Страница:
— Губитель! — воскликнул он. — Насильник!
Он приближался, размахивая ножом. Кавинант был вынужден отступать до тех пор, пока не оказался по щиколотку в ручье, в холодной воде. Этиаран бежала к ним, хотя была слишком далеко, чтобы успеть очутиться между Кавинантом и ножом.
С его ладони капала кровь. Биение сердца пульсацией отдавалось в порезах, в кончиках пальцев. Он услышал повелительный окрик Этиаран:
— Триок!
Нож мелькнул еще ближе. Кавинант видел его так ясно, словно тот был выгравирован на его глазных яблоках.
Пульс бился в кончиках пальцев. Молодой человек подобрался, чтобы нанести смертельный удар. Этиаран снова крикнула:
— Триок! Ты что, с ума сошел? Ты дал клятву Мира!
В кончиках пальцев?
Стремительно вскинув руки, Кавинант уставился на них. И взгляд его внезапно затуманился благоговением. Он перестал воспринимать происходящее вокруг. — Это невозможно! — прошептал он в неимоверном изумлении. — Невозможно!
Его немые, пораженные проказой пальцы испытывали самую настоящую боль.
Этиаран приблизилась к ним и остановилась, скинув свой рюкзак на землю. Она словно бы загипнотизировала Триока: он злобно рвался к Кавинанту, но не мог переступить какой-то невидимой черты. Задыхаясь от ненависти, он выкрикнул:
— Его надо убить!.. Губитель!
— Я запрещаю! — воскликнула Этиаран.
Сила ее повеления подействовала на Триока как физический удар. Пошатнувшись, он сделал шаг назад, поднял голову и издал хриплый стон разочарования и ярости.
Голос Этиаран словно прорезал этот звук.
— Лояльность — твой долг. Ты дал клятву. Уж не хочешь ли ты навлечь проклятье на Страну?
Триок вздрогнул. Одним конвульсивным движением он метнул нож вниз, так что тот по рукоятку ушел в землю у его ног. Гневно выпрямившись, он прошептал Этиаран:
— Он изнасиловал Лену. Прошлой ночью!
Кавинант все еще не воспринимал ситуацию. Боль ошеломила его, она была сенсацией, роскошью, о которой забыли его пальцы: он не мог найти объяснения этому парадоксу, кроме как говорить про себя: «Невозможно! Невозможно!»
Он не замечал, что по запястью струится кровь, красная и человеческая.
Пораженный, он не был способен воспринимать окружающее. Тьма сгустилась в воздухе вокруг него. Все забурлило вокруг, словно расщелина наполнилась хлопающими крыльями, когтями, сверкающими прямо возле лица. Он простонал:
— Невозможно!
Но Этиаран и Триок были поглощены друг другом, их глаза избегали его, словно он был заразным пятном. Когда слова Триока дошли до нее, она упала на колени, закрыла лицо руками и прижалась лбом к земле. Плечи ее вздрагивали, словно она плакала, хотя и беззвучно; тем временем Триок безжалостно продолжал:
— Я нашел ее в горах, когда первые лучи сегодняшнего утра коснулись равнин. Ты знаешь, как я люблю ее. Во время сбора я наблюдал за ней, и мне не доставило радости то, как этот чужак пялился на нее. Я видел, что он чем-то прельщает ее, и мне казалось странным, что она с таким участием относится к человеку, о котором никто ничего не знает. Поэтому поздно ночью я пошел к Треллу, твоему мужу, и узнал, что Лена собиралась провести ночь с подругой — Терас, дочерью Аниории. Я пошел и спросил об этом у Терас — но ей ничего не было известно об этом намерении Лены. Тогда тень страха закралась ко мне в душу — ибо когда случалось такое, чтобы кто-то из наших людей солгал? Всю ночь я искал ее. И в первых рассветных лучах нашел, в разорванном платье и крови. Она пыталась убежать от меня, но слишком ослабла от холода, горя и боли, и через мгновение она бросилась в мои объятия и рассказала о том, что… Что сделал этот губитель…
Потом я отвел ее к Треллу, ее отцу. Предоставив ее его заботам, я бросился на поиски чужака с намерением убить его. Когда я увидел вас, то последовал за вами, полагая, что моя цель — это и твоя тоже, что ты уводишь его в горы, чтобы уничтожить. Но ты намерена спасти его — его, который изнасиловал Лену, твою дочь! Чем сумел он подкупить твое сердце? Ты запрещаешь? Этиаран, супруга Трелла! Она была ребенком, таким прекрасным, что любой мог заплакать от умиления, глядя на нее. И вот она растоптана — без жалости и угрызений совести. Ответь мне. Какое нам дело до клятв?
Яростное, неистовое хлопанье темных крыльев заставило Кавинанта пригнуться к земле, и он неуклюже скорчился в ручье. Сквозь его мозг проносились видения и воспоминания о лепрозории, о словах врача:
«У вас нет надежды!»
Он был сбит полицейской машиной. Он направлялся в город, чтобы оплатить свой телефонный счет лично. Голосом, бесцветным от страха, он бормотал:
— Не может быть!
Этиаран медленно подняла голову и раскинула руки, словно открывая грудь навстречу пронзающему удару с неба. Лицо ее было искажено горем, а глаза походили на темные кратеры страдания, глядящие внутрь, на ее подвергавшуюся тяжелому испытанию гуманность.
— Трелл, помоги мне, — тихо прошептала она.
Затем ее голос набрал силу, и ее боль, казалось, заставила воздух вокруг нее затрепетать.
— Горе! Горе молодым в этом мире. Почему столь тяжела она, ноша ненависти и зла? Ах, Лена, дочь моя. Я понимаю, что ты совершила. Понимаю. Это мужественный поступок, достойный похвалы и гордости! Прости, что я не могу быть рядом с тобой в этом испытании.
Но через некоторое время ее взгляд вновь вернулся во внешний мир. Покачиваясь, она с трудом поднялась на ноги и, помолчав еще несколько мгновений, прошептала:
— Лояльность — наш долг. Я запрещаю тебе мстить!
— Значит, он останется ненаказанным! — протестующе воскликнул Триок.
— Страна в беде, — ответила она. — Пусть его накажут Лорды.
Вкус крови сделал ее голос резче.
— Они тоже знают, каково должно быть наказание для чужестранца, нападающего на невинных! Для этого не надо вести его туда.
Затем к ней снова вернулась слабость.
— Я не могу решать за них этот вопрос. Триок, помни свою клятву. Обхватив себя за плечи, она провела пальцем по узору из листьев, словно пытаясь подавить свою печаль.
