам, как он это сделал, но завтра или послезавтра… Я дал специальное задание моему агенту, находящемуся в отряде гарибальдийцев, и он добудет мне доказательства того, что я ощущаю, интуитивно.
— Этот ваш агент не производит на меня впечатления умного человека.
От неожиданности Миллер поставил на стол рюмку, которую уже поднёс ко рту.
— Вы знаете моего агента? Откуда?
— Ганс, вы меня недооцениваете, даже более — вы очень невысокого мнения о моих умственных способностях. Ведь только полный идиот мог не заметить того, что само бросалось в глаза. Подумайте сами, как все просто: я только-только прибыл в Кастель ла Фонте, и первый визит наношу своему другу, начальнику службы СС: в его приёмной я случайно встречаю человека с густыми мохнатыми бровями, которого фельдфебелю приказывают вывести через двор, чтобы никто не видел. Скажите, Ганс, какие бы выводы сделали вы, будучи на моём месте?
— Единственный, но бесспорный. Ваше место не в армии, а у нас, в гестапо. И я клянусь, что перетащу вас сюда! Выпьем за это, Генрих?
Миллер ещё долго расхваливал своего будущего коллегу по работе, запивая каждый тост новой рюмкой коньяка, запасы которого, как выяснилось, не ограничивались одной бутылкой. Миллер был так пьян, что едва смог запереть сейф, перед тем как приказал везти себя домой. В машине он сразу заснул, привалившись головой к плечу своего «друга». С отвращением оттолкнув его, Генрих приказал шофёру остановиться возле штаба.
Лютц уже спал, и пришлось долго стучать, пока он открыл дверь. Пошатываясь, словно пьяный, гауптман снова повалился на кровать. Но, услышав о подозрениях Миллера относительно Матини, сразу вскочил:
— Сволочь! — выругался он. — Я ни себе, ни тебе никогда не прощу, что этот палач до сих пор ходит по земле, когда ему место в аду. Нет, ты только представь на минуточку — Матини на допросе у Миллера или у твоего дружка Кубиса!
— Ты все попрекаешь меня дружбой с Кубисом и Миллером, а она, как видишь, пригодилась, — тихо произнёс Генрих.
Лютц снова вытянулся на кровати, подложив руки под голову, о чём-то напряжённо думая. Генрих подошёл к телефону и приказал Курту приехать за ним.
— Оставайся ночевать, — предложил Лютц.
— Нет, я завтра должен ехать к Функу на обед, надо переодеться. Он так надоел мне, что я вынужден принять его приглашение. Может быть, и ты со мной?
— К Функу? Ну что ж! — думая совсем о другом, рассеянно ответил Карл. — Завтра воскресенье, можно поехать…— Вдруг лицо его оживилось. — Так, говоришь, к Функу? А, знаешь что, давай и Миллера пригласим! Только не бери Курта, веди машину сам!
— Есть пригласить Миллера и оставить Курта, — Генрих пристально посмотрел в глаза другу. Утром телефонный звонок рано разбудил Генриха.
— Довольно, спать. Погода чудесная, от вчерашнего снега и следа не осталось. Мы сейчас придём в гости, а потом поедем с вами… Вы знаете куда? — послышался весёлый голос Миллера.
— Кто это — мы?
— Я и бывший «жених», которого теперь зовут «чудаком».
Часов в двенадцать, предварительно позавтракав у Генриха, они втроём выехали в Пармо.
— Денщика я сегодня отпустил, придётся самому выполнять обязанности шофёра, — словно между прочим, бросил Генрих, когда они садились в машину.
— Когда вы устанете, я с удовольствием сменю вас, откликнулся Миллер и, чуть заметно подмигнув Генриху, многозначительно прибавил:— Вы ведь знаете, я прекрасно веду машину, и в моих руках она послушна моей воле! Генрих сделал вид, что не понял намёка.
— А всё-таки вы должны отдать мне должное как начальнику службы СС, — хвастливо сказал Миллер, когда машина выскочила из городка и помчалась по бетонному шоссе к Пармо. — Теперь можно совершенно спокойно ездить по дорогам, не страшась нападения гарибальдийцев.
