Страница:
Но он знал, что в ответ на его слова ему от них было нужно нечто большее, чем готовность вытерпеть его неверие.
— Слушайте, слушайте! Если вы мне понадобитесь, то будет лучше, если вы явитесь. Чтобы мне не приходилось становиться героем. Поймите правильно.
Глаза его слепили слезы, но он не плакал. — И… Вот еще что… Еще одно… Лена… Лена! Девушка. Она живет в подкаменье Мифиль. Дочь Трелла и Этиаран. Я хочу… Я хочу, чтобы кто-то из вас направился к ней. Сегодня ночью. И каждый год. В последнее полнолуние перед серединой весны. Ранихины — это… Это то, о чем она мечтает.
Он смахнул слезы и увидел, что ранихины смотрят на него так, точно понимают все, что он пытается сказать.
— А теперь идите, — прошептал он. — Пожалейте меня.
С внезапным могучим и единодушным ржанием все ранихины встали вокруг него на дыбы, ударив копытами воздух над его головой, словно давая обещание. Потом они развернулись с облегченным фырканьем и понеслись прочь от Обители. Лунный свет, казалось, не касался их. Они упали за край площадки и исчезли, словно сама земля приняла их в свои объятия.
Ллаура почти сразу же оказалась рядом с Кавинантом. Она медленно высвободила из его рук Пьеттена и посмотрела на него долгим взглядом, понять который он не мог, потом отвернулась. Он пошел за ней, едва волоча ноги, словно перегруженный обломками самого себя. Он слышал удивленные голоса ранихийцев. Удивление их было так велико, что в его поступке они не увидели ничего обидного. Он был вне их и слышал, как они говорили:
— Они почтили его ржанием.
Но ему было все равно. Он был болен от чувства, что ничем не овладел, ничего не доказал, ничего не решил.
Лорд Морэм подошел к нему. Кавинант не поднял на него взгляда, но услышал неподдельное удивление в голосе Лорда, когда тот сказал:
— Ах, Лорд! Подобная честь еще не оказывалась простому смертному — будь то мужчина или женщина. Многие приходили на равнины и были предложены ранихинам — и получали отказ. А когда была предложена Лорд Тамаранта, моя мать, пять ранихинов выбрали ее — пять! Это была высочайшая честь. Но о подобном мы никогда не слышали. Ты отказал им? Отказал?
— Отказал, — тяжело вздохнув, простонал Кавинант. — Они ненавидят меня.
Он прошел мимо Морэма в глубину Обители. Двигаясь нетвердыми шагами, как корабль с разбитым килем, он направился к ближайшему костру, где готовилась еда. Ранихийцы уступали ему дорогу и смотрели вслед с благоговением. Ему было все равно. Подойдя к костру, он схватил первое, что попалось под руку. Мясо выскользнуло из его больных пальцев. Тогда он зажал мясо в левой руке и жадно принялся за еду.
Он ничего не замечал вокруг, почти не пережевывал мясо и, едва проглотив один кусок, тут же запихивал в рот следующий. Потом ему захотелось пить. Он оглянулся вокруг, увидел великана, стоявшего неподалеку с бутылью «глотка алмазов», до смешного миниатюрной в его огромной руке. Кавинант забрал у него бутылку и залпом осушил ее. Потом он некоторое время стоял не двигаясь, ожидая воздействия напитка. Оно последовало быстро.
Вскоре его голову начал заполнять туман. В ушах зазвенело, словно звуки Обители доносились со дна колодца. Он знал, что скоро его сознание отключится, и очень хотел этого, но прежде чем это случилось, боль в груди заставила его сказать:
— Великан, я… Мне нужны друзья.
— А почему ты считаешь, что их у тебя нет?
Кавинант закрыл глаза, и перед его взором предстало все, что он сделал в Стране.
— Не будь наивным.
— Тогда — значит, ты все же веришь в нашу реальность.
— Что? — Кавинант словно цеплялся за смысл сказанных великаном слов руками, на которых не было пальцев. — Ведь ты думаешь, что мы не сможем простить тебя, — пояснил Морестранственник. — А кто простил бы тебя с большей готовностью, чем твой собственный сон?
— Нет, — сказал Неверящий. — Сны никогда не прощают.
Потом он перестал видеть свет костра и доброе лицо великана, погрузившись в забытье.
— Слушайте, слушайте! Если вы мне понадобитесь, то будет лучше, если вы явитесь. Чтобы мне не приходилось становиться героем. Поймите правильно.
Глаза его слепили слезы, но он не плакал. — И… Вот еще что… Еще одно… Лена… Лена! Девушка. Она живет в подкаменье Мифиль. Дочь Трелла и Этиаран. Я хочу… Я хочу, чтобы кто-то из вас направился к ней. Сегодня ночью. И каждый год. В последнее полнолуние перед серединой весны. Ранихины — это… Это то, о чем она мечтает.
Он смахнул слезы и увидел, что ранихины смотрят на него так, точно понимают все, что он пытается сказать.
— А теперь идите, — прошептал он. — Пожалейте меня.
С внезапным могучим и единодушным ржанием все ранихины встали вокруг него на дыбы, ударив копытами воздух над его головой, словно давая обещание. Потом они развернулись с облегченным фырканьем и понеслись прочь от Обители. Лунный свет, казалось, не касался их. Они упали за край площадки и исчезли, словно сама земля приняла их в свои объятия.
Ллаура почти сразу же оказалась рядом с Кавинантом. Она медленно высвободила из его рук Пьеттена и посмотрела на него долгим взглядом, понять который он не мог, потом отвернулась. Он пошел за ней, едва волоча ноги, словно перегруженный обломками самого себя. Он слышал удивленные голоса ранихийцев. Удивление их было так велико, что в его поступке они не увидели ничего обидного. Он был вне их и слышал, как они говорили:
— Они почтили его ржанием.
Но ему было все равно. Он был болен от чувства, что ничем не овладел, ничего не доказал, ничего не решил.
Лорд Морэм подошел к нему. Кавинант не поднял на него взгляда, но услышал неподдельное удивление в голосе Лорда, когда тот сказал:
— Ах, Лорд! Подобная честь еще не оказывалась простому смертному — будь то мужчина или женщина. Многие приходили на равнины и были предложены ранихинам — и получали отказ. А когда была предложена Лорд Тамаранта, моя мать, пять ранихинов выбрали ее — пять! Это была высочайшая честь. Но о подобном мы никогда не слышали. Ты отказал им? Отказал?
— Отказал, — тяжело вздохнув, простонал Кавинант. — Они ненавидят меня.