Триок повернулся к Кавинанту. В лице молодого человека была какая-то утрата — разбитые или потерянные надежды на радость. Слова проклятий исказили его лицо страшным оскалом:
— Я не забуду тебя, Неверящий. Мы еще встретимся.
Потом, резко повернувшись, он пошел назад. Он постепенно набирал скорость, пока наконец не перешел на бег, втаптывая свои упреки в твердое дно ущелья. Через несколько мгновений он достиг того места, где западная стена опускалась, переходя в равнину, и пропал из виду, выйдя из расщелины в горы.
— Невозможно! — бормотал Кавинант. — Этого не может быть. Нервные ткани не восстанавливаются. — Но его пальцы болели так, словно боль дробила их на мелкие куски. Вероятно, в этой Стране нервы все же могли восстанавливаться. Кавинант хотел закричать, чтобы развеять тьму и страх, но, казалось, он утратил контроль над своим горлом, голосовыми связками и над самим собой.
Словно бы с огромного расстояния, образованного отвращением или горем, Этиаран сказала:
— Вы превратили мое сердце в пустыню.
— Нервы не восстанавливаются, — горло Кавинанта сжималось, словно там находился кляп, и крикнуть он не мог. — Они не восстанавливаются!
— Это делает вас свободным? — мягко, но требовательно и горько спросила она. — Это оправдывает ваше преступление?
— Преступление? — Он услышал, как это слово, словно нож, врезалось в бьющие крылья. — Преступление?
Его кровь струилась из порезов, словно он был нормальным человеком, но весь этот поток с каждой минутой уменьшался.
Внезапным конвульсивным движением, обхватив себя руками, он крикнул:
— Мне больно!
Звук собственного вопля встряхнул его и отодвинул на шаг клубящуюся тьму. Боль! Невозможное перебросило для него мостик через пропасть. Боль существовала только для здоровых людей, чьи нервы были живы.
Не может быть. Конечно же, не может. Этот факт — доказательство тому, что все это — сон.
Внезапно он ощутил странное желание заплакать. Но он был прокаженным и потратил слишком много времени, учась обуздывать подобные эмоциональные порывы. Прокаженные не могут себе позволить горевать. Лихорадочно дрожа, он опустил порезанную руку в воду ручья.
— Боль есть боль, — проговорила Этиаран. — Что мне ваша боль? Вы сделали черное дело, Неверящий, — совершили жестокое насилие, без согласия и взятия на себя обязательств. Вы причинили мне такую боль, какую не сможет смыть никакая кровь и никакая река. И Лена, моя дочь… Ах, я молю о том, чтобы Лорды наказали — наказали вас!
Проточная вода была холодной и чистой. Через мгновение его пальцы заныли от холода, и боль распространилась по суставам в запястье. Кровь из порезов все еще капала в ручей, но холодная вода вскоре остановила кровотечение. По мере того как поток промывал рану Кавинанта, его горе и страх превратились в гнев. Поскольку Этиаран была его единственным спутником, он прорычал ей:
— Почему, собственно, я должен туда идти? Мне не нужно ни одно из этих дел… И на черта мне сдалась ваша драгоценная Страна?
— Именем Семи! — Твердый голос Этиаран, казалось, высекал слова прямо из воздуха. — Ты пойдешь в Ревлстон даже если мне придется тащить тебя туда.
Кавинант поднял руку, чтобы осмотреть ее. Нож Триока оставил на ней порез, идентичный порезу бритвы; никаких рваных краев, где могла бы остаться грязь и которые затруднили бы выздоровление. Но на двух средних пальцах была задета кость, и из порезов на них все еще сочилась кровь. Он встал. И в первый раз после того, как на него напали, посмотрел на Этиаран. Она стояла в нескольких шагах от него, прижав руки к груди, словно биение собственного сердца причиняло ей боль. Она смотрела на него с отвращением, и ее лицо было напряжено, выдавая свирепую первобытную силу. Он ясно видел, что она и в самом деле готова силой вести его в Ревлстон, если это понадобится. Она была для него немым укором, усугубляя его ярость.
Он воинственно помахал у нее перед лицом своей раненой рукой.
— Мне нужна повязка.
На мгновение ее взгляд достиг предельного напряжения, словно она была готова броситься на него. Но потом она овладела собой, подавив свою гордость. Нагнувшись над рюкзаком, она развязала его, вытащила кусок белой материи и, оторвав от него полоску нужной длины, вернулась к Кавинанту. Бережно поддерживая его руку, она осмотрела порез, кивнула, выразив тем самым удовлетворение результатом осмотра, и крепко обмотала пальцы Кавинанта мягкой тканью.
— У меня нет с собой целебной грязи, — сказала она, — и некогда ее искать. Порезы не страшные, грязи в них нет, они быстро заживут. Закончив с повязкой, она быстро вернулась к своему рюкзаку. Забрасывая его на спину, она сказала:
— Пошли. Мы потеряли много времени.
Не взглянув больше на Кавинанта, она пошла вдоль ущелья.
Мгновение еще он оставался на прежнем месте, прислушиваясь к боли в пальцах. Рана была горячей, словно нож все еще был там. Теперь он уже знал ответ. Тьма несколько развеялась, так что он мог осмотреться вокруг без паники. И все же он еще боялся. Ему грезились выздоровевшие нервы: он не понимал прежде, что был так близок к гибели. Беспомощный, лежа где-то без сознания, он был в тисках кризиса — кризиса своей способности к выживанию. Чтобы перенести это, ему потребуется вся его дисциплина и непреклонность, на которую у него еще хватит сил.
Повинуясь внезапному импульсу, он наклонился и попытался выдернуть нож Триока из земли правой рукой. Рука, на которой недоставало пальцев, соскользнула с рукоятки ножа, когда он дернул его прямо на себя. Но, расшатав его, он наконец сумел высвободить лезвие из земли.
Нож был вырезан из единого плоского куска камня, а затем отполирован. Рукоятка его была обмотана кожей, чтобы за нее удобнее было держаться, а острие лезвия, казалось, было достаточно острым для того, чтобы им можно было бриться.
Он попробовал его на левом предплечье и обнаружил, что нож сбрил на нем волоски так, будто лезвие было смазано.
Он засунул нож за ремень, потом подбросил рюкзак повыше на плечи и зашагал следом за Этиаран.
Он приближался, размахивая ножом. Кавинант был вынужден отступать до тех пор, пока не оказался по щиколотку в ручье, в холодной воде. Этиаран бежала к ним, хотя была слишком далеко, чтобы успеть очутиться между Кавинантом и ножом.