— А убийство мотоциклиста вчера? — напомнил Лютц.
— А машина, подорвавшаяся позавчера на мине? — прибавил Генрих.
— Вы забываете: все эти случаи произошли ночью. Днём партизаны уже не рискуют появляться на дорогах. А добиться этого было не так-то просто. Уверяю вас! Зато теперь я знаю, чем живёт каждый день тот или иной отряд. О, когда-нибудь в своих мемуарах я расскажу интересные вещи!
— Вы собираетесь писать мемуары? — удивился Лютц.
— Обязательно! Конечно, обо всём на напишешь, придётся кое-что подавать в завуалированной форме… учитывая вкусы читателей, они любят, когда в книжках проливается кровь — это щекочет им нервы, — и одновременно требуют, чтобы все подавалось под этаким, знаете, сладеньким соусом из добропорядочности и добродетели. Если бы я писал только для разведчиков, я, конечно, не делал бы таких отступлений, памятуя слова фюрера, обращённые к солдатам.
— Какие именно слова? — наморщил брови Лютц.
— О, я могу процитировать на память! «Солдаты! Я освобождаю вас от химеры, которую простодушные люди назвали совестью…» Разве плохо сказано?
— Сказано сильно! — улыбнулся Генрих.
Функ, предупреждённый по телефону, ждал гостей. Он уже несколько раз приглашал Гольдринга то на обед, то на ужин, но Генрих под разными предлогами уклонялся от такой чести: оберст Функ был для него персоной малоинтересной. Он не поехал бы и сегодня, не узнай, что Миллеру известно о звонке гарибальдийцев в штаб полка относительно встречи парламентёров. Интересно было выяснить, кто именно информировал об этом начальника службы СС.
Вначале обед носил слегка официальный характер. Провозгласив первый тост за своего освободителя, как назвал оберст Генриха, Функ сдержанно пожелал успеха Миллеру и Лютцу. Присутствующие были ниже его чином, и Функ хоть держался приветливо, но всячески подчёркивал эту разницу. По мере того как сменялись блюда и пустели бутылки, беседа становилась оживлённее и непринуждённее. С каждой рюмкой лица оберста и Миллера все больше краснели, а Лютца, наоборот, бледнело. Хмель сегодня совсем не действовал на него. Только взгляд становился напряжённее, злее.
— Гершафтен, — наполнив рюмку, он поднялся. — Я предлагаю выпить за того, кто тоже принимал участие в освобождении оберста Функа, — за моего друга и чудесного человека доктора Матини! Миллер, хотя и был пьян, демонстративно поставил рюмку.
— Вы, герр Миллер, не хотите выпить за второго моего освободителя, которого, к сожалению, сейчас нет среди нас? — удивился Функ.
— Я надеюсь, герр оберст, вы догадываетесь, почему именно?
— Ах так! Тогда и я не буду! — согласился Функ и поставил рюмку.
— Тогда, выпью я один! — Лютц залпом выпил коньяк. Люблю честных людей, кто бы они ни были!
Тост Лютца расхолодил компанию. Но Функ нашёл тему, заинтересовавшую всех. Он предложил выпить за успехи на Восточном фронте. Разговор снова стал общим, рюмки быстро пустели. Лишь Генрих, как всегда, не пил, а только пригубливал.
— Ой, уже темнеет! — удивлённо воскликнул Миллер, взглянув в окно.
— Вы ночуете у меня. Уже поздно! — словно приказывая, проговорил Функ.
— Я не могу. Завтра на рассвете мы с фон Гольдрингом должны быть у генерала, — категорически возразил Лютц.
— Вы, Миллер, оставайтесь у оберста, он вас завтра отвезёт. — предложил Генрих.
Лютц удивлённо на него поглядел, но, почувствовав, как толкнули под столом, поддержал.
— А действительно, почему бы вам не остаться?
— Нет! Вместе приехали, вместе и домой поедем. Теперь безопасно! Как ни уговаривали Миллера остаться, он не согласился.
Часов в шесть выехали из Пармо. Миллер порывался сесть за руль, но Генрих заставил его подвинуться с шофёрского места и сам взялся за баранку.