Он прошел мимо Морэма в глубину Обители. Двигаясь нетвердыми шагами, как корабль с разбитым килем, он направился к ближайшему костру, где готовилась еда. Ранихийцы уступали ему дорогу и смотрели вслед с благоговением. Ему было все равно. Подойдя к костру, он схватил первое, что попалось под руку. Мясо выскользнуло из его больных пальцев. Тогда он зажал мясо в левой руке и жадно принялся за еду.
Он ничего не замечал вокруг, почти не пережевывал мясо и, едва проглотив один кусок, тут же запихивал в рот следующий. Потом ему захотелось пить. Он оглянулся вокруг, увидел великана, стоявшего неподалеку с бутылью «глотка алмазов», до смешного миниатюрной в его огромной руке. Кавинант забрал у него бутылку и залпом осушил ее. Потом он некоторое время стоял не двигаясь, ожидая воздействия напитка. Оно последовало быстро.
Вскоре его голову начал заполнять туман. В ушах зазвенело, словно звуки Обители доносились со дна колодца. Он знал, что скоро его сознание отключится, и очень хотел этого, но прежде чем это случилось, боль в груди заставила его сказать:
— Великан, я… Мне нужны друзья.
— А почему ты считаешь, что их у тебя нет?
Кавинант закрыл глаза, и перед его взором предстало все, что он сделал в Стране.
— Не будь наивным.
— Тогда — значит, ты все же веришь в нашу реальность.
— Что? — Кавинант словно цеплялся за смысл сказанных великаном слов руками, на которых не было пальцев. — Ведь ты думаешь, что мы не сможем простить тебя, — пояснил Морестранственник. — А кто простил бы тебя с большей готовностью, чем твой собственный сон?
— Нет, — сказал Неверящий. — Сны никогда не прощают.
Потом он перестал видеть свет костра и доброе лицо великана, погрузившись в забытье.
Глава 20
Поиск надежды
Он вздрагивал, блуждая во сне, в ожидании ночных кошмаров, но их не было. Сквозь туманные подъемы и падения ночных скитаний, словно даже вне его чувств, он оставался настороже по отношению к Стране — ощущал, что за ним наблюдают издали. Взгляд этот был обеспокоенным и доброжелательным и напоминал ему того старого нищего, который заставил его прочитать эссе о фундаментальном вопросе этики.
Проснувшись, он обнаружил, что Обитель уже ярко освещена лучами солнца.
Темный потолок пещеры был почти не виден, но свет, отражавшийся от пола, казалось, рассеивал гнетущий вес камня. Лучи солнца проникали в Обитель достаточно глубоко, чтобы Кавинант мог определить, что проснулся почти в полдень теплого, уже почти летнего дня. Он лежал возле дальней стены пещеры в полной тишине. Рядом с ним сидел великан.
Кавинант на мгновение снова закрыл глаза. Он вспомнил, что пережил вызов ранихинов. И у него было смутное чувство, что его сделка действительно вступила в силу. Подняв веки, он спросил так, словно только что восстал из мертвых:
— Сколько времени я спал?
— Здравствуй и добро пожаловать, мой друг, — ответил великан. — Судя по тебе, мой «глоток алмазов» стал слабее. Ты проспал всего лишь ночь и утро. С удовольствием потянувшись, Кавинант сказал:
— Наверное, дело в привычке. Я так часто делаю это, что… стал уже почти нечувствителен к нему.
— Нечувствительность — редкое умение, — усмехнулся Морестранственник.
— Я бы так не сказал. Среди нас прокаженных гораздо больше, чем тебе кажется.
Он внезапно нахмурился, словно поймал себя на непроизвольном нарушении своей заранее предрешенной выдержанности. И, чтобы его не восприняли всерьез, добавил мрачным тоном:
— При этом я более широко толкую это слово…
Но его попытка пошутить только озадачила великана. Спустя несколько мгновений тот медленно спросил:
— А другие… Прокаженный — слово неподходящее. Оно слишком короткое для обозначения таких, как ты. Мне не знакомо это слово, но мои уши не слышат в нем ничего, кроме жестокости. Кавинант сел на своем ложе и отбросил одеяло. — На самом деле это не так уж и жестоко. — Предмет разговора, казалось, внушал ему стыд. Пока он говорил об этом, он не мог смотреть в лицо великану. — Это либо бессмысленная случайность, либо полнейшая закономерность. И если бы это было жестоко, то оно случалось бы чаще.
— Чаще?
— Конечно же. Если бы проказа была актом жестокости — Создателя или кого-то еще, — она не была бы столь редка. Зачем довольствоваться несколькими тысячами несчастных жертв, если можно иметь несколько миллионов?
— Случайность? — пробормотал великан. — Друг мой, ты смущаешь меня, говоря об этом с такой поспешностью. Возможно, в твоем мире Создатель может противопоставить Презирающему лишь ограниченную силу.
— Возможно. Но я думаю, мой мир живет совсем не по тем же законам, как у этого.
— Но, тем не менее: ты сказал — разве не так? — что прокаженные есть везде.
— Это было шуткой. Или метафорой. — Кавинант сделал еще одну попытку превратить свой сарказм в юмор. — Я никогда не видел разницы между этими понятиями.
Великан долго смотрел на него, потом спросил осторожно:
— Мой друг, ты шутишь?
Кавинант встретил взгляд великана зловещей усмешкой.
— Кажется, нет. Но не беспокойся об этом. — Кавинант решил, что пора бы прекратить этот разговор. — Неплохо было бы поесть чего-нибудь. Я голоден.
К его облегчению, великан тихонько засмеялся.
— Ах, Томас Кавинант, ты помнишь, наверное, наше путешествие по реке в Твердыню Лордов? Наверное, в моей серьезности есть что-то такое, что возбуждает аппетит.
Протянув руку куда-то в сторону, он достал поднос с хлебом, сыром и фруктами, а также с флягой вина. Пока Кавинант поглощал пищу, он продолжал тихо посмеиваться. Насытившись, Кавинант решил наконец-то оглядеться вокруг. И испытал настоящее потрясение, обнаружив, что пещера была обильно украшена цветами. Гирлянды и букеты лежали повсюду, словно за ночь каждый ранихиец вырастил сад, изобилующий белыми цветами и зеленью. Белое и зеленое смягчало суровую обстановку Обители, создавая впечатление, что камни покрыты прекрасным ковром.