С его ладони капала кровь. Биение сердца пульсацией отдавалось в порезах, в кончиках пальцев. Он услышал повелительный окрик Этиаран:
— Триок!
Нож мелькнул еще ближе. Кавинант видел его так ясно, словно тот был выгравирован на его глазных яблоках.
Пульс бился в кончиках пальцев. Молодой человек подобрался, чтобы нанести смертельный удар. Этиаран снова крикнула:
— Триок! Ты что, с ума сошел? Ты дал клятву Мира!
В кончиках пальцев?
Стремительно вскинув руки, Кавинант уставился на них. И взгляд его внезапно затуманился благоговением. Он перестал воспринимать происходящее вокруг. — Это невозможно! — прошептал он в неимоверном изумлении. — Невозможно!
Его немые, пораженные проказой пальцы испытывали самую настоящую боль.
Этиаран приблизилась к ним и остановилась, скинув свой рюкзак на землю. Она словно бы загипнотизировала Триока: он злобно рвался к Кавинанту, но не мог переступить какой-то невидимой черты. Задыхаясь от ненависти, он выкрикнул:
— Его надо убить!.. Губитель!
— Я запрещаю! — воскликнула Этиаран.
Сила ее повеления подействовала на Триока как физический удар. Пошатнувшись, он сделал шаг назад, поднял голову и издал хриплый стон разочарования и ярости.
Голос Этиаран словно прорезал этот звук.
— Лояльность — твой долг. Ты дал клятву. Уж не хочешь ли ты навлечь проклятье на Страну?
Триок вздрогнул. Одним конвульсивным движением он метнул нож вниз, так что тот по рукоятку ушел в землю у его ног. Гневно выпрямившись, он прошептал Этиаран:
— Он изнасиловал Лену. Прошлой ночью!
Кавинант все еще не воспринимал ситуацию. Боль ошеломила его, она была сенсацией, роскошью, о которой забыли его пальцы: он не мог найти объяснения этому парадоксу, кроме как говорить про себя: «Невозможно! Невозможно!»
Он не замечал, что по запястью струится кровь, красная и человеческая.
Пораженный, он не был способен воспринимать окружающее. Тьма сгустилась в воздухе вокруг него. Все забурлило вокруг, словно расщелина наполнилась хлопающими крыльями, когтями, сверкающими прямо возле лица. Он простонал:
— Невозможно!
Но Этиаран и Триок были поглощены друг другом, их глаза избегали его, словно он был заразным пятном. Когда слова Триока дошли до нее, она упала на колени, закрыла лицо руками и прижалась лбом к земле. Плечи ее вздрагивали, словно она плакала, хотя и беззвучно; тем временем Триок безжалостно продолжал:
— Я нашел ее в горах, когда первые лучи сегодняшнего утра коснулись равнин. Ты знаешь, как я люблю ее. Во время сбора я наблюдал за ней, и мне не доставило радости то, как этот чужак пялился на нее. Я видел, что он чем-то прельщает ее, и мне казалось странным, что она с таким участием относится к человеку, о котором никто ничего не знает. Поэтому поздно ночью я пошел к Треллу, твоему мужу, и узнал, что Лена собиралась провести ночь с подругой — Терас, дочерью Аниории. Я пошел и спросил об этом у Терас — но ей ничего не было известно об этом намерении Лены. Тогда тень страха закралась ко мне в душу — ибо когда случалось такое, чтобы кто-то из наших людей солгал? Всю ночь я искал ее. И в первых рассветных лучах нашел, в разорванном платье и крови. Она пыталась убежать от меня, но слишком ослабла от холода, горя и боли, и через мгновение она бросилась в мои объятия и рассказала о том, что… Что сделал этот губитель…
Потом я отвел ее к Треллу, ее отцу. Предоставив ее его заботам, я бросился на поиски чужака с намерением убить его. Когда я увидел вас, то последовал за вами, полагая, что моя цель — это и твоя тоже, что ты уводишь его в горы, чтобы уничтожить. Но ты намерена спасти его — его, который изнасиловал Лену, твою дочь! Чем сумел он подкупить твое сердце? Ты запрещаешь? Этиаран, супруга Трелла! Она была ребенком, таким прекрасным, что любой мог заплакать от умиления, глядя на нее. И вот она растоптана — без жалости и угрызений совести. Ответь мне. Какое нам дело до клятв?
Яростное, неистовое хлопанье темных крыльев заставило Кавинанта пригнуться к земле, и он неуклюже скорчился в ручье. Сквозь его мозг проносились видения и воспоминания о лепрозории, о словах врача:
«У вас нет надежды!»
Он был сбит полицейской машиной. Он направлялся в город, чтобы оплатить свой телефонный счет лично. Голосом, бесцветным от страха, он бормотал:
— Не может быть!
Этиаран медленно подняла голову и раскинула руки, словно открывая грудь навстречу пронзающему удару с неба. Лицо ее было искажено горем, а глаза походили на темные кратеры страдания, глядящие внутрь, на ее подвергавшуюся тяжелому испытанию гуманность.
— Трелл, помоги мне, — тихо прошептала она.
Затем ее голос набрал силу, и ее боль, казалось, заставила воздух вокруг нее затрепетать.
— Горе! Горе молодым в этом мире. Почему столь тяжела она, ноша ненависти и зла? Ах, Лена, дочь моя. Я понимаю, что ты совершила. Понимаю. Это мужественный поступок, достойный похвалы и гордости! Прости, что я не могу быть рядом с тобой в этом испытании.
Но через некоторое время ее взгляд вновь вернулся во внешний мир. Покачиваясь, она с трудом поднялась на ноги и, помолчав еще несколько мгновений, прошептала:
— Лояльность — наш долг. Я запрещаю тебе мстить!
— Значит, он останется ненаказанным! — протестующе воскликнул Триок.
— Страна в беде, — ответила она. — Пусть его накажут Лорды.
Вкус крови сделал ее голос резче.
— Они тоже знают, каково должно быть наказание для чужестранца, нападающего на невинных! Для этого не надо вести его туда.
Затем к ней снова вернулась слабость.
— Я не могу решать за них этот вопрос. Триок, помни свою клятву. Обхватив себя за плечи, она провела пальцем по узору из листьев, словно пытаясь подавить свою печаль.
Триок повернулся к Кавинанту. В лице молодого человека была какая-то утрата — разбитые или потерянные надежды на радость. Слова проклятий исказили его лицо страшным оскалом:
— Я не забуду тебя, Неверящий. Мы еще встретимся.