Как только машина въехала на извилистую узкую тропинку, среди гор, вблизи маленького горного селения Андатре, слева прозвучал выстрел, за ним длинными очередями заговорили автоматы. Горное эхо усиливало звуки. Казалось, началась настоящая канонада. Генрих остановил машину.
— Что вы делаете? Сейчас же возвращайтесь назад! — взвизгнул Миллер и попробовал схватиться за руль. Лютц зло и презрительно бросил:
— Не опешите, герр Миллер, возможно, стреляют именно позади нас.
— Тогда вперёд! — завопил Миллер.
Не отвечая ему, Генрих и Лютц вышли из машины. Стрельба приближалась, но слух офицеров уловил, что обстреливают не шоссе. Миллер с автоматом в руке тоже выскочил из машины и мигом спрыгнул в канаву, напряжённо вглядываясь в горы.
— Мне кажется, герр Миллер, что вы не очень уютно чувствуете себя? — с издёвкой спросил Лютц и тоже спрыгнул в канаву. Генрих видел, как он наклонился и с силой рванул автомат из рук начальника гестапо.
— Что вы делаете? — испуганно вскрикнул Миллер и поднялся.
— Спокойно! — уже с угрозой в голосе приказал Лютц. Оружие солдата не любит попадать в руки трусливого палача. Оно больше пристало честной и смелой руке.
— Что за шутки, герр Лютц? — голос Миллера звучал испуганно, но в нём слышались обычные для начальника службы СС спесивые нотки. — Мы с вами не такие уж близкие друзья, чтобы вы могли позволять себе подобные шутки!
— Шутки? Вы считаете это шуткой?
— Генрих! Он сошёл с ума! Отберите у него оружие! — Миллер попятился и покачнулся. Лютц шагнул за ним.
— Сошёл с ума? Да, можно было лишиться рассудка, глядя, как вы стреляли в живот беременной женщины!
— Можно было сойти с ума, узнав, как вы расправились с Моникой! А теперь добираетесь до Матини?
— Гольдринг, что же вы стоите? Он меня ранит! Я буду жаловаться! Я напишу Бертгольду! Генрих быстро подошёл к Миллеру и отстранил Лютца.
— А автомат? Заберите авто…
Окончание слова застряло в горле Миллера, глаза его округлились, натолкнувшись на суровый, острый, как лезвие ножа, взгляд Гольдринга.
— А теперь выслушайте меня, Миллер! Я из тех простодушных людей, которые верят в такую химеру, как совесть. К счастью, нас много, значительно больше, чем подобных тебе! И мы судим тебя судом своей совести! За муки сотен невинных людей! За смерть Моники! Во имя спасения тех, кого ты завтра мог бы замучить!
Не сводя с Генриха глаз, в которых застыл ужас, Миллер рванул кобуру и судорожно схватился за ручку парабеллума. Но не успел выхватить. Прозвучал выстрел из пистолета, и гестаповец рухнул, прошитый ещё и автоматной очередью.
— Он должен был получить и от меня, — бросил Лютц и, повернув автомат, послал длинную очередь в машину.
— Генрих взял в руку ракетницу.
— Погоди! — остановил его Лютц. Смочив водой из фляги носовой платок, он приложил его к стволу парабеллума и, не успел Генрих вымолвить слово, выстрелил себе в левую руку повыше локтя.
— Что ты наделал, сумасшедший! — бросился к нему Генрих.
— Ничего особенного, рана заживёт через неделю, а это даст мне возможность отдохнуть, доказать, что мы были в бою, и даже получить медаль за ранение. А теперь — ракеты!
Бросившись вместе с Лютцем в канаву, Генрих одну за другой послал в воздух несколько красных ракет.
Вскоре из Пармо прибыли два транспортёра с автоматчиками во главе с самим оберстом Функом.
— Боже мой! Какое страшное несчастье! Немедленно в госпиталь! Может быть, ещё можно спасти! — кричал Функ, бегая взад и вперёд вдоль канавы.