— Ты удивлен? — спросил великан. — Эти цветы — в твою честь. Многие ранихийцы собирали их всю ночь. Ты тронул сердца ранихинов, а ранихийцы — не бездушны, хоть и не отличаются благодарностью. Их посетило чудо — пятьдесят ранихинов предложили себя одному человеку. Я думаю, что подобным ранихины не почтили бы даже сам Анделейн. Поэтому они выказали тебе ту честь, какая оказалась им по силам. А раньше, до Осквернения, они могли бы оказать тебе куда более запоминающуюся честь. — Честь? — эхом отозвался Кавинант. Великан уселся поудобнее и сказал, словно начиная длинное повествование:
— Я знаю об этом лишь по словам других, потому что сам не видел, какой была Страна до Осквернения. Тогда ранихийцы могли бы выказать такую честь, которая запомнилась бы тебе надолго. В те времена все было гораздо прекраснее, но даже у Лордов не нашлось бы такой красоты, которая сравнилась бы с великим искусством ранихийцев. Оно называлось костяной скульптурой — анундивьен йаджна на языке древних Лордов. Из скелетов, очищенных на Равнинах Ра стервятниками и временем, ранихийцы изготавливали фигурки редкого правдоподобия и красоты. В их руках — и под властью их песен — кости сгибались и становились мягкими, как глина, принимая самые причудливые очертания, так что из белой сердцевины ушедшей жизни ранихийцы делали эмблемы для живых. Сам я никогда не видел этих фигурок, но память о них жива еще среди великанов. В лишениях и бедствованиях, за долгие поколения голода, скитаний и бездомности, принесенных ранихинам и ранихийцами Осквернением, искусство костяной скульптуры было утрачено.
Голос его становился все тише, но спустя миг он громко запел:
— Да, — сказал Морестранственник, заметив взгляд Кавинанта, — много событий произошло этим утром. Высокий Лорд Протхолл предпочел не предлагать себя, сказав, что его старые кости будут более к лицу лошадке поменьше, имея в виду, как мне кажется, что опасается, как бы его старые кости не оскорбили ранихинов. Но он напрасно недооценивает свои силы. Кавинант почувствовал в глазах великана какой-то намек.
— Однако он все же собирается после окончания похода сложить свои полномочия — если, конечно, этот поход закончится для него удачно, — сказал он Морестранственнику.
В глазах великана появилась улыбка, — Это пророчество?
Кавинант пожал плечами.
— Ты знаешь это не хуже меня. Он слишком много думает о том, что ему не удалось овладеть Учением Кевина. Он считает себя неудачником, и будет по-прежнему думать так, даже если ему удастся вернуть Посох Закона. — Это и в самом деле пророчество.
— Не смейся, — внутренне Кавинант понимал, что его знание исходит из того факта, что Протхолл отказался быть выбранным ранихином. — Лучше расскажи мне о Морэме.
Великан с готовностью отозвался:
— Лорд Морэм, сын Вариоля, был выбран сегодня ранихином Хайнерил, который раньше был скакуном Тамаранты, жены Вариоля. Великие лошади вспоминают о ней с уважением. Ранихийцы говорят, что никогда прежде ни один ранихин не выбирал себе второго седока после смерти первого. Воистину, на Равнины Ра пришло время чудес.
— Чудеса, — пробормотал Кавинант. Ему не хотелось вспоминать о страхе, с которым смотрели на него все ранихины. Он заглянул во флягу, словно ее пустота могла оказаться обманчивой.
Одна из домозаботящихся, заметив его жест, заспешила к нему с кувшином. Кавинант узнал Веселую. Она приближалась к нему среди цветов, затем остановилась. Когда она заметила, что он видит ее, то опустила глаза. — Я хотела бы наполнить вашу флягу, — сказала она, — но не знаю, как это сделать так, чтобы не обидеть вас. А вы принимаете меня почти за ребенка. Кавинант состроил гримасу, глядя на нее, — она была для него словно живым упреком, и он весь внутренне сжался. С усилием, сделавшим его голос холодным и официальным, он сказал:
— Забудь о том, что было прошлой ночью. Это была не твоя вина.
Неуклюжим движением он протянул ей флягу. Она подошла ближе и стала трясущимися руками наполнять ее. После этого он отчетливо произнес: — Спасибо.
Она несколько мгновений дико смотрела на него, затем ее лицо смягчилось, и она улыбнулась. Ее улыбка напомнила ему о Лене.
Через силу, как если бы она была лишней ношей, от которой он добровольно отказался освободиться, Кавинант указал ей на место рядом с собой. Скрестив ноги, Веселая села возле его ложа, сияя от счастья и чести, оказанной ей Кольценосцем.
Кавинант попытался придумать для нее какие-нибудь слова, но прежде чем ему удалось сделать это он увидел вохафта Кеана, входящего под свод Обители. Кеан шел прямо к нему тяжелой походкой, словно преодолевая силу взгляда Кавинанта, но когда приблизился к Неверящему, то колебался лишь мгновение, прежде чем задать вопрос:
— Мы беспокоились за тебя. Жизнь нуждается в питании. С тобой все в порядке?
— В порядке? — Кавинант почувствовал, что вторая фляга вина начала оказывать на него воздействие. — Ты разве сам не видишь? Я вот по тебе вижу, что ты здоров, как дуб.
— Для нас ты закрыт, — сказал Кеан бесстрастно, но в то же время и неодобрительно. — То, что мы видим, — это не ты.
Двусмысленность этого высказывания, казалось, должна была вызвать у Кавинанта сарказм, но он сдержался. Пожав плечами, он сказал:
— Как видишь, я ем, — словно не хотел претендовать на такой избыток здоровья.
Кеана, казалось, такой ответ вполне устроил. Он кивнул, слегка поклонился и вышел.
Глядя ему вслед, домозаботящаяся Веселая прошептала:
— Он не любит тебя?
В ее голосе слышался страх перед дерзостью и глупостью вохафта. Казалось, она спрашивала, как он осмелился с ним так обращаться, словно происшедшее прошлой ночью с Кавинантом возвело его в ее глазах в ранг ранихина.
— Для этого у него есть достаточно серьезные основания, — уныло ответил Кавинант.
Домозаботящаяся Веселая выглядела растерянной. Она спросила быстро, словно пыталась узнать что-то запретное:
— Потому что ты «прокаженный»?
Он видел, насколько это серьезно для нее, но чувствовал, что уже слишком много говорил о прокаженных. Подобный разговор компрометировал его сделку.
— Нет, — сказал он. — Просто он считает меня неприятным.
Услышав это, она нахмурилась, словно подозревая его в нечестности, и долго глядела в пол, словно пытаясь использовать силу камня, чтобы измерить его двуличность. Потом встала и снова наполнила до краев флягу Кавинанта. Отвернувшись, она тихо сказала:
— Ты все же считаешь меня ребенком.