Потом, резко повернувшись, он пошел назад. Он постепенно набирал скорость, пока наконец не перешел на бег, втаптывая свои упреки в твердое дно ущелья. Через несколько мгновений он достиг того места, где западная стена опускалась, переходя в равнину, и пропал из виду, выйдя из расщелины в горы.
— Невозможно! — бормотал Кавинант. — Этого не может быть. Нервные ткани не восстанавливаются. — Но его пальцы болели так, словно боль дробила их на мелкие куски. Вероятно, в этой Стране нервы все же могли восстанавливаться. Кавинант хотел закричать, чтобы развеять тьму и страх, но, казалось, он утратил контроль над своим горлом, голосовыми связками и над самим собой.
Словно бы с огромного расстояния, образованного отвращением или горем, Этиаран сказала:
— Вы превратили мое сердце в пустыню.
— Нервы не восстанавливаются, — горло Кавинанта сжималось, словно там находился кляп, и крикнуть он не мог. — Они не восстанавливаются!
— Это делает вас свободным? — мягко, но требовательно и горько спросила она. — Это оправдывает ваше преступление?
— Преступление? — Он услышал, как это слово, словно нож, врезалось в бьющие крылья. — Преступление?
Его кровь струилась из порезов, словно он был нормальным человеком, но весь этот поток с каждой минутой уменьшался.
Внезапным конвульсивным движением, обхватив себя руками, он крикнул:
— Мне больно!
Звук собственного вопля встряхнул его и отодвинул на шаг клубящуюся тьму. Боль! Невозможное перебросило для него мостик через пропасть. Боль существовала только для здоровых людей, чьи нервы были живы.
Не может быть. Конечно же, не может. Этот факт — доказательство тому, что все это — сон.
Внезапно он ощутил странное желание заплакать. Но он был прокаженным и потратил слишком много времени, учась обуздывать подобные эмоциональные порывы. Прокаженные не могут себе позволить горевать. Лихорадочно дрожа, он опустил порезанную руку в воду ручья.
— Боль есть боль, — проговорила Этиаран. — Что мне ваша боль? Вы сделали черное дело, Неверящий, — совершили жестокое насилие, без согласия и взятия на себя обязательств. Вы причинили мне такую боль, какую не сможет смыть никакая кровь и никакая река. И Лена, моя дочь… Ах, я молю о том, чтобы Лорды наказали — наказали вас!
Проточная вода была холодной и чистой. Через мгновение его пальцы заныли от холода, и боль распространилась по суставам в запястье. Кровь из порезов все еще капала в ручей, но холодная вода вскоре остановила кровотечение. По мере того как поток промывал рану Кавинанта, его горе и страх превратились в гнев. Поскольку Этиаран была его единственным спутником, он прорычал ей:
— Почему, собственно, я должен туда идти? Мне не нужно ни одно из этих дел… И на черта мне сдалась ваша драгоценная Страна?
— Именем Семи! — Твердый голос Этиаран, казалось, высекал слова прямо из воздуха. — Ты пойдешь в Ревлстон даже если мне придется тащить тебя туда.
Кавинант поднял руку, чтобы осмотреть ее. Нож Триока оставил на ней порез, идентичный порезу бритвы; никаких рваных краев, где могла бы остаться грязь и которые затруднили бы выздоровление. Но на двух средних пальцах была задета кость, и из порезов на них все еще сочилась кровь. Он встал. И в первый раз после того, как на него напали, посмотрел на Этиаран. Она стояла в нескольких шагах от него, прижав руки к груди, словно биение собственного сердца причиняло ей боль. Она смотрела на него с отвращением, и ее лицо было напряжено, выдавая свирепую первобытную силу. Он ясно видел, что она и в самом деле готова силой вести его в Ревлстон, если это понадобится. Она была для него немым укором, усугубляя его ярость.
Он воинственно помахал у нее перед лицом своей раненой рукой.
— Мне нужна повязка.
На мгновение ее взгляд достиг предельного напряжения, словно она была готова броситься на него. Но потом она овладела собой, подавив свою гордость. Нагнувшись над рюкзаком, она развязала его, вытащила кусок белой материи и, оторвав от него полоску нужной длины, вернулась к Кавинанту. Бережно поддерживая его руку, она осмотрела порез, кивнула, выразив тем самым удовлетворение результатом осмотра, и крепко обмотала пальцы Кавинанта мягкой тканью.
— У меня нет с собой целебной грязи, — сказала она, — и некогда ее искать. Порезы не страшные, грязи в них нет, они быстро заживут. Закончив с повязкой, она быстро вернулась к своему рюкзаку. Забрасывая его на спину, она сказала:
— Пошли. Мы потеряли много времени.
Не взглянув больше на Кавинанта, она пошла вдоль ущелья.
Мгновение еще он оставался на прежнем месте, прислушиваясь к боли в пальцах. Рана была горячей, словно нож все еще был там. Теперь он уже знал ответ. Тьма несколько развеялась, так что он мог осмотреться вокруг без паники. И все же он еще боялся. Ему грезились выздоровевшие нервы: он не понимал прежде, что был так близок к гибели. Беспомощный, лежа где-то без сознания, он был в тисках кризиса — кризиса своей способности к выживанию. Чтобы перенести это, ему потребуется вся его дисциплина и непреклонность, на которую у него еще хватит сил.
Повинуясь внезапному импульсу, он наклонился и попытался выдернуть нож Триока из земли правой рукой. Рука, на которой недоставало пальцев, соскользнула с рукоятки ножа, когда он дернул его прямо на себя. Но, расшатав его, он наконец сумел высвободить лезвие из земли.
Нож был вырезан из единого плоского куска камня, а затем отполирован. Рукоятка его была обмотана кожей, чтобы за нее удобнее было держаться, а острие лезвия, казалось, было достаточно острым для того, чтобы им можно было бриться.
Он попробовал его на левом предплечье и обнаружил, что нож сбрил на нем волоски так, будто лезвие было смазано.
Он засунул нож за ремень, потом подбросил рюкзак повыше на плечи и зашагал следом за Этиаран.