Через минуту два транспортёра — один из них тащил на буксире легковую машину — уже мчались в Кастель ла Фонте.
— Моя помощь излишня, — сказал Матини Кубису, который без особой жалости смотрел на труп своего шефа. Вскрытие делать?
— Думаю, ясно и так!.. Герр Лютц, что с вами?
— Пустяки! Немного задело руку и…— гауптман покачнулся.
— Что ж ты молчал! — укоризненно бросил Матини и обхватил за плечи Лютца. Тот, смущённо улыбаясь, выпрямился.
— Уверяю тебя, я чувствую себя превосходно, лёгкая слабость, вот и все.
Невзирая на протесты Лютца, Матини отвёл его в операционную, внимательно осмотрел и перевязал рану.
— Действительно, ничего серьёзного. Но необходим покой. Придётся тебе, дружище, поселиться у меня в госпитале.
— Упаси боже! Тогда я по-настоящему заболею… Лучше полежу у себя дома. Надеюсь, ты будешь меня навещать?
— За тобой нужен уход, и я забираю тебя к себе, — решил за всех Генрих. — Ты не возражаешь, Мартин?
— Придётся согласиться. Тогда сейчас же в путь. Карлу необходим покой.
— А и доложу штабу командования о нападении и тоже приеду к вам! — крикнул Кубис с порога. Трое друзей переглянулись и поняли друг друга без слов.
— Ничего! — успокоил Генрих. — Дам ему несколько десятков марок и его словно ветром сдует…
К замку подъехали с чёрного хода, чтобы избежать встречи с Марией-Луизой. Но Генрих позабыл ключ, и все равно пришлось поднять шум, долго стучать. Наконец дверь открыл несколько смущённый Курт.
В глубине коридора мелькнуло женское платье. Догадавшись в чём дело, Генрих невинно заметил:
— О, мы, кажется, своим стуком разбудили и графиню.
— Это не графиня, это Лидия… то есть горничная, поправился Курт и покраснел.
Ужинали в спальне, придвинув стол к кровати, на которой лежал Лютц. После перевязки он чувствовал себя совсем хорошо и категорически запротестовал, когда Генрих и Матини, поужинав, захотели выйти в другую комнату, чтобы дать ему поспать.
— Это будет просто преступлением с вашей стороны! У меня сейчас так на душе, словно я искупил большой грех. А в такие минуты хочется быть среди друзей. Можете молчать, разговаривать, читать, но только не уходите от меня. Мне просто приятно на вас обоих смотреть!
На месте, где раньше была картина, так взволновавшая Генриха, теперь висела большая карта Европы, разукрашенная флажками, обозначавшими линии фронтов. Генрих и Матини подошли к карте с курвиметром, начали измерять расстояние от Сталинграда до Сарн — верховное командование не так давно сообщило, что этот город пришлось оставить.
— Что вы там измеряете? — поинтересовался Лютц.
— Погоди! — Генрих подошёл к столику и начал что-то высчитывать. — Чтобы пройти расстояние от Сарн до Волги, нашей армии понадобилось полтора года… Чтобы отступить от Сталинграда до Сарн — меньше года… Итак, мы сокращаем линию фронта куда быстрее, чем в начале войны расширяли её…
— Ты хочешь сказать, Генрих, что мы удираем быстрее, чем…
— Фу, какая терминология! Не удираем, а сокращаем линию фронта, — иронически поправил Генрих, — сокращаем для будущего наступления.
— И ты, Генрих, веришь, что оно когда-нибудь будет?
— Знаешь, Карл, есть вещи, о которых я просто стараюсь не думать. Слишком уж опасно в них углубляться.
— А я не хочу прятать голову в песок, как делают страусы. Я не верю ни в возможность нового наступления, ни в чудодейственную силу нового оружия. Войну мы проиграли! Это факт, с которым рано или поздно придётся примириться.
— Что бы сказал о таких разговорчиках покойный Миллер? — улыбнувшись заметил Матини.
— Ой, как же я об этом забыл? Ты знаешь, Мартин, кого я встретил позавчера в кабинете Миллера? Бывшего гарибальдийского парламентёра, того, у которого шрам на лице. На допросе…
— Антонио Ментарочи?