Когда она шла прочь от него, бедра ее раскачивались вызывающе и пугающе, словно она полагала, что рискует своей жизнью, обращаясь столь вызывающе с Кольценосцем. Он смотрел ей вслед и удивлялся гордости людей, которые посвятили свои жизни служению другим, и их внутреннему миру, который сделал правду столь труднопереносимой.
Потом он перевел свой взгляд с Веселой на внешний край Обители, где под ярким солнечным светом стояли Морэм и Гибкая. Они стояли лицом друг к другу — каштаново-коричневая женщина и мужчина в голубой накидке — и спорили так, словно это был спор между землей и небом. Ветер доносил до него обрывки разговора:
— Я сделаю это, — настаивала она.
— Нет, послушай меня, — отвечал Морэм. — Он не хочет этого. Ты только причинишь ему страдание, и себе тоже.
Кавинант с беспокойством смотрел на них из прохладной темноты пещеры.
Большой, словно руль, нос Морэма придавал ему вид человека, который смотрит на вещи прямо, и Кавинант чувствовал уверенность, что он действительно не хочет того, против чего возражал Морэм.
Спор вскоре закончился. Гривомудрая оставила Морэма и пошла в нишу Обители. Она приблизилась к Кавинанту и чрезвычайно удивила его, упав перед ним на колени и прикоснувшись лбом к камню. Не поднимая головы и упираясь в пол ладонями, она сказала:
— Я — твой слуга. Ты — Кольценосец, повелитель ранихинов. Кавинант смотрел на нее, разинув рот. Он не понимал ее — в своем удивлении он не мог представить себе чувство настолько сильное, чтобы заставить ее так низко склониться. На лице его внезапно появилось выражение стыда.
— Мне не надо слуг, — проскрежетал он. Но потом увидел Морэма, беспомощно хмурящегося позади Гибкой. Он сдержался и продолжил уже мягче: — Я не достоин чести такого служения.
— Нет, — сказала она волевым тоном. — Я сама видела, как ранихины почтили тебя ржанием.
Кавинант ощущал себя пойманным в ловушку. Казалось, не было способа заставить ее прекратить унижаться. Он долго жил без такта и уважения, но обещал себе сдерживаться, потому что уже во время путешествия из подкаменья Мифиль ощутил последствия его согласия на то, чтобы люди Страны обращались с ним как с каким-то мифическим героем. С усилием он хрипло ответил:
— Но, тем не менее, я не привык к такому. В моем мире… я всего лишь маленький человек. Ваше уважение доставляет мне неудобство.
Морэм тихо с облегчением вздохнул, а Гибкая подняла голову и с удивлением спросила:
— Разве это возможно? Разве может существовать такой мир, где вы не относились бы к числу великих?
— Честное слово, — Кавинант сделал большой глоток из фляги.
Осторожно, словно опасаясь, что в его словах заключается все же какой-то иной смысл, она поднялась с пола. Откинув голову и тряхнув связанными в пучок волосами, она сказала:
— Кавинант Кольценосец, пусть будет так, как ты хочешь. Но мы не забудем о том, что ранихины почтили тебя ржанием. Если мы сможем чем-то помочь тебе, дай нам только знать. Ты можешь приказывать нам все что угодно — если это не идет во вред ранихинам.
— Одну услугу, пожалуй, вы могли бы мне оказать, — сказал он, глядя на каменный потолок. — Приютите у себя Ллауру и Пьеттена.
Когда он посмотрел на Гибкую, то увидел, что она улыбается. Он свирепо рявкнул:
— Она — одна из хииров настволья Парящее. А он — просто ребенок.
Они достаточно испытали, чтобы заслужить немного доброты.
Морэм мягко перебил его:
— Великан уже говорил об этом с гривомудрыми. Они согласились позаботиться о Ллауре и Пьеттене.
Гибкая кивнула.
— Выполнять подобные приказы не трудно. Если бы ранихины не были предметом наших забот, большую часть своих дней мы провели бы как во сне. По-прежнему улыбаясь, она оставила Кавинанта и ушла к яркому солнечному свету.
Морэм тоже улыбался.
— Ты выглядишь теперь гораздо лучше, Юр-Лорд. Как ты себя чувствуешь?
Кавинант снова занялся вином.
— Кеан уже спрашивал меня об этом. Откуда я знаю? В эти дни я часто не мог даже вспомнить своего имени. Я готов продолжать поход, если тебя интересует именно это.
— Хорошо. Мы отправимся в путь как можно скорее. Приятно, конечно, отдыхать здесь, в безопасности, но если мы хотим быть в безопасности и в дальнейшем, мы должны идти. Я скажу Тьювору и Кеану, чтобы они были готовы.
Но прежде, чем Лорд ушел, Кавинант сказал:
— Постой. Скажи мне одну вещь. Почему мы все же пришли сюда? Ты заполучил ранихина, но мы потеряли четыре или пять дней. Мы могли бы быть сейчас уже за Мшистым Лесом.
— У тебя есть желание обсуждать тактику? Мы считаем, что получим преимущество, если пройдем там, где Друл нас не будет ожидать, а также дадим ему время принять меры по поводу поражения у настволья Парящее.
Мы надеемся, что он вышлет туда армию. Если мы придем слишком быстро, то армия Друла будет находиться еще возле горы Грома.
Кавинанту все это показалось маловажным.
— Ты решил заехать сюда задолго до того, как мы были атакованы у настволья Парящее. Ты запланировал это заранее. И я хочу знать — почему? Морэм встретил требовательный взгляд Кавинанта, не дрогнув, но лицо его напряглось, словно он предчувствовал, что его ответ не понравится Кавинанту.
— Когда мы составляли план акции в Ревлстоне, я уже предвидел, что визит сюда принесет нам пользу.
— Предвидел?
— Я обладаю даром предсказания и могу иногда предвидеть.
— И что?
— Я не ошибся.
Кавинант не был готов продолжать расспросы.
— Забавно это слышать. — Но в голосе его было не так уж много сарказма, и Морэм рассмеялся. Мгновение спустя он смог сказать уже без горечи:
— Я был бы не прочь делать больше добрых прорицаний, но в наше время они слишком редки.
Когда Лорд ушел, чтобы заняться подготовкой отряда, великан сказал:
— Мой друг, в этом деле для тебя есть надежда.
— Предсказание очевидного, — фыркнул Кавинант. — Великан, если бы я был столь же большим и сильным, как ты, для меня всегда была бы надежда.
— Почему? Ты полагаешь, что надежда — дитя силы?
— А разве нет? Откуда еще может взяться надежда, если не из силы?
Будь я проклят, если не прав! Прокаженные несчастны по всему миру.
— А какой силы достаточно для надежды? Что же является мерой? спросил великан совершенно серьезно, чего Кавинант никак не ожидал.