Глава 9
Джеханнум
Еще до наступления полудня Кавинанта охватила тупая, гипнотическая боль. Лямки рюкзака, врезавшиеся в плечи, мешали нормальному кровообращению в руках, усугубляя боль в кистях; от мокрых носков на ногах вздулись волдыри, которые — и это было невероятно — он остро чувствовал; мышцы от усталости словно налились свинцом. Но Этиаран упорно, безостановочно шла впереди него по дну ущелья, и он двигался за ней, как будто влекомый силой ее воли. Глаза его уже ничего не видели; он утратил всякое чувство времени, пространства — всего, кроме чувства боли. Вряд ли он заметил, что засыпает, и когда его встряхнули за плечи и он проснулся, то ощутил лишь какое-то отрешенное, безразличное удивление.
Он обнаружил, что мог бы случайно свалиться на дно ущелья. Вокруг сгущались сумерки. Разбудив его, Этиаран протянула ему миску горячего бульона. Кавинант машинально проглотил его. Когда миска опустела, Этиаран взяла ее, а взамен подала большую фляжку с молодым вином. Кавинант опустошил и ее.
Вскоре он почувствовал, как вино словно протягивает изнутри длинные мягкие пальцы, лаская и расслабляя все ноющие мышцы, вливая в них целебные соки, так что он уже больше не мог сидеть. Положив под голову рюкзак вместо подушки, он снова лег и уснул. Последнее, что он увидел, прежде чем глаза его сомкнулись, была Этиаран, сидевшая по другую сторону чаши с гравием, покрытая густыми тенями, обратившая лицо к северу.
Утро нового дня было ясным, прохладным и свежим. Когда тьма на небе почти совсем рассеялась, Этиаран наконец удалось разбудить Кавинанта. Он с неохотой сел, потирая лицо руками, словно за ночь оно онемело. Прошло несколько мгновений, прежде чем он вспомнил о вновь обретенной чувствительности своих нервов; он подвигал руками, пошевелил пальцами, глядя так, как будто видел их впервые. Они были живые, живые!
Рывком отбросив в сторону одеяло, Кавинант открыл ноги. Натягивая ботинки, он ощутил острую боль от волдырей. Пальцы ног были такими же живыми, как пальцы рук.
Страх отдался болью в его животе. С внутренним стоном он спрашивал себя:
— Сколько, ну сколько еще все это будет продолжаться?
Он чувствовал, что долго не выдержит.
Потом он вспомнил, что, когда засыпал вечером, одеяла на нем не было. Должно быть, это Этиаран укрыла его.
Избегая ее взгляда, он встал и, двигаясь как деревянный, поплелся к ручью, чтобы умыться. Откуда в ней бралось мужество делать для него подобные вещи?
Плеская холодной водой себе на шею и лицо, Кавинант почувствовал, что снова боится своей спутницы.
Но в том, как она себя вела, не было ничего угрожающего. Она накормила его, проверила повязку на раненой руке, уложила рюкзаки — словом, все делала так, словно Кавинант был обузой, к которой она уже привыкла. Только темные круги от бессонницы вокруг глаз да скорбная линия рта говорили о том, что она держит себя в руках усилием воли.
Когда все было готово в дорогу, Кавинант тщательно осмотрел себя, затем нехотя закинул на плечи рюкзак и пошел следом за Этиаран по дну ущелья, словно ее прямая спина была приказом, ослушаться которого он не мог. Прежде чем день подошел к концу, Кавинант изучил эту спину до мелочей. Она не пошла бы ни на какие компромиссы: в ней не было ни тени сомнения в своем авторитете, ни малейшего соболезнования. Хотя мышцы его натянулись и стали негнущимися, подобными кости, хотя боль в плечах заставляла его сгибаться под тяжелым рюкзаком и сделала похожим на горбуна, хотя волдыри на ногах лопнули и ему пришлось снять ботинки и ковылять дальше босиком, как будто его ограбили разбойники, — ее спина вынуждала его продолжать путь, словно ультиматум: или иди исполнять свой долг, или сойди с ума, иной альтернативы я тебе не дам. И Кавинант не мог противоречить ей. Она шла впереди, похожая на призрак, и он следовал за ней, словно у нее был ключ к его существованию.
Время близилось уже к полудню, когда они вышли наконец из ущелья и очутились на поросшем вереском склоне горы, почти точно к северу от высокого мрачного пальца Смотровой Кевина. На западе виднелись Южные Равнины; и ручей, протекавший по дну ущелья, тоже поворачивал в этом направлении, чтобы потом, далеко отсюда, слиться с Мифиль. Но Этиаран повела Кавинанта дальше на север, петляя вдоль попадавшихся время от времени тропинок и через травянистые поля, окаймлявшие горы справа от них. На западе травянистые поля равнин заросли маками, алевшими в лучах солнца. А на востоке величественно и спокойно вздымались горы — на несколько сот футов выше тропинки, выбранной Этиаран. Здесь заросли вереска сменялись широкими прокосами голубой травы. Склоны гор были покрыты цветами, над которыми порхали бабочки, здесь же попадались густые заросли кустарников и группы деревьев — дубов и смоковниц, изредка попадались вязы и какие-то деревья с золотистыми листьями — Этиаран называла их золотень, — похожие на клены.
Все краски — деревьев, вереска, маков, алианты, цветов, бесконечного лазурного неба — были полны весеннего пыла, знаменуя своим буйством и роскошью возрождение природы.
Но у Кавинанта не было сил воспринимать все это. Он был слеп и глух от страшной усталости, боли, непонимания. Словно кающийся грешник, он плелся следом за Этиаран, повинуясь ее молчаливому приказу.
Наконец на землю опустились сумерки. Последние метры Кавинант прошел совершенно машинально, запинаясь на каждом шагу, хотя в этот раз он не уснул на ходу, как накануне. Когда Этиаран остановилась и сбросила свой рюкзак, Кавинант рухнул на траву, словно подрубленное дерево. Его перенатруженные мышцы сводило судорогами, и он не мог ничего с этим поделать, кроме как помассировать их рукой. Вынужденный бодрствовать, он помог Этиаран, вытащив из рюкзаков одеяла, пока она готовила ужин. Тем временем солнце почти совсем зашло, и его последние лучи испещрили травяное поле полосами янтарного света, чередующимися с длинными тенями; и когда на небе появились звезды, Кавинант лег и стал смотреть на них, пытаясь расслабиться с помощью вина.
Наконец он задремал. Но сон его был неспокоен. Ему снилось, что он час за часом тащится по пустыне, а чей-то издевательский голос призывает его насладиться свежестью травы. Это видение повторялось и повторялось, словно навязчивый кошмар, до тех пор пока Кавинант не почувствовал, что злость как бы выходит из него вместе с потом. Когда наступил рассвет и разбудил его, он встретил это так, словно его оскорбили.