— Ты даже знаешь его имя и фамилию?
— Он служил в том госпитале, где я раньше работал. Исключительно умный и сердечный человек. Я не говорил об этом никому, чтобы не произносить вслух его имя. Ведь бедняга вне закона…
— И хорошо сделал, что не сказал. Это только ещё больше увеличило бы подозрения.
— Подозрения? Есть что-нибудь конкретное? Генрих рассказал суть разговора с Миллером.
— Я так и знал, что подозрение падёт на меня! — Матини вскочил и забегал по комнате. На его нервном лице по очереди отразились все чувства: беспокойство, колебания, потом решимость.
— Вот что, друзья, — сказал он, остановившись против кровати Лютца. — Я не хочу таиться перед вами: если б я мог, я предупредил бы партизан! И тем не менее в данном случае это сделал не я! Перед вами мне нечего оправдываться и, надеюсь, вы поверите мне на слово… Но сейчас меня интересует не столько моя особа, сколько этот Ментарочи… Как вы думаете…
В дверь кто-то постучал, и Матини не закончил фразы. На пороге появилась горничная графини.
— Синьор обер-лейтенант, графиня просила зайти к ней, как бы поздно вы ни освободились!
— Передайте вашей госпоже, Лидия, что я обязательно зайду, — ответил Генрих, внимательно вглядываясь в лицо девушки.
Может быть, потому, что Генрих впервые назвал её по имени, а возможно, по каким-либо другим причинам, но горничная смутилась.
— Хорошо, — ответила она тихо и вышла.
— Так вот, я хотел бы знать…— начал было Матини, но его снова прервали.
На этот раз дверь распахнулась настежь без стука и на пороге выросла фигура Кубиса.
— «Где двое или трое собрались во имя моё, там и я среди них…», — цитатой из евангелия поздоровался Кубис.
— Садитесь, Кубис, — пригласил Генрих, — мы, правда, уже поужинали, но немного вина оставили, помня о вас.
— Этой кислятины?
— Другого не было и не будет. Пауль, не забывайте, мы у постели раненого.
— «И бог, видя тайное, воздаст нам явное!»— молитвенно сложа руки, снова процитировал Кубис.
— Сегодня Кубис настроен на молитвенный лад, улыбнулся Лютц.
— Я сегодня подумал: а не придётся ли мне снова менять одежду? Когда-то я сменил сутану на мундир, а теперь, возможно, придётся сделать наоборот. Ну, это все в будущем, а я человек сегодняшнего дня. И он не предвещает мне ничего хорошего!
— Снова какие-нибудь неприятности? — поинтересовался Генрих.
— Самые большие — у меня отняли перспективы! Оповестил начальство о смерти раба божьего Иоганна, а мне приказывают: выполняйте его обязанности, пока не пришлём нового начальника. Итак, моё продвижение по службе, а следовательно, и увеличение бумажек, которые так приятно шуршат в руках, отодвигается на неопределённый срок. И я снова на иждивении доброго и щедрого барона фон Гольдринга, который коллекционирует мои расписки. А вы после этого предлагаете мне кислое вино! Вам ещё не хватает завести разговор о медицине и вообще о тленности всего живого! Кстати, и синьор Матини здесь.
— Перед вашим приходом мы как раз беседовали о медицине. Матини нам рассказал об одном очень интересном опыте. Как хирург он просто в восторге и мечтал бы повторить эксперимент.
Матини удивлённо смотрел на Генриха, лидо его медленно покраснело, брови угрожающе сошлись на переносице.
— Умоляю вас, заклинаю, покорно прошу! Не рассказывайте мне этой мерзости! Она мне испортит аппетит перед ужином!
— А я думал, что вы интересуетесь наукой! Вы сами когда-то настаивали, чтобы Матини…
— Барон фон Гольдринг, это для меня настолько неожиданно… Я просто не нахожу слов — У Матини перехватило дыхание.
Лютц, верно, начал о чём-то догадываться и бросил на доктора предостерегающий взгляд. Тот тотчас обмяк.