— Что?
— Мне не нравится то, как ты говоришь о прокаженных. Ценна ли твоя сила, если враг сильнее?
— Ты допускаешь существование такого понятия, как «враг». Я полагаю, что это — несколько упрощенный взгляд на вещи. Нет ничего проще, чем обвинить в своих страданиях кого-то другого, врага, но это — еще одна разновидность самоубийства. Нельзя отказаться от ответственности и продолжать при этом жить.
— Ага, продолжать жить, — подхватил Морестранственник. — Нет, давай рассуждать дальше, Кавинант. Какой вообще прок от силы, если она — не власть над смертью? Если ты полагаешься на нечто меньшее, то твоя надежда может обмануть тебя.
— И что из этого?
— Но власть над смертью — это не решение проблемы. Жизнь без смерти быть не может.
Кавинанту пришлось признать этот факт. Но он не ожидал от великана подобного умения спорить. Это открытие вызвало у него желание выбраться из пещеры на солнечный свет.
— Великан, — пробормотал он, вставая с ложа, — я вот что думаю… — Он почувствовал силу взгляда Морестранственника. — Хорошо. Ты прав. Но скажи мне, откуда, черт побери, берется надежда?
Великан медленно встал. Он возвышался над Кавинантом, и голова его почти касалась потолка.
— Из веры.
— Ты слишком долго общался только с людьми и начинаешь спешить.
Вера — слишком короткое слово. Что ты имеешь в виду?
Великан двинулся вслед за ним между цветами.
— Я имею в виду не себя, а Лордов. Послушай, Кавинант, вера — это способ жизни. Они полностью посвятили себя служению Стране. И они принесли клятву Мира — приговорили себя к служению великой цели своей жизни только определенными методами, даже к смерти, если она понадобится, но они никогда не подчиняются великой разрушительной страсти, ослепившей Высокого Лорда Кевина и вызвавшей Осквернение. Разве ты поверишь, что Лорд Морэм может когда-нибудь отчаяться? Это — суть Клятвы Мира. Он никогда не сделает чего-либо из того, что бывает от отчаяния, — убийства, осквернения, разрушения. И никогда не поколеблется, ибо его служение Стране, его звание Лорда поддержат его. Служение вызывает служение.
— Но то, что ты сказал, — это не надежда, — заметил Кавинант, выходя на залитую солнцем площадку. Яркий свет заставил его опустить голову, и при этом он снова заметил пятна, оставленные мхом на его одежде. Он быстро огляделся. Зелень была расположена среди белых цветов так, что напоминала узор зеленых линий и пятен на его белом парчовом халате. Он подавил стон. Словно изрекая непреложную истину, он сказал: — Все, чего действительно необходимо избегать, — это неизлечимой глупости или неограниченного упрямства.
— Нет, — настаивал Морестранственник. — Лорды — не глупцы. Посмотри на Страну.
Широким жестом он обвел простиравшуюся перед ними землю, словно ожидая, что Кавинант увидит сразу всю Страну, от края и до края. Взгляд Кавинанта не мог охватить сразу все. Но он смотрел на зеленые просторы равнин, слышал отдаленный свист позывных Стражей Крови ранихинам и ответное ржание тех. Он заметил доброжелательное любопытство домозаботящихся, вышедших из пещеры, поскольку им было невтерпеж сидеть в Обители, где не было ранихинов. Наконец он сказал: — Иначе говоря, надежда происходит из силы того, чему ты служишь, а не из тебя самого. Черт побери, великан, ты, наверное, забыл, кто я такой. — Разве?
— Во всяком случае, откуда у тебя такие познания о надежде? Я не вижу у тебя никаких поводов для отчаяния.
— Не видишь? — Губы великана улыбались, но глаза оставались серьезными под нависающими бровями, а шрам на лбу напрягся. — Разве ты забыл, что от людей я научился ненавидеть? Разве… но оставим это. Что, если я признаюсь, что служу тебе? Я, Сердцепенисто-солежаждущий Морестранственник, великан Прибрежья, посланник своего народа?
Кавинант услышал в этом вопросе эхо, словно донесшееся с дальней вырубки и едва слышимое на ветру, и отпрянул.
Проснувшись, он обнаружил, что Обитель уже ярко освещена лучами солнца.
Темный потолок пещеры был почти не виден, но свет, отражавшийся от пола, казалось, рассеивал гнетущий вес камня. Лучи солнца проникали в Обитель достаточно глубоко, чтобы Кавинант мог определить, что проснулся почти в полдень теплого, уже почти летнего дня. Он лежал возле дальней стены пещеры в полной тишине. Рядом с ним сидел великан.
Кавинант на мгновение снова закрыл глаза. Он вспомнил, что пережил вызов ранихинов. И у него было смутное чувство, что его сделка действительно вступила в силу. Подняв веки, он спросил так, словно только что восстал из мертвых:
— Сколько времени я спал?
— Здравствуй и добро пожаловать, мой друг, — ответил великан. — Судя по тебе, мой «глоток алмазов» стал слабее. Ты проспал всего лишь ночь и утро. С удовольствием потянувшись, Кавинант сказал:
— Наверное, дело в привычке. Я так часто делаю это, что… стал уже почти нечувствителен к нему.
— Нечувствительность — редкое умение, — усмехнулся Морестранственник.
— Я бы так не сказал. Среди нас прокаженных гораздо больше, чем тебе кажется.
Он внезапно нахмурился, словно поймал себя на непроизвольном нарушении своей заранее предрешенной выдержанности. И, чтобы его не восприняли всерьез, добавил мрачным тоном:
— При этом я более широко толкую это слово…
Но его попытка пошутить только озадачила великана. Спустя несколько мгновений тот медленно спросил:
— А другие… Прокаженный — слово неподходящее. Оно слишком короткое для обозначения таких, как ты. Мне не знакомо это слово, но мои уши не слышат в нем ничего, кроме жестокости. Кавинант сел на своем ложе и отбросил одеяло. — На самом деле это не так уж и жестоко. — Предмет разговора, казалось, внушал ему стыд. Пока он говорил об этом, он не мог смотреть в лицо великану. — Это либо бессмысленная случайность, либо полнейшая закономерность. И если бы это было жестоко, то оно случалось бы чаще.
— Чаще?
— Конечно же. Если бы проказа была актом жестокости — Создателя или кого-то еще, — она не была бы столь редка. Зачем довольствоваться несколькими тысячами несчастных жертв, если можно иметь несколько миллионов?
— Случайность? — пробормотал великан. — Друг мой, ты смущаешь меня, говоря об этом с такой поспешностью. Возможно, в твоем мире Создатель может противопоставить Презирающему лишь ограниченную силу.