Он обнаружил, что ноги его окрепли, а порезанная рука почти полностью зажила. Явная боль утихла. Но его нервы тем не менее не утратили своей чувствительности. Кончиками пальцев ног он мог нащупать ткань носков, ощущал легкие прикосновения ветра пальцами рук. Теперь очевидность этих необъяснимых явлений стала приводить его в ярость. Они являлись свидетельством здоровья, жизнеспособности — они открывали ту полноту жизни, которая была доступна ему прежде и обходиться без которой он приучал себя в течение долгих месяцев, проведенных в прозябании, — и они, казалось, наводнили его ужасающими подозрениями. Казалось, они отрицали реальность его болезни.
Но это было невозможно. Или то, или другое, думал он с яростью. Но не то и другое одновременно. Либо я прокаженный, либо нет. Либо Джоан развелась со мной, либо она никогда не существовала. Третьего не дано.
С усилием, заставившим его заскрежетать зубами, Кавинант заставил себя признать, что он — прокаженный, что это все ему снится и что это — непреложный факт.
Смириться с наличием альтернативы он не мог. Если он спал, то, возможно, ему еще удастся сохранить здравый рассудок, выжить и продолжать существовать. Но если Страна была реальна, если она существовала в действительности — ах, тогда сном была долгая мука проказы, и он уже сошел с ума без всякой надежды на выздоровление.
Лучше верить во что угодно, но только не в это. Лучше бороться за нормальный рассудок, что, по крайней мере, он мог воспринять, чем поддаться на удочку «здоровья», которое не поддавалось никакому объяснению. Он переваривал эти мысли в течение нескольких часов, пока тащился следом за Этиаран, но каждый раз находился довод, возвращающий его назад, к тем же самым исходным утверждениям. Тайна его проказы была единственной тайной, с которой он мог смириться, принять ее как факт. Она определяла его ответ на все остальные правильно поставленные вопросы.
Она заставляла его ковылять следом за Этиаран с таким видом, как будто он был готов наброситься на нее сразу, как только представится возможность.
Однако возникшая перед ним дилемма все же была в некотором смысле полезна. Ее непосредственное присутствие и осязаемость воздвигли некое подобие стены между ним и определенными страхами и действиями, пугавшими его прежде. Отдельные воспоминания о насилии и крови не возвращались вновь. И гнев его, не подогреваемый стыдом, находился сейчас под его контролем, представляя собой нечто вроде абстрактной субстанции. Он не побуждал Кавинанта восстать против бескомпромиссного главенства Этиаран.
В течение всего этого третьего дня ее прямая, неумолимая фигура все так же выражала молчаливый приказ. Вверх и вниз по склонам, вдоль узких лощин, вокруг непроходимых зарослей — она все влекла Кавинанта вперед вопреки его мятущемуся разуму и сопротивляющейся плоти. Но как только наступил полдень, она внезапно остановилась и огляделась вокруг, словно услышала какой-то далекий испуганный крик. Ее неожиданное волнение озадачило Кавинанта, но прежде чем он успел спросить ее, в чем дело, она мрачно двинулась дальше.
Чуть позже все повторилось вновь. На этот раз Кавинант заметил, что Этиаран нюхает воздух, словно ветер донес до нее какой-то страннодьявольский запах. Он тоже принюхался, но ничего не почувствовал. — В чем дело? — спросил он. — Нас снова преследуют?
Этиаран даже не взглянула на него.
— Если бы здесь был Трелл, — рассеянно произнесла она, — возможно, он бы понял, почему Страна так неспокойна.
И без дальнейших пояснений она вновь поспешно двинулась на север.
В этот вечер они остановились раньше, чем обычно. День подходил к концу, когда Кавинант заметил, что Этиаран ищет какой-то знак в траве и листьях; но при этом она никак не поясняла свои действия, так что Кавинанту ничего больше не оставалось, как смотреть и следовать за ней. Потом вдруг без всякого предупреждения она резко свернула вправо, и они оказались в неглубокой долине между двумя горами. Идти приходилось по самому ее краю, поскольку всю долину покрывали густые заросли кустарника; пройдя несколько сот ярдов, они вышли к широкой густой рощице на северном склоне. Этиаран сначала двигалась вдоль края рощицы, а затем внезапно скрылась в ней.
Со смутным удивлением Кавинант приблизился к тому месту, где она исчезла. Ему удалось разглядеть узкую ленту тропинки, ведущей в глубь рощи. Пришлось то и дело сворачивать в сторону, следуя по этой тропинке, петлявшей среди деревьев… Но пройдя футов двадцать, он вышел на открытое место, похожее на комнату в гуще леса. Она освещалась лучами, проникавшими сквозь «стены», образованные молодыми деревцами, которые стояли тесными рядами, образуя неправильный прямоугольник; легкий ветерок шелестел их листвой. Их переплетенные ветви и листья служили крепкой «крышей» для комнаты. Она была достаточно велика, чтобы в ней могли разместиться для отдыха три-четыре человека, и вдоль каждой из ее стен были сделаны насыпи из травы наподобие кроватей. В одном углу стояло большое дерево с дуплом в стволе, в которое были встроены полки, уставленные деревянными и каменными горшками и бутылями. Все вместе выглядело весьма приветливо и уютно.
Пока Кавинант осматривался, Этиаран опустила свой рюкзак на одну из травяных кроватей и коротко сказала:
— Ну, вот мы и в веймите.
Но, встретив недоуменный взгляд Кавинанта, вздохнула и добавила: — Это место отдыха путешественников. Здесь найдется еда, питье и постель для каждого, кто идет этой дорогой.
С этими словами она принялась исследовать содержимое полок, и Кавинанту пришлось повременить с другими вопросами в надежде, что позднее она будет более расположена к разговору. Но, наблюдая за тем, как она пополняет запасами свой рюкзак и готовит ужин, он понял, что она, видимо, никогда не будет расположена разговаривать с ним, а он был не в том настроении, чтобы примириться с этим бойкотом. Поэтому, когда с едой было покончено и Этиаран приготовилась к ночлегу, Кавинант сказал со всей мягкостью, на какую был способен:
— Расскажите мне о подобных местах поподробнее. Быть может, когда-нибудь мне это пригодится.
Некоторое время она лежала в сгущающихся сумерках молча, все так же не поворачивая к нему лица. Казалось, она набирается мужества, но вот наконец послышался вздох:
— Спрашивайте.
— Много еще мест, подобных этому? — поспешил отозваться Кавинант.
— Да. Их много по всей Стране.
— Откуда? Кто их устраивает?