— Я знаю, вы не отважитесь просить Кубиса, поэтому делаю это за вас: Матини нужен человек, над которым он мог бы провести свой эксперимент. Поскольку он опасен, нужен…
— Догадываюсь, догадываюсь… да, пожалуйста! У нас таких кроликов хоть отбавляй. Я охотно дам первого попавшегося и даже буду благодарен за услугу. Наш комендант СС допился до белой горячки и не может выполнять своих функций. Берите хоть сейчас!
— Видите, Матини, как все хорошо уладилось! — повернулся Генрих к доктору. — С вас комиссионные! Согласен помириться на том, что вы разрешите мне присутствовать при…
— Простите, Генрих, что я вас прерву. Но вечером, да ещё в выходной день, я не привык так попусту растрачивать время! Душа моего покойного шефа протестует против таких сухих поминок, и я вынужден, барон…
— Сколько? — лаконично спросил Генрих.
— За упокой Миллера, думаю, не меньше пятидесяти марок…
Получив нужную сумму, Кубис вышел. Генрих проводил его до входных дверей, чего никогда не делал и чем ещё больше удивил своих гостей.
— Ну, обо всём договорились, — доложил он, вернувшись в спальню.
— Я ничего не понимаю…— начал взволнованно Матини.
— А понять так просто! Если трое порядочных людей узнают, что четвёртому грозит смертельная опасность…
— Вы имеете в виду Антонио Ментарочи?
— Наконец вы догадались! А я думал, вы меня испепелите грозным взглядом. Или, может…— Генрих вопросительно взглянул на Матини.
— Я думал, вы лучшего мнения обо мне! — обиделся доктор.
— Но как организовать технику этого дела? — спросил Лютц.
— У нас впереди целая ночь, чтобы все обсудить. А сейчас, простите, я должен зайти к Марии-Луизе. Графиня давно ждала Гольдринга и встретила его упрёками:
— Это просто невежливо, барон, заставлять меня так долго ждать. Я умираю от любопытства! Неужели правда, что убит Миллер и герр Лютц ранен? Генрих коротко рассказал, как их обстреляли партизаны.
— О, теперь я особенно ценю то, что вы сделали для дяди и барона Штенгеля. Эти звери могли убить и их!
— Я всегда к вашим услугам, графиня. Ведь я обещал быть вашим рыцарем.
— И очень плохо выполняете свои обязанности! Я вижу вас раз в неделю, да и то лишь в тех случаях, когда сама приглашаю. Слушайте, вы вообще мужчина?
— Кажется…
— А мне нет! Жить под одной крышей с молодой женщиной и оставаться совсем равнодушным к ней! Хоть бы на людях поухаживали за мной… В наказание завтра утром или после обеда вы будете сопровождать меня на прогулку. Я давно не ездила верхом.
— У меня нет лошади.
— Возьмите из моей конюшни. И вообще я решила сделать из вас настоящего кавалера. Когда-нибудь дама вашего сердца поблагодарит меня за это!
— А что скажет по этому поводу барон Штенгель?
— Он поймёт, что до сих пор ловил ворон!
— Итак, я должен играть при вас роль…
— Роль зависит от актёра…— Графиня бросила многозначительный взгляд на Генриха, — от того, насколько он сумеет воодушевить своего партнёра…
— Такая игра может нас обоих завести слишком далеко…
— Вы этого боитесь?
— Я понимаю, что нам грозит… Для себя… и своей невесты.
Генрих пробыл у графини долго. Когда он вернулся, Лютц и Матини сладко спали.
— Постели мне в кабинете, — приказал Генрих Курту. Тот приготовил постель, но не уходил, переминаясь с ноги на ногу у порога.
— Я хотел вас спросить, герр обер-лейтенант… — начал он робко и замолчал.
— Догадываюсь о чём… Дело касается Лидии? Угадал? Курт густо покраснел.
— Я хотел спросить, может ли немецкий солдат жениться на итальянской девушке…
— Если оба они запасутся терпением, чтобы дождаться конца войны. А как же твоя невеста, Курт?