— Возможно. Но я думаю, мой мир живет совсем не по тем же законам, как у этого.
— Но, тем не менее: ты сказал — разве не так? — что прокаженные есть везде.
— Это было шуткой. Или метафорой. — Кавинант сделал еще одну попытку превратить свой сарказм в юмор. — Я никогда не видел разницы между этими понятиями.
Великан долго смотрел на него, потом спросил осторожно:
— Мой друг, ты шутишь?
Кавинант встретил взгляд великана зловещей усмешкой.
— Кажется, нет. Но не беспокойся об этом. — Кавинант решил, что пора бы прекратить этот разговор. — Неплохо было бы поесть чего-нибудь. Я голоден.
К его облегчению, великан тихонько засмеялся.
— Ах, Томас Кавинант, ты помнишь, наверное, наше путешествие по реке в Твердыню Лордов? Наверное, в моей серьезности есть что-то такое, что возбуждает аппетит.
Протянув руку куда-то в сторону, он достал поднос с хлебом, сыром и фруктами, а также с флягой вина. Пока Кавинант поглощал пищу, он продолжал тихо посмеиваться. Насытившись, Кавинант решил наконец-то оглядеться вокруг. И испытал настоящее потрясение, обнаружив, что пещера была обильно украшена цветами. Гирлянды и букеты лежали повсюду, словно за ночь каждый ранихиец вырастил сад, изобилующий белыми цветами и зеленью. Белое и зеленое смягчало суровую обстановку Обители, создавая впечатление, что камни покрыты прекрасным ковром.
— Ты удивлен? — спросил великан. — Эти цветы — в твою честь. Многие ранихийцы собирали их всю ночь. Ты тронул сердца ранихинов, а ранихийцы — не бездушны, хоть и не отличаются благодарностью. Их посетило чудо — пятьдесят ранихинов предложили себя одному человеку. Я думаю, что подобным ранихины не почтили бы даже сам Анделейн. Поэтому они выказали тебе ту честь, какая оказалась им по силам. А раньше, до Осквернения, они могли бы оказать тебе куда более запоминающуюся честь. — Честь? — эхом отозвался Кавинант. Великан уселся поудобнее и сказал, словно начиная длинное повествование:
— Я знаю об этом лишь по словам других, потому что сам не видел, какой была Страна до Осквернения. Тогда ранихийцы могли бы выказать такую честь, которая запомнилась бы тебе надолго. В те времена все было гораздо прекраснее, но даже у Лордов не нашлось бы такой красоты, которая сравнилась бы с великим искусством ранихийцев. Оно называлось костяной скульптурой — анундивьен йаджна на языке древних Лордов. Из скелетов, очищенных на Равнинах Ра стервятниками и временем, ранихийцы изготавливали фигурки редкого правдоподобия и красоты. В их руках — и под властью их песен — кости сгибались и становились мягкими, как глина, принимая самые причудливые очертания, так что из белой сердцевины ушедшей жизни ранихийцы делали эмблемы для живых. Сам я никогда не видел этих фигурок, но память о них жива еще среди великанов. В лишениях и бедствованиях, за долгие поколения голода, скитаний и бездомности, принесенных ранихинам и ранихийцами Осквернением, искусство костяной скульптуры было утрачено.
Голос его становился все тише, но спустя миг он громко запел:
Тишина уважительного внимания окружила его. Несколько домозаботящихся остановились рядом с ним, чтобы послушать. Немного спустя один из них махнул рукой в сторону площадки перед входом в Обитель, и Кавинант, переведя туда взгляд, увидел Гибкую, быстро пересекающую открытое место. Ее сопровождал Лорд Морэм верхом на красивом чалом ранихине. Это зрелище порадовало Кавинанта. Он допил вино и отсалютовал Морэму.
Камень и море крепко связаны с жизнью…
— Да, — сказал Морестранственник, заметив взгляд Кавинанта, — много событий произошло этим утром. Высокий Лорд Протхолл предпочел не предлагать себя, сказав, что его старые кости будут более к лицу лошадке поменьше, имея в виду, как мне кажется, что опасается, как бы его старые кости не оскорбили ранихинов. Но он напрасно недооценивает свои силы. Кавинант почувствовал в глазах великана какой-то намек.
— Однако он все же собирается после окончания похода сложить свои полномочия — если, конечно, этот поход закончится для него удачно, — сказал он Морестранственнику.
В глазах великана появилась улыбка, — Это пророчество?
Кавинант пожал плечами.
— Ты знаешь это не хуже меня. Он слишком много думает о том, что ему не удалось овладеть Учением Кевина. Он считает себя неудачником, и будет по-прежнему думать так, даже если ему удастся вернуть Посох Закона. — Это и в самом деле пророчество.
— Не смейся, — внутренне Кавинант понимал, что его знание исходит из того факта, что Протхолл отказался быть выбранным ранихином. — Лучше расскажи мне о Морэме.
Великан с готовностью отозвался:
— Лорд Морэм, сын Вариоля, был выбран сегодня ранихином Хайнерил, который раньше был скакуном Тамаранты, жены Вариоля. Великие лошади вспоминают о ней с уважением. Ранихийцы говорят, что никогда прежде ни один ранихин не выбирал себе второго седока после смерти первого. Воистину, на Равнины Ра пришло время чудес.
— Чудеса, — пробормотал Кавинант. Ему не хотелось вспоминать о страхе, с которым смотрели на него все ранихины. Он заглянул во флягу, словно ее пустота могла оказаться обманчивой.
Одна из домозаботящихся, заметив его жест, заспешила к нему с кувшином. Кавинант узнал Веселую. Она приближалась к нему среди цветов, затем остановилась. Когда она заметила, что он видит ее, то опустила глаза. — Я хотела бы наполнить вашу флягу, — сказала она, — но не знаю, как это сделать так, чтобы не обидеть вас. А вы принимаете меня почти за ребенка. Кавинант состроил гримасу, глядя на нее, — она была для него словно живым упреком, и он весь внутренне сжался. С усилием, сделавшим его голос холодным и официальным, он сказал:
— Забудь о том, что было прошлой ночью. Это была не твоя вина.
Неуклюжим движением он протянул ей флягу. Она подошла ближе и стала трясущимися руками наполнять ее. После этого он отчетливо произнес: — Спасибо.
Она несколько мгновений дико смотрела на него, затем ее лицо смягчилось, и она улыбнулась. Ее улыбка напомнила ему о Лене.