— Это делается по указанию Лордов. Ревлстон всего один, а люди живут повсюду — и вот Лорды нашли способ помочь путешественникам, чтобы облегчить людям путь в Ревлстон и в другие места.
Он обнаружил, что мог бы случайно свалиться на дно ущелья. Вокруг сгущались сумерки. Разбудив его, Этиаран протянула ему миску горячего бульона. Кавинант машинально проглотил его. Когда миска опустела, Этиаран взяла ее, а взамен подала большую фляжку с молодым вином. Кавинант опустошил и ее.
Вскоре он почувствовал, как вино словно протягивает изнутри длинные мягкие пальцы, лаская и расслабляя все ноющие мышцы, вливая в них целебные соки, так что он уже больше не мог сидеть. Положив под голову рюкзак вместо подушки, он снова лег и уснул. Последнее, что он увидел, прежде чем глаза его сомкнулись, была Этиаран, сидевшая по другую сторону чаши с гравием, покрытая густыми тенями, обратившая лицо к северу.
Утро нового дня было ясным, прохладным и свежим. Когда тьма на небе почти совсем рассеялась, Этиаран наконец удалось разбудить Кавинанта. Он с неохотой сел, потирая лицо руками, словно за ночь оно онемело. Прошло несколько мгновений, прежде чем он вспомнил о вновь обретенной чувствительности своих нервов; он подвигал руками, пошевелил пальцами, глядя так, как будто видел их впервые. Они были живые, живые!
Рывком отбросив в сторону одеяло, Кавинант открыл ноги. Натягивая ботинки, он ощутил острую боль от волдырей. Пальцы ног были такими же живыми, как пальцы рук.
Страх отдался болью в его животе. С внутренним стоном он спрашивал себя:
— Сколько, ну сколько еще все это будет продолжаться?
Он чувствовал, что долго не выдержит.
Потом он вспомнил, что, когда засыпал вечером, одеяла на нем не было. Должно быть, это Этиаран укрыла его.
Избегая ее взгляда, он встал и, двигаясь как деревянный, поплелся к ручью, чтобы умыться. Откуда в ней бралось мужество делать для него подобные вещи?
Плеская холодной водой себе на шею и лицо, Кавинант почувствовал, что снова боится своей спутницы.
Но в том, как она себя вела, не было ничего угрожающего. Она накормила его, проверила повязку на раненой руке, уложила рюкзаки — словом, все делала так, словно Кавинант был обузой, к которой она уже привыкла. Только темные круги от бессонницы вокруг глаз да скорбная линия рта говорили о том, что она держит себя в руках усилием воли.
Когда все было готово в дорогу, Кавинант тщательно осмотрел себя, затем нехотя закинул на плечи рюкзак и пошел следом за Этиаран по дну ущелья, словно ее прямая спина была приказом, ослушаться которого он не мог. Прежде чем день подошел к концу, Кавинант изучил эту спину до мелочей. Она не пошла бы ни на какие компромиссы: в ней не было ни тени сомнения в своем авторитете, ни малейшего соболезнования. Хотя мышцы его натянулись и стали негнущимися, подобными кости, хотя боль в плечах заставляла его сгибаться под тяжелым рюкзаком и сделала похожим на горбуна, хотя волдыри на ногах лопнули и ему пришлось снять ботинки и ковылять дальше босиком, как будто его ограбили разбойники, — ее спина вынуждала его продолжать путь, словно ультиматум: или иди исполнять свой долг, или сойди с ума, иной альтернативы я тебе не дам. И Кавинант не мог противоречить ей. Она шла впереди, похожая на призрак, и он следовал за ней, словно у нее был ключ к его существованию.
Время близилось уже к полудню, когда они вышли наконец из ущелья и очутились на поросшем вереском склоне горы, почти точно к северу от высокого мрачного пальца Смотровой Кевина. На западе виднелись Южные Равнины; и ручей, протекавший по дну ущелья, тоже поворачивал в этом направлении, чтобы потом, далеко отсюда, слиться с Мифиль. Но Этиаран повела Кавинанта дальше на север, петляя вдоль попадавшихся время от времени тропинок и через травянистые поля, окаймлявшие горы справа от них. На западе травянистые поля равнин заросли маками, алевшими в лучах солнца. А на востоке величественно и спокойно вздымались горы — на несколько сот футов выше тропинки, выбранной Этиаран. Здесь заросли вереска сменялись широкими прокосами голубой травы. Склоны гор были покрыты цветами, над которыми порхали бабочки, здесь же попадались густые заросли кустарников и группы деревьев — дубов и смоковниц, изредка попадались вязы и какие-то деревья с золотистыми листьями — Этиаран называла их золотень, — похожие на клены.
Все краски — деревьев, вереска, маков, алианты, цветов, бесконечного лазурного неба — были полны весеннего пыла, знаменуя своим буйством и роскошью возрождение природы.
Но у Кавинанта не было сил воспринимать все это. Он был слеп и глух от страшной усталости, боли, непонимания. Словно кающийся грешник, он плелся следом за Этиаран, повинуясь ее молчаливому приказу.
Наконец на землю опустились сумерки. Последние метры Кавинант прошел совершенно машинально, запинаясь на каждом шагу, хотя в этот раз он не уснул на ходу, как накануне. Когда Этиаран остановилась и сбросила свой рюкзак, Кавинант рухнул на траву, словно подрубленное дерево. Его перенатруженные мышцы сводило судорогами, и он не мог ничего с этим поделать, кроме как помассировать их рукой. Вынужденный бодрствовать, он помог Этиаран, вытащив из рюкзаков одеяла, пока она готовила ужин. Тем временем солнце почти совсем зашло, и его последние лучи испещрили травяное поле полосами янтарного света, чередующимися с длинными тенями; и когда на небе появились звезды, Кавинант лег и стал смотреть на них, пытаясь расслабиться с помощью вина.
Наконец он задремал. Но сон его был неспокоен. Ему снилось, что он час за часом тащится по пустыне, а чей-то издевательский голос призывает его насладиться свежестью травы. Это видение повторялось и повторялось, словно навязчивый кошмар, до тех пор пока Кавинант не почувствовал, что злость как бы выходит из него вместе с потом. Когда наступил рассвет и разбудил его, он встретил это так, словно его оскорбили.