— Марта, герр обер-лейтенант, она какая-то… О, нет, не подумайте чего-нибудь плохого! Она хорошая девушка, честная. Но… Я увидел совсем других девушек, которые мечтают о большем, чем собственное гнёздышко… Мы с Мартой не будем счастливы, герр обер-лейтенант! Лидия она совсем другая, она…— Курт окончательно смутился и замолчал. — Простите, герр обер-лейтенант, вам пора спать. Я пойду. Когда Курт открыл дверь, Генрих его остановил.
— Кстати, Курт, я все забываю спросить: ты передал графине записку, помнишь, ту, что я дал, когда мы ехали Пармо для переговоров с партизанами?
— Графиня ещё спала, я передал горничной. Я говорил вам об этом, герр обер-лейтенант.
— Ах, да, теперь припоминаю… ты действительно что-то говорил. Ну, спокойной ночи, Курт. Пусть тебе приснится твоя Лидия, она, кажется, очень славная девушка.
Оставшись один, Генрих ещё долго не спал, обдумывая новую обстановку, которая сложилась здесь, в замке, и в Кастель ла Фонте после сегодняшних событий.
КУБИС ЗАБОТИТСЯ О БУДУЩЕМ
Письмо Генриха о смерти Миллера глубоко взволновало Бертгольда. Наличие в Кастель ла Фонте знающего преданного служаки очень устраивало генерала: во-первых, с точки зрения чисто служебной, а во-вторых, Миллер был защитником его личных интересов. Внезапная смерть начальника службы СС в маленьком итальянском городке, как это ни странно, могла поломать все планы Бертгольда, спутать все карты большой игры.
А игру Бертгольд затеял крупную. И отнюдь не последнюю роль в ней должен был сыграть именно Миллер. Не в силу своих талантов. Нет! Бертгольд не переоценивал его способностей, хоть и отдавал должное опыту. Просто судьба связала Миллера с генералом Эверсом, а последнее время личность Эверса особенно сильно интересовала Бертгольда.
И не потому, что Бертгольд вспомнил о своих старых дружеских связях с генералом. Наоборот, он старался их всячески затушевать и даже в письмах к Генриху не передавал больше приветов старому другу. Зато в письмах к Миллеру, носивших полуслужебный характер, фамилия генерала упоминалась все чаще и в таком контексте, который очень бы взволновал и генерала, и Гундера, и Денуса, узнай они об этом. Штаб-квартиру Гиммлера давно беспокоили нездоровые настроения, возникшие в среде высшего командования немецкой армии. Целая цепь стратегических неудач на Восточном фронте сильно подорвала доверие к гитлеровскому командованию. Если раньше любое распоряжение фюрера воспринималось как нечто гениальное, то теперь на военных советах все чаще раздавались критические голоса. В форме вопросов или советов, а зачастую и прямо высказывалось личное мнение. Генералы старались внести свои коррективы в действия командования и самого фюрера.
А игру Бертгольд затеял крупную. И отнюдь не последнюю роль в ней должен был сыграть именно Миллер. Не в силу своих талантов. Нет! Бертгольд не переоценивал его способностей, хоть и отдавал должное опыту. Просто судьба связала Миллера с генералом Эверсом, а последнее время личность Эверса особенно сильно интересовала Бертгольда.
И не потому, что Бертгольд вспомнил о своих старых дружеских связях с генералом. Наоборот, он старался их всячески затушевать и даже в письмах к Генриху не передавал больше приветов старому другу. Зато в письмах к Миллеру, носивших полуслужебный характер, фамилия генерала упоминалась все чаще и в таком контексте, который очень бы взволновал и генерала, и Гундера, и Денуса, узнай они об этом. Штаб-квартиру Гиммлера давно беспокоили нездоровые настроения, возникшие в среде высшего командования немецкой армии. Целая цепь стратегических неудач на Восточном фронте сильно подорвала доверие к гитлеровскому командованию. Если раньше любое распоряжение фюрера воспринималось как нечто гениальное, то теперь на военных советах все чаще раздавались критические голоса. В форме вопросов или советов, а зачастую и прямо высказывалось личное мнение. Генералы старались внести свои коррективы в действия командования и самого фюрера.