Через силу, как если бы она была лишней ношей, от которой он добровольно отказался освободиться, Кавинант указал ей на место рядом с собой. Скрестив ноги, Веселая села возле его ложа, сияя от счастья и чести, оказанной ей Кольценосцем.
Кавинант попытался придумать для нее какие-нибудь слова, но прежде чем ему удалось сделать это он увидел вохафта Кеана, входящего под свод Обители. Кеан шел прямо к нему тяжелой походкой, словно преодолевая силу взгляда Кавинанта, но когда приблизился к Неверящему, то колебался лишь мгновение, прежде чем задать вопрос:
— Мы беспокоились за тебя. Жизнь нуждается в питании. С тобой все в порядке?
— В порядке? — Кавинант почувствовал, что вторая фляга вина начала оказывать на него воздействие. — Ты разве сам не видишь? Я вот по тебе вижу, что ты здоров, как дуб.
— Для нас ты закрыт, — сказал Кеан бесстрастно, но в то же время и неодобрительно. — То, что мы видим, — это не ты.
Двусмысленность этого высказывания, казалось, должна была вызвать у Кавинанта сарказм, но он сдержался. Пожав плечами, он сказал:
— Как видишь, я ем, — словно не хотел претендовать на такой избыток здоровья.
Кеана, казалось, такой ответ вполне устроил. Он кивнул, слегка поклонился и вышел.
Глядя ему вслед, домозаботящаяся Веселая прошептала:
— Он не любит тебя?
В ее голосе слышался страх перед дерзостью и глупостью вохафта. Казалось, она спрашивала, как он осмелился с ним так обращаться, словно происшедшее прошлой ночью с Кавинантом возвело его в ее глазах в ранг ранихина.
— Для этого у него есть достаточно серьезные основания, — уныло ответил Кавинант.
Домозаботящаяся Веселая выглядела растерянной. Она спросила быстро, словно пыталась узнать что-то запретное:
— Потому что ты «прокаженный»?
Он видел, насколько это серьезно для нее, но чувствовал, что уже слишком много говорил о прокаженных. Подобный разговор компрометировал его сделку.
— Нет, — сказал он. — Просто он считает меня неприятным.
Услышав это, она нахмурилась, словно подозревая его в нечестности, и долго глядела в пол, словно пытаясь использовать силу камня, чтобы измерить его двуличность. Потом встала и снова наполнила до краев флягу Кавинанта. Отвернувшись, она тихо сказала:
— Ты все же считаешь меня ребенком.
Когда она шла прочь от него, бедра ее раскачивались вызывающе и пугающе, словно она полагала, что рискует своей жизнью, обращаясь столь вызывающе с Кольценосцем. Он смотрел ей вслед и удивлялся гордости людей, которые посвятили свои жизни служению другим, и их внутреннему миру, который сделал правду столь труднопереносимой.
Потом он перевел свой взгляд с Веселой на внешний край Обители, где под ярким солнечным светом стояли Морэм и Гибкая. Они стояли лицом друг к другу — каштаново-коричневая женщина и мужчина в голубой накидке — и спорили так, словно это был спор между землей и небом. Ветер доносил до него обрывки разговора:
— Я сделаю это, — настаивала она.
— Нет, послушай меня, — отвечал Морэм. — Он не хочет этого. Ты только причинишь ему страдание, и себе тоже.
Кавинант с беспокойством смотрел на них из прохладной темноты пещеры.
Большой, словно руль, нос Морэма придавал ему вид человека, который смотрит на вещи прямо, и Кавинант чувствовал уверенность, что он действительно не хочет того, против чего возражал Морэм.
Спор вскоре закончился. Гривомудрая оставила Морэма и пошла в нишу Обители. Она приблизилась к Кавинанту и чрезвычайно удивила его, упав перед ним на колени и прикоснувшись лбом к камню. Не поднимая головы и упираясь в пол ладонями, она сказала:
— Я — твой слуга. Ты — Кольценосец, повелитель ранихинов. Кавинант смотрел на нее, разинув рот. Он не понимал ее — в своем удивлении он не мог представить себе чувство настолько сильное, чтобы заставить ее так низко склониться. На лице его внезапно появилось выражение стыда.
— Мне не надо слуг, — проскрежетал он. Но потом увидел Морэма, беспомощно хмурящегося позади Гибкой. Он сдержался и продолжил уже мягче: — Я не достоин чести такого служения.
— Нет, — сказала она волевым тоном. — Я сама видела, как ранихины почтили тебя ржанием.
Кавинант ощущал себя пойманным в ловушку. Казалось, не было способа заставить ее прекратить унижаться. Он долго жил без такта и уважения, но обещал себе сдерживаться, потому что уже во время путешествия из подкаменья Мифиль ощутил последствия его согласия на то, чтобы люди Страны обращались с ним как с каким-то мифическим героем. С усилием он хрипло ответил:
— Но, тем не менее, я не привык к такому. В моем мире… я всего лишь маленький человек. Ваше уважение доставляет мне неудобство.
Морэм тихо с облегчением вздохнул, а Гибкая подняла голову и с удивлением спросила:
— Разве это возможно? Разве может существовать такой мир, где вы не относились бы к числу великих?
— Честное слово, — Кавинант сделал большой глоток из фляги.
Осторожно, словно опасаясь, что в его словах заключается все же какой-то иной смысл, она поднялась с пола. Откинув голову и тряхнув связанными в пучок волосами, она сказала:
— Кавинант Кольценосец, пусть будет так, как ты хочешь. Но мы не забудем о том, что ранихины почтили тебя ржанием. Если мы сможем чем-то помочь тебе, дай нам только знать. Ты можешь приказывать нам все что угодно — если это не идет во вред ранихинам.
— Одну услугу, пожалуй, вы могли бы мне оказать, — сказал он, глядя на каменный потолок. — Приютите у себя Ллауру и Пьеттена.
Когда он посмотрел на Гибкую, то увидел, что она улыбается. Он свирепо рявкнул:
— Она — одна из хииров настволья Парящее. А он — просто ребенок.
Они достаточно испытали, чтобы заслужить немного доброты.
Морэм мягко перебил его:
— Великан уже говорил об этом с гривомудрыми. Они согласились позаботиться о Ллауре и Пьеттене.
Гибкая кивнула.
— Выполнять подобные приказы не трудно. Если бы ранихины не были предметом наших забот, большую часть своих дней мы провели бы как во сне. По-прежнему улыбаясь, она оставила Кавинанта и ушла к яркому солнечному свету.
Морэм тоже улыбался.
— Ты выглядишь теперь гораздо лучше, Юр-Лорд. Как ты себя чувствуешь?
Кавинант снова занялся вином.
— Кеан уже спрашивал меня об этом. Откуда я знаю? В эти дни я часто не мог даже вспомнить своего имени. Я готов продолжать поход, если тебя интересует именно это.
— Хорошо. Мы отправимся в путь как можно скорее. Приятно, конечно, отдыхать здесь, в безопасности, но если мы хотим быть в безопасности и в дальнейшем, мы должны идти. Я скажу Тьювору и Кеану, чтобы они были готовы.
Но прежде, чем Лорд ушел, Кавинант сказал:
— Постой. Скажи мне одну вещь. Почему мы все же пришли сюда? Ты заполучил ранихина, но мы потеряли четыре или пять дней. Мы могли бы быть сейчас уже за Мшистым Лесом.
— У тебя есть желание обсуждать тактику? Мы считаем, что получим преимущество, если пройдем там, где Друл нас не будет ожидать, а также дадим ему время принять меры по поводу поражения у настволья Парящее.
Мы надеемся, что он вышлет туда армию. Если мы придем слишком быстро, то армия Друла будет находиться еще возле горы Грома.
Кавинанту все это показалось маловажным.
— Ты решил заехать сюда задолго до того, как мы были атакованы у настволья Парящее. Ты запланировал это заранее. И я хочу знать — почему? Морэм встретил требовательный взгляд Кавинанта, не дрогнув, но лицо его напряглось, словно он предчувствовал, что его ответ не понравится Кавинанту.
— Когда мы составляли план акции в Ревлстоне, я уже предвидел, что визит сюда принесет нам пользу.
— Предвидел?
— Я обладаю даром предсказания и могу иногда предвидеть.
— И что?
— Я не ошибся.
Кавинант не был готов продолжать расспросы.
— Забавно это слышать. — Но в голосе его было не так уж много сарказма, и Морэм рассмеялся. Мгновение спустя он смог сказать уже без горечи:
— Я был бы не прочь делать больше добрых прорицаний, но в наше время они слишком редки.
Когда Лорд ушел, чтобы заняться подготовкой отряда, великан сказал:
— Мой друг, в этом деле для тебя есть надежда.
— Предсказание очевидного, — фыркнул Кавинант. — Великан, если бы я был столь же большим и сильным, как ты, для меня всегда была бы надежда.
— Почему? Ты полагаешь, что надежда — дитя силы?
— А разве нет? Откуда еще может взяться надежда, если не из силы?
Будь я проклят, если не прав! Прокаженные несчастны по всему миру.
— А какой силы достаточно для надежды? Что же является мерой? спросил великан совершенно серьезно, чего Кавинант никак не ожидал.
— Что?
— Мне не нравится то, как ты говоришь о прокаженных. Ценна ли твоя сила, если враг сильнее?
— Ты допускаешь существование такого понятия, как «враг». Я полагаю, что это — несколько упрощенный взгляд на вещи. Нет ничего проще, чем обвинить в своих страданиях кого-то другого, врага, но это — еще одна разновидность самоубийства. Нельзя отказаться от ответственности и продолжать при этом жить.
— Ага, продолжать жить, — подхватил Морестранственник. — Нет, давай рассуждать дальше, Кавинант. Какой вообще прок от силы, если она — не власть над смертью? Если ты полагаешься на нечто меньшее, то твоя надежда может обмануть тебя.
— И что из этого?
— Но власть над смертью — это не решение проблемы. Жизнь без смерти быть не может.
Кавинанту пришлось признать этот факт. Но он не ожидал от великана подобного умения спорить. Это открытие вызвало у него желание выбраться из пещеры на солнечный свет.
— Великан, — пробормотал он, вставая с ложа, — я вот что думаю… — Он почувствовал силу взгляда Морестранственника. — Хорошо. Ты прав. Но скажи мне, откуда, черт побери, берется надежда?
Великан медленно встал. Он возвышался над Кавинантом, и голова его почти касалась потолка.
— Из веры.
— Ты слишком долго общался только с людьми и начинаешь спешить.
Вера — слишком короткое слово. Что ты имеешь в виду?
Великан двинулся вслед за ним между цветами.
— Я имею в виду не себя, а Лордов. Послушай, Кавинант, вера — это способ жизни. Они полностью посвятили себя служению Стране. И они принесли клятву Мира — приговорили себя к служению великой цели своей жизни только определенными методами, даже к смерти, если она понадобится, но они никогда не подчиняются великой разрушительной страсти, ослепившей Высокого Лорда Кевина и вызвавшей Осквернение. Разве ты поверишь, что Лорд Морэм может когда-нибудь отчаяться? Это — суть Клятвы Мира. Он никогда не сделает чего-либо из того, что бывает от отчаяния, — убийства, осквернения, разрушения. И никогда не поколеблется, ибо его служение Стране, его звание Лорда поддержат его. Служение вызывает служение.
— Но то, что ты сказал, — это не надежда, — заметил Кавинант, выходя на залитую солнцем площадку. Яркий свет заставил его опустить голову, и при этом он снова заметил пятна, оставленные мхом на его одежде. Он быстро огляделся. Зелень была расположена среди белых цветов так, что напоминала узор зеленых линий и пятен на его белом парчовом халате. Он подавил стон. Словно изрекая непреложную истину, он сказал: — Все, чего действительно необходимо избегать, — это неизлечимой глупости или неограниченного упрямства.
— Нет, — настаивал Морестранственник. — Лорды — не глупцы. Посмотри на Страну.
Широким жестом он обвел простиравшуюся перед ними землю, словно ожидая, что Кавинант увидит сразу всю Страну, от края и до края. Взгляд Кавинанта не мог охватить сразу все. Но он смотрел на зеленые просторы равнин, слышал отдаленный свист позывных Стражей Крови ранихинам и ответное ржание тех. Он заметил доброжелательное любопытство домозаботящихся, вышедших из пещеры, поскольку им было невтерпеж сидеть в Обители, где не было ранихинов. Наконец он сказал: — Иначе говоря, надежда происходит из силы того, чему ты служишь, а не из тебя самого. Черт побери, великан, ты, наверное, забыл, кто я такой. — Разве?
— Во всяком случае, откуда у тебя такие познания о надежде? Я не вижу у тебя никаких поводов для отчаяния.
— Не видишь? — Губы великана улыбались, но глаза оставались серьезными под нависающими бровями, а шрам на лбу напрягся. — Разве ты забыл, что от людей я научился ненавидеть? Разве… но оставим это. Что, если я признаюсь, что служу тебе? Я, Сердцепенисто-солежаждущий Морестранственник, великан Прибрежья, посланник своего народа?
Кавинант услышал в этом вопросе эхо, словно донесшееся с дальней вырубки и едва слышимое на ветру, и отпрянул.