Он обнаружил, что ноги его окрепли, а порезанная рука почти полностью зажила. Явная боль утихла. Но его нервы тем не менее не утратили своей чувствительности. Кончиками пальцев ног он мог нащупать ткань носков, ощущал легкие прикосновения ветра пальцами рук. Теперь очевидность этих необъяснимых явлений стала приводить его в ярость. Они являлись свидетельством здоровья, жизнеспособности — они открывали ту полноту жизни, которая была доступна ему прежде и обходиться без которой он приучал себя в течение долгих месяцев, проведенных в прозябании, — и они, казалось, наводнили его ужасающими подозрениями. Казалось, они отрицали реальность его болезни.
Но это было невозможно. Или то, или другое, думал он с яростью. Но не то и другое одновременно. Либо я прокаженный, либо нет. Либо Джоан развелась со мной, либо она никогда не существовала. Третьего не дано.
С усилием, заставившим его заскрежетать зубами, Кавинант заставил себя признать, что он — прокаженный, что это все ему снится и что это — непреложный факт.
Смириться с наличием альтернативы он не мог. Если он спал, то, возможно, ему еще удастся сохранить здравый рассудок, выжить и продолжать существовать. Но если Страна была реальна, если она существовала в действительности — ах, тогда сном была долгая мука проказы, и он уже сошел с ума без всякой надежды на выздоровление.
Лучше верить во что угодно, но только не в это. Лучше бороться за нормальный рассудок, что, по крайней мере, он мог воспринять, чем поддаться на удочку «здоровья», которое не поддавалось никакому объяснению. Он переваривал эти мысли в течение нескольких часов, пока тащился следом за Этиаран, но каждый раз находился довод, возвращающий его назад, к тем же самым исходным утверждениям. Тайна его проказы была единственной тайной, с которой он мог смириться, принять ее как факт. Она определяла его ответ на все остальные правильно поставленные вопросы.
Она заставляла его ковылять следом за Этиаран с таким видом, как будто он был готов наброситься на нее сразу, как только представится возможность.
Однако возникшая перед ним дилемма все же была в некотором смысле полезна. Ее непосредственное присутствие и осязаемость воздвигли некое подобие стены между ним и определенными страхами и действиями, пугавшими его прежде. Отдельные воспоминания о насилии и крови не возвращались вновь. И гнев его, не подогреваемый стыдом, находился сейчас под его контролем, представляя собой нечто вроде абстрактной субстанции. Он не побуждал Кавинанта восстать против бескомпромиссного главенства Этиаран.
В течение всего этого третьего дня ее прямая, неумолимая фигура все так же выражала молчаливый приказ. Вверх и вниз по склонам, вдоль узких лощин, вокруг непроходимых зарослей — она все влекла Кавинанта вперед вопреки его мятущемуся разуму и сопротивляющейся плоти. Но как только наступил полдень, она внезапно остановилась и огляделась вокруг, словно услышала какой-то далекий испуганный крик. Ее неожиданное волнение озадачило Кавинанта, но прежде чем он успел спросить ее, в чем дело, она мрачно двинулась дальше.
Чуть позже все повторилось вновь. На этот раз Кавинант заметил, что Этиаран нюхает воздух, словно ветер донес до нее какой-то страннодьявольский запах. Он тоже принюхался, но ничего не почувствовал. — В чем дело? — спросил он. — Нас снова преследуют?
Этиаран даже не взглянула на него.
— Если бы здесь был Трелл, — рассеянно произнесла она, — возможно, он бы понял, почему Страна так неспокойна.
И без дальнейших пояснений она вновь поспешно двинулась на север.
В этот вечер они остановились раньше, чем обычно. День подходил к концу, когда Кавинант заметил, что Этиаран ищет какой-то знак в траве и листьях; но при этом она никак не поясняла свои действия, так что Кавинанту ничего больше не оставалось, как смотреть и следовать за ней. Потом вдруг без всякого предупреждения она резко свернула вправо, и они оказались в неглубокой долине между двумя горами. Идти приходилось по самому ее краю, поскольку всю долину покрывали густые заросли кустарника; пройдя несколько сот ярдов, они вышли к широкой густой рощице на северном склоне. Этиаран сначала двигалась вдоль края рощицы, а затем внезапно скрылась в ней.
Со смутным удивлением Кавинант приблизился к тому месту, где она исчезла. Ему удалось разглядеть узкую ленту тропинки, ведущей в глубь рощи. Пришлось то и дело сворачивать в сторону, следуя по этой тропинке, петлявшей среди деревьев… Но пройдя футов двадцать, он вышел на открытое место, похожее на комнату в гуще леса. Она освещалась лучами, проникавшими сквозь «стены», образованные молодыми деревцами, которые стояли тесными рядами, образуя неправильный прямоугольник; легкий ветерок шелестел их листвой. Их переплетенные ветви и листья служили крепкой «крышей» для комнаты. Она была достаточно велика, чтобы в ней могли разместиться для отдыха три-четыре человека, и вдоль каждой из ее стен были сделаны насыпи из травы наподобие кроватей. В одном углу стояло большое дерево с дуплом в стволе, в которое были встроены полки, уставленные деревянными и каменными горшками и бутылями. Все вместе выглядело весьма приветливо и уютно.
Пока Кавинант осматривался, Этиаран опустила свой рюкзак на одну из травяных кроватей и коротко сказала:
— Ну, вот мы и в веймите.
Но, встретив недоуменный взгляд Кавинанта, вздохнула и добавила: — Это место отдыха путешественников. Здесь найдется еда, питье и постель для каждого, кто идет этой дорогой.
С этими словами она принялась исследовать содержимое полок, и Кавинанту пришлось повременить с другими вопросами в надежде, что позднее она будет более расположена к разговору. Но, наблюдая за тем, как она пополняет запасами свой рюкзак и готовит ужин, он понял, что она, видимо, никогда не будет расположена разговаривать с ним, а он был не в том настроении, чтобы примириться с этим бойкотом. Поэтому, когда с едой было покончено и Этиаран приготовилась к ночлегу, Кавинант сказал со всей мягкостью, на какую был способен:
— Расскажите мне о подобных местах поподробнее. Быть может, когда-нибудь мне это пригодится.
Некоторое время она лежала в сгущающихся сумерках молча, все так же не поворачивая к нему лица. Казалось, она набирается мужества, но вот наконец послышался вздох:
— Спрашивайте.
— Много еще мест, подобных этому? — поспешил отозваться Кавинант.
— Да. Их много по всей Стране.
— Откуда? Кто их устраивает?
— Это делается по указанию Лордов. Ревлстон всего один, а люди живут повсюду — и вот Лорды нашли способ помочь путешественникам, чтобы облегчить людям путь в Ревлстон и в другие